Леонов Николай Иванович. Ловушка

   – Я не писатель, – сказал Денис, почувствовал, что получилось слишком добродушно, добавил: – Я журналист, да и то спортивный, в меню это значится после коньяка, водки и даже рябиновой настойки.
   – Среди второразрядных портвейнов. – Елена хрипловато рассмеялась, посмотрела недобрым взглядом, и скорбные морщины появились и исчезли в уголках рта. – Я не хотела бы заглянуть в меню, где имеется мой порядковый номер и цена. – Она легко подняла с пола тяжелый таз и скрылась в ванной, где тут же зафыркал кран, шлепнулась о фаянс набрякшая от воды ткань.
   Отрезая пути к отступлению, Денис опорожнил бокал, налил и снова выпил до дна. Пишущая машинка напрасно ждала его в соседней квартире.
   Денису стало хорошо и грустно, жалко себя очень. Умиляясь этой жалости, он стал вспоминать, чего сегодня уже точно не сделает. Естественно, он не закончит статью и, конечно, не пойдет на тренировку – в два часа «старички» соберутся погонять мяч. Он не поедет в редакцию и Спорткомитет, не пойдет в прачечную и за хлебом. Весь день впереди, как же он, Денис Сергачев, убьет его? День отлично начался, надо было тетке в фиолетовой кофте притащиться со своей картошкой и заманить его сюда, усадить, напоить. Умиление переросло в самобичевание, Денис властно одернул себя. Елена молодец, надо жить по-качалински. Готовим обед, стираем? Прекрасное настроение, мы хорошие, трудолюбивые. Пьем, умеренно безобразничаем? Великолепно. Жизнь одна, второй точно не выдадут, хватай, лови! Ты поймал, ухватил больше соседа? Значит, ты сильный, ловкий, умный, и пусть завистники удавятся. Такое восприятие жизни Денису нравилось, он пытался принять его, порой получалось неплохо, но обязательно наступало похмелье, возникало чувство вины, неудовлетворенности.
   В такие периоды Денис не заходил к Качалиным неделями, случалось, месяцами. Когда же возвращался – чистеньким, обновленным, уверенным, – его встречали радушно, словно расстались вчера. Лишь Елена сверкнет карими глазами, спросит беспечно: «Монашеский запой прошел? Живи, как люди, не бери в голову лишнего». Денис оставался, через несколько дней круговерть мира Качалиных засасывала, лишала воли.
   – Дэник, о чем задумался?
   Он посмотрел в любимое лицо и вздохнул:
   – Не встреть я тебя, жизнь сложилась бы иначе.
   – Чушь, – ответила Елена, – ты последовательно идешь своим путем. Не я, была бы другая, на которую бы ты свалил свою слабость и несостоятельность.

* * *

   В Москву Лева переехал несколько лет назад. Сначала командованием был решен вопрос о переводе в столицу отца Левы – генерал-лейтенанта Ивана Ивановича Гурова. Затем неожиданно перевели в Москву и начальника Левы – полковника Турилина, который добился перевода и для Левы.
   Москва и Управление уголовного розыска встретили Леву прохладно, без аплодисментов, но, как сказал мудрец, все проходит. Прошла боль первой любви, поутихла тоска, новые товарищи на работе перестали приглядываться, забыли, что Гуров пришлый, давно смотрели как на своего, он даже числился в асах, к чему относился равнодушно, даже насмешливо. В общем, часы тикали, листки календаря опадали вместе с листвой, и Лева начал привыкать к обращению по имени-отчеству, к тому, что чаще дает советы, чем обращается за ними.
   За прошедшие годы Лева научился в некоторых случаях признавать свои ошибки, и сегодня он признал, что на пляж забрался по глупости.
   Лева победил, вырвался из ловушки пляжа, добрался домой, принял холодный душ. На кухне старая баба Клава, член и фактически глава семьи, яростно гремела посудой. Простыни, еще прохладные, ласкали тело, жизнь поворачивалась лицом, начинала улыбаться и заигрывать.
   В изголовье мягко заурчал телефон, Лева снял трубку.
   – Здравствуйте, слушаю вас внимательно. – Он блаженно улыбнулся и прикрыл глаза.
   – Лев Иванович, это я, извините, я вас не разбудил?
   – Не волнуйся, Борис Давыдович, разбудил. – Лева недоумевал: как это он не отключил телефон, мало того, сам снял трубку и еще улыбался?
   Гуров уже был старшим инспектором, в его группе работали три инспектора, один из которых – Боря Вакуров, в прошлом году закончивший юрфак университета, сейчас звонил. В двадцать три года Боре никакого отчества не полагалось, однако Лев Гуров еще не забыл, как сам страдал от покровительственного тона старших товарищей, и величал лейтенанта по имени-отчеству, чем приводил его в смущение. Гуров относился к себе с определенной иронией и не понимал, что для Бори он ас МУРа и гроза убийц.
   – Глущенко пришел. – Боря явно мучился, что беспокоит начальство, иначе поступить не мог и продолжал: – Я ему пропуск заказал, пытался сам поговорить, затем добился, его… – он долго подыскивал подходящее слово, – сам Петр Николаевич принял, а он…
   Гуров однажды, сославшись на занятость, не принял Глущенко, потом писал объяснение так долго, что зарекся… Сегодня не приму, завтра явится и полдня мне погубит, решил Гуров и перебил:
   – Знаю я твоего Глущенко, сейчас приду, дай ему какой-нибудь кроссворд, пусть ждет. – Положил трубку, стал изучать знакомую трещинку на потолке.
   Анатолий Дмитриевич Глущенко не имел к Боре никакого отношения, был проклятием его, Льва Ивановича Гурова.
   Они познакомились около года назад, когда Анатолий Дмитриевич Глущенко пришел на Петровку с жалобой на сотрудников районного отделения. Если бы Гуров мог хотя бы приблизительно предвидеть, чем закончится его встреча с этим скромным человеком с глазами удивленного, но всепрощающего святого! Если бы еще приказало начальство, а то Гуров по собственной инициативе влез в эту историю. И с тех пор раз в месяц, а то и чаще, выслушивал Анатолия Дмитриевича, который, облюбовав Гурова, никому иному своих потрясающих открытий рассказывать не желал.
   Гуров шел по улице неторопливо, стараясь придерживаться теневой стороны, что не всегда удавалось: солнце простреливало ее вдоль, прижимая тень к домам, порой уничтожало ее полностью. Хорошее настроение исчезало, мысли становились все ленивее и безрадостнее, чувство юмора испарялось, уступая место чувству жалости к себе.
   Раз уж я тащусь в кабинет, рассуждал Лева, то надо написать справку по грабежу в Нескучном саду, да и по всей группе Шакирова. Писать справки по законченным делам Гуров не любил и имел по этому поводу неприятности. Начальник отдела полковник Орлов тоже не любил много писать и, чтобы отчетность была в порядке, требовал эту работу от подчиненных. Правильно требовал, но расписывать свои успехи все равно было противно. Если же ограничиться лишь сухими цифрами, то отчет о работе делался бедным и куцым, даже самому становилось неясно, чем же занималась группа целый месяц. И понимаешь, что писать красиво и подробно необходимо, а не хочется, даже стыдно. Вроде получается, что не важно, как работали, важно, как отписали.
   Рядом, мягко притормозив, остановились «жигули», открылась дверца, Гуров посмотрел рассеянно, затем, поняв, что зовут в машину именно его, нагнулся, взглянул на водителя.
   – Садитесь, товарищ начальник! – Мужчина за рулем рассмеялся.
   – Здравствуйте. – Гуров осторожно сел на раскаленное сиденье.
   Человека за рулем он, конечно, встречал, но вот где и когда, не мог вспомнить.
   – Куда прикажете, товарищ начальник? – Хозяин машины чувствовал, что его не узнают, и был очень доволен этим. Лет тридцати с небольшим, с лицом гладким и блестящим, он улыбался, светлые глазки его задорно блестели.
   Гуров почувствовал запах спиртного и вспомнил, где, когда и при каких обстоятельствах встречал этого весельчака, который в тридцатиградусную жару пьет и спокойно садится за руль. Примерно год назад Гоша проходил свидетелем по делу, и Гуров выставил его из кабинета, предложив явиться на следующий день трезвым.
   – Скажите, Гоша, – мои коллеги из ГАИ сегодня в отгуле? Все до единого?
   – МУР есть МУР. – Гоша довольно расхохотался и тронул машину. – Ваши коллеги из ГАИ – люди, и ничто человеческое им не чуждо.
   Гуров хотел остановить Гошу и вылезти из машины, однако не сделал ни того, ни другого. В последние годы его былая резкость и непримиримость постепенно уступали место осторожности и рассудительности. Лева задумался: хорошо это или плохо? Ответа однозначного не находил и огорчался, заметив, как с возрастом у него становится все больше вопросов и все меньше ответов. По-гуровски получается, резюмировал он, что жизненный опыт и мудрость заключаются в накоплении неразрешимых вопросов.
   – Мы с друзьями с утречка в баньку заскочили, есть прелестная сауна с бассейнчиком, баром и прочими атрибутами цивилизации. – Гоша взглянул доверительно. – Могу составить протекцию.
   Гуров облизнул губы, хотел сказать, мол, приехали, и выйти из «атрибута цивилизации», но вздохнул и развалился на сиденье удобнее. Не следует превращаться в Дон-Кихота, чья печальная история широко известна. Если я перелезу из машины в троллейбус, Гоша не станет иным, он останется Гошей, а я еще больше вспотею, устану, и еще больше поглупею, что непременно скажется на работе. А она, моя работа, людям нужна, порой необходима. И, полностью с собой согласившись, Гуров лениво произнес:
   – Будьте любезны, на Петровку.
   – А что касается ваших уважаемых коллег из ГАИ, то, согласитесь, они живые люди. Они тоже хотят заглянуть в сауну с бассейном и баром. – Гоша сделал паузу, приглашая возразить, улыбнулся поощрительно и продолжал: – Цивилизация несет нам комфорт и всяческие иные блага. Однако! – Он резко просигналил зазевавшейся старушке и выплюнул такой текст, что Лева не решился бы повторить.
   Гуров рассмеялся. Гоша, секунду назад изображавший патриция, прикрывавшийся круглыми словами, которые складывались в изящные фразы и готовы были уже превратиться в прекрасно скроенную теорию, неожиданно выскочил из своей белоснежной тоги голенький, волосатый и дикий.
   Гуров поглядывал на Гошу со странным сочувствием. Оказывается, ты обыкновенное лохматое и первобытное. И ни сауна, ни бассейн, ни «жигули» тебе помочь не могут. И все, что надето на тебе, твою дикость закрывает, как глазурь базарную поделку. Все блестит и переливается, порой похоже на фаянс и фарфор, а легкий удар – брызги: глина, она и есть глина…
   – Приехали. – Гоша остановил машину у «Эрмитажа»…

* * *

   Лучше идти пешком по солнцепеку, думал Гуров, направляясь к своему кабинету. Черт меня попутал сесть в машину к этому проходимцу. Теперь весь день буду себя чувствовать как младенец, которому не меняют пеленки.
   – Гуров, ты чего здесь шатаешься?
   Лева кивнул остановившемуся было товарищу, молча прошел мимо, подумал, что обидел человека, сделал еще несколько шагов и услышал звонкий девичий голос:
   – Гуров! Зайдите!
   Дверь в приемную руководства была открыта, секретарша махнула ему рукой. Лева вошел, поклонился.
   – Добрый день, Светлана. Я весь внимание.
   – Ты, Гуров, весь пренебрежение, – съязвила секретарша. – Тебя обыскались. – Она кивнула на двойную дубовую дверь и внезапно смутилась так, что Лева отвернулся.
   На пороге кабинета стоял полковник Турилин. Дело в том, что Константин Константинович лишь минуту назад попросил Светлану позвонить Гурову домой.
   – Здравствуйте. Отдохнули? – Турилин пожал Гурову руку, пропустил в кабинет, прикрыл за собой двойные двери. – Не бери в голову, Лева, она в основном девочка неплохая.
   Из этой фразы Гуров извлек массу информации. Обращение на «ты» и по имени означало, что дальше последует просьба, мало того, Константин Константинович чувствует себя неловко и обращаться к Гурову не очень хочет. Второе – почти все девушки, по словам Турилина, были существами прелестными, очаровательными или умненькими, либо очень прилежными. Его выражение «в основном неплохая» значило, что свою секретаршу Турилин переносит с большим трудом.
   – Присядь на минуточку. – Турилин обошел свой огромный, черного дерева, покрытый зеленым сукном стол. – Давненько мы с тобой, коллега, не беседовали.
   Щелкнул динамик и голосом Светланы произнес:
   – Константин Константинович, эксперт НТО и врач здесь.
   – Пусть подождут, – ответил Турилин, протянул Леве листок. – Здесь адрес и прочее… Несчастный случай… Видимо… Я понимаю, что ты после дежурства, но меня попросили. – Турилин почему-то посмотрел в окно, словно именно оттуда его попросили. – В общем, ты, коллега, бери группу и поезжай. Звони, я буду здесь допоздна.

* * *

   Следователь приедет примерно через час, прикинул Гуров. Если Боря Вакуров на месте, то он будет с минуты на минуту.
   – Доктор, чем нанесли удар? – спросил Гуров.
   – Металлическим предметом, возможно, молотком. – Доктор зло прищурился и кивнул на стенку, за которой на кухне сидели Качалин, Сергеев и Вера. – Кто-то из них.
   – Ну-ну. – Лева понимал ход мыслей врача, однако от столь категорического утверждения отказался.
   Если убил человек посторонний, то инсценировка несчастного случая ему совершенно ни к чему. Убил, ушел, ищите ветра в поле. Убийца – человек в доме свой, сразу попадающий в поле зрения следствия. Мало того, у убийцы существует мотив, открытый мотив для убийства. И он стремился выдать все за несчастный случай, потому что полагал: находясь рядом с жертвой, немедленно попадется мне на глаза. Я увижу его, увижу причину, по которой он мог желать смерти Качалиной, и круг замкнется. Значит, убийца и мотив убийства находятся на самом виду, у меня под носом. Когда убивают женщину, то на самом виду находится муж. А если любовник? Обаятельный сосед с открытым лицом и великолепной фигурой, он из последних сил старается казаться спокойным, но получается у него скверно, почти совсем не получается.
   – Денис Сергачев, – пробормотал Лева.
   – Денис Сергачев! Олимпиец, чемпион мира и окрестностей, у нас на учете не состоит… – Врач взглянул на труп. – Красивая была пара.
   Они не были парой, хотел ответить Лева. А вот Качалин жене совсем не пара, но, судя по всему, деньги у него есть. Тривиальная история, треугольник: красавец любовник и богатый муж? Или надоевший любовник, который требует, пытается разрушить красивый корабль? И никто из них не знает, что корабль уже торпедирован и идет ко дну и завтра имущество отберут. Возможно, Сергачев ждал годы, и терпение его кончилось, а осталось подождать совсем немного. Попытка выяснить отношения привела к катастрофе. Сергачев знает, что о его связи с Качалиной известно, он сразу становится центральной фигурой, и создается глупейшая инсценировка несчастного случая. Версия, не подкрепленная фактами, но вполне правдоподобная.
   Лева поднялся, в холле взглянул на свое отражение безо всякой симпатии и хотел уже пройти на кухню, как дверь, которую не захлопнули, открылась, и в квартиру вошел молодой человек, элегантный и веселый, хлопнул Леву по плечу и сказал:
   – Салют, старик! Меня зовут Толик. Слышал? – Он оглянулся. – Где мадам? Для нее кое-что имеется.
   – Толик!… – Из кухни выглянул Качалин. – Заходи, горе у меня. Помяни грешницу.
   – Простите, – Лева отстранил Качалина, подошел к столу, на котором стояла бутылка. – Остались некоторые формальности, с поминками придется немного повременить.

День минувший. Денис Сергачев и Елена Качалина

   Денис родился летом сорок первого. Мать умерла при родах. Отец не узнал о рождении сына и смерти жены. Его убили ранним утром, двадцать второго, когда он, курсант танкового училища, поднявшись по тревоге, стоял на плацу, ждал появления начальника училища.
   Солнце вставало за спиной, курсанты отбрасывали длинные тени, пахло росой, свежевыстиранным бельем, цветочным одеколоном. Притаившиеся в ельнике танки придавали силы и уверенность.
   – Смир-р-рно! – разнеслось по плацу, и неожиданно раскатистой команде где-то впереди, за лесом, ответил гул авиационных моторов. Курсанты выпятили подбородки и груди, скрипнув необмятыми ремнями до ломоты в лопатках, расправили юношеские плечи. Отчетливее стали слышны приближающиеся самолеты.
   – Наши соколы! – горделиво прошелестело по плацу, и никто не подумал, что нашим «соколам» надлежало появиться с востока, а не с запада. Фашисты шли совсем низко, вывалились из-за леса, обрушив на людей весь накопленный Европой запас железа, воя, грохота.

* * *

   Рос Денис в многодетной семье сестры матери, в детстве, как и все сверстники, постоянно недоедал, ходил в обносках старших, к школе относился равнодушно. Дом их находился в Сокольниках, примыкал к стадиону, на котором с утра собирались все прогульщики, и спортом Денис начал заниматься от нечего делать, просто так, даже не помышляя о чемпионстве и рекордах. В семье тетки он не чувствовал себя двоюродным, но особой любви не было и среди родных, росли обособленно, самостоятельно, без поцелуев и ссор.
   Стадион был без мрамора, гранита, трибун и многочисленных контролеров. Футбольное поле, две волейбольные и одна баскетбольная площадки, раздвигающийся почти в любом месте деревянный забор, погрязшая в семейных заботах тетка неопределенного возраста, которая в воскресенье надевала красную повязку и лениво гоняла безбилетников. Приезжали на стадион в весело дребезжащем трамвае, приходили в рваных ботинках на босу ногу.
   Закончив седьмой класс, Денис устроился на стадион работать. В жару таскал извивающийся тяжелый шланг, поднимая тугую струю, изображал дождь, пытался поливать ровно, не собирая луж. Если дождило, шлепал босиком, размахивал метлой аккуратно, старался не выгребать на площадках землю, не наскрести ям. Случалось, какой-нибудь команде не хватало участника, завсегдатаи звали Дениса, и он с удовольствием бегал, прыгал и гонял мяч. За свои выступления он получал тапочки или майку, порой талончики на обед, даже на трехразовое питание в ближайшей столовой, где его тоже знали, и, когда все проесть не удавалось, он мог поменять талоны на деньги. Один из физруков, часто обращавшийся к услугам Дениса, подшучивал: «Ты, Дениска, в нашем советском спорте единственный профессионал, гребешь деньги лопатой».
   Вскоре спорт из забавы стал делом его жизни, в восемнадцать лет Денис выполнил норму мастера спорта СССР. В двадцать Дениса стали называть по фамилии и на «вы», тут судьба занесла его на стадион «Динамо», где он и встретил первую любовь.
   Сильный и уверенный, всего и всегда добивающийся самостоятельно, Денис не помнил, чтобы когда-нибудь плакал, и к двадцати годам был убежден: что-что, а защитные реакции у него в полном порядке. Однажды, когда он, как обычно, провожал Леночку домой и они уже более часа стояли в подъезде и поцелуи их стали солоноватыми, девушка сказала:
   – Ты больше не приходи, Дэник.
   Фраза простая и однозначная, как пощечина, но мужчины понимают ее плохо. Денис был обыкновенным молодым, самоуверенным мужчиной и спросил:
   – А что у тебя завтра? – И с подчеркнутой угрозой добавил: – Хорошо, я позвоню… – Чмокнул Леночку в щеку покровительственно, сбежал на один пролет. – На неделе.
   Денис остановился, ожидая, что девушка окликнет его: мол, как это на неделе? Когда? Во сколько? Хлопнула дверь. Леночка, как всякая женщина, которая разлюбила, уже забыла Дениса. Женщины любят говорить о человечности, когда уходят от них, сами же оставляют мужчин просто, без затей, словно смахивают камешек в колодец – только что был, а теперь нет, даже «буль-буль» никто не расслышал.
   У Дениса для настоящего романа времени не было. Объяснялось это просто: с четырнадцати начал зарабатывать, в шестнадцать работать и серьезно увлекся спортом. На лавочках не сидел, под окнами не гулял, у телефона не томился, о загадочной женской душе не размышлял. От девушек-поклонниц он рассеянно принимал цветы, восторженные взгляды и неумелые поцелуи; от женщин зрелых – заботу, сдержанные вздохи и терпение. Первая любовь его нокаутировала, он долго не мог сообразить, что валяется на полу и надо не отыгрываться, а уползать в свой угол. Денис еще долго бросался в бой, не замечая, что давно нет противника и бой он ведет с тенью, и, только наунижавшись, наговорив несметное количество глупостей и беспомощных угроз, он отправился зализывать раны.
   Спорт помог Денису, физические нагрузки и нервные стрессы вытеснили боль и унижение. Он поднялся на вершину спортивной славы, продержался на вершине недолго, оставил спорт, начал тренировать и пописывать в спортивные газеты и журналы. Легко и беззаботно женился и еще более беззаботно развелся. Жена в течение года их совместной жизни последовательно доказывала, что она натура возвышенная, рожденная лишь для украшения жизни и чуждая грубому миру магазинов, кухни, стирки и других атрибутов мещанства. Однако при разводе она у Дениса отобрала квартиру и машину – то, что он сумел завоевать в этом грубом материальном мире. Денис толкнулся было в суд, но при первом же разбирательстве попал в такой канализационный люк, услышал о себе столько нового, интересного и непотребного, что позорно бежал с поля боя.
   Однажды в погожий летний день, накануне своего тридцатипятилетия, Денис шел вверх по улице Горького, как всякий коренной москвич, привычно уворачиваясь от суетливых гостей, и размышлял на тему: кто такой Денис Сергачев? К этому его подтолкнула приближающаяся дата: где ее отмечать и на какие деньги. Неизвестно, до каких бы философских глубин опустился Денис, где и на какие деньги отмечал завтра юбилей, с какими бы женщинами он встречался, а от…
   …пропуск в тексте…
   …не нахально сверкать, а отсчитывать секунды, и, если тебе понадобится, они взглянут на тебя прозрачным циферблатом, выставят строгие стрелки, и в их точности невозможно засомневаться, как во взгляде скромного, порядочного человека.
   Ну, Ленка, удивлялся Денис, укладываясь в извилины тахты, где для каждой части тела существовало персональное место и не дай бог было перепутать, тогда уже удобнее спать на булыжной мостовой. Ну, Ленка, а я-то считал тебя человеком тщеславным, расчетливым. Денис наконец улегся и привычно застыл, зная, что ворочаться не рекомендуется.
   Проснулся Денис сразу, как просыпался обычно, выдернул себя из тахты, начал быстро делать гимнастику. Через десять минут тело приобрело свои человеческие формы, Денис натянул тренировочный костюм и отправился по коридору, считая двери. Их было девять, Денис запомнил, а кто живет за этими дверьми – не знал. За каждой целый мир со своими перевоплощениями, и, отправляясь утром в ванну, Денис просто двери пересчитывал, довольствуясь, что хотя бы количество миров оставалось неизменным.
   Ванна была замечательная – потолок метров пять, ну, метр паутины, но ее и не видно, лампочка синяя, со времен войны. Денис пытался заменить, но не разрешили. Внуки сегодняшних детей еще на нее полюбуются, если, конечно, разглядят. Замечательна ванна еще и тем, что в отличие от уборной всегда свободна, размеров купеческих, жильцы заглядывали в нее лишь по делу: кто велосипед принесет, кто пианино развалившееся задвинет, уникальные керосинки и примуса припрячет. Денис потихоньку сменил душевой рожок, стащил в спортзале резиновый коврик и, спрятав его под жестяной печкой-«буржуйкой», по утрам становился на него и пускал холодную или ледяную, в зависимости от времени года, воду и мылся. Жильцы на Дениса поглядывали косо, но не без уважения.
   Миновав девять дверей, раскланявшись с малознакомыми и незнакомыми людьми, Денис вернулся после душа к себе, как в родной окоп после вылазки на ту сторону.
   В дверях его узенькой комнатки стояла Елена.
   – Салют, Дэник! Быстренько одевайся и едем!
   Денис, перешагивая порог, расслабятся и потому вздрогнул.
   – Елена! Как это ты… – Он запнулся и продолжал растерянно: – Ты садись. Я рад, не ожидал.
   Елена была элегантна и раскованна, как манекенщица, привыкшая вызывать у зрителя зависть и восхищение. Комната-пенал, казалось, раздвинулась, наполнилась светом и запахами, которые присущи только очень дорогим женщинам.
   – Я постою. – Елена хрипловато рассмеялась и присела на край стола. – Быстренько, Дэник, нас ждут.
   – Сейчас, минуту. – Денис начал стаскивать тренировочный костюм.
   – Я уже поняла, что располнел, не стесняйся. – Елена закурила. Стараясь не обидеть хозяина, оглядела комнату.
   – Килограмма три, не больше. – Денис разозлился.
   – Не меньше пяти, – безошибочно определила Елена и, не давая ответить, продолжала: – Нашла тебе квартирку, правда однокомнатную, но приличную. Сейчас купить двухкомнатную на одного довольно сложно. Ты официально разведен?
   – Абсолютно, – буркнул Денис, усаживаясь в белые «жигули» рядом с Еленой.
   – И хорошо и плохо. С нашим председателем я договорилась, в райисполком позвонила, нас ждут, – Елена профессионально вписалась в плотный поток машин. – Квартира в отличном состоянии, но ремонт обязаны сделать, возьмем деньгами. Я договорюсь, ты не суйся. Ты, извини, лопух, видно издали. Кое-что из мебели хозяева – они уезжают в проклятый мир – забирать не захотят, не вздумай за эту рухлядь платить. Ты делаешь одолжение, что позволяешь ее не вывозить.
   – Слушай, Елена… – Денис постарался придать голосу мужские интонации. – Я благодарен, все великолепно, но…
   – Уже прикинула, – перебила Елена. – Три – вступительный взнос, одна уже выплачена, получается четыре, накладные расходы, надо пообедать с некоторыми людьми, уложишься в пять с копейками.