В личной жизни Салтыков был беспомощен. Им безраздельно командовала его старая, своенравная, сварливая жена Наталья Владимировна.
Салтыков, стоя у окна, беседовал со своим помощником по воспитанию князя Александра генералом Александром Яковлевичем Протасовым. Салтыков говорил и все время поддергивал штаны: он не носил подтяжек.
У стола сидели, разговаривая, обер-гофмаршал князь Барятинский, вежливый, обходительный человек, и бездарный полководец граф Валентин Платонович Мусин-Пушкин, которого за его нерешительность на поле брани императрица называла «мешок нерешимый».
Когда Кутузов вошел в залу, одновременно с ним из «бриллиантовой» вкатился толстый обер-шталмейстер Лев Александрович Нарышкин.
Екатерина II считала веселость самой сильной стороной своего характера и любила веселых, остроумных людей. Она не выносила уныния и потому ценила Льва Александровича Нарышкина, неистощимого на забавную выдумку, на острое, меткое слово, на приятную шутку.
Нарышкин подошел к Кутузову, поздравил его с новым назначением и пошутил, сказав, что завидует Кутузову, потому что Михаил Илларионович увидит султанский гарем.
Кутузов в тон ему ответил:
– Я думаю, Лев Александрович, гаремов и в России не занимать стать! А вот расскажите, какие веселые истории приключились за последнее время при дворе.
– Вы слыхали, как адмирал Василий Яковлевич Чичагов докладывал ее величеству о своих победах над шведским флотом у Ревеля?
– Нет.
– Так извольте повесить уши на гвоздь внимания, как говорят ваши любезные турки. Императрица захотела послушать об этой виктории от самого Чичагова – ведь он разбил втрое превосходящий флот шведов. Ей очень понравилось, что Чичагов, узнав о превосходстве шведов, сказал: «Ну что ж? Авось не проглотят! Подавятся!» Я Василия Яковлевича давненько знаю. Он – морской волк, ничего пресного не любит и в беседе тоже не жалеет соли. Предупредил об этом императрицу, но она отвечает: «Не извольте, Лев Александрович, мерить всех на свой аршин!» А, думаю, коли так, слушайте ж, ваше величество! Вот усадила она Чичагова рядом с собой и приготовилась слушать его рассказ. Сперва у адмирала был, так сказать, штиль – он вел рассказ спокойно и вполне пристойно. А как дошел до самой драки, то попал в шторм: пошел чесать по-морскому, по-боцмански. «Шведский король, распросукин сын, думал улизнуть от нас, ан не тут-то было. У меня не улизнешь, б… сын! Я его, такого-растакого, как хряснул!» Выпалил сгоряча и вдруг спохватился. Упал перед царицей на колени: «Виноват, матушка, прости меня, дурака! Я привык с матросами…» А императрица и виду не подала. «Ничего, – говорит, – Василий Яковлевич, продолжайте. Я ведь ваших морских речений не разумею!»
– И что же, неужто Чичагов продолжал после этого? – смеясь спросил Кутузов.
– Продолжал. Не так гладко, как раньше, потому что без «морских речений», но продолжал:
– Лев Александрович, можно вас на минуточку? – позвал Барятинский.
Нарышкин извинился перед Михаилом Илларионовичем и оставил Кутузова. Генерал Протасов, окончивший разговаривать с Салтыковым, собирался уходить из залы. Увидав Кутузова, Протасов подошел к нему. Протасов тоже поздравил Михаила Илларионовича с неожиданным, важным и интересным назначением. Кутузов спросил у Протасова, как его дела, и разговор невольно зашел о великом князе Александре Павловиче.
– Говорят, ваш воспитанник делает большие успехи в науке, много читает, – заметил Кутузов.
– Кто это вам сказал? – изумился Протасов.
– Сама бабушка.
– Ну, это настоящие бабушкины сказки!
Протасов огляделся кругом и заговорил вполголоса:
– К сожалению, дело обстоит далеко не так. Князь Александр чрезвычайно ленив. Его никакими канатами не притянуть к книге. Газету прочесть и то лень. У него одно на уме – веселиться и ничего не делать.
– Но все-таки чем-нибудь же он любит заниматься?
– Любимое его занятие – осуждать и высмеивать других. Вот передразнивать и притворяться Александр действительно мастер. Из него получился бы отменный актер.
– А нравом он как?
– Самолюбив и упрям. Недаром даже бабушка, для которой в Александре нет никаких изъянов, называет его «кроткий упрямец». Вообще императрица в нем души не чает. Своими неумеренными похвалами она и испортила его. Александр, мол, такой да Александр – этакой! А в результате – влюбленный в себя, своенравный и лживый мальчик! Да вот вы сейчас сами, Михаил Ларионович, увидите его за обедом, – с огорчением сказал Протасов и простился с Кутузовым.
За обедом Кутузов впервые увидел нового фаворита Екатерины II – Платона Александровича Зубова, бывшего конногвардейца, а теперь всесильного вельможу.
Своим появлением при дворе он был обязан хитрой лисе Николаю Ивановичу Салтыкову, у которого отец Зубова управлял поместьем.
Молодой конногвардейский ротмистр понравился стареющей, но пылкой императрице и в 1789 году, после Рымника, вошел в фавор. Двадцатипятилетний ротмистр Платон Зубов был в один день пожалован с великим Суворовым: Суворов за Рымникскую победу над турками – графом Рымникским, а Платон Зубов за «бескровную» победу во дворце – генерал-майором.
Зубов был небольшого роста стройный брюнет с злыми карими глазами.
Тут же, за императрицыным столом, Кутузов увидал обоих великих князей – Александра и Константина – и невесту Александра принцессу Луизу Баденскую.
В одном императрица оказалась права: Александр был рослый, красивый мальчик. Он походил лицом на мать, на вюртембергскую линию Марии Федоровны.
Его брат и неразлучный друг Константин больше напоминал голштинцев – своего отца Павла и деда Петра III: был так же мал, курнос и порывист.
Александр держал себя за столом хорошо, а Константин вертелся как юла, барабанил ножом по золотой тарелке, что-то выделывал под столом ногами, – видимо, лягал своего соседа – Льва Александровича Нарышкина. Николай Иванович Салтыков, сидевший напротив, не сделал проказнику ни одного замечания. Старый увертливый царедворец старался никогда не высказывать своего мнения. Он считал, что главная задача его как воспитателя состоит в том, чтобы уберечь молодых князей от сквозняка и засорения желудка. Не стоит с детских лет ожесточать горячего Константина и вооружать его против себя – не плюй в колодец, пригодится воды напиться!
Бабушка-императрица тоже, казалось, не видала ничего: она была увлечена зарождающейся на ее глазах молодой, неопытной любовью внука. Екатерина откровенно восхищалась обуревающими Александра чувствами, переживала всю их юную остроту.
Было странно видеть рядом две несовместные, несуразные пары: двух детей, всерьез стремящихся играть в любовь, и шестидесятитрехлетнюю женщину со своим двадцатипятилетним возлюбленным.
Михаил Илларионович заметил, что Платон Зубов с большим оживлением говорит с прелестной молоденькой принцессой, чем с величественной, но старой императрицей.
Александр же был всецело поглощен своей красавицей невестой, которая держала себя скромно и с достоинством. В детских голубых глазах Александра уже играли совсем не детские огоньки.
«Тебе бы, красавчик, следовало еще учиться, а не жениться!» – думал Кутузов, глядя на сластолюбивого мальчика.
III
Глава седьмая
I
Кутузов уже больше месяца жил в маленьком украинском городишке Елисаветграде: он задержался на пути в Константинополь.
Из Петербурга Михаил Илларионович выехал в конце февраля 1793 года со свитой торжественного посольства в шестьдесят восемь персон, воинскими командами и большим обозом, всего в шестьсот человек.
В Петербурге еще была настоящая зима, еще сердито завывали февральские метели, и Екатерина Ильинишна, провожая мужа, уговаривала, чтобы он повязал шею пуховым шарфом; а в Москве по-весеннему глянуло солнышко, с крыш застучали капели, и все шарфы оказались лишними.
И чем дальше продвигались на юг, тем становилось теплее. Из саней пришлось пересесть в коляску. С каждым днем было труднее ехать, снег стаял, дороги раскисли.
По Украине шла буйная, веселая весна.
Посольский обоз еле тащился и наконец застрял где-то в пути. А Михаил Илларионович торопился.
По Ясскому мирному договору 1791 года в пограничном городке Дубоссары на Днестре должен был состояться размен послов: Кутузов из Дубоссар направлялся в Константинополь, а турецкий посол беглер-бей[12] Румелии Рашик-Мустафа-паша – в Петербург.
Только в половине апреля посольство доставилось в Елисаветград.
До Константинополя было еще так далеко, а уже обнаружилась вся сложность миссии Кутузова.
Михаил Илларионович помнил обыкновение турок презрительно относиться ко всем немагометанам, помнил их всегдашнее стремление унизить «франка», если только он допустит это.
От мелочно-щепетильных турок можно было ждать любого подвоха. Кутузову рассказали, сколько пришлось его предшественнику князю Репнину в посольство 1775 года выказать твердости, чтобы удержать турок на должном месте.
Ближайшая задача Михаила Илларионовича была: выдержать характер, не отступать ни на йоту от условий, на которых договорился Николай Васильевич Репнин.
У турок еще не были готовы перевозочные средства, они, как обычно, делали все в самую последнюю минуту, но и у Кутузова еще не прибыл обоз. Приходилось ждать.
Было томительно сидеть в пыльном, скучном селе, которое пышно именовалось «городом», «крепостью святой Елисаветы».
Все эти посольские «дворяне», офицеры для посылок, квартирмейстеры, ванегмейстерские помощники и прочие чины, в большинстве своем состоявшие из офицеров армии и флота, от тоски и безделья потихоньку дулись в карты да любезничали с горожанками.
У самого Кутузова дел было мало. Небольшая дипломатическая переписка, которую он вел с Петербургом и поверенным в делах в Константинополе полковником Хвостовым, отнимала у него немного времени. Вечера оставались совершенно свободными.
К Михаилу Илларионовичу приходили посидеть за чайком приятели – генерал-аншеф Петр Богданович Пассек, который был назначен «комиссаром» проводить со стороны России размен послов, и генерал-майор Илья Андреевич Безбородко, брат министра иностранных дел, старый боевой товарищ Кутузова. Безбородко считался «первым приставом посольства»: на его обязанности было сопровождать турецкого посла в Петербург.
Обычно они заставали у Михаила Илларионовича его ученика и давнего сослуживца секунд-майора Бугского егерского корпуса Павла Андреевича Резвого, заведовавшего в свите царскими подарками, и советника посольства Николая Антоновича Пизани.
Кутузов приглашал Пизани потому, что Николай Антонович несколько лет прослужил первым драгоманом в Константинополе и превосходно знал быт и нравы турок. Михаил Илларионович хорошо изучил турок на поле сражения, но в мирной обстановке знал мало и хотел узнать их и с этой стороны.
– Вам, Михаил Ларионович, надо уже пить не чаек, а кофе по-турецки – без сливок и сахара, – сказал в один из вечеров Пассек, принимая от кутузовского денщика стакан чаю.
– А почему это турки, словно наши московские барыни, так любят кофе? – подумал вслух Кутузов.
– Для мусульман кофе не просто напиток, а «капля радости», «отец веселья». Турки считают, что кофе открыл Магомет, – ответил Пизани.
– Хорошенькая радость! От кофе только сердцебиение, – скривился Безбородко.
– Да и аппетита никакого…
– Арабское слово «кафе» и значит «лишающий охоты к еде», – объяснил Пизани.
– Что ж, – вздохнул Михаил Илларионович, – придется пить кофе и есть барашков, а я баранины не люблю.
– Телятина, конечно, лучше, – улыбнулся Пассек.
– Турки не едят ни свинины, ни телятины, – напомнил Пизани.
– Может быть, так не едят, как не пьют вина? – язвительно заметил Безбородко. – Николай Васильевич Репнин рассказывал, что в Константинополе расходуется вина больше, чем в Париже.
– Я никогда не слыхал у турок веселых песен, – сказал Кутузов.
– Когда пьяный осман поет, он вздыхает до слез! – поправил Пизани.
– Не всякий пьяница весел. Турок вообще угрюм как сыч. Угрюм и ленив, – отрезал Пассек, не питавший большого расположения к ним.
– Не знаю, как в мирной обстановке, а в бою турок не ленив, – возразил Кутузов.
– Да, в бою он деятелен и жесток! – поддержал Безбородко. – Это мы хорошо видели в Измаиле.
– Турок очень сострадателен, – защищал османов Пизани.
– К кому?
– К животным…
– Видал я, как они колотят осла, когда осел не хочет тащить непосильную кладь.
– Кажется, турки любят детей, – вставил Резвой.
– Турки ценят только мальчиков, – повернулся к Резвому Пизани. – Ежели турок скажет, что у него трое детей, это значит – у него трое мальчиков. Девочки в счет не идут.
– Тогда мне с моими пятью дочерьми придется говорить, что я – бездетный, – улыбнулся Кутузов.
– Говорите – пятеро детей, кто в Константинополе проверит? – пошутил Безбородко.
Салтыков, стоя у окна, беседовал со своим помощником по воспитанию князя Александра генералом Александром Яковлевичем Протасовым. Салтыков говорил и все время поддергивал штаны: он не носил подтяжек.
У стола сидели, разговаривая, обер-гофмаршал князь Барятинский, вежливый, обходительный человек, и бездарный полководец граф Валентин Платонович Мусин-Пушкин, которого за его нерешительность на поле брани императрица называла «мешок нерешимый».
Когда Кутузов вошел в залу, одновременно с ним из «бриллиантовой» вкатился толстый обер-шталмейстер Лев Александрович Нарышкин.
Екатерина II считала веселость самой сильной стороной своего характера и любила веселых, остроумных людей. Она не выносила уныния и потому ценила Льва Александровича Нарышкина, неистощимого на забавную выдумку, на острое, меткое слово, на приятную шутку.
Нарышкин подошел к Кутузову, поздравил его с новым назначением и пошутил, сказав, что завидует Кутузову, потому что Михаил Илларионович увидит султанский гарем.
Кутузов в тон ему ответил:
– Я думаю, Лев Александрович, гаремов и в России не занимать стать! А вот расскажите, какие веселые истории приключились за последнее время при дворе.
– Вы слыхали, как адмирал Василий Яковлевич Чичагов докладывал ее величеству о своих победах над шведским флотом у Ревеля?
– Нет.
– Так извольте повесить уши на гвоздь внимания, как говорят ваши любезные турки. Императрица захотела послушать об этой виктории от самого Чичагова – ведь он разбил втрое превосходящий флот шведов. Ей очень понравилось, что Чичагов, узнав о превосходстве шведов, сказал: «Ну что ж? Авось не проглотят! Подавятся!» Я Василия Яковлевича давненько знаю. Он – морской волк, ничего пресного не любит и в беседе тоже не жалеет соли. Предупредил об этом императрицу, но она отвечает: «Не извольте, Лев Александрович, мерить всех на свой аршин!» А, думаю, коли так, слушайте ж, ваше величество! Вот усадила она Чичагова рядом с собой и приготовилась слушать его рассказ. Сперва у адмирала был, так сказать, штиль – он вел рассказ спокойно и вполне пристойно. А как дошел до самой драки, то попал в шторм: пошел чесать по-морскому, по-боцмански. «Шведский король, распросукин сын, думал улизнуть от нас, ан не тут-то было. У меня не улизнешь, б… сын! Я его, такого-растакого, как хряснул!» Выпалил сгоряча и вдруг спохватился. Упал перед царицей на колени: «Виноват, матушка, прости меня, дурака! Я привык с матросами…» А императрица и виду не подала. «Ничего, – говорит, – Василий Яковлевич, продолжайте. Я ведь ваших морских речений не разумею!»
– И что же, неужто Чичагов продолжал после этого? – смеясь спросил Кутузов.
– Продолжал. Не так гладко, как раньше, потому что без «морских речений», но продолжал:
– Лев Александрович, можно вас на минуточку? – позвал Барятинский.
Нарышкин извинился перед Михаилом Илларионовичем и оставил Кутузова. Генерал Протасов, окончивший разговаривать с Салтыковым, собирался уходить из залы. Увидав Кутузова, Протасов подошел к нему. Протасов тоже поздравил Михаила Илларионовича с неожиданным, важным и интересным назначением. Кутузов спросил у Протасова, как его дела, и разговор невольно зашел о великом князе Александре Павловиче.
– Говорят, ваш воспитанник делает большие успехи в науке, много читает, – заметил Кутузов.
– Кто это вам сказал? – изумился Протасов.
– Сама бабушка.
– Ну, это настоящие бабушкины сказки!
Протасов огляделся кругом и заговорил вполголоса:
– К сожалению, дело обстоит далеко не так. Князь Александр чрезвычайно ленив. Его никакими канатами не притянуть к книге. Газету прочесть и то лень. У него одно на уме – веселиться и ничего не делать.
– Но все-таки чем-нибудь же он любит заниматься?
– Любимое его занятие – осуждать и высмеивать других. Вот передразнивать и притворяться Александр действительно мастер. Из него получился бы отменный актер.
– А нравом он как?
– Самолюбив и упрям. Недаром даже бабушка, для которой в Александре нет никаких изъянов, называет его «кроткий упрямец». Вообще императрица в нем души не чает. Своими неумеренными похвалами она и испортила его. Александр, мол, такой да Александр – этакой! А в результате – влюбленный в себя, своенравный и лживый мальчик! Да вот вы сейчас сами, Михаил Ларионович, увидите его за обедом, – с огорчением сказал Протасов и простился с Кутузовым.
За обедом Кутузов впервые увидел нового фаворита Екатерины II – Платона Александровича Зубова, бывшего конногвардейца, а теперь всесильного вельможу.
Своим появлением при дворе он был обязан хитрой лисе Николаю Ивановичу Салтыкову, у которого отец Зубова управлял поместьем.
Молодой конногвардейский ротмистр понравился стареющей, но пылкой императрице и в 1789 году, после Рымника, вошел в фавор. Двадцатипятилетний ротмистр Платон Зубов был в один день пожалован с великим Суворовым: Суворов за Рымникскую победу над турками – графом Рымникским, а Платон Зубов за «бескровную» победу во дворце – генерал-майором.
Зубов был небольшого роста стройный брюнет с злыми карими глазами.
Тут же, за императрицыным столом, Кутузов увидал обоих великих князей – Александра и Константина – и невесту Александра принцессу Луизу Баденскую.
В одном императрица оказалась права: Александр был рослый, красивый мальчик. Он походил лицом на мать, на вюртембергскую линию Марии Федоровны.
Его брат и неразлучный друг Константин больше напоминал голштинцев – своего отца Павла и деда Петра III: был так же мал, курнос и порывист.
Александр держал себя за столом хорошо, а Константин вертелся как юла, барабанил ножом по золотой тарелке, что-то выделывал под столом ногами, – видимо, лягал своего соседа – Льва Александровича Нарышкина. Николай Иванович Салтыков, сидевший напротив, не сделал проказнику ни одного замечания. Старый увертливый царедворец старался никогда не высказывать своего мнения. Он считал, что главная задача его как воспитателя состоит в том, чтобы уберечь молодых князей от сквозняка и засорения желудка. Не стоит с детских лет ожесточать горячего Константина и вооружать его против себя – не плюй в колодец, пригодится воды напиться!
Бабушка-императрица тоже, казалось, не видала ничего: она была увлечена зарождающейся на ее глазах молодой, неопытной любовью внука. Екатерина откровенно восхищалась обуревающими Александра чувствами, переживала всю их юную остроту.
Было странно видеть рядом две несовместные, несуразные пары: двух детей, всерьез стремящихся играть в любовь, и шестидесятитрехлетнюю женщину со своим двадцатипятилетним возлюбленным.
Михаил Илларионович заметил, что Платон Зубов с большим оживлением говорит с прелестной молоденькой принцессой, чем с величественной, но старой императрицей.
Александр же был всецело поглощен своей красавицей невестой, которая держала себя скромно и с достоинством. В детских голубых глазах Александра уже играли совсем не детские огоньки.
«Тебе бы, красавчик, следовало еще учиться, а не жениться!» – думал Кутузов, глядя на сластолюбивого мальчика.
III
На следующий день Михаил Илларионович поехал к «гатчинскому помещику» – так называл себя великий князь Павел Петрович после того, как в 1783 году поселился в Гатчине.
Императрица купила у Орловых мызу, расположенную в сорока двух верстах от Петербурга, и подарила ее наследнику. В старину мыза называлась «село Хотчино», но с годами название переделали в «Гатчину»; так показалось понятнее, потому что напоминало немецкое hat Schon[11].
Гатчина со своими живописными озерами, холмами и прекрасным парком была действительно недурна.
Павлу Петровичу Гатчина пришлась по душе, и он зажил здесь, уйдя в личную жизнь, потому что мать ревниво не допускала его ни до каких государственных дел. Поселившись в Гатчине, великий князь, при молчаливом попустительстве президента военной коллегии хитрого Николая Салтыкова, завел в Гатчине свое войско. Это стало главным занятием наследника престола, томившегося в безделье.
Павел Петрович был помешан на всем прусском. Он боготворил прусского короля Фридриха II, подражал ему в одежде, походке и хотел подражать даже в посадке на лошади, но ездил наследник хуже короля: робел. Свое гатчинское войско он обмундировал и обучал на старинный прусский лад.
Каждый въезжавший в гатчинские владения Павла Петровича словно попадал в другое государство. Все дороги перегораживали черно-красно-белые шлагбаумы с часовыми, окликавшими идущих и едущих: кто, куда, откуда? Там и сям торчали такие же полосатые будки и дорожные столбы. Встречные солдаты резко отличались по виду от солдат русской армии: они носили смешные, точно крысиные хвосты, косички, громоздкие, нелепые треуголки и были одеты в тесные, неудобные прусские мундиры времен Миниха.
Михаил Илларионович с иронической улыбкой смотрел на этот никчемный, пустой павловский маскарад.
Павел Петрович искренне обрадовался приезду генерала Кутузова.
– А кто-либо, кроме ваших домашних, знает, что вы, Михаил Ларионович, поехали ко мне? – спросил он. – Смотрите, не повредило бы это вашей карьере.
– Волков бояться – в лес не ходить, ваше высочество, – ответил Кутузов.
Ни для кого не представляло секрета, что в Гатчине было предостаточно шпионов императрицы. Михаил Илларионович понимал, что так или иначе, а завтра же Екатерина будет знать о его визите в Гатчину и, по всей вероятности, о всем том, что он будет здесь говорить.
Жизнь в гатчинском дворце не походила на жизнь Зимнего дворца в Петербурге.
В Петербурге были роскошь и великолепие, в Гатчине – суровая простота.
В Петербурге – легкомысленная непринужденность Версаля, в Гатчине – мещанская чопорность Потсдама.
В Петербурге царила атмосфера галантного алькова, в Гатчине – семейная, супружеская «тихая пристань».
Было странно, что петербургский разврат не коснулся Гатчины.
Несмотря на то что Павел Петрович с детства видел примеры легкого отношения к семье и браку, из него получился добродетельный муж и чадолюбивый отец.
Никита Иванович Панин, главный воспитатель мальчика-цесаревича Павла Петровича, гурман и сластолюбец, говорил у него за столом по преимуществу о женщинах. Эта тема была наиболее интересна Панину. Он позволял себе в присутствии мальчика касаться самых щекотливых вопросов, без стеснения рассказывал разные скабрезные истории. Так, например, Никита Иванович рассказал о том, как в Швеции за придворным столом зашла речь о «цитерном» мужестве. Все мнения сошлись на том, что в этом деле сильнее турок нет. А одна графиня, не покраснев, возразила: «На турок только слава, а я доподлинно знаю, что они не могут тягаться с русскими!!»
В другой раз за тем же обеденным столом наследника почтенные государственные мужи, не стеснявшиеся мальчика, стали разбирать физические достоинства актрисы Лагланд. Захарий Чернышев заметил, что он предпочитает полных, а Лагланд худа, как семь смертных грехов. И тут в разговор вдруг вмешался десятилетний Павел. Он сказал, вероятно, услышанную где-то фразу, не понимая ее скрытого смысла: «Лагландша потому худа, что прошла через несколько рук!» Это вызвало бурное восхищение почтенных воспитателей.
Мать Павла, императрица Екатерина II, тоже не всегда говорила с мальчиком о том, о чем следовало бы. Она с приятной улыбкой, словно беседовала не с сыном-ребенком, а с галантным принцем де Линем, допытывалась у Павла, которая из фрейлин ему больше всех нравится. И маленький Павел оказался тактичнее матери, ответил: «Мне все равны».
Дворцовая жизнь в Гатчине отличалась от дворцовой жизни в Петербурге, но в одном сохранялось сходство: и в Гатчине, и в Петербурге благоденствовали дворцы и бедствовали хижины.
После первых приветствий Михаил Илларионович стал поздравлять великого князя с рождением пятой дочери.
Павел Петрович улыбнулся:
– С дочерьми я догнал тебя, Михаил Ларионович, а вот с сыновьями – перегнал!
– Что же поделать, ваше высочество! – с шутливой виноватостью развел руками Кутузов.
Павел Петрович тотчас же спросил, как поживает Екатерина Ильинишна, как дети.
Михаил Илларионович поблагодарил великого князя за внимание, кратко сказал о своей семье. Затем он выразил соболезнование по поводу смерти младшего брата Марии Федоровны, вюртембергского принца Фридриха. Принц уехал летом 1791 года в армию Потемкина и скоропостижно умер в Галаце.
Павел заговорил о смерти Потемкина, который умер через два месяца после принца Фридриха. Потемкин присутствовал при отпевании, вышел из церкви, и ему вместо кареты вдруг подали к крыльцу погребальную колесницу, приготовленную для покойного принца. Потемкин в ужасе отшатнулся: он был чрезвычайно мнителен и суеверен.
Павлу Петровичу были близки переживания Потемкина, верившего во все таинственное.
– Это удивительно, непостижимо! – говорил он, шагая по кабинету прусским шагом.
Кутузов не находил в этом ничего удивительного – во всем был виноват разиня-церемониймейстер, – но смолчал.
Наследник с увлечением заговорил о своем войске, жалел, что Кутузов приехал поздно и не успел застать вахтпарад. И тотчас же сел на своего любимого конька – вспомнил о Фридрихе II.
Павел Петрович уважал Кутузова за то, что его когда-то принимал сам Фридрих II.
– Вам повезло, Михаил Ларионович: вы видели этого орла! – возбужденно говорил наследник, продолжая ходить по кабинету.
Кутузов невольно вспомнил сцену приема. Фридрих II вышел к русскому подполковнику со шляпой и костылем в руке. Синий мундир его был неряшливо засыпан нюхательным табаком. Голову этот «орел» держал не по-орлиному, а скорее по-вороньи – набок, направо.
– Да, имел счастие видеть короля, – ответил Кутузов, хотя и не разделял любви Павла Петровича к Фридриху II.
Павел Петрович стал превозносить прусскую линейную тактику. Михаил Илларионович слушал и думал: «Отстаёшь, батенька, от жизни: ничего твоя линейная тактика не стоит!» Но из вежливости поддакивал и соглашался.
Затем Павел пригласил гостя к обеду.
Обед в гатчинском дворце был прост и скромен во всех отношениях. Великий князь ел не на золоте, как его мать, а на фарфоре: когда Павел Петрович путешествовал по Европе, ему в Берлине подарили саксонский сервиз.
Здесь за столом не слышалось фривольных шуток и каламбуров, как у императрицы Екатерины. Разговор был пристоен и тих.
Мария Федоровна, словно наседка любившая детей, подробно расспрашивала Михаила Илларионовича о его пяти дочерях.
Павел Петрович говорил о Турции, куда был назначен Кутузов.
Кроме известных Михаилу Илларионовичу приближенных «малого» двора – Бенкендорфа, Плещеева и фрейлин Нелидовой и Аксаковой, за обедом присутствовал незнакомый молодой капитан Аракчеев, которого Павел рекомендовал Кутузову.
– Это человек, умеющий носить панталоны!
Так Павел Петрович называл людей с твердым характером.
Аракчеев был высок, жилист и сутуловат, с большими ушами и мясистым, некрасивым носом. В его серых, холодных глазах светилась хитрость. Всем своим обличьем капитан напоминал большерукую, нескладную, хотя и не лишенную некоторого ума, обезьяну.
«Ну и личико, – подумал Михаил Илларионович, глядя на капитана. – Не зря говорят, что в гатчинский гарнизон порядочные люди не идут! С такой физиономией только и насаждать тупую муштру!»
Аракчеев, видимо, чувствовал себя за великокняжеским столом не весьма удобно. Ел он жадно и некрасиво: дул на ложку, чавкал – не привык есть в таком обществе.
После обеда Павел Петрович пригласил Кутузова посидеть в библиотеке. У великого князя была прекрасная библиотека в сорок тысяч томов, купленная у президента Академии наук барона Корфа.
– Князь Репнин, ездивший послом в Турцию, рассказывал мне, что у турок вовсе нет книг, – сказал Павел Петрович, усаживаясь в кресло и закуривая. – Они думают, что книга служит лишь напоминанием о человеческой глупости, и потому читают один Коран.
– Да, ваше высочество, у них-то и грамотных, поди, днем с огнем не сыщешь, – сказал Кутузов.
Минуту сидели молча, курили.
– А вы знаете, Михаил Ларионович, со мной тоже случилось однажды таинственное приключение, – прервал молчание Павел Петрович (видно было, что вспомнившаяся нелепая история с Потемкиным не выходила у него из головы). – Я вам не рассказывал?
– Никак нет, ваше высочество.
– Так слушайте. Года два-три назад, ранней весной, мы как-то засиделись с Куракиным. Говорили о непонятном, таинственном. У меня вдруг разболелась голова. Я говорю: «Пойдем, князь, пройдемся по набережной инкогнито». Вышли. Идем как в дозоре: впереди, шагах в пяти, лакей, я, за мной Куракин, а за ним, в замке, – второй лакей. Ночь лунная, тени густые, странные. Идем. Вдруг вижу, слева в нише дома – высокий человек. Завернулся в плащ, шляпу надвинул на глаза, как испанец. Чуть я поравнялся с ним, он пошел рядом. Думаю: это какой-либо гвардеец для охраны. Никак не могу вспомнить, кто бы мог это быть такой высокий: Пассек не Пассек, Гагарин не Гагарин. Думаю: какой-нибудь правофланговый солдат. Шагает, четко, но шаг тяжелый, гулкий. И чудится мне: левый бок мой стал холодеть. «Кто это?» – спрашиваю у Куракина. «Где, ваше высочество?» – «Идет слева от меня». – «Слева от вас – стена дома. Человеку не пройти. А впереди – лакей!» Я протянул руку – правда: холодная стена… Идем. Спутник не отстает. И вдруг он заговорил. Я слышу глухой голос – рот у него закрыт плащом. Наглость – он осмелился назвать меня по имени: «Павел!» Я вспылил: «Что тебе нужно?» – «Павел! Бедный Павел! Бедный князь!» Я оборачиваюсь к Куракину: «Ты слышишь?» – «Ничего не слышу». – «Кто ты?» – спрашиваю у незнакомца. «Тот, кто принимает в тебе участие». – «Чего ты хочешь?» – «Хочу предостеречь тебя». – «От чего?» – «Если желаешь умереть спокойно, живи как следует!» В это время мы подошли к большой площади у Сената. «Прощай, Павел! Ты еще увидишь меня здесь», – сказал и приподнял шляпу. И я вижу: да это мой прадед, Петр Великий! Я вскрикнул от изумления. Куракин ко мне: «Что с вами?» Я оглянулся – прадед исчез. Я ничего не ответил Куракину, а скорым шагом во дворец, Я увидел прадеда на этом месте еще раз, когда матушка поставила ему памятник… Ну что вы на это скажете, Михаил Ларионович?
– Не следует много курить, ваше высочество, – с легкой улыбкой ответил Кутузов.
А сам невольно вспомнил рассказы Порошина, который в детские годы Павла был его воспитателем. Порошин всегда удивлялся впечатлительности и необузданной фантазии своего воспитанника.
Уже было совершенно темно, когда Кутузов, откланявшись, выехал из старомодной, странной Гатчины.
Императрица купила у Орловых мызу, расположенную в сорока двух верстах от Петербурга, и подарила ее наследнику. В старину мыза называлась «село Хотчино», но с годами название переделали в «Гатчину»; так показалось понятнее, потому что напоминало немецкое hat Schon[11].
Гатчина со своими живописными озерами, холмами и прекрасным парком была действительно недурна.
Павлу Петровичу Гатчина пришлась по душе, и он зажил здесь, уйдя в личную жизнь, потому что мать ревниво не допускала его ни до каких государственных дел. Поселившись в Гатчине, великий князь, при молчаливом попустительстве президента военной коллегии хитрого Николая Салтыкова, завел в Гатчине свое войско. Это стало главным занятием наследника престола, томившегося в безделье.
Павел Петрович был помешан на всем прусском. Он боготворил прусского короля Фридриха II, подражал ему в одежде, походке и хотел подражать даже в посадке на лошади, но ездил наследник хуже короля: робел. Свое гатчинское войско он обмундировал и обучал на старинный прусский лад.
Каждый въезжавший в гатчинские владения Павла Петровича словно попадал в другое государство. Все дороги перегораживали черно-красно-белые шлагбаумы с часовыми, окликавшими идущих и едущих: кто, куда, откуда? Там и сям торчали такие же полосатые будки и дорожные столбы. Встречные солдаты резко отличались по виду от солдат русской армии: они носили смешные, точно крысиные хвосты, косички, громоздкие, нелепые треуголки и были одеты в тесные, неудобные прусские мундиры времен Миниха.
Михаил Илларионович с иронической улыбкой смотрел на этот никчемный, пустой павловский маскарад.
Павел Петрович искренне обрадовался приезду генерала Кутузова.
– А кто-либо, кроме ваших домашних, знает, что вы, Михаил Ларионович, поехали ко мне? – спросил он. – Смотрите, не повредило бы это вашей карьере.
– Волков бояться – в лес не ходить, ваше высочество, – ответил Кутузов.
Ни для кого не представляло секрета, что в Гатчине было предостаточно шпионов императрицы. Михаил Илларионович понимал, что так или иначе, а завтра же Екатерина будет знать о его визите в Гатчину и, по всей вероятности, о всем том, что он будет здесь говорить.
Жизнь в гатчинском дворце не походила на жизнь Зимнего дворца в Петербурге.
В Петербурге были роскошь и великолепие, в Гатчине – суровая простота.
В Петербурге – легкомысленная непринужденность Версаля, в Гатчине – мещанская чопорность Потсдама.
В Петербурге царила атмосфера галантного алькова, в Гатчине – семейная, супружеская «тихая пристань».
Было странно, что петербургский разврат не коснулся Гатчины.
Несмотря на то что Павел Петрович с детства видел примеры легкого отношения к семье и браку, из него получился добродетельный муж и чадолюбивый отец.
Никита Иванович Панин, главный воспитатель мальчика-цесаревича Павла Петровича, гурман и сластолюбец, говорил у него за столом по преимуществу о женщинах. Эта тема была наиболее интересна Панину. Он позволял себе в присутствии мальчика касаться самых щекотливых вопросов, без стеснения рассказывал разные скабрезные истории. Так, например, Никита Иванович рассказал о том, как в Швеции за придворным столом зашла речь о «цитерном» мужестве. Все мнения сошлись на том, что в этом деле сильнее турок нет. А одна графиня, не покраснев, возразила: «На турок только слава, а я доподлинно знаю, что они не могут тягаться с русскими!!»
В другой раз за тем же обеденным столом наследника почтенные государственные мужи, не стеснявшиеся мальчика, стали разбирать физические достоинства актрисы Лагланд. Захарий Чернышев заметил, что он предпочитает полных, а Лагланд худа, как семь смертных грехов. И тут в разговор вдруг вмешался десятилетний Павел. Он сказал, вероятно, услышанную где-то фразу, не понимая ее скрытого смысла: «Лагландша потому худа, что прошла через несколько рук!» Это вызвало бурное восхищение почтенных воспитателей.
Мать Павла, императрица Екатерина II, тоже не всегда говорила с мальчиком о том, о чем следовало бы. Она с приятной улыбкой, словно беседовала не с сыном-ребенком, а с галантным принцем де Линем, допытывалась у Павла, которая из фрейлин ему больше всех нравится. И маленький Павел оказался тактичнее матери, ответил: «Мне все равны».
Дворцовая жизнь в Гатчине отличалась от дворцовой жизни в Петербурге, но в одном сохранялось сходство: и в Гатчине, и в Петербурге благоденствовали дворцы и бедствовали хижины.
После первых приветствий Михаил Илларионович стал поздравлять великого князя с рождением пятой дочери.
Павел Петрович улыбнулся:
– С дочерьми я догнал тебя, Михаил Ларионович, а вот с сыновьями – перегнал!
– Что же поделать, ваше высочество! – с шутливой виноватостью развел руками Кутузов.
Павел Петрович тотчас же спросил, как поживает Екатерина Ильинишна, как дети.
Михаил Илларионович поблагодарил великого князя за внимание, кратко сказал о своей семье. Затем он выразил соболезнование по поводу смерти младшего брата Марии Федоровны, вюртембергского принца Фридриха. Принц уехал летом 1791 года в армию Потемкина и скоропостижно умер в Галаце.
Павел заговорил о смерти Потемкина, который умер через два месяца после принца Фридриха. Потемкин присутствовал при отпевании, вышел из церкви, и ему вместо кареты вдруг подали к крыльцу погребальную колесницу, приготовленную для покойного принца. Потемкин в ужасе отшатнулся: он был чрезвычайно мнителен и суеверен.
Павлу Петровичу были близки переживания Потемкина, верившего во все таинственное.
– Это удивительно, непостижимо! – говорил он, шагая по кабинету прусским шагом.
Кутузов не находил в этом ничего удивительного – во всем был виноват разиня-церемониймейстер, – но смолчал.
Наследник с увлечением заговорил о своем войске, жалел, что Кутузов приехал поздно и не успел застать вахтпарад. И тотчас же сел на своего любимого конька – вспомнил о Фридрихе II.
Павел Петрович уважал Кутузова за то, что его когда-то принимал сам Фридрих II.
– Вам повезло, Михаил Ларионович: вы видели этого орла! – возбужденно говорил наследник, продолжая ходить по кабинету.
Кутузов невольно вспомнил сцену приема. Фридрих II вышел к русскому подполковнику со шляпой и костылем в руке. Синий мундир его был неряшливо засыпан нюхательным табаком. Голову этот «орел» держал не по-орлиному, а скорее по-вороньи – набок, направо.
– Да, имел счастие видеть короля, – ответил Кутузов, хотя и не разделял любви Павла Петровича к Фридриху II.
Павел Петрович стал превозносить прусскую линейную тактику. Михаил Илларионович слушал и думал: «Отстаёшь, батенька, от жизни: ничего твоя линейная тактика не стоит!» Но из вежливости поддакивал и соглашался.
Затем Павел пригласил гостя к обеду.
Обед в гатчинском дворце был прост и скромен во всех отношениях. Великий князь ел не на золоте, как его мать, а на фарфоре: когда Павел Петрович путешествовал по Европе, ему в Берлине подарили саксонский сервиз.
Здесь за столом не слышалось фривольных шуток и каламбуров, как у императрицы Екатерины. Разговор был пристоен и тих.
Мария Федоровна, словно наседка любившая детей, подробно расспрашивала Михаила Илларионовича о его пяти дочерях.
Павел Петрович говорил о Турции, куда был назначен Кутузов.
Кроме известных Михаилу Илларионовичу приближенных «малого» двора – Бенкендорфа, Плещеева и фрейлин Нелидовой и Аксаковой, за обедом присутствовал незнакомый молодой капитан Аракчеев, которого Павел рекомендовал Кутузову.
– Это человек, умеющий носить панталоны!
Так Павел Петрович называл людей с твердым характером.
Аракчеев был высок, жилист и сутуловат, с большими ушами и мясистым, некрасивым носом. В его серых, холодных глазах светилась хитрость. Всем своим обличьем капитан напоминал большерукую, нескладную, хотя и не лишенную некоторого ума, обезьяну.
«Ну и личико, – подумал Михаил Илларионович, глядя на капитана. – Не зря говорят, что в гатчинский гарнизон порядочные люди не идут! С такой физиономией только и насаждать тупую муштру!»
Аракчеев, видимо, чувствовал себя за великокняжеским столом не весьма удобно. Ел он жадно и некрасиво: дул на ложку, чавкал – не привык есть в таком обществе.
После обеда Павел Петрович пригласил Кутузова посидеть в библиотеке. У великого князя была прекрасная библиотека в сорок тысяч томов, купленная у президента Академии наук барона Корфа.
– Князь Репнин, ездивший послом в Турцию, рассказывал мне, что у турок вовсе нет книг, – сказал Павел Петрович, усаживаясь в кресло и закуривая. – Они думают, что книга служит лишь напоминанием о человеческой глупости, и потому читают один Коран.
– Да, ваше высочество, у них-то и грамотных, поди, днем с огнем не сыщешь, – сказал Кутузов.
Минуту сидели молча, курили.
– А вы знаете, Михаил Ларионович, со мной тоже случилось однажды таинственное приключение, – прервал молчание Павел Петрович (видно было, что вспомнившаяся нелепая история с Потемкиным не выходила у него из головы). – Я вам не рассказывал?
– Никак нет, ваше высочество.
– Так слушайте. Года два-три назад, ранней весной, мы как-то засиделись с Куракиным. Говорили о непонятном, таинственном. У меня вдруг разболелась голова. Я говорю: «Пойдем, князь, пройдемся по набережной инкогнито». Вышли. Идем как в дозоре: впереди, шагах в пяти, лакей, я, за мной Куракин, а за ним, в замке, – второй лакей. Ночь лунная, тени густые, странные. Идем. Вдруг вижу, слева в нише дома – высокий человек. Завернулся в плащ, шляпу надвинул на глаза, как испанец. Чуть я поравнялся с ним, он пошел рядом. Думаю: это какой-либо гвардеец для охраны. Никак не могу вспомнить, кто бы мог это быть такой высокий: Пассек не Пассек, Гагарин не Гагарин. Думаю: какой-нибудь правофланговый солдат. Шагает, четко, но шаг тяжелый, гулкий. И чудится мне: левый бок мой стал холодеть. «Кто это?» – спрашиваю у Куракина. «Где, ваше высочество?» – «Идет слева от меня». – «Слева от вас – стена дома. Человеку не пройти. А впереди – лакей!» Я протянул руку – правда: холодная стена… Идем. Спутник не отстает. И вдруг он заговорил. Я слышу глухой голос – рот у него закрыт плащом. Наглость – он осмелился назвать меня по имени: «Павел!» Я вспылил: «Что тебе нужно?» – «Павел! Бедный Павел! Бедный князь!» Я оборачиваюсь к Куракину: «Ты слышишь?» – «Ничего не слышу». – «Кто ты?» – спрашиваю у незнакомца. «Тот, кто принимает в тебе участие». – «Чего ты хочешь?» – «Хочу предостеречь тебя». – «От чего?» – «Если желаешь умереть спокойно, живи как следует!» В это время мы подошли к большой площади у Сената. «Прощай, Павел! Ты еще увидишь меня здесь», – сказал и приподнял шляпу. И я вижу: да это мой прадед, Петр Великий! Я вскрикнул от изумления. Куракин ко мне: «Что с вами?» Я оглянулся – прадед исчез. Я ничего не ответил Куракину, а скорым шагом во дворец, Я увидел прадеда на этом месте еще раз, когда матушка поставила ему памятник… Ну что вы на это скажете, Михаил Ларионович?
– Не следует много курить, ваше высочество, – с легкой улыбкой ответил Кутузов.
А сам невольно вспомнил рассказы Порошина, который в детские годы Павла был его воспитателем. Порошин всегда удивлялся впечатлительности и необузданной фантазии своего воспитанника.
Уже было совершенно темно, когда Кутузов, откланявшись, выехал из старомодной, странной Гатчины.
Глава седьмая
Посол России
I
В особливом уважении на усердную службу Вашу, многими отличными подвигами доказанную, избрали мы Вас к сему торжественному посольству.
Рескрипт Екатерины II Кутузову
Дипломатическая кариера сколь ни плутовата, но, ей-богу, не так мудрена, как военная, ежели ее делать как надобно.
Кутузов
Кутузов уже больше месяца жил в маленьком украинском городишке Елисаветграде: он задержался на пути в Константинополь.
Из Петербурга Михаил Илларионович выехал в конце февраля 1793 года со свитой торжественного посольства в шестьдесят восемь персон, воинскими командами и большим обозом, всего в шестьсот человек.
В Петербурге еще была настоящая зима, еще сердито завывали февральские метели, и Екатерина Ильинишна, провожая мужа, уговаривала, чтобы он повязал шею пуховым шарфом; а в Москве по-весеннему глянуло солнышко, с крыш застучали капели, и все шарфы оказались лишними.
И чем дальше продвигались на юг, тем становилось теплее. Из саней пришлось пересесть в коляску. С каждым днем было труднее ехать, снег стаял, дороги раскисли.
По Украине шла буйная, веселая весна.
Посольский обоз еле тащился и наконец застрял где-то в пути. А Михаил Илларионович торопился.
По Ясскому мирному договору 1791 года в пограничном городке Дубоссары на Днестре должен был состояться размен послов: Кутузов из Дубоссар направлялся в Константинополь, а турецкий посол беглер-бей[12] Румелии Рашик-Мустафа-паша – в Петербург.
Только в половине апреля посольство доставилось в Елисаветград.
До Константинополя было еще так далеко, а уже обнаружилась вся сложность миссии Кутузова.
Михаил Илларионович помнил обыкновение турок презрительно относиться ко всем немагометанам, помнил их всегдашнее стремление унизить «франка», если только он допустит это.
От мелочно-щепетильных турок можно было ждать любого подвоха. Кутузову рассказали, сколько пришлось его предшественнику князю Репнину в посольство 1775 года выказать твердости, чтобы удержать турок на должном месте.
Ближайшая задача Михаила Илларионовича была: выдержать характер, не отступать ни на йоту от условий, на которых договорился Николай Васильевич Репнин.
У турок еще не были готовы перевозочные средства, они, как обычно, делали все в самую последнюю минуту, но и у Кутузова еще не прибыл обоз. Приходилось ждать.
Было томительно сидеть в пыльном, скучном селе, которое пышно именовалось «городом», «крепостью святой Елисаветы».
Все эти посольские «дворяне», офицеры для посылок, квартирмейстеры, ванегмейстерские помощники и прочие чины, в большинстве своем состоявшие из офицеров армии и флота, от тоски и безделья потихоньку дулись в карты да любезничали с горожанками.
У самого Кутузова дел было мало. Небольшая дипломатическая переписка, которую он вел с Петербургом и поверенным в делах в Константинополе полковником Хвостовым, отнимала у него немного времени. Вечера оставались совершенно свободными.
К Михаилу Илларионовичу приходили посидеть за чайком приятели – генерал-аншеф Петр Богданович Пассек, который был назначен «комиссаром» проводить со стороны России размен послов, и генерал-майор Илья Андреевич Безбородко, брат министра иностранных дел, старый боевой товарищ Кутузова. Безбородко считался «первым приставом посольства»: на его обязанности было сопровождать турецкого посла в Петербург.
Обычно они заставали у Михаила Илларионовича его ученика и давнего сослуживца секунд-майора Бугского егерского корпуса Павла Андреевича Резвого, заведовавшего в свите царскими подарками, и советника посольства Николая Антоновича Пизани.
Кутузов приглашал Пизани потому, что Николай Антонович несколько лет прослужил первым драгоманом в Константинополе и превосходно знал быт и нравы турок. Михаил Илларионович хорошо изучил турок на поле сражения, но в мирной обстановке знал мало и хотел узнать их и с этой стороны.
– Вам, Михаил Ларионович, надо уже пить не чаек, а кофе по-турецки – без сливок и сахара, – сказал в один из вечеров Пассек, принимая от кутузовского денщика стакан чаю.
– А почему это турки, словно наши московские барыни, так любят кофе? – подумал вслух Кутузов.
– Для мусульман кофе не просто напиток, а «капля радости», «отец веселья». Турки считают, что кофе открыл Магомет, – ответил Пизани.
– Хорошенькая радость! От кофе только сердцебиение, – скривился Безбородко.
– Да и аппетита никакого…
– Арабское слово «кафе» и значит «лишающий охоты к еде», – объяснил Пизани.
– Что ж, – вздохнул Михаил Илларионович, – придется пить кофе и есть барашков, а я баранины не люблю.
– Телятина, конечно, лучше, – улыбнулся Пассек.
– Турки не едят ни свинины, ни телятины, – напомнил Пизани.
– Может быть, так не едят, как не пьют вина? – язвительно заметил Безбородко. – Николай Васильевич Репнин рассказывал, что в Константинополе расходуется вина больше, чем в Париже.
– Я никогда не слыхал у турок веселых песен, – сказал Кутузов.
– Когда пьяный осман поет, он вздыхает до слез! – поправил Пизани.
– Не всякий пьяница весел. Турок вообще угрюм как сыч. Угрюм и ленив, – отрезал Пассек, не питавший большого расположения к ним.
– Не знаю, как в мирной обстановке, а в бою турок не ленив, – возразил Кутузов.
– Да, в бою он деятелен и жесток! – поддержал Безбородко. – Это мы хорошо видели в Измаиле.
– Турок очень сострадателен, – защищал османов Пизани.
– К кому?
– К животным…
– Видал я, как они колотят осла, когда осел не хочет тащить непосильную кладь.
– Кажется, турки любят детей, – вставил Резвой.
– Турки ценят только мальчиков, – повернулся к Резвому Пизани. – Ежели турок скажет, что у него трое детей, это значит – у него трое мальчиков. Девочки в счет не идут.
– Тогда мне с моими пятью дочерьми придется говорить, что я – бездетный, – улыбнулся Кутузов.
– Говорите – пятеро детей, кто в Константинополе проверит? – пошутил Безбородко.