Страница:
Те, кто тоскует по мокрой воде времен диктатуры, часто требуют от наших спортсменов – умрите на поле, на льду, на помосте, на корте, но подарите нам победу. Я по натуре не флегматик, и болею за Россию яростно. Но перед Пекинской олимпиадой и перед всеми будущими хочу сказать футболистам, гимнастам, пловцам: ребята, мы все вас любим, мы за вас болеем, мы желаем вам высоких пьедесталов и красивых медалей. Но даже во имя славных побед – не умирайте! Вы нам нужны живые, здоровые, счастливые. Стройте дома, сажайте деревья, растите детей. Низкий поклон тем, кто победил. И – низкий поклон тем, кто только участвовал. Вы все доставляете нам колоссальную радость. И ничье брюзжание эту радость у нас не отнимет.
СТО ПРОЦЕНТОВ ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО
СВОИ И ЧУЖИЕ
А ЧТО ЭТО – ПРИМУС?
СТО ПРОЦЕНТОВ ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО
Ненавижу диктаторов – ничего хорошего человечеству они никогда не приносили. Но как быть с диктатурой гена – этого крохотного властителя нашей жизни?
Говорят, против судьбы не попрешь. Люди веками убеждались в могуществе рока, иначе не передавали бы из поколения в поколение грустную пословицу. Современная биология подвела научный фундамент под фольклорный афоризм: ученые утверждают, что наша судьба на три четверти зависит от генов. Проще говоря, что досталось от родителей, то и определит нашу долгую или не очень долгую жизнь.
Три четверти, что и говорить, очень много. Но это, на наше счастье, вовсе не означает, что все заранее предопределено, и нам остается только покорно брести по дороге, проложенной загадочным механизмом наследственности. Да, мы здорово зависим от судьбы. Но не стоит прогибаться под диктатуру гена – двадцать пять процентов свободы, которые оставляет нам наследственность, в нашей судьбе куда важнее, чем неизбежные три четверти.
Ведь из чего эти три четверти состоят?
Прежде всего, из самого элементарного. Из того, например, что у людей рождается человек, а не жираф или крокодил. Родители были китайцы? Вот и у детишек будут черные жесткие волосы и раскосые глаза. Мама с папой баскетболисты с ростом за два метра? Гены определят, что дочке ни акробаткой, ни фигуристкой не бывать – зато на волейбольной площадке наша Машенька или Дашенька сможет лупить поверх тройного блока, как Катя Гамова. У папы родинка на правой ноздре – значит, сынок не потеряется и в Африку не сбежит, милиция среди множества ребятишек отыщет малолетнего путешественника именно по этой особой примете. Это плюс, но есть и минус: из парня никогда не получится шпион, поскольку любая контрразведка тут же ухватит злоумышленника за пятнистую ноздрю. Грустно, если отец алкаш – есть шанс, что и сынуля в любую свободную минуту будет бежать за «клинским». Мамаша вдоволь погуляла по койкам – не исключено, что и дочура станет менять любовников, пока шестой или сорок шестой не убьет ее подручной лопатой в припадке жесточайшей ревности: присяжные посочувствуют и дадут условный срок, особенно, если окажется, что родитель убивца был по натуре настоящий Отелло и передал наследнику свою подозрительность и жестокость. Доходит до смешного: именно механизм наследственности во многом определяет наши гастрономические предпочтения, хотя сами люди редко могут объяснить, почему один любит айву, а другой репу.
Но гены, хоть и могущественны, не всесильны: яблоко может очень далеко откатиться от яблони. Часто сын безнадежного алкаша, насмотревшись в детстве на грязь и блевотину, не может видеть водку даже в закупоренной бутылке, а дочь шлюхи, настрадавшись от временных отчимов, вырастает несгибаемой однолюбкой. Так что четверть свободы вполне может оказаться сильнее трех четвертей наследственности.
Цирковые артисты знают и принимают как должное, что дети канатоходцев, вырастая, становятся канатоходцами. Все так! Но ведь и приемные дети канатоходцев тоже становятся канатоходцами! И зятья с невестками, ради близости к любимым людям, овладевают древним искусством дрессировки, эквилибристики, клоунады. И случайные подростки, взятые таскать веревки и подавать шесты, вдоволь набегавшись по манежу, тоже со временем приобщаются к старинному цирковому ремеслу.
Величайший россиянин всех времен был правнуком знаменитого крестника Петра Великого, генерала Ганнибала. От прадеда он унаследовал железное здоровье, немалую физическую силу, могучий характер и редкую работоспособность. Почему он—то не вышел в генералы? Ведь какую карьеру мог бы сделать с его умом и энергией! Видимо, двум ярко одаренным родственникам хватило для поиска жизненного призвания той четверти натуры, которая, в отличие от трех наследственных четвертей, давала им свободу выбора. Чернокожий воспитанник царя не видел для себя судьбы, кроме престижной военной. А на жизнь Пушкина решающее влияние оказали не гены, а либеральные преподаватели Лицея и вольнолюбивые однокашники, которые азартно состязались в стихотворчестве, поначалу не слишком понимая, чем именно смуглый курчавый мальчишка отличается от Дельвига, Кюхельбекера и Соболевского.
Куда вела наследственность хилого мальчика Сашеньку? Скромное поместье, безрадостное общение с докторами, карты с соседями, в лучшем случае служение хитроумной государыне по статской части. Но Александр Васильевич сполна использовал возможности четвертой четверти судьбы, став тем самым Суворовым, величайшим полководцем России за всю ее историю.
Я не ученый, никакой статистики у меня нет, только личные наблюдения. Иногда – любопытные. Например, отчетливо вижу, как с течением времени меняются писательские жены. Многие из них, живя с талантливыми людьми, сами становятся талантливыми. Я говорю, естественно, не о тех случаях, когда сходятся уже начавшие свой путь литераторы, тут все ясно. Но вот случай, поразительный по яркости. Девочка познакомилась с известным поэтом, закрутился роман. Дальше – рядовая советская судьба: поэта сослали, и девочку с ним, поэта посадили, и он безвестно пропал в зоне, а повзрослевшую девочку на долгие годы загнали в лагерный барак. Выжила. Вышла. И написала поразительную книгу воспоминаний, один из лучших образцов русской прозы Двадцатого века. Да, Осип Эмильевич Мандельштам был великим поэтом. Но как вышло, что и Надежда Яковлевна Мандельштам стала автором великой книги, не только глубокой, честной и точной, но и почти безукоризненной по стилю?
Понять можно. Классик, еще не знавший, что он классик, не учил любимую женщину литературному ремеслу. Но изо дня в день, из года в год рядом с ней бормотались, записывались, многократно правились, читались вслух, одобрялись или отвергались строки, ныне вошедшие в антологии. Слова, прошедшие огранку мастера, полностью заполняли квартиры и каморки, в которых жила их любовь.
Когда поэта погубили, а рукописи изъяли, вдова поняла, что, кроме нее, некому сохранить для русской культуры стихи, заменить которые нечем. А как их сберечь, когда за ней наверняка вот—вот придут (вскоре и пришли)? Где хоть относительно безопасное место для рукописей? Надежда Яковлевна такое место нашла – в собственном мозгу. Стихи мужа она выучила наизусть, и все бесконечные лагерные годы, чтобы ничего не забылось, ежедневно повторяла в уме. Без всяких оговорок, это был подвиг. Но еще и потрясающая школа работы над словом. Думаю, человек, способный прочесть напамять «Медного всадника», «Демона» или «Анну Снегину», просто не сможет писать плохо. А ведь Надежда Яковлевна удерживала в памяти не десять, не двадцать – сотни стихотворений мастера.
Меня часто удивляло, как находчивы в слове жены талантливых писателей, никогда не стремившиеся к литературному творчеству. Но творчество было воздухом, которым они дышали. И яркость языка приходила к ним так же естественно, как привычка мыть руки с мылом в чистоплотной семье.
Моего друга, знаменитого прозаика, врачи обязали много ходить – он же предпочел передвигался от кресла к дивану и назад. Жена, озабоченная его здоровьем, однажды раздраженно пожаловалась, что он после семидесяти стал «аксакалить». Какой роскошный неологизм! Вошедшее в школьные учебники «громадье» Маяковского не идет ни в какое сравнение.
Другой писатель ехал с женой по Подмосковью, поверили карте, решили срезать угол и заблудились: разбитая полоска асфальта привела в деревню со странным названием Дыдылдино.
– Видно, помещик был Дыдылдин, – предположил муж, – не повезло человеку с фамилией.
– Мало того, что дылда, – тут же отозвалась жена, – так еще и заика…
С наукой не спорят – раз умные люди говорят, что наша участь на три четверти предопределена генами, значит, так оно и есть. Но самое главное в нашей судьбе заключено в четвертой четверти: призвание, радость освоения мира, азарт познания, дружба, любовь, роскошь человеческого общения, столь ценимая Антуаном де Сент—Экзюпери. Если суммировать, получится примерно вот что: биологическим в нас командуют гены – а человеческое? А человеческое в себе создаем мы сами. На все четыре четверти. На все сто процентов.
Говорят, против судьбы не попрешь. Люди веками убеждались в могуществе рока, иначе не передавали бы из поколения в поколение грустную пословицу. Современная биология подвела научный фундамент под фольклорный афоризм: ученые утверждают, что наша судьба на три четверти зависит от генов. Проще говоря, что досталось от родителей, то и определит нашу долгую или не очень долгую жизнь.
Три четверти, что и говорить, очень много. Но это, на наше счастье, вовсе не означает, что все заранее предопределено, и нам остается только покорно брести по дороге, проложенной загадочным механизмом наследственности. Да, мы здорово зависим от судьбы. Но не стоит прогибаться под диктатуру гена – двадцать пять процентов свободы, которые оставляет нам наследственность, в нашей судьбе куда важнее, чем неизбежные три четверти.
Ведь из чего эти три четверти состоят?
Прежде всего, из самого элементарного. Из того, например, что у людей рождается человек, а не жираф или крокодил. Родители были китайцы? Вот и у детишек будут черные жесткие волосы и раскосые глаза. Мама с папой баскетболисты с ростом за два метра? Гены определят, что дочке ни акробаткой, ни фигуристкой не бывать – зато на волейбольной площадке наша Машенька или Дашенька сможет лупить поверх тройного блока, как Катя Гамова. У папы родинка на правой ноздре – значит, сынок не потеряется и в Африку не сбежит, милиция среди множества ребятишек отыщет малолетнего путешественника именно по этой особой примете. Это плюс, но есть и минус: из парня никогда не получится шпион, поскольку любая контрразведка тут же ухватит злоумышленника за пятнистую ноздрю. Грустно, если отец алкаш – есть шанс, что и сынуля в любую свободную минуту будет бежать за «клинским». Мамаша вдоволь погуляла по койкам – не исключено, что и дочура станет менять любовников, пока шестой или сорок шестой не убьет ее подручной лопатой в припадке жесточайшей ревности: присяжные посочувствуют и дадут условный срок, особенно, если окажется, что родитель убивца был по натуре настоящий Отелло и передал наследнику свою подозрительность и жестокость. Доходит до смешного: именно механизм наследственности во многом определяет наши гастрономические предпочтения, хотя сами люди редко могут объяснить, почему один любит айву, а другой репу.
Но гены, хоть и могущественны, не всесильны: яблоко может очень далеко откатиться от яблони. Часто сын безнадежного алкаша, насмотревшись в детстве на грязь и блевотину, не может видеть водку даже в закупоренной бутылке, а дочь шлюхи, настрадавшись от временных отчимов, вырастает несгибаемой однолюбкой. Так что четверть свободы вполне может оказаться сильнее трех четвертей наследственности.
Цирковые артисты знают и принимают как должное, что дети канатоходцев, вырастая, становятся канатоходцами. Все так! Но ведь и приемные дети канатоходцев тоже становятся канатоходцами! И зятья с невестками, ради близости к любимым людям, овладевают древним искусством дрессировки, эквилибристики, клоунады. И случайные подростки, взятые таскать веревки и подавать шесты, вдоволь набегавшись по манежу, тоже со временем приобщаются к старинному цирковому ремеслу.
Величайший россиянин всех времен был правнуком знаменитого крестника Петра Великого, генерала Ганнибала. От прадеда он унаследовал железное здоровье, немалую физическую силу, могучий характер и редкую работоспособность. Почему он—то не вышел в генералы? Ведь какую карьеру мог бы сделать с его умом и энергией! Видимо, двум ярко одаренным родственникам хватило для поиска жизненного призвания той четверти натуры, которая, в отличие от трех наследственных четвертей, давала им свободу выбора. Чернокожий воспитанник царя не видел для себя судьбы, кроме престижной военной. А на жизнь Пушкина решающее влияние оказали не гены, а либеральные преподаватели Лицея и вольнолюбивые однокашники, которые азартно состязались в стихотворчестве, поначалу не слишком понимая, чем именно смуглый курчавый мальчишка отличается от Дельвига, Кюхельбекера и Соболевского.
Куда вела наследственность хилого мальчика Сашеньку? Скромное поместье, безрадостное общение с докторами, карты с соседями, в лучшем случае служение хитроумной государыне по статской части. Но Александр Васильевич сполна использовал возможности четвертой четверти судьбы, став тем самым Суворовым, величайшим полководцем России за всю ее историю.
Я не ученый, никакой статистики у меня нет, только личные наблюдения. Иногда – любопытные. Например, отчетливо вижу, как с течением времени меняются писательские жены. Многие из них, живя с талантливыми людьми, сами становятся талантливыми. Я говорю, естественно, не о тех случаях, когда сходятся уже начавшие свой путь литераторы, тут все ясно. Но вот случай, поразительный по яркости. Девочка познакомилась с известным поэтом, закрутился роман. Дальше – рядовая советская судьба: поэта сослали, и девочку с ним, поэта посадили, и он безвестно пропал в зоне, а повзрослевшую девочку на долгие годы загнали в лагерный барак. Выжила. Вышла. И написала поразительную книгу воспоминаний, один из лучших образцов русской прозы Двадцатого века. Да, Осип Эмильевич Мандельштам был великим поэтом. Но как вышло, что и Надежда Яковлевна Мандельштам стала автором великой книги, не только глубокой, честной и точной, но и почти безукоризненной по стилю?
Понять можно. Классик, еще не знавший, что он классик, не учил любимую женщину литературному ремеслу. Но изо дня в день, из года в год рядом с ней бормотались, записывались, многократно правились, читались вслух, одобрялись или отвергались строки, ныне вошедшие в антологии. Слова, прошедшие огранку мастера, полностью заполняли квартиры и каморки, в которых жила их любовь.
Когда поэта погубили, а рукописи изъяли, вдова поняла, что, кроме нее, некому сохранить для русской культуры стихи, заменить которые нечем. А как их сберечь, когда за ней наверняка вот—вот придут (вскоре и пришли)? Где хоть относительно безопасное место для рукописей? Надежда Яковлевна такое место нашла – в собственном мозгу. Стихи мужа она выучила наизусть, и все бесконечные лагерные годы, чтобы ничего не забылось, ежедневно повторяла в уме. Без всяких оговорок, это был подвиг. Но еще и потрясающая школа работы над словом. Думаю, человек, способный прочесть напамять «Медного всадника», «Демона» или «Анну Снегину», просто не сможет писать плохо. А ведь Надежда Яковлевна удерживала в памяти не десять, не двадцать – сотни стихотворений мастера.
Меня часто удивляло, как находчивы в слове жены талантливых писателей, никогда не стремившиеся к литературному творчеству. Но творчество было воздухом, которым они дышали. И яркость языка приходила к ним так же естественно, как привычка мыть руки с мылом в чистоплотной семье.
Моего друга, знаменитого прозаика, врачи обязали много ходить – он же предпочел передвигался от кресла к дивану и назад. Жена, озабоченная его здоровьем, однажды раздраженно пожаловалась, что он после семидесяти стал «аксакалить». Какой роскошный неологизм! Вошедшее в школьные учебники «громадье» Маяковского не идет ни в какое сравнение.
Другой писатель ехал с женой по Подмосковью, поверили карте, решили срезать угол и заблудились: разбитая полоска асфальта привела в деревню со странным названием Дыдылдино.
– Видно, помещик был Дыдылдин, – предположил муж, – не повезло человеку с фамилией.
– Мало того, что дылда, – тут же отозвалась жена, – так еще и заика…
С наукой не спорят – раз умные люди говорят, что наша участь на три четверти предопределена генами, значит, так оно и есть. Но самое главное в нашей судьбе заключено в четвертой четверти: призвание, радость освоения мира, азарт познания, дружба, любовь, роскошь человеческого общения, столь ценимая Антуаном де Сент—Экзюпери. Если суммировать, получится примерно вот что: биологическим в нас командуют гены – а человеческое? А человеческое в себе создаем мы сами. На все четыре четверти. На все сто процентов.
СВОИ И ЧУЖИЕ
Недавно был в гостях у знакомого, пили чай и не чай, причем под телевизор, поскольку как раз шли новости. Показывали разное, в том числе, актуальный сюжет – о том, как из Москвы выдворяют нелегальных мигрантов. Самолетом, да еще за наш счет, вывозили гостей столицы, то ли китайцев, то ли вьетнамцев: небольших, сухощавых, узкоглазых. Подавалось это как возросшая активность органов и торжество закона.
На этот, в общем—то, рядовой репортаж хозяин дома прореагировал со странной эмоциональностью и обильным использованием искрометной народной речи. Причем энергичная лексика была направлена не на несчастных мигрантов, а в адрес тех, кто во имя закона с возросшей активностью их выдворял.
Сам я отношусь к приезжим с симпатией, всегда готов отстаивать их права, но для этого мне, как правило, вполне хватает цензурных выражений. Поэтому я не сразу понял горячность приятеля.
Оказалось, причина ее не идеологическая, а чисто бытовая.
Мой знакомый много лет проработал в техническом вузе, профессор со стажем, даже член—корреспондент какой—то из многочисленных новых академий, то ли информатики, то ли энергетики, то ли всех скопом естественных наук. Однако в данный момент, к сожалению, пенсионер со всеми понятными последствиями. Бывшие коллеги дают подработать по мелочи, но денег все равно в обрез, так что из московских торговых роскошеств он всегда выбирает оптовые рынки и распродажи. Как раз на распродаже ему недавно повезло: купил за малые деньги вполне приличные брюки, как раз по мерке, разве что немного длинны. Вот профессор и пошел в ближайшую мастерскую по мелкому ремонту одежды.
К нему вышла приветливая женщина, померила брючины, отметила мелком нужную длину, сказала, что заказ будет готов через три дня, а потом предупредила:
– У нас это стоит двести пятьдесят рублей.
– Двести пятьдесят? – изумился профессор.
– Ну да. Но можно сделать и завтра, пятьдесят процентов за срочность, всего триста семьдесят пять.
– Да я за брюки отдал четыреста! – возопил мой приятель.
– Тогда подшивайте сами, – пожала плечами приемщица.
Выручила бедолагу соседка, посоветовавшая съездить на ближайший, в полутора остановках, вьетнамский рынок. Съездил. В крохотном закутке у входа две улыбчивых узкоглазых девушки управлялись со швейными машинками, третья орудовала утюгом. Вся процедура, включая две примерки, до и после работы, заняла пятнадцать минут и стоила ровно пятьдесят рублей. Поэтому высылку узкоглазых мигрантов профессор посчитал покушением на его право подшивать брюки за полтинник.
Я патриот родной Москвы, мне бесконечно дорога ее вековая культура, я не хочу, чтобы столица России превращалась в проходной двор. Но как мне объяснить интеллигентному пенсионеру, почему за одну и ту же работу он обязан платить соотечественникам в семь с половиной раз дороже, чем улыбчивым уроженкам экзотической южной страны? Почему с коренных москвичей за поддержку отечественного сервиса взимается столь непомерный налог?
О проблеме мигрантов в последние годы все чаще говорят и на страницах газет, и на домашних кухнях. Даже на телевидении тема стала одной из модных. Политкорректность, еще недавно считавшаяся в подобных случаях обязательной, все чаще отходит в тень.
В криминальной хронике постоянно фигурируют лица загадочной «кавказской национальности», особенно выделяющиеся обилием преступных наклонностей на фоне безгрешных лиц «славянской национальности» – во всяком случае, такое этническое происхождение не подчеркивается никогда, даже если речь идет о зверском насильнике или серийном душегубе. Политики, сильно отставшие в рейтинге, регулярно порываются защитить коренных избирателей от наглых чужаков – недавно появилось даже специальное движение по борьбе с незаконной миграцией, хотя осторожное определение не более чем фиговый листок на весьма прозрачной ксенофобской сути.
Да и чем, собственно, законные мигранты отличаются от незаконных? Первые регистрируются в милиции, вторые нет. Первые, принято считать, платят налоги, вторые нет, хотя на практике не платят ни те, ни другие: заработки большинства приезжих настолько жалкие, что взимаемые с них гроши вряд ли покрывают расходы на содержание налоговых инспекторов.
В чем же, все—таки, существо проблемы?
Любопытно, что мигрантом называют не каждого, приезжающего в Москву на заработки. Сейчас, когда в городе полно инофирм, тысячи немцев, англичан, французов, шведов или американцев живут в столице годами. По—русски едва понимают, в быту сохраняют свои привычки, но их никто не именует мигрантами: джип с водителем и галстук ценой в мотоцикл снимают все вопросы. Совсем иное дело таджик, торгующий дынями, или азербайджанец, стоящий за прилавком с горкой мандаринов. Мало того – вологодского мужичка или девушку из рязанской глубинки, прибывающих в город не с деньгами, а за деньгами, встречают немногим приветливее, чем уроженца Сумгаита или Гудаут.
Вряд ли ошибусь, если скажу, что проблема приезжих это прежде всего проблема культуры. Человека, свободно говорящего по—русски, выросшего на Чехове и Булгакове, вряд ли примут за чужака. Кого, кроме озлобленных неудачников и клинических идиотов, волнует этническое происхождение Бориса Пастернака, Булата Окуджавы, Юрия Темирканова, Беллы Ахмадулиной, Николая Цискаридзе, Марата Сафина, Кости Цзю – или самых рядовых инженеров и врачей, отличающихся от нас с вами разве что жесткой фактурой волос да легкой смуглостью кожи? Зато быструю популярность приобретают слухи о гостях столицы из мусульманских республик, якобы пять раз в день совершающих намаз прямо на рабочем месте и в честь праздника режущих баранов на лестничных площадках. Грубо говоря, «старые чужие» воспринимаются как свои, и только «новые чужие» – как подлинно чужие, самим фактом своего существования посягающие на наш образ жизни, на наши обычаи, на нашу культуру, в том числе бытовую.
Ревнители этнической чистоты время от времени проводят опросы коренных граждан с такими, например, вопросами: хотели бы вы, чтобы вашим соседом по дому был приезжий из Средней Азии, а ваш ребенок ходил в школу, где половина учеников дети мигрантов? Ответы угадать легко.
Вот только неплохо бы в опросных листах отразить и другие, не менее острые темы.
Скажем – хотели бы вы, чтобы новое жилье в Москве стоило на треть дороже? Согласны за фрукты платить вдвое больше, за повседневную одежду втрое больше, а за ее мелкий ремонт в семеро больше? Готовы торговать арбузами на обочине шоссе, работая по четырнадцать часов в сутки и ночуя в самодельном шалаше? Какой из трех вариантов для вас предпочтительней: пойти в дворники, жить в грязи или мириться с миграцией?
Обилие приезжих в крупных городах безусловный культурный минус, но столь же безусловный экономический плюс. Ограничение миграции сразу же вызывает скачок цен. Мы помним, как в Москве и Питере в пику мигрантам «южных национальностей» были созданы «казацкие рынки». Увы, они и остались только в памяти: оказалось, что среди граждан в брюках с красивыми лампасами много охотников прогуливаться по базару, поигрывая нагайкой, но острый дефицит желающих весь день рубить свинину, отбраковывать гнилые помидоры, благодарно улыбаться каждой бабуле, купившей кило картошки, и получать за это чуть больше прожиточного минимума. В результате на патриотических рынках цены взлетели, качество торговли упало, а количество покупателей резко покатилось вниз, что и привело к быстрому банкротству.
Хотим мы или нет, придется выбирать: либо достойный уровень жизни в компании приезжих, либо бедность в кругу своих, хотя есть основания опасаться, что при впадении в нищету даже свои станут чужими.
Мне кажется, лучший способ избавиться от чужих – это сделать их своими. Помочь быстрее освоить наш язык, нашу культуру, наши обычаи. И, главное, помочь их детям, не теряя южных или восточных корней, обрасти российской листвой.
Возможно ли такое? Это даже не вопрос. Та же Москва на две трети населена бывшими «чужими». И это не беда, а достоинство. Все крупные города рано или поздно становятся интернациональными, а все мировые столицы интернациональны уже сегодня – Париж, Лондон, Нью—Йорк, Берлин, Женева. Наша Москва – в том же ряду.
Когда моя Аленка ходила в детский сад, ее друзьями были Ксюша, Лейла, Ваня, Зульфия и мальчик с необычным именем Шон. Никаких конфликтов не возникало. Хочется, чтобы, вырастая, дети не расходились по особым школам для приезжих и не селились в армянских, таджикских или вьетнамских кварталах. Пусть живут не в маленьком Баку, не в маленьком Ташкенте, не в маленьком Шанхае, а в общей нашей великой Москве. Тогда они и вырастут москвичами.
На этот, в общем—то, рядовой репортаж хозяин дома прореагировал со странной эмоциональностью и обильным использованием искрометной народной речи. Причем энергичная лексика была направлена не на несчастных мигрантов, а в адрес тех, кто во имя закона с возросшей активностью их выдворял.
Сам я отношусь к приезжим с симпатией, всегда готов отстаивать их права, но для этого мне, как правило, вполне хватает цензурных выражений. Поэтому я не сразу понял горячность приятеля.
Оказалось, причина ее не идеологическая, а чисто бытовая.
Мой знакомый много лет проработал в техническом вузе, профессор со стажем, даже член—корреспондент какой—то из многочисленных новых академий, то ли информатики, то ли энергетики, то ли всех скопом естественных наук. Однако в данный момент, к сожалению, пенсионер со всеми понятными последствиями. Бывшие коллеги дают подработать по мелочи, но денег все равно в обрез, так что из московских торговых роскошеств он всегда выбирает оптовые рынки и распродажи. Как раз на распродаже ему недавно повезло: купил за малые деньги вполне приличные брюки, как раз по мерке, разве что немного длинны. Вот профессор и пошел в ближайшую мастерскую по мелкому ремонту одежды.
К нему вышла приветливая женщина, померила брючины, отметила мелком нужную длину, сказала, что заказ будет готов через три дня, а потом предупредила:
– У нас это стоит двести пятьдесят рублей.
– Двести пятьдесят? – изумился профессор.
– Ну да. Но можно сделать и завтра, пятьдесят процентов за срочность, всего триста семьдесят пять.
– Да я за брюки отдал четыреста! – возопил мой приятель.
– Тогда подшивайте сами, – пожала плечами приемщица.
Выручила бедолагу соседка, посоветовавшая съездить на ближайший, в полутора остановках, вьетнамский рынок. Съездил. В крохотном закутке у входа две улыбчивых узкоглазых девушки управлялись со швейными машинками, третья орудовала утюгом. Вся процедура, включая две примерки, до и после работы, заняла пятнадцать минут и стоила ровно пятьдесят рублей. Поэтому высылку узкоглазых мигрантов профессор посчитал покушением на его право подшивать брюки за полтинник.
Я патриот родной Москвы, мне бесконечно дорога ее вековая культура, я не хочу, чтобы столица России превращалась в проходной двор. Но как мне объяснить интеллигентному пенсионеру, почему за одну и ту же работу он обязан платить соотечественникам в семь с половиной раз дороже, чем улыбчивым уроженкам экзотической южной страны? Почему с коренных москвичей за поддержку отечественного сервиса взимается столь непомерный налог?
О проблеме мигрантов в последние годы все чаще говорят и на страницах газет, и на домашних кухнях. Даже на телевидении тема стала одной из модных. Политкорректность, еще недавно считавшаяся в подобных случаях обязательной, все чаще отходит в тень.
В криминальной хронике постоянно фигурируют лица загадочной «кавказской национальности», особенно выделяющиеся обилием преступных наклонностей на фоне безгрешных лиц «славянской национальности» – во всяком случае, такое этническое происхождение не подчеркивается никогда, даже если речь идет о зверском насильнике или серийном душегубе. Политики, сильно отставшие в рейтинге, регулярно порываются защитить коренных избирателей от наглых чужаков – недавно появилось даже специальное движение по борьбе с незаконной миграцией, хотя осторожное определение не более чем фиговый листок на весьма прозрачной ксенофобской сути.
Да и чем, собственно, законные мигранты отличаются от незаконных? Первые регистрируются в милиции, вторые нет. Первые, принято считать, платят налоги, вторые нет, хотя на практике не платят ни те, ни другие: заработки большинства приезжих настолько жалкие, что взимаемые с них гроши вряд ли покрывают расходы на содержание налоговых инспекторов.
В чем же, все—таки, существо проблемы?
Любопытно, что мигрантом называют не каждого, приезжающего в Москву на заработки. Сейчас, когда в городе полно инофирм, тысячи немцев, англичан, французов, шведов или американцев живут в столице годами. По—русски едва понимают, в быту сохраняют свои привычки, но их никто не именует мигрантами: джип с водителем и галстук ценой в мотоцикл снимают все вопросы. Совсем иное дело таджик, торгующий дынями, или азербайджанец, стоящий за прилавком с горкой мандаринов. Мало того – вологодского мужичка или девушку из рязанской глубинки, прибывающих в город не с деньгами, а за деньгами, встречают немногим приветливее, чем уроженца Сумгаита или Гудаут.
Вряд ли ошибусь, если скажу, что проблема приезжих это прежде всего проблема культуры. Человека, свободно говорящего по—русски, выросшего на Чехове и Булгакове, вряд ли примут за чужака. Кого, кроме озлобленных неудачников и клинических идиотов, волнует этническое происхождение Бориса Пастернака, Булата Окуджавы, Юрия Темирканова, Беллы Ахмадулиной, Николая Цискаридзе, Марата Сафина, Кости Цзю – или самых рядовых инженеров и врачей, отличающихся от нас с вами разве что жесткой фактурой волос да легкой смуглостью кожи? Зато быструю популярность приобретают слухи о гостях столицы из мусульманских республик, якобы пять раз в день совершающих намаз прямо на рабочем месте и в честь праздника режущих баранов на лестничных площадках. Грубо говоря, «старые чужие» воспринимаются как свои, и только «новые чужие» – как подлинно чужие, самим фактом своего существования посягающие на наш образ жизни, на наши обычаи, на нашу культуру, в том числе бытовую.
Ревнители этнической чистоты время от времени проводят опросы коренных граждан с такими, например, вопросами: хотели бы вы, чтобы вашим соседом по дому был приезжий из Средней Азии, а ваш ребенок ходил в школу, где половина учеников дети мигрантов? Ответы угадать легко.
Вот только неплохо бы в опросных листах отразить и другие, не менее острые темы.
Скажем – хотели бы вы, чтобы новое жилье в Москве стоило на треть дороже? Согласны за фрукты платить вдвое больше, за повседневную одежду втрое больше, а за ее мелкий ремонт в семеро больше? Готовы торговать арбузами на обочине шоссе, работая по четырнадцать часов в сутки и ночуя в самодельном шалаше? Какой из трех вариантов для вас предпочтительней: пойти в дворники, жить в грязи или мириться с миграцией?
Обилие приезжих в крупных городах безусловный культурный минус, но столь же безусловный экономический плюс. Ограничение миграции сразу же вызывает скачок цен. Мы помним, как в Москве и Питере в пику мигрантам «южных национальностей» были созданы «казацкие рынки». Увы, они и остались только в памяти: оказалось, что среди граждан в брюках с красивыми лампасами много охотников прогуливаться по базару, поигрывая нагайкой, но острый дефицит желающих весь день рубить свинину, отбраковывать гнилые помидоры, благодарно улыбаться каждой бабуле, купившей кило картошки, и получать за это чуть больше прожиточного минимума. В результате на патриотических рынках цены взлетели, качество торговли упало, а количество покупателей резко покатилось вниз, что и привело к быстрому банкротству.
Хотим мы или нет, придется выбирать: либо достойный уровень жизни в компании приезжих, либо бедность в кругу своих, хотя есть основания опасаться, что при впадении в нищету даже свои станут чужими.
Мне кажется, лучший способ избавиться от чужих – это сделать их своими. Помочь быстрее освоить наш язык, нашу культуру, наши обычаи. И, главное, помочь их детям, не теряя южных или восточных корней, обрасти российской листвой.
Возможно ли такое? Это даже не вопрос. Та же Москва на две трети населена бывшими «чужими». И это не беда, а достоинство. Все крупные города рано или поздно становятся интернациональными, а все мировые столицы интернациональны уже сегодня – Париж, Лондон, Нью—Йорк, Берлин, Женева. Наша Москва – в том же ряду.
Когда моя Аленка ходила в детский сад, ее друзьями были Ксюша, Лейла, Ваня, Зульфия и мальчик с необычным именем Шон. Никаких конфликтов не возникало. Хочется, чтобы, вырастая, дети не расходились по особым школам для приезжих и не селились в армянских, таджикских или вьетнамских кварталах. Пусть живут не в маленьком Баку, не в маленьком Ташкенте, не в маленьком Шанхае, а в общей нашей великой Москве. Тогда они и вырастут москвичами.
А ЧТО ЭТО – ПРИМУС?
В маленьком городишке Стратфорде на маленькой речушке Эйвон, нашу группу писателей привели в обычный для Англии деревенский дом, прочный и аккуратный. От прочих строений того же типа он отличался только одним: четыре с половиной века назад в нем родился величайший из людей, когда—либо бравших в руки перо. Потом нам показали похожий домишко, где некогда жила девушка, примечательная лишь тем, что она нравилась молодому Шекспиру. А в конце подвели к церкви, внутри которой похоронен автор «Гамлета».
Я не мог не восхититься тем, как трогательно и тщательно хранят в Стратфорде память о своем гениальном земляке. Но наш гид, уроженец этих мест, быстро развеял мои иллюзии. Оказалось, что современники и соседи поэта имели весьма приблизительно представление о его литературных занятиях. Для них он был просто Билл, парень с соседней улицы, который подался в Лондон, там разбогател и вернулся домой состоятельным, по местным меркам, человеком. И в церкви он был похоронен не как гений, а как примерный и достаточно щедрый прихожанин.
Я не мог в это поверить.
– А почему же тогда сохранили его дом и даже жилище любимой девушки?
Гид пожал плечами:
– А зачем их рушить? Мы, вообще, стараемся ничего без крайней надобности не ломать.
Как же я тогда позавидовал англичанам, которые могут пренебрежительно бросить: «Эта церковь сравнительно новая, ей всего триста лет». А тысячелетняя Москва лишь редкими островками застройки подтверждает четверть или треть своего возраста…
Не могу сказать, что нынче у нас родную старину не берегут. Что осталось – хоть вяло, но реставрируют. Особнячки, построенные лет двести назад, продают банкам или схожим конторам с обязательством сохранить фасад. И слава Богу!
Но вот однажды, проезжая мимо очень красивой церквушки в Филях, я сам себе задал вопрос: а почему она дожила до наших дней? И сам себе с недоумением дал ответ: потому, что ее не сломали ни полтораста, ни сто, ни пятьдесят лет назад. Не разрушили, когда она еще не была старинной, когда была просто одним из множества московских храмов. Не сломали, потому, что – а зачем рушить?
Впрочем, я не архитектор, не реставратор, и разговор мой об ином.
Мы с вами не миллионеры, у нас нет родовых замков, нет поместий с загородными дворцами, нет даже особняков под офис. Но и нас, абсолютно рядовых россиян, окружает старина. Только не ценим мы ее. Не бережем.
Говорят, красиво жить не запретишь. Но ведь жить красиво – вовсе не обязательно значит шляться по ресторанам и греть бледные телеса где—нибудь поближе к экватору. Желательно видеть красоту каждый день в собственном доме.
Мы желаем. Ради красоты идем на денежные жертвы: покупаем французские обои или турецкий ковер. Вешаем под потолком чешскую люстру. Привозим из турпоездки фарфоровую пастушку и ставим на комод. И правильно делаем. Имеем право. А иногда даже возможность.
Но вот что огорчительно: во имя новой красоты мы слишком часто выкидываем из дома то старье, которое через три—четыре десятка лет станет уже не рухлядью, а вещью в стиле ретро.
Что я имею в виду?
У обжитой квартиры, как у родного города, всегда есть возраст, и глаз его сразу с радостью улавливает. И увидев дома у приятеля керосиновую лампу, медный самовар или примус, мы восхищенно причмокиваем:
– Ишь ты! Где достал?
А он не доставал – он нашел на свалке.
Мы, к сожалению, стареем довольно быстро – не так уж долог человеческий век. Но нас окружает множество вещей, которые старятся еще быстрее нас. Ну—ка постарайтесь вспомнить вещи вашего детства, которые ушли в историю. И если вернутся оттуда, то лишь в качестве мудрых и полезных украшений наших квартир.
Я, например, учился писать ручкой с перышком, а чернила носил в замечательной посудине – чернильнице—невыливайке. Помню, редкие в ту пору иностранцы спрашивали, где можно купить «русский компьютер» – счеты: говорили, что на этом агрегате подсчитывали даже государственный бюджет.
Когда мы жили в коммуналке, под потолком у нас висел огромный оранжевый абажур, может, даже шелковый, который вручную смастерила мама. И ведь как уютно было в комнате! Еще у нас была швейная машинка «Зингер» – в каком из переездов я потерял эту замечательную вещь?
Я набиваю эти заметки на компьютере – быстро, удобно, и править одно удовольствие. Но куда девалась первая в моей жизни черная, тяжелая пишущая машинка марки «Рейнметалл», которую к какому—то из моих дней рождения выбрал в комиссионке мой друг Андрей Соколов? Ведь это тоже история, пусть только моя личная.
У кого сохранился «Индезит» сталинских, хрущевских, брежневских времен – стиральная доска? А ведь сколько лет наши женщины с помощью этой бытовой техники доказывали всему миру преимущество социализма над капитализмом! А чугунные утюги, прекрасные в своей увесистости и прочности – неужели все они ушли в металлолом вместе с котелками и ухватами?
Нынче даже депутат от какой—нибудь «патриотической» конторы знает, что старинная прялка не только самое изысканное украшение его загородного особняка, но и зримое доказательство патриотизма. А ведь эта прялка, если только не сляпана по срочному заказу специально под выборы для домашнего телеинтервью, уцелела чудом – сколько их нашло свой конец в беленых печках и скромных буржуйках в морозные российские зимы?
Я назвал эти предметы не слишком далекой старины мудрыми и полезными. Почему?
Вот почему.
Нас когда—то в школе учили (а наших детишек и нынче учат) что прошлое страны – это войны, сухопутные и морские сражения, царские указы, боярские заговоры, крестьянские восстания и победные революции. Отчасти верно. Но ведь помимо торжественной государственной истории была еще иная, не менее значимая: история наших семей, частная жизнь прабабушек и прадедушек, их ежедневная борьба за существование, их бытовая смекалка, позволявшая выжить и под татарами, и под царями, и под большевиками.
До нас уже дошло, что купеческие особнячки надо не сносить, а реставрировать. До нас еще не дошло, что крестьянские избы, сараюшки и баньки по—черному – тоже памятники старины, без которых эта самая старина будет иметь не честное человеческое лицо, а спесивую начальственную морду с дворцами, гербами и парадными залами. До нас тем более не дошло, что и в наших современных, вполне комфортабельных городских жилищах стоит хранить вещественную память о наших папах, мамах, дедушках, бабушках и более дальних предках, которые вопреки всем властям, и отечественным, и чужеземным сберегли и передали нам тоненькую свечечку жизни.
Уж очень грустно представлять себе, как через пару десятилетий наш внук, доросший до «Мастера и Маргариты» спросит нашего сына:
– Пап, вот тут кот Бегемот говорит, что сидит, никого не трогает, примус починяет. А что это – примус?
Сын же, чтобы не уронить авторитет в глазах отпрыска, наморщит молодой лоб и скажет:
– Примус? А—а, это, по—моему, была такая рок—группа.
На что отпрыск тоже соберет в складочки вовсе уж безгрешный лобик и задаст еще один недоуменный вопрос:
Я не мог не восхититься тем, как трогательно и тщательно хранят в Стратфорде память о своем гениальном земляке. Но наш гид, уроженец этих мест, быстро развеял мои иллюзии. Оказалось, что современники и соседи поэта имели весьма приблизительно представление о его литературных занятиях. Для них он был просто Билл, парень с соседней улицы, который подался в Лондон, там разбогател и вернулся домой состоятельным, по местным меркам, человеком. И в церкви он был похоронен не как гений, а как примерный и достаточно щедрый прихожанин.
Я не мог в это поверить.
– А почему же тогда сохранили его дом и даже жилище любимой девушки?
Гид пожал плечами:
– А зачем их рушить? Мы, вообще, стараемся ничего без крайней надобности не ломать.
Как же я тогда позавидовал англичанам, которые могут пренебрежительно бросить: «Эта церковь сравнительно новая, ей всего триста лет». А тысячелетняя Москва лишь редкими островками застройки подтверждает четверть или треть своего возраста…
Не могу сказать, что нынче у нас родную старину не берегут. Что осталось – хоть вяло, но реставрируют. Особнячки, построенные лет двести назад, продают банкам или схожим конторам с обязательством сохранить фасад. И слава Богу!
Но вот однажды, проезжая мимо очень красивой церквушки в Филях, я сам себе задал вопрос: а почему она дожила до наших дней? И сам себе с недоумением дал ответ: потому, что ее не сломали ни полтораста, ни сто, ни пятьдесят лет назад. Не разрушили, когда она еще не была старинной, когда была просто одним из множества московских храмов. Не сломали, потому, что – а зачем рушить?
Впрочем, я не архитектор, не реставратор, и разговор мой об ином.
Мы с вами не миллионеры, у нас нет родовых замков, нет поместий с загородными дворцами, нет даже особняков под офис. Но и нас, абсолютно рядовых россиян, окружает старина. Только не ценим мы ее. Не бережем.
Говорят, красиво жить не запретишь. Но ведь жить красиво – вовсе не обязательно значит шляться по ресторанам и греть бледные телеса где—нибудь поближе к экватору. Желательно видеть красоту каждый день в собственном доме.
Мы желаем. Ради красоты идем на денежные жертвы: покупаем французские обои или турецкий ковер. Вешаем под потолком чешскую люстру. Привозим из турпоездки фарфоровую пастушку и ставим на комод. И правильно делаем. Имеем право. А иногда даже возможность.
Но вот что огорчительно: во имя новой красоты мы слишком часто выкидываем из дома то старье, которое через три—четыре десятка лет станет уже не рухлядью, а вещью в стиле ретро.
Что я имею в виду?
У обжитой квартиры, как у родного города, всегда есть возраст, и глаз его сразу с радостью улавливает. И увидев дома у приятеля керосиновую лампу, медный самовар или примус, мы восхищенно причмокиваем:
– Ишь ты! Где достал?
А он не доставал – он нашел на свалке.
Мы, к сожалению, стареем довольно быстро – не так уж долог человеческий век. Но нас окружает множество вещей, которые старятся еще быстрее нас. Ну—ка постарайтесь вспомнить вещи вашего детства, которые ушли в историю. И если вернутся оттуда, то лишь в качестве мудрых и полезных украшений наших квартир.
Я, например, учился писать ручкой с перышком, а чернила носил в замечательной посудине – чернильнице—невыливайке. Помню, редкие в ту пору иностранцы спрашивали, где можно купить «русский компьютер» – счеты: говорили, что на этом агрегате подсчитывали даже государственный бюджет.
Когда мы жили в коммуналке, под потолком у нас висел огромный оранжевый абажур, может, даже шелковый, который вручную смастерила мама. И ведь как уютно было в комнате! Еще у нас была швейная машинка «Зингер» – в каком из переездов я потерял эту замечательную вещь?
Я набиваю эти заметки на компьютере – быстро, удобно, и править одно удовольствие. Но куда девалась первая в моей жизни черная, тяжелая пишущая машинка марки «Рейнметалл», которую к какому—то из моих дней рождения выбрал в комиссионке мой друг Андрей Соколов? Ведь это тоже история, пусть только моя личная.
У кого сохранился «Индезит» сталинских, хрущевских, брежневских времен – стиральная доска? А ведь сколько лет наши женщины с помощью этой бытовой техники доказывали всему миру преимущество социализма над капитализмом! А чугунные утюги, прекрасные в своей увесистости и прочности – неужели все они ушли в металлолом вместе с котелками и ухватами?
Нынче даже депутат от какой—нибудь «патриотической» конторы знает, что старинная прялка не только самое изысканное украшение его загородного особняка, но и зримое доказательство патриотизма. А ведь эта прялка, если только не сляпана по срочному заказу специально под выборы для домашнего телеинтервью, уцелела чудом – сколько их нашло свой конец в беленых печках и скромных буржуйках в морозные российские зимы?
Я назвал эти предметы не слишком далекой старины мудрыми и полезными. Почему?
Вот почему.
Нас когда—то в школе учили (а наших детишек и нынче учат) что прошлое страны – это войны, сухопутные и морские сражения, царские указы, боярские заговоры, крестьянские восстания и победные революции. Отчасти верно. Но ведь помимо торжественной государственной истории была еще иная, не менее значимая: история наших семей, частная жизнь прабабушек и прадедушек, их ежедневная борьба за существование, их бытовая смекалка, позволявшая выжить и под татарами, и под царями, и под большевиками.
До нас уже дошло, что купеческие особнячки надо не сносить, а реставрировать. До нас еще не дошло, что крестьянские избы, сараюшки и баньки по—черному – тоже памятники старины, без которых эта самая старина будет иметь не честное человеческое лицо, а спесивую начальственную морду с дворцами, гербами и парадными залами. До нас тем более не дошло, что и в наших современных, вполне комфортабельных городских жилищах стоит хранить вещественную память о наших папах, мамах, дедушках, бабушках и более дальних предках, которые вопреки всем властям, и отечественным, и чужеземным сберегли и передали нам тоненькую свечечку жизни.
Уж очень грустно представлять себе, как через пару десятилетий наш внук, доросший до «Мастера и Маргариты» спросит нашего сына:
– Пап, вот тут кот Бегемот говорит, что сидит, никого не трогает, примус починяет. А что это – примус?
Сын же, чтобы не уронить авторитет в глазах отпрыска, наморщит молодой лоб и скажет:
– Примус? А—а, это, по—моему, была такая рок—группа.
На что отпрыск тоже соберет в складочки вовсе уж безгрешный лобик и задаст еще один недоуменный вопрос: