- Внемли же нам, Фалалей! Не будь безрассуден, согласись на то, чего алчет уязвлённый страстью Милий.
   От этой несносной докуки Фалалей томился хуже, чем от прежней неволи в то время, когда темничник Раввула не допускал к нему Тению. Теперь хотя Тения имела свободный доступ к мужу, но каждый приход её в темницу вызывал из всех углов смрадной ямы такие вопли и укоры, что Фалалей и Тения терзались ими и сами решили, что им лучше здесь не видеться.
   Заметив такой оборот, доимщик Тивуртий подошёл ещё с одной стороны: он приступил к Пуплии, бабе, матери Фалалея, и сказал ей:
   - Вот ты старая и опытная женщина, ты, конечно, не позабыла ещё, как жили у нас, в Аскалоне, во время твоей молодости.
   - Разумеется, я это помню,- отвечала Пуплия.
   - Жёны тогда почитали бесчестием только обман, но когда не было обмана, они жертвовали собой Анубису, хотя и знали, что, вместо бога, их примет в свои объятия смертный. Отец Тении, жрец Полифрон, не раз, я думаю, совершал такие таинства.
   - Да, и я помню эти проделки Полифрона над нами. Мы узнавали во тьме, что не бог нас целует, а весьма страстный смертный, но стыдились о том говорить и молчали, а Полифрон продолжал это и успешно совершил над многими, что ему выгодно было.
   - Ну, вот, видишь! И всё-таки вы, несмотря на это, остались хорошими и честными женщинами?
   - Что же делать. Мы примирялись с тем, что было для нас неизбежностью, и дело кой-как обходилось.
   - Вот только это и надо! Я рад, что слышу от тебя такие разумные речи! Я знал, что, имея опыт в жизни, ты непременно имеешь и здравый рассудок. Подумай же на что это похоже: сын твой томится в смрадной темнице, где он сгниет, а меж тем от жены Фалалея зависит, чтобы он получил свободу и чтобы вам воротилось всё ваше именье.
   - Может ли быть? От этих слов твоих у меня замирает моё старое сердце и слёзы клубком подкатываются у меня к горлу. Расскажи же мне: что для этого надо сделать?
   Тивуртий рассказал об исканиях Милия и об упорстве Тении: старая Пуплия всплеснула руками и начала горестно плакать и ворчать:
   - Для чего... о для чего это уже не совершилось втайне?
   Тогда Тивуртий ей продолжал:
   - Я был уверен, что ты это скажешь! Всякая умная женщина, на месте Тении, давно бы так и совершила, а не поставила бы свою гордость в таком случае выше, чем счастье семьи. Умная и добрая женщина, конечно, предпочла бы лучше сама немножко поплакать, но за то отереть слёзы других, кого любит. Не правда ли?
   - Правда,- ответила Пуплия.
   - Так помогай же мне сделать умное дело. Ты ведь мать Фалалея; ты баба внучков своих Вирины и Витта, маленьких, бедных детей... Подумай, что ждёт их? Фалалей истомится и умрёт,- его источит закожный червь в темнице, дети возрастут без учения и ты умрёшь без приюта, а стройное тело твоей гордой Тении согнётся, и лицо её поблекнет и никто на неё не захочет смотреть... Тогда она сама пожалеет о том, что теперь отвергает, и проклянёт свою гордость. Быть может, даже сама когда-нибудь станет за полог шатра и будет трогать за локти проходящих незнакомцев и смотреть на них подкрашенными глазами, загиная свои руки за шею, но это будет напрасно и она не продаст никому за серебренник то, за что нынче готов осыпать её златницами милосердный вельможа. О, будь милосердна к своим и к чужим, умная Пуплия, заставь скорее Тению ловить быстролетящий час, пока молодая кровь делает Милия безумцем. Теперь он рабствует прихоти своего сердца и готов на всё, лишь бы ему не отъехать в Дамаск, не изведав краткой ласки от Тении; но этот жар может потухнуть и другого такого случая уже не будет, а если он пропадёт, то и тебе, и всем нам после того навсегда будет ненавистна проклятая гордость твоей невестки.
   Пуплия молчала, глядя вдаль померкнувшими глазами, из которых на её сгоревшие от зноя щёки лились обильные слёзы, а Тивуртий взял её ласково за руки и закончил:
   - Слёзы твои, старуха, самого меня трогают, но и утешают: я вижу, что ты не ставишь счастье других ни во что, как делает Тения, и, наверное, направишь мысли Тении к тому, чтобы не считать свою чистоту большим благом, чем счастье многих.
   Тут Пуплия баба вздохнула и отвечала:
   - Слова твои, Тивуртий, страшно остры и едки: тяжело мне слышать, но ты отгадал: я согласна с тобою и буду уговаривать Тению, чтобы она не считала свою непреклонность за добродетель, потому что страдания наши слишком несносны.
   Доимщик Тивуртий ещё похвалил Пуплию и отошёл, довольный своим первым успехом, и отправился в виноградные сады, где теперь раскинуты были небольшие шёлковые шатры и в них размещались стройные, разноцветные девушки, привезённые Сергием из Александрии. Старцы Аскалона собирались смотреть этих красавиц, рассуждали об их прелестях и пили вино, в котором плавали головки гвоздики; а Пуплия, как только дождалась возвращения Тении, положила её усталую голову на свои колени и начала распускать мелкие плетения её волос, склеенных вишнёвым клеем, и начала умолять её сжалиться над страданием семейства.
   - Что же ты хочешь? - спросила её Тения.
   Пуплия припала к уху невестки устами и прошептала:
   - Иди к вельможе.
   ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
   Услышав такие слова от матери своего мужа. Тения ужаснулась и отвечала ей:
   - От тебя ли о, Пуплия, могла я это услышать? Ты ведь мать Фалалея и должна бы поддержать мою твердость и верность супругу, а ты сама кладёшь нож в мои руки и посылаешь меня убить в себе мой женский стыд и добродетель супруги. После этого я не должна тебя слушать.
   Пуплия же ей отвечала:
   - Ах, твёрдость и верность прекрасны, но горе слишком несносно. Если бы ты жила в прежнем довольствии, я никогда бы тебе таких слов не сказала, но когда всех нас ждёт гибель, а ты можешь спасти нас, то я говорю: спаси нас, о, Тения!.. О, Тения, Тения! Спаси нас своею красотой!
   И старая Пуплия упала перед ней на колени и покрыла своими седыми волосами её ноги.
   - Но ведь я люблю своего мужа и моя верность для него дороже всякого счастия, какое могу я купить этою ценой.
   - Разве я тебе говорю, чтобы ты его не любила?.. Но ради этих детей, которых ждёт доля презренных и нищих, если они тебе дороги, тебе должно быть не трудно принести себя в жертву.
   - Не трудно... О боги! Это ли должна я услышать?
   - "Не трудно" - я говорю потому, что и я, и другие, которых я знала, тоже любили и также имели стыдливость, но подавляли всё это в себе, когда надобно было, в честь Диониса и богини Изиды.
   Пуплия ещё понизила голос и продолжала шёпотом:
   - У жрецов в храме Изиды был чудесный напиток... Он вовсе безвреден... от него только после... день или два немножко болит голова. Очень немножко... Я видела, как его делали из маленьких голубых грибов... этот напиток, отнимающий память... И в нём ещё есть одно чудное свойство... Испивши его, ощущаешь объятья и ласки того, к кому сердце согрето любовью... Я знаю, где находить этот маленький губастый грибок, и его нашла уже и утомила его в горшочке... Он уже выпустил сок свой, туманящий память... Ты будешь в тумане сладостно грезить до самого утра, а утром чуть свет я сама приду за тобою к дверям Милия, ты передашь мне золото и я побегу выкупить из неволи Фалалея, а ты пойдёшь к морю, погрузишься вся в его волны, и, освежённая, придёшь домой, встретишься с мужем и любовные мечты прошлой ночи станут для вас действительностью.
   - Что говоришь ты? Что ты говоришь? - воскликнула Тения.- Неужели всё это по-твоему можно?
   - Без сомнения, можно,- отвечала, кивая головою, Пуплия, и ещё раз помянула всё, что приводил ей на память культ богини Изиды, и заключила вновь утешеньем, что сок из грибка, отводящего память, спасёт её от всего, что может помешать несмущённой искренности её чувств к освобожденному мужу.
   На это Тения уже ничего не нашлась ответить: она только собрала горстями наперёд все свои волосы и, закрыв ими стыдом горящее лицо, застонала, произнося среди слёз:
   - О, я несчастная! До чего меня хотят довести все людские советы! Я уже не в силах понять, как мне должно поступать, но мой стыд и любовь говорят, что я не должна согласиться на то, чему ты меня учишь.
   - Грибок, отбивающий память, отведёт в сторону стыд.
   - Да, дай мне, дай скорее этого сока, отводящего память, чтобы я могла позабыть то, что я от вас слышу. Во мне мешается смысл: я погибаю оттого, что начинаю не узнавать, где лежит настоящий путь моих обязанностей.
   - Если любишь себя больше всех, тешь свой обычай, а если любишь Фалалея и детей - пожертвуй им своею гордыней и отведай грибка, отводящего память.
   - Я люблю Фалалея и потому-то я и хочу сохранить себя непорочной; но ты его тоже любишь и требуешь от меня, чтобы я для него согласилась войти к постороннему мужчине и остаться с ним под влиянием напитка, отводящего память. Как же это, и одно, и другое,- внушает любовь! Которая ж любовь истиннее и больше?.. Я дохожу до безумия! Просветите мой ум, старые или новые боги!
   - Всякий скажет тебе,- отвечала Пуплия,- что та любовь больше, которая сама о себе не думает. Мать любит больше жены!
   - Больше!.. О нет! Никогда! Никогда! - воскликнула, стягивая себе горло волосами Тения, и с этим она встала, взяла свою арфу и пошла к виноградным шатрам, где ещё надеялась получить что-нибудь за своё пение от корабельщиков. Но её ждал здесь новый удар: девы Египта делали излишним здесь полное грусти пение Тении.
   А в то самое время как Тения ушла из-под своего шалаша, к Пуплии пришёл Тивуртий и стал её расспрашивать: удалось ли ей сбить Тению? Пуплия ему рассказала всё вплоть до последних слов: "Никогда, никогда", но Тивуртий этим нимало не смутился и отвечал сквозь улыбку:
   - Ах, почтенная Пуплия, разве ты позабыла, что все влюблённые люди глупы, а ты не ослабевай и всё стой на своём. Так капля долбит камень, и в древности некий мудрец подтвердил это примером. Он имел спор с человеком, который был глуп и упрям, и сказал: "никогда". Никогда - это глупое слово, и мудрец отвечал: "Никогда не должно говорить никогда". Продолжай своё дело и ты восторжествуешь.
   - А я не надеюсь,- ответила Пуплия.- Тения слишком чиста, как камень белильный.
   - Камень белильный! Что за беда - почернеет и камень белильный, если тихо, но долго по нём ударять и всегда в одно место. Она тебя уже слушает, это прекрасно: лишь бы только белое стало немножечко темнеть, а потом оно будет и синим, и жёлтым, и чёрным. "Никогда не надо говорить никогда". А надо вот что,- добавил он, склонясь к уху старухи,- надо спешить, чтобы Милию не наскучило ждать, и чтобы он с досады не открыл суд над Анастасом и не отбыл в Дамаск, прежде чем Тения скажет ему: "час благосклонен".
   Пуплия дала Тивуртию обещание быть неотступною в своих требованиях у Тении и поклялась ему жизнью своею и жизнью внучат Вирины и Витта, и Тивуртий, добившись этого, пошёл пировать в шатры Эпимаха, где в вечерней прохладе должны были показать себя в соблазнительном виде привезённые Сергием девы Египта. Пояс Тивуртия на всякий случай был полон блестящими златницами и тут же был маленький мешочек с головками ароматной гвоздики, производящей волнение крови.
   ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
   Истерзанная разговором со свекровью, Тения шла хорошо знакомым путем к виноградным шатрам Эпимаха. Она гнулась под тяжестью арфы, шла спотыкаясь и не видя под собою дороги от слёз. Тения тяжко страдала и думала: "Как я могу теперь петь после стольких тревог и терзаний? Какие сложу я слова и где найду в груди моей голос?" Но когда она вошла в виноградный сад, то увидала, что ей здесь нет уже и места. Сад был полон народа - здесь собрались теперь не одни мореходцы, а были и цветущие юноши, и многолетние старцы из самых почётных людей в Аскалоне. Одни выставлялись на вид, а другие лежали в кустах и оттуда пожирали взорами нубийскую деву, которая стояла на одном месте среди других таких же подруг, возлегших кругом её цветною гирляндой. Все они были красивы,- брови их были тонко сложены и выведены в полукружье, веки подчернены, груди открыты, на шеях шевелились и тихо рокотали сухие, коричневые зёрна, а ладони рук и подошвы ног окрашены красною краской... Казалось, как будто из них шёл огненный ток и самой земле от них делалось знойно... Поэзия слов и томная арфа были не нужны в этом собранье - и без арфы все были увлечены тем, что делали: все сидящие в кружок египтянки что-то совсем тихо пели, подражая жужжанию летающего насекомого,- хозяин танцовщиц Сергий также тихо подыгрывал им на однострунном ребабе; а танцовщица, стоявшая в средине круга подруг содрогалась, беспокойно отгоняя то с той, то с другой стороны подлетающую к ней осу... Жужжание усиливалось, все чувствовали, как досадительно привязчивая оса кружила всё ближе, и, наконец, впуталась в лёгкие одежды мимистки... Она вспрыгнула, изобразила испуг, от которого всю её судорожно повело, и её нервность сообщилась всем другим женщинам,- они привстали и замахали руками, сжимая в них маленькие кастаньеты, которые хрустели как кости... Оса всё ныряла из одежды в одежду, и женщины, изгибаясь всем станом, так трепетали, боясь укушения осы, что их огненные пятки и пальцы ног вертелись подобно волчку, сливаясь в одну огненную точку, меж тем как девушки поспешно срывали с себя лёгкий покров за покровом, пока явились перед всеми совершенно нагие... В это же мгновенье из куста или с лодки у берега моря раздался тонкий звук дудки лодочника, вмиг погасли огни, а с ними у всех разом затмилась стыдливость и обняла всё налетевшая тьма из Египта...
   К Тении в этой тьме подошёл Сергий, грубо взял её за плечи и, толкнув её в спину, сказал ей:
   - Удаляйся отсюда! - и, сорвав с её плеча многострунную арфу, он бросил её о пень сикоморы и арфа разбилась.
   Тении стало нечем питать заключённого мужа и Вирину, и Витта, и Пуплию бабу. Так для неё настал день, когда все они с утра и до ночи остались вовсе без пищи.
   В этот день Тения пришла навестить мужа с пустыми руками. Супруги, обнявши друг друга, сидели в темнице в глубоком унынии, но этим не кончились их муки. Тения напрасно закрывала уши, чтобы не слышать укоров, которые ей со всех сторон выкрикивали грубые невольники, помогавшие Тивуртию за раздачу им хлебцев с чернушкой. Тении не надо было рассказывать Фалалею, как ухудшилось их положение: он сам всё понимал и тихо сказал жене:
   - Я чувствую довольно твердости, чтобы умереть с голоду, но ты будь вольна над собою: я больше не смею сказать ничего о тебе самой и о несчастных Вирине и Витте. Испробуй последнее: пошли их самих просить подаяния; Витт и Вирина красивы, а мать моя Пуплия так стара, что от неё уже пахнет могилой; когда они сядут втроём на пути к Газе или к Азоту и протянут свои руки, то, наверное, их пожалеют и бросят им зёрен или хоть мёртвую рыбу.
   - Напрасно думать об этом,- ответила Тения,- всё это уже испробовано: я их уже посылала, но никто ничего им сегодня не подал, все боятся ипарха и в угоду ему над детями смеялись и говорили Вирине: "Кляли свою мать, зачем она вас не жалеет". Тоже и мать твоя Пуплия,- от которой уже пахнет могилой, но и она с тех пор, как я возвратилась с пустою корзиной без хлеба, проклинает меня и понуждает продаться вельможе.
   При этом открытии Фалалей разорвал на себе свои лохмотья и сказал:
   - Я не хочу ничего больше слышать! Не мучь меня, делай что можешь. Вон входит темничник Раввула. Темница сейчас будет закрыта.
   Тения встала и вздрогнула, потому что в это мгновение в стороне тёмной впадины, где сидел злодей Анастас, вдруг загремели все его пять цепей и к ногам Тении что-то упало.
   Тения нагнулась, чтобы поднять упавший предмет и нашла два хлебца с чернушкой. Тения тихо спросила:
   - Кто ты, сострадательный человек, который два дня не ел свои подаянные хлебцы и отдаёшь их несчастной? Скажи, какой веры ты, чтобы я могла молить за тебя твоего бога?
   - Не вспоминай моего имени богу,- отвечал ей грубый голос Анастаса,- я не верю никаким детским сказкам, но ты надорвала мне сердце своим тяжким горем - в том только и дело! Уходи и дай своим детям по хлебу.
   Тения не имела времени ему отвечать и хотела удалиться, но Фалалей, как волк, защёлкал зубами и, вырвав у неё хлебцы, стал пожирать их с ужасной жадностью.
   Тения закрыла руками глаза и убежала, чтобы не видеть, до чего страшный голод довел Фалалея... Ей стало страшно, чтобы сам муж не попросил её выпить настоя грибка, отводящего память, и идти к Милию с ласковым зовом: "час благосклонен".
   ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
   Это был вечер. Тения вышла за дверь темницы, но стала в раздумье. Прямее всего Тении было идти к её детям, но придти к ним с пустыми руками значило только усилить их муки. Притом она избегала укоров обезумевшей Пуплии, которая проклинала невестку и в старческом бреде вопила:
   - Где моя прежняя красота! Проклятье, зачем я стара и безобразна! О, если бы я понадобилась хоть чудовищу, которое живёт в зелёной пучине моря, я бы не остановилась ни перед чем, лишь бы только избавить милого сына и детей его от страдания! Проклятье себялюбивой Тении!
   Тении невольно приходило на мысль: если так твердят все и так чувствует и учит её старая Пуплия, да и сам Фалалей, истомясь, стал ей говорить, что он с неё не снимает воли, то, в самом деле, права ли она, охраняя своё целомудрие с непреклонным упорством? Вот теперь холодные и голодные дети Витт и Вирина томятся с стынущею бабкой, а она, мать, даже не смеет к ним показаться. Ей нет и приюта под крышей, а ночь холодна и по всему Аскалону вдруг распространилось неожиданное беспокойство. Милий, кажется, сделал большую ошибку - он слишком долго замедлил судить и всенародно казнить Анастаса. Пришли вести, что разбойники из Анастасовой шайки успели поправиться, собрались и рыщут вокруг Аскалона. Вчера и сегодня они опять уже многих ограбили и убили двух путников, шедших по дороге к Азоту и к Газе. Встревоженные этим, аскалонцы считали возможным, что ободрившиеся разбойники, при чьей-нибудь тайной помощи, проберутся, переодетые, в самый город Аскалон, нападут на темницу, выбьют дверь и уведут Анастаса, которого одно имя внушало всем содроганье. Темничник Раввула не ручался, что большой деревянный замок на дверях темницы может устоять перед силой многих отчаянных людей, которые станут напирать на двери, и он бросил аскалонских старшин, беспечно следивших в это время за тем, как под жужжанье и звуки кастаньеток ловят осу привезённые египтянки, и сел на ночь у двери темницы. Милий спохватился, но поздно: он велел, чтобы с самых сумерек до утра запирали ворота Аскалона и чтобы по городу каждый час ночи посменно ходили дозоры. Эти дозоры должны были брать всех, кто ненадёжен или возбуждает сомнение, все равно,- будет ли то христианин, или язычник. А как христианам казались подозрительными все нехристиане, а язычники с подозрением смотрели на всех христиан, то при встрече дозоров с кем бы то ни было из запоздалых на улицах и городских пустырях впотьмах происходили ссоры и схватки. Побоища эти часто сопровождались ранами и увечьями, а для женщин, кроме того, ещё и насилиями. В эту пору в Аскалоне всякий почитал вправе на сожаление только своего единоверца, а человека чужой веры считал достойным пренебрежения и не оказывал ему снисхождения.
   Очутившись в темноте на улице, Тения всё это вспомнила и содрогнулась. Положение её было исполнено такого отчаяния, что если бы в эту минуту возле неё очутились отрок Евлогий или Тивуртий-доимщик, то, быть может, она им сказала бы: "Вы победили, я готова идти к кому вы хотели меня отвести". Но, по счастью, людей этих не было здесь, они вместе с другими смотрели, как ловят осу, и Тении оставалось выбрать между двумя опасностями: подвергать себя встрече с дозорами, которые могли настичь её где-нибудь на городских пустырях, или же поспешить выбежать за городские ворота и ночевать в траве оливковой рощи, среди которой было кладбище. Она выбрала последнее: ей лучше казалось провести ночь в тишине кладбища, и, к тому же, в уме её пробудилось заложенное там с детства суеверие: у людей языческой веры, в которой выросла Тения, было в обычае, при больших недоумениях, вопрошать кости мёртвых. Тения быстро пошла за городские ворота к оливковой роще, с намерением отыскать на кладбище, в песчаной долине, одну могилу, из которой торчал наружу провещательный череп, и вопросить: как он ей скажет - она так и поступит. Все живые её осуждают, все говорят, что не тот ключ благодетелен, который хранит свою чистую воду в своём водоёме, а тот, который разбегается далеко потоком и поит всех, кого томит жажда. Все эти доводы мутят в ней ясность сознания, она сама не верит себе, что поступает как должно.
   - О, скорее, скорее, я пойду - вопрошу кости мёртвых!
   И Тения быстро пронеслась по темным полям к оливковой роще, сокрывавшей кладбище.
   Разбойников, бродивших вокруг Аскалона, по дорогам к Азоту и Газе, она не боялась. Почему они ей не казались страшны,- в этом она себе не давала отчёта. Не Анастас ли один изо всех в аскалонской темнице сберёг и отдал ей для детей её подаянные хлебцы с чернушкой? К тому же, на ней нет ни затканных золотом тканей, ни цепей, ни браслетов, ни драгоценного пояса,-одежды её бедны и просты, с неё нечего взять. Во всём остальном разбойники ей не казались опасней, чем Милий, Тивуртий, Раввула-темничник и даже сама свекровь её Пуплия и, наконец, даже сам Фалалей, потому что и он, истомившись, стал алчен, как волк, и начал говорить ей такое, отчего ей до сих пор страшно.
   Теперь вся забота для Тении заключалась в том, чтобы она в темноте не сбилась между множества троп и нашла бы тропинку к оливковой роще.
   ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
   Тения беспрестанно наклонялась, рассматривая тропинки, и не сбилась с дороги: она благополучно дошла до оливковой рощи, но едва вошла в неё, как увидала в купе деревьев сверкавший огонь от костра. Она притаилась и стала рассматривать, что можно увидеть при этом огне, и вскоре увидала двух человек, в которых сейчас же узнала разбойников. Оба они были совсем голы и грелись у огня, а возле них были приставлены у деревьев их копья с наостренными наконечниками, на блестящей поверхности которых отражалось пламя. Тения колебалась - идти ли ей вперед, или притаиться, но чуткий слух разбойников подсторожил её приближение и они оба вскочили, бросились к дереву, за которым она укрывалась, схватили её за руки, начали угрожать ей, что бросят её на то раскалённое место, где горел их костер, и подвергнут её пытке.
   - Для чего же меня пытать? - отвечала Тения.- Я сама расскажу вам, кто я и куда иду, и как я несчастна.- И она им все рассказала и не промолчала о том, что получила кусок хлеба от Анастаса.
   Слушая рассказ Тении, оба разбойника задумались и потом сказали:
   - Мы за тебя отомстим,- мы два брата и оба разбойники - нас обоих изнищил Тивуртий.
   Тения им отвечала, что она не желает отмщения, а если им её жалко, то она просит их проводить её к кладбищу и помочь разыскать ту могилу, из которой выдаётся наружу провещающий череп.
   - Вы здесь скрываетесь и бродите,- наверное вы его заметили. К нему ходят вопрошать его те, чьё горе превосходит терпение и омрачает рассудок.
   Разбойники, услыхав эту просьбу, так страшно расхохотались, что им ответило лесное эхо, и суеверная Тения испугалась и, схватив разбойников за руки, сказала им:
   - Вы были добры ко мне до сих пор,- не пугайте же меня теперь вашим страшным смехом. Скажите мне, видели вы или нет провещательный череп?
   - Да, мы его видели, но не знаем, осталось ли от него что-нибудь после нас на погляденье другим.
   И разбойники несвязно и нескладно передали Тении, что они днём ходили на кладбище, чтобы пошарить в могилах, нет ли на каких-нибудь мертвецах закопанных драгоценных уборов... И кое-чем они нашли поживиться, но за то и поплатились испугом, какого в их храбром звании допустить над собой недостойно.
   - Мы,- говорят,- заметили между острых камней следы человеческих ног и сказали себе: не мертвец же ведь этою дорожкой ходит! Пойдем-ка, посмотрим. Если там эти кости, к которым глупые люди приходят, чтобы их о чём-нибудь спрашивать, так там должны быть накиданы деньги. Пошли и нашли там что-то такое, что торчит наверху, точно ёж. Стали смотреть: это - череп, весь сухою кожей обтянут и пылью засыпан. Брат говорит: "Подними его; под ним должны быть монеты". Я его стал поднимать, но череп не поднимался... Я говорю брату: "Смотри-ка, он чем-то прикреплён". Брат говорит: "Покачай". Я его покачал... Он качается, а всё-таки остаётся на месте, да и мне что-то страшно за него трогаться, потому что он из могилы торчит... А брат говорит: "Экая глупость! Какой же ты после этого разбойник? Толкай его хорошенько из всей силы направо и налево,- заверти винтом навкруг и дерни - он оторвётся". Я не хотел унизить себя в глазах брата и сделал как он мне сказал, и череп свернулся на бок, но прочь не оторвался. Тогда брат нагнулся вместе со мною и говорит: "Ну, давай потянем вдвоём",- и как потянули, так и упали, а в руке у каждого осталось по шматку сухой, сморщенной кожи,- похоже как древесная губка. Брат посмотрел и говорит: "Это мы ему уши сорвали". Оба мы испугались чего-то и оба стали к нему пригинаться и в него вглядываться.
   - Ну, говори же,- зачем ты остановился?
   - Я остановился затем, что я после того был хорошо пьян, а мне всё-таки ещё жутко... А у этого черепа были глаза!
   - Не сгнили ещё?
   - Нет. Это были живые глаза,- они были подняты к небу и прямо глядели на солнце.
   - На солнце глядеть невозможно... только праведный, только святой взирает на солнце.
   - Ну, так, может быть, это и есть святой или, по крайней мере, он был такой сегодня утром.
   - Что же ещё вы ему сделали?
   - Мы ему ничего больше не сделали: мы убежали, но... впрочем, если он тебе нужен...
   - Ах, он мне нужен!
   - Так мы тебя к нему проводим.