Страница:
Вот что мы знаем о жизни немых дев Матказеми. Это рассказывают нам их жрецы. Больше же ничего знать нельзя, потому что вся служба в храме совершается немыми и, кроме верховного жреца, ни одно человеческое существо, не лишенное языка, не может войти не только что во храм, но и во внутреннюю ограду. Еще входят туда рабы для великого омовения, но этот день для них последний в жизни.
Посещение богиней городов и сел острова продолжается еще все время Зеленых святок и до праздников Купалы. Перед началом страды богиня возвращается в храм свой. Второй выезд совершает она в конце страды. Все села приносят богине Житного Деда, последний сжатый сноп урожая. Немые девы ввязывают в каждый из них несколько колосьев из снопов богини, которые они везут за собой. За это они получают от каждого приносителя сноп и возвращаются с обильным запасом хлеба. Такое же благословение дают они и урожаю плодов и получают за него столь же щедрое вознаграждение. По возвращении в храм, после каждой поездки, совершается великое омовение. Во время его ворота наружной ограды остаются запертыми и никто через нее проникнуть не может. Воины из города приводят скованных по рукам и ногам военнопленных или покупных рабов. У ворот внешней ограды они передают их рабыням жрицы, которые, вооруженные копьями, доводят их до ворот внутренней ограды. Там их принимают все сорок девять дев-жриц и ведут к озеру. Здесь снимают с них ручные оковы. Они черпают воду из озера и обмывают богиню, ее колесницу и плащ, покрывающий ее плечи, а так же купают в озере священных телушек. Для отдыха, еды и питья их выводят за внутреннюю ограду, кормят до отвала жирным мясом, сочными плодами и поят допьяна медом стоялым. Когда омовение кончено, колесницу ставят на место, телушек отводят в стойла. Наконец богиню выносят из шатра, в котором совершалось омовение, и ставят на священное место в храме. Рабов, окончивших работу, отводят в верхний ярус в круглую палату, окруженную комнатами жриц. Здесь уже не рабыни, а сами немые девы прислуживают им и подают обильную трапезу, особенно не жалея пива и меда. По окончании трапезы, им неожиданно завязывают глаза, давят их арканами и надевают ручные оковы. К оковам прицелен тяжелый груз. Трупы удавленных бросают через большое окно в озеро. Там много хищной рыбы и раков, быстро поедающих трупы, но головы с завязанными глазами и ручные и ножные цепи с засевшей в них костью иногда заносит в бурю и на другой берег озера, принадлежащий внешней, а не внутренней ограде. Так же топили не раз в озере дерзких нечестивцев, пытавшихся проникнут за внутреннюю ограду, или даже за внешнюю в непоказанное время.
Зимой стопенькаменские горожане, а тем более прочие ругиане уже не видят немых дев, так как они из храма своего никуда не уходят дальше внешней ограды, а в праздники и из-за внутренней не показываются. Только когда Коляды наступают, они целую неделю совершают торжественные шествия, все сорок девять вместе, во все храмы Стопенькамня. Там их встречают жрецы, и они раздают благочестивым людям зерна обмолоченного Житного Деда. За это города привозят им по сорока соболей или горностаев, а села что могут – меха, мед, плоды и даже золото и серебро. Одежда их в эти дни такая же великолепная, как летняя. А красавицы все немые жрицы на подбор! Старые уходят на покой, а некрасивые обращаются в рабство. Да и между рабынями много красавиц.
– А много эти красавицы людей убивают? – спросил Водан.
– Много! На каждое великое омовение богини им присылают пятьдесят-семьдесят рабов. Бывают еще иногда и починки в храме. Их тоже производят рабы-искусники. А всякий посторонний человек, вошедший в храм, бывает после того утоплен. На моей памяти жена одного из жрецов-привратников вошла во внешнюю ограду в непоказанное время. Ее встретили немые жрицы, тотчас удавили арканом и утопили в озере. Тело ее с петлей на шее потом всплыло у берега. Муж ее так был огорчен, что уехал к нам на Высвы, и из жрецов сделался мореходом, а на Ругин никогда не показывается. Его там жрецы в Стопенькамне убьют за то, что он их поносил руганьем необрядным и хотел их дома разорить, а верховному жрецу смертным боем грозил. А виновата-то его жена сама, зачем из любопытства ходила туда, где ходить запрещено даже жрецам.
– Ужасна, должно быть, жизнь этих немых дев! – воскликнул Водан.
– Конечно, я бы свою дочь им не отдал. Но вникни, царь. Почти все они поступают грудными детьми и иной жизни не видели. Жестокое истязание совершено над ними, когда они ничего не понимали. Живут они сытно и богато. Имен у них нет. Имя заменяется названием двух камней, носимых на кольце среднего пальца. Их ныне, находящихся при храме деве, сорок семь неизвестного рода-племени, а две очень хорошо известные всему острову. Одна – дочь богатого купца, кончанского старосты из Ругина города; другая – дочь воеводы из Свантограда. Первая шестнадцати лет, вторая девятнадцати, сами потребовали посвящения; перед большим собранием народа, не дрогнув, дались вырвать и прижечь языки у подножия изображения богини, в ее золотом раскрытом шатре. Обе красавицы на диво, у обеих от женихов отбоя не было, и та, и другая повезли в храм по несколько бочек золота. Через год мы увидели обоих уже жрицами, одна с изумрудами в зеленом посестринстве, другая с рубинами в красном. Приняли они на себя этот тяжелый подвиг добровольно, ради каких-то тяжких грехов своих предков, для снятия проклятия, лежащего на их семьях.
– Страшные чудовища, – сказал Водан, – должно быть, ругинские немые девы. Я воин и в бою, конечно, убивал людей. Случалось мне и казнить смертью виновных, но эти красавицы, убивающие ежегодно множество неповинных людей ради охраны чистоты престола богини! Я не мог бы глядеть на них без содрогания.
– О жизни их мы мало знаем, – отвечал славянин. – В столь великой тайне она протекает. Но при объездах их по острову и при выходах на Коляды в городские храмы они ласково и приветливо раздают дары богини и принимают приношения. Между собой они весело смеются и объясняются знаками. Видно, очень дружно между собой живут. Детей они ласкают, а своих воспитанниц любят и ухаживают за ними, как нежные матери.
– И дети тоже видят все ужасы, совершаемые девами?
– Конечно, видят и приучаются считать все это исполнением священной обязанности во славу богини. В Стопенькамне на горе есть сторожевая башня. С нее виден угол озера, хотя храм скрыт в лесу. Часто видят оттуда, как девы катаются по озеру на лодках, резвятся, играют и бегают взапуски по берегу. Зимой же, когда озеро замерзает, они вместе с воспитанницами и со старыми девами бегают на коньках, и издали можно видеть, как мелькают их яркие, разноцветные шубки или белые с яркой отделкой платья. Хотя они не могут говорить, как мы, но видно, что весело живут и очень привязаны как друг к дружке, так и к детям. Ведь они выросли все вместе. Чаще всего они поступают в храм грудными, когда их еще надо на козьем молоке выкармливать.
Во время продолжительной зимовки сходились и знакомились друг с другом славянские купцы всех стран. Язык отличался в наречиях, но все друг друга легко понимали. Нравы и обычаи были везде почти те же. Пировать и принимать гостей любили все одинаково и угощения на корабле или в стане то одного, то другого племени следовали одно за другим. Лишь к одному обычаю озерных и кривичей не могли привыкнуть ни сарматы, ни южноднепровцы. Это к северной бане, которая поморцам очень нравилась. В Смоленске при каждом доме была баня, и раз в неделю вся семья в ней парилась. Накаляли печь жарко, раздевались, брали молодое прутье березовое и начинали себя бить до того, что вылезали едва живые. Потом обливались студеной водой и оживали. По словам южных гостей, они творили не омовение себе, а мученье. Но это самоистязание весьма нравилось и озерным, и кривичам и поморцам, и часто купцы смоленские в свои бани зазывали гостей из того или другого народа. После бани поглощалось большое количество меду и пива ячменного.
С готами весьма подружились саксы. Их было немного, всего зимовало три корабля. Язык саксов хотя и не был так похож на готский, как славянские между собой, но понимали они друг друга свободно. Это были рослые люди, еще более белокурые, чем готы, со светло-голубыми глазами. Волосы длинные, перехватывались на маковке цветной лентой и висели наподобие конского хвоста. В противоположность готам, считающим за позор брить бороду, саксы носили только длиннейшие усы. Вместо лат они имели кожаные куртки и были вооружены длинными копьями, короткими мечами и круглыми щитами. У каждого был, кроме того, длинный нож. Некоторые сражались топорами и молотами. Корабли их – плоскодонные, дубовые, имели нос и корму весьма высокие, скамьи для гребцов были из крепкого дуба, якоря висели на железных цепях, паруса были из крепких воловьих кож. Саксы стана на берегу не устраивали, а жили все время на кораблях. Пили они мед, как готы, и не уступали им ни на охоте, ни на пирах.
С ноября по апрель река стояла под сплошным льдом, по которому можно было безопасно переходить с одного берега на другой. С декабря по февраль стояли сильные морозы. Работ по приведению в лучший порядок судов было немного. Времени оставалось вдоволь на пиры, игры и охоту. Коляды праздновались в городе и в стане корабельщиков весело и шумно. У всех богатых стояли убранные столы для угощения всех друзей и колядующих мальчиков, рассыпавших зерна Житного Деда по очагам домов.
Девушки и молодцы гадали на все лады, по улицам и в стан ходили ряженые медведи, козы, домовые, даже крылатые зиланты[33]. Много бегало и шутов в пестрых одеждах с колокольчиками и бубенчиками. Они дрались между собой, ругались с прохожими и выделывали такие вещи, от которых народ со смеха катился, а честные жены и девы убегали без оглядки подальше. За умение потешить им перепадали угощение, дары и подачки отовсюду. Скоморошество в большом торговом городе давало хорошую прибыль.
Были и такие ряженые и скоморохи, которые являлись в дома, на корабли и в станы купцов с далеко неблаговидными целями. На нескольких кораблях обнаруживалась пропажа ценных вещей, дорогого оружия, золотых и серебряных украшений. Стали бдительно наблюдать за колядующими, но никто не попадался. Следы по снегу указали, что кроме приходивших из города и близких слобод, приходили люди и из леса, тянувшегося к северу по правому берегу Днепра.
В лесу этом, говорили кривичи, проклятый Туримка разбойник проживает. У него там городок окопанный с частоколом построен. Его люди часто корабельщиков останавливают и грабят. А теперь вот что, видно, затеяли. Ходят колядовать, да высматривают, где плохо лежит.
Водан очень хотел поймать воров и наказать по заслугам. К нему пришел еврей Нафан бень-Гедеон. Это был мужчина лет сорока, ловкий и пронырливый. Он должен был выселиться из Пантикапеи, потом и из Танаиса, как не ладивший с еврейским обществом. Он был женат два раза, сперва на финикиянке, потом на гречанке, и приносил жертвы то Молоху и Астарте, то Зевсу и Афродите. Похоронив обеих жен, он несколько раз раскаивался, получал пособие от евреев, проматывал его; тогда обращался к одноплеменникам то той, то другой из своих умерших жен, вытягивал с них сколько мог, опять проедал и пропивал все и вновь продавал свою веру новым богам. Безо всякой застенчивости он часто говорил: «Я торгую самым благородным товаром. Кто продает золото, кто ткани, кто оружие, кто коней, кто рабов, а я богов, и всех их очень почитаю, потому что они меня кормят». За такое нечестие большинство евреев не хотело с ним знаться. Водан ценил в нем ловкого разведчика и вознаграждал щедро на войне, за исполнение различных трудных поручений, в которых находчивость и пронырство имели больше значения, чем отвага и мужество. Если кто жаловался на бесстыдное поведение бень-Гедеона, царь отвечал обыкновенно: «Нет добродетельного человека без порока, ни порочного без добродетели».
– Царь, – сказал он, – я узнал достоверно, что люди Турима продают в городе купцам украденные у нас золотые вещи и камни самоцветные. Хочу все у него отобрать. Теперь ряженые по улицам ходят. Позволь нам тоже эту потеху устроить.
– Ты думаешь, что Турим ряженых принимать будет и даст себя обмануть? – спросил удивленно Водан.
– Этого именно я не думаю, – отвечал Нафан. – Он и не будет подозревать, что имеет дело с ряжеными. Он великий бабник, и я ему красавицу сватать пойду.
– Посмей только! – с негодованием воскликнул царь. – За честь каждой из наших жен и дев ты отвечаешь головой. Да и не найдешь ты такой подлой, которая пошла бы себя продавать разбойнику.
– Я не жены, ни девы не возьму! – отвечал Нафан.
– Какая же это будет красавица – ни жена, ни дева? – удивился Водан.
– Гота Гензериха знаешь? – спросил Нафан.
– Молодой красавец, белокурый, голубоглазый. Мал ростом, да лихой воин! – припомнил Водан. – Так вдвоем и пойдете?
– Мы-то пойдем на санках вдвоем, а ты нам вышли в лес полсотни конных. Мы им скажем, что сделать.
На другой день Нафан исчез и пропадал более суток. Затем три дня видели его пьяным с утра до вечера. На четвертый он просил царя о высылке в лес конных и вооруженных людей, разбитых на кучки под видом охотников. К вечеру он переоделся в кифан с голубыми кистями, обвязал голову повязкой с бахромой и накинул сирийский полосатый, верблюжьей шерсти, белый с черным, плащ с наглавником. Гензерих был одет в готское голубое женское платье, с золотым ожерельем на шее. Голова и лицо его были прикрыты фатой, а на плечи была накинута лисья шуба. Сели в сами и поехали рекой по льду.
Городок Турима был очень не велик. В нем было всего с десяток изб бревенчатых, крытых соломой. Насыпи и частоколы поражали своей высотой. Вокруг городка был широчайший ров. Горожане говорили, что из дома Турима шел подземный ход в пещеру, где было главное хранилище его награбленных сокровищ.
Гостей опросили у ворот и пропустили. Турим ждал их в мирном покое. Это был богатырь огромного роста, лет за пятьдесят, с сильной проседью в темно-русой бороде. На нем был синий кафтан, скроенный наподобие сорочки и вышитый серебром.
– Свиное ухо! – приветствовал он Нафана. – Не надул! А у меня уже петля на тебя готова была.
– Ты, благородный, худыми словами не ругайся, когда тебе люди услугу делают! – с низким поклоном отвечал Нафан. – Благороднейшая Матильда соизволила пожаловать со мной и жаждет тебя обнять. Надеюсь, что ты вознаградишь меня за труды мои не петлей, а чем-нибудь более веским и более приятным.
Поддерживаемая слугами, мнимая Матильда была выведена из саней и проведена в пиршественную палату разбойника. Стол был уставлен яствами и кувшинами с пивом и медом.
Турим облапил красавицу как медведь и повел ее к столу.
– О, дева, рай души, – сказал он. – У меня уже есть восемь жен, но ты будешь первая. Сними покрывало, дай насмотреться, радость, на тебя. По глазам вижу, что ты дивно хороша, но и черты лица твоего дай рассмотреть; дай упиться поцелуем в уста твои медовые.
На поцелуй Гензерих согласился, но затем опять опустил фату, закрыв лицо.
– Садись за стол, красавица, – сказал Турим, – вкуси всего, что только тебе приглянется. Вот окорок зубра, вот кабанья голова, вот медвежьи лапы, а там рябчики, глухари, зайцы, осетр, налимы, щуки; брусника ягода – одна в меду, другая в уксусе (мне бень-Гедеон говорил, в твоих краях она вовсе не растет), яблоки, груши, сливы свежие, малина да красная смородина в уксусе моченые. А запить, чтоб сердцу веселее было, и медом, и пивом можно.
И хозяин, и гости принялись за еду и питье. Гензерих жеманно то откидывал, то закидывал фату, чем только возбуждал любопытство и разжигал страсть Турима. Ел и пил он без устали, и хозяин только удивлялся, как исчезали кусок за куском, дичь, плоды, рыба и поглощались рог за рогом пиво и мед.
– Покушать-то невеста любит, – сказал Турим Нафану. – И пьет, что добрый воин, не хмелея. Наши девки так есть и пить не умеют.
– Доблестный и преславный витязь Турим, – сказал ему в ответ Нафан. – Не ведома тебе тому причина! Ведь голубушка наша восемь дней не ела и не пила. Вся душенька ее по тебе, соколу ясному, тосковала, все думала она крепкую думушку, как с тобой она увидится и как тебя повелителем своим назовет.
Турим, слыша эти слова, просиял, Нафан, закончив речь, опрокинул себе в горло еще огромный турий рог меду. Язык у него начинал заплетаться, и к уже достаточно искаженным словам славянским он стал приплетать еврейские, финикийские, греческие и готские. Гензерих, опасаясь, что такое состояние его спутника может кончиться не добром для них обоих, начал толкать под столом Нафана ногой и метать на него молниеносные взгляды.
– Однако, милая невеста наша, – заметил Турим, – умеет сердиться. Как гневно она на тебя смотрит.
– Она кротка, – сказал Нафан, – как голубица. Гнев не ведом ее мягкому сердцу. Но, великий богатырь, не ведомо тебе, что она восемь суток не спала. И днем, и ночью мыслям ее являлся славный образ твой, и все время жаждала она увидеть твои ясные очи и пасть в твои объятия.
Турим сжал в мощных руках своих мнимую Матильду и осыпал ее горячими поцелуями. Из принесенного ларца он взял драгоценное ожерелье, наручные обручи, кольца, золотой начельник, украшенный камнями самоцветными, и начал украшать ими свою возлюбленную.
– Многомилостивый, – сказал ему Нафан, – нет предела твоим щедротам. Сердце рабы твоей и так было полонено тобой, но теперь не видеть тебя один час будет для нее худшим мучением. У ног твоих она готова умереть. Но осмелюсь я тебе, милостивцу и благодетелю нашему, сказать, что готские девы вырастают в стане воинов; грудными их носят матери в походы. Подростками они учатся стрелять из лука и метать копье. Как ни ценны все изделия хитрого искусства из золота и камней драгоценных, но для девочек готских любимейшая игрушка есть оружие. Люди же говорят, что у тебя оружие есть дорогое и редкостной работы. Покажи его нам.
Турим приказал принести роскошно отделанный щит и несколько изящных мечей и шестопер[34] прекрасной чеканки, выложенный серебром и золотом.
– Посмотри, красавица Матильда, – сказал он. – В силах ли ты подержать в нежных руках твоих этот шестопер. Тяжеленек он и не для девичьих ручек.
Гензерих притворился, что шестопер для него ужасно тяжел. Но вдруг замахнулся им и ударил Турима по голове. Разбойник упал под стол с раскроенным черепом. Затем гот выскочил из-за стола и положил обоих прислуживающих людей. Нафан стоял уже на крыльце и кричал совой. Через мгновение к нему вышел Гензерих с воспламененной головней в руке. Головня была ловко заброшена на крышу ближайшей избы, которая сейчас же вспыхнула. Люди из всех изб бросились тушить пожар. Нафан в это время бежал к воротам и отпер их въезжающим всадникам, ожидавшим в лесу условленных знаков. В полчаса все застигнутые врасплох разбойники Турима были перерезаны[35]. К Водану был послан гонец, для извещения о благополучном исходе предприятия. Пришло подкрепление. Все кладовые разбойников были взломаны и все награбленное ими добро свезено на корабли. О всем случившимся Водан известил посадника Бельца, и многим гражданам смоленским, пришедшим с заявлением об ограблении их Туримом, произвел значительные выдачи серебром и ценными вещами. Этим царь асов заслужил расположение кривичей, и весной, при уходе в плавание, он был ими провожаем, как истинный друг.
ВОЛОКОМ
От Смоленска прошли еще сутки вверх по Днепру. Остановились у низменного берега, вдоль которого тянулось несколько селений. Здесь жили плотники и торговцы конями и волами.
– Это волок! – объяснили кривичи, провожавшие асов.
Лодки были вытащены на берег и под них подведены оси с небольшими колесами. В нескольких селениях все жители занимались их изготовлением. Но народа у Водана было достаточно и своего. Волов и коней для упряжки пришлось купить немало. Но говорили, что их легко перепродать на противоположном конце волокового пути, на берегу Ловати реки. Приготовления к походу заняли много времени. Приходилось опять, как под Смоленском, жить в шатрах, расположившись станом вдоль реки, между селениями волока.
Путь был тяжелый. В лесах были сделаны просеки, но часто приходилось идти болотами, где лодки увязали в грязи; вообще местность была не особенно гористая, но горки были настолько круты, а овраги настолько глубоки, что кони и волы с трудом вытягивали нагруженные лодки. Пока шли по земле кривичей, отношения к жителям были самые мирные. Обыватели чествовали проезжих гостей и охотно выменивали их товары на дорогие меха, которых в каждой деревне было собрано за зиму очень много. На привалах охотились в лесах, убивали много дичи и для продовольствия войска всегда было всего достаточно.
Далее шли леса, населенные племенем весью. Язык их был сходен с тем, на котором говорили мурома и скифские наездницы. Но люди отличались от тех и других более светлым цветом волос и белесовато-голубыми глазами. Жилища их не походили ни на сарматские и готские мазанки, ни на избы северян, полян и кривичей.
Много веси шлялось в лесах и ночевало в кожаных шатрах. Это были преимущественно разбойники, весьма дерзко нападавшие на заблудившихся в лесу охотников и на малочисленные купеческие отряды. Несколько нападений было произведено на передовые отряды разведчиков Водана, но всегда поспевала помощь от главных сил и грабители уходили с уроном. Трупы вешались на деревьях вдоль дороги, для устрашения новых шаек, могущих появиться по следам первых.
В селах вообще и с весью велась мирная торговля, преимущественно мена мехов на оружие и женские украшения. К несчастью, в одном селе пришлось прибегнуть к воинственному способу укрощения.
Нафан и Гензерих, бродя в лесу, увидели довольно необыкновенное зрелище. Вокруг дерева было собрано множество мужчин, певших какую-то мрачную песню. Привязанная к дереву длинной веревкой, бегала черная корова, описывая круги, то большие, то меньшие, по мере того, как закручивалась около дерева или разматывалась веревка. К корове, один за другим, подскакивали мужчины и ударяли в нее ножом, не заботясь о том, чтобы нанести ей скорее смертельную рану. Бедное животное истекало кровью, бегало, металось и наконец упало. Подошел старик, видимо, председатель собрания. Он отрубил корове голову, распорол живот и вынул внутренности. Голова и внутренности были брошены в огонь костра. Жрец запел торжественную песнь. В это время помощники его сняли с животного шкуру, розняли мясо на куски и бросали его в котлы, развешанные рядом над множеством малых костров.
Ловкие еврей и гот ушли незамеченными. На беду они в стане рассказали о виденном ими диком зрелище и возбудили любопытство во многих. Несколько дней спустя, один охотник видел, как лесом погнали опять черную корову к месту жертвоприношения. Человек десять тайком ушли из стана и отправились к священному дереву, указанному Нафаном. В числе их были три молодые женщины – две готки и одна сарматка. Они и были главные зачинщицы похода. Любопытство не давало им покоя, и они подняли на безумное предприятие мужчин. Дело с ними не обошлось так благополучно, как с двумя охотниками, сумевшими скрываться в лесной чаще и глухих кустах. Хотя, по совету Нафана, подходили они по двое, возможно бесшумно, но были захвачены в плен и все перерезаны. Один Нафан успел взлезть на высокую березу и просидел на ней незамеченный, пока жертвоприносители не разошлись по домам.
Когда он сообщил Водану о прискорбном случае, царь воспылал гневом, собрал войско, напал на деревню и сжег ее до тла, перебив всех жителей. Эта расправа произвела впечатление на всю весь. В следующих деревнях асы были встречаемы с почетом и с дарами. Но везде просили их располагаться станом возможно дальше от деревень и давали им провожатых для указания места удобного, близкого к лесу и воде, но по возможности отдаленного от жилища и от священных рощ. К Водану пришли несколько старцев.
Посещение богиней городов и сел острова продолжается еще все время Зеленых святок и до праздников Купалы. Перед началом страды богиня возвращается в храм свой. Второй выезд совершает она в конце страды. Все села приносят богине Житного Деда, последний сжатый сноп урожая. Немые девы ввязывают в каждый из них несколько колосьев из снопов богини, которые они везут за собой. За это они получают от каждого приносителя сноп и возвращаются с обильным запасом хлеба. Такое же благословение дают они и урожаю плодов и получают за него столь же щедрое вознаграждение. По возвращении в храм, после каждой поездки, совершается великое омовение. Во время его ворота наружной ограды остаются запертыми и никто через нее проникнуть не может. Воины из города приводят скованных по рукам и ногам военнопленных или покупных рабов. У ворот внешней ограды они передают их рабыням жрицы, которые, вооруженные копьями, доводят их до ворот внутренней ограды. Там их принимают все сорок девять дев-жриц и ведут к озеру. Здесь снимают с них ручные оковы. Они черпают воду из озера и обмывают богиню, ее колесницу и плащ, покрывающий ее плечи, а так же купают в озере священных телушек. Для отдыха, еды и питья их выводят за внутреннюю ограду, кормят до отвала жирным мясом, сочными плодами и поят допьяна медом стоялым. Когда омовение кончено, колесницу ставят на место, телушек отводят в стойла. Наконец богиню выносят из шатра, в котором совершалось омовение, и ставят на священное место в храме. Рабов, окончивших работу, отводят в верхний ярус в круглую палату, окруженную комнатами жриц. Здесь уже не рабыни, а сами немые девы прислуживают им и подают обильную трапезу, особенно не жалея пива и меда. По окончании трапезы, им неожиданно завязывают глаза, давят их арканами и надевают ручные оковы. К оковам прицелен тяжелый груз. Трупы удавленных бросают через большое окно в озеро. Там много хищной рыбы и раков, быстро поедающих трупы, но головы с завязанными глазами и ручные и ножные цепи с засевшей в них костью иногда заносит в бурю и на другой берег озера, принадлежащий внешней, а не внутренней ограде. Так же топили не раз в озере дерзких нечестивцев, пытавшихся проникнут за внутреннюю ограду, или даже за внешнюю в непоказанное время.
Зимой стопенькаменские горожане, а тем более прочие ругиане уже не видят немых дев, так как они из храма своего никуда не уходят дальше внешней ограды, а в праздники и из-за внутренней не показываются. Только когда Коляды наступают, они целую неделю совершают торжественные шествия, все сорок девять вместе, во все храмы Стопенькамня. Там их встречают жрецы, и они раздают благочестивым людям зерна обмолоченного Житного Деда. За это города привозят им по сорока соболей или горностаев, а села что могут – меха, мед, плоды и даже золото и серебро. Одежда их в эти дни такая же великолепная, как летняя. А красавицы все немые жрицы на подбор! Старые уходят на покой, а некрасивые обращаются в рабство. Да и между рабынями много красавиц.
– А много эти красавицы людей убивают? – спросил Водан.
– Много! На каждое великое омовение богини им присылают пятьдесят-семьдесят рабов. Бывают еще иногда и починки в храме. Их тоже производят рабы-искусники. А всякий посторонний человек, вошедший в храм, бывает после того утоплен. На моей памяти жена одного из жрецов-привратников вошла во внешнюю ограду в непоказанное время. Ее встретили немые жрицы, тотчас удавили арканом и утопили в озере. Тело ее с петлей на шее потом всплыло у берега. Муж ее так был огорчен, что уехал к нам на Высвы, и из жрецов сделался мореходом, а на Ругин никогда не показывается. Его там жрецы в Стопенькамне убьют за то, что он их поносил руганьем необрядным и хотел их дома разорить, а верховному жрецу смертным боем грозил. А виновата-то его жена сама, зачем из любопытства ходила туда, где ходить запрещено даже жрецам.
– Ужасна, должно быть, жизнь этих немых дев! – воскликнул Водан.
– Конечно, я бы свою дочь им не отдал. Но вникни, царь. Почти все они поступают грудными детьми и иной жизни не видели. Жестокое истязание совершено над ними, когда они ничего не понимали. Живут они сытно и богато. Имен у них нет. Имя заменяется названием двух камней, носимых на кольце среднего пальца. Их ныне, находящихся при храме деве, сорок семь неизвестного рода-племени, а две очень хорошо известные всему острову. Одна – дочь богатого купца, кончанского старосты из Ругина города; другая – дочь воеводы из Свантограда. Первая шестнадцати лет, вторая девятнадцати, сами потребовали посвящения; перед большим собранием народа, не дрогнув, дались вырвать и прижечь языки у подножия изображения богини, в ее золотом раскрытом шатре. Обе красавицы на диво, у обеих от женихов отбоя не было, и та, и другая повезли в храм по несколько бочек золота. Через год мы увидели обоих уже жрицами, одна с изумрудами в зеленом посестринстве, другая с рубинами в красном. Приняли они на себя этот тяжелый подвиг добровольно, ради каких-то тяжких грехов своих предков, для снятия проклятия, лежащего на их семьях.
– Страшные чудовища, – сказал Водан, – должно быть, ругинские немые девы. Я воин и в бою, конечно, убивал людей. Случалось мне и казнить смертью виновных, но эти красавицы, убивающие ежегодно множество неповинных людей ради охраны чистоты престола богини! Я не мог бы глядеть на них без содрогания.
– О жизни их мы мало знаем, – отвечал славянин. – В столь великой тайне она протекает. Но при объездах их по острову и при выходах на Коляды в городские храмы они ласково и приветливо раздают дары богини и принимают приношения. Между собой они весело смеются и объясняются знаками. Видно, очень дружно между собой живут. Детей они ласкают, а своих воспитанниц любят и ухаживают за ними, как нежные матери.
– И дети тоже видят все ужасы, совершаемые девами?
– Конечно, видят и приучаются считать все это исполнением священной обязанности во славу богини. В Стопенькамне на горе есть сторожевая башня. С нее виден угол озера, хотя храм скрыт в лесу. Часто видят оттуда, как девы катаются по озеру на лодках, резвятся, играют и бегают взапуски по берегу. Зимой же, когда озеро замерзает, они вместе с воспитанницами и со старыми девами бегают на коньках, и издали можно видеть, как мелькают их яркие, разноцветные шубки или белые с яркой отделкой платья. Хотя они не могут говорить, как мы, но видно, что весело живут и очень привязаны как друг к дружке, так и к детям. Ведь они выросли все вместе. Чаще всего они поступают в храм грудными, когда их еще надо на козьем молоке выкармливать.
Во время продолжительной зимовки сходились и знакомились друг с другом славянские купцы всех стран. Язык отличался в наречиях, но все друг друга легко понимали. Нравы и обычаи были везде почти те же. Пировать и принимать гостей любили все одинаково и угощения на корабле или в стане то одного, то другого племени следовали одно за другим. Лишь к одному обычаю озерных и кривичей не могли привыкнуть ни сарматы, ни южноднепровцы. Это к северной бане, которая поморцам очень нравилась. В Смоленске при каждом доме была баня, и раз в неделю вся семья в ней парилась. Накаляли печь жарко, раздевались, брали молодое прутье березовое и начинали себя бить до того, что вылезали едва живые. Потом обливались студеной водой и оживали. По словам южных гостей, они творили не омовение себе, а мученье. Но это самоистязание весьма нравилось и озерным, и кривичам и поморцам, и часто купцы смоленские в свои бани зазывали гостей из того или другого народа. После бани поглощалось большое количество меду и пива ячменного.
С готами весьма подружились саксы. Их было немного, всего зимовало три корабля. Язык саксов хотя и не был так похож на готский, как славянские между собой, но понимали они друг друга свободно. Это были рослые люди, еще более белокурые, чем готы, со светло-голубыми глазами. Волосы длинные, перехватывались на маковке цветной лентой и висели наподобие конского хвоста. В противоположность готам, считающим за позор брить бороду, саксы носили только длиннейшие усы. Вместо лат они имели кожаные куртки и были вооружены длинными копьями, короткими мечами и круглыми щитами. У каждого был, кроме того, длинный нож. Некоторые сражались топорами и молотами. Корабли их – плоскодонные, дубовые, имели нос и корму весьма высокие, скамьи для гребцов были из крепкого дуба, якоря висели на железных цепях, паруса были из крепких воловьих кож. Саксы стана на берегу не устраивали, а жили все время на кораблях. Пили они мед, как готы, и не уступали им ни на охоте, ни на пирах.
С ноября по апрель река стояла под сплошным льдом, по которому можно было безопасно переходить с одного берега на другой. С декабря по февраль стояли сильные морозы. Работ по приведению в лучший порядок судов было немного. Времени оставалось вдоволь на пиры, игры и охоту. Коляды праздновались в городе и в стане корабельщиков весело и шумно. У всех богатых стояли убранные столы для угощения всех друзей и колядующих мальчиков, рассыпавших зерна Житного Деда по очагам домов.
Девушки и молодцы гадали на все лады, по улицам и в стан ходили ряженые медведи, козы, домовые, даже крылатые зиланты[33]. Много бегало и шутов в пестрых одеждах с колокольчиками и бубенчиками. Они дрались между собой, ругались с прохожими и выделывали такие вещи, от которых народ со смеха катился, а честные жены и девы убегали без оглядки подальше. За умение потешить им перепадали угощение, дары и подачки отовсюду. Скоморошество в большом торговом городе давало хорошую прибыль.
Были и такие ряженые и скоморохи, которые являлись в дома, на корабли и в станы купцов с далеко неблаговидными целями. На нескольких кораблях обнаруживалась пропажа ценных вещей, дорогого оружия, золотых и серебряных украшений. Стали бдительно наблюдать за колядующими, но никто не попадался. Следы по снегу указали, что кроме приходивших из города и близких слобод, приходили люди и из леса, тянувшегося к северу по правому берегу Днепра.
В лесу этом, говорили кривичи, проклятый Туримка разбойник проживает. У него там городок окопанный с частоколом построен. Его люди часто корабельщиков останавливают и грабят. А теперь вот что, видно, затеяли. Ходят колядовать, да высматривают, где плохо лежит.
Водан очень хотел поймать воров и наказать по заслугам. К нему пришел еврей Нафан бень-Гедеон. Это был мужчина лет сорока, ловкий и пронырливый. Он должен был выселиться из Пантикапеи, потом и из Танаиса, как не ладивший с еврейским обществом. Он был женат два раза, сперва на финикиянке, потом на гречанке, и приносил жертвы то Молоху и Астарте, то Зевсу и Афродите. Похоронив обеих жен, он несколько раз раскаивался, получал пособие от евреев, проматывал его; тогда обращался к одноплеменникам то той, то другой из своих умерших жен, вытягивал с них сколько мог, опять проедал и пропивал все и вновь продавал свою веру новым богам. Безо всякой застенчивости он часто говорил: «Я торгую самым благородным товаром. Кто продает золото, кто ткани, кто оружие, кто коней, кто рабов, а я богов, и всех их очень почитаю, потому что они меня кормят». За такое нечестие большинство евреев не хотело с ним знаться. Водан ценил в нем ловкого разведчика и вознаграждал щедро на войне, за исполнение различных трудных поручений, в которых находчивость и пронырство имели больше значения, чем отвага и мужество. Если кто жаловался на бесстыдное поведение бень-Гедеона, царь отвечал обыкновенно: «Нет добродетельного человека без порока, ни порочного без добродетели».
– Царь, – сказал он, – я узнал достоверно, что люди Турима продают в городе купцам украденные у нас золотые вещи и камни самоцветные. Хочу все у него отобрать. Теперь ряженые по улицам ходят. Позволь нам тоже эту потеху устроить.
– Ты думаешь, что Турим ряженых принимать будет и даст себя обмануть? – спросил удивленно Водан.
– Этого именно я не думаю, – отвечал Нафан. – Он и не будет подозревать, что имеет дело с ряжеными. Он великий бабник, и я ему красавицу сватать пойду.
– Посмей только! – с негодованием воскликнул царь. – За честь каждой из наших жен и дев ты отвечаешь головой. Да и не найдешь ты такой подлой, которая пошла бы себя продавать разбойнику.
– Я не жены, ни девы не возьму! – отвечал Нафан.
– Какая же это будет красавица – ни жена, ни дева? – удивился Водан.
– Гота Гензериха знаешь? – спросил Нафан.
– Молодой красавец, белокурый, голубоглазый. Мал ростом, да лихой воин! – припомнил Водан. – Так вдвоем и пойдете?
– Мы-то пойдем на санках вдвоем, а ты нам вышли в лес полсотни конных. Мы им скажем, что сделать.
На другой день Нафан исчез и пропадал более суток. Затем три дня видели его пьяным с утра до вечера. На четвертый он просил царя о высылке в лес конных и вооруженных людей, разбитых на кучки под видом охотников. К вечеру он переоделся в кифан с голубыми кистями, обвязал голову повязкой с бахромой и накинул сирийский полосатый, верблюжьей шерсти, белый с черным, плащ с наглавником. Гензерих был одет в готское голубое женское платье, с золотым ожерельем на шее. Голова и лицо его были прикрыты фатой, а на плечи была накинута лисья шуба. Сели в сами и поехали рекой по льду.
Городок Турима был очень не велик. В нем было всего с десяток изб бревенчатых, крытых соломой. Насыпи и частоколы поражали своей высотой. Вокруг городка был широчайший ров. Горожане говорили, что из дома Турима шел подземный ход в пещеру, где было главное хранилище его награбленных сокровищ.
Гостей опросили у ворот и пропустили. Турим ждал их в мирном покое. Это был богатырь огромного роста, лет за пятьдесят, с сильной проседью в темно-русой бороде. На нем был синий кафтан, скроенный наподобие сорочки и вышитый серебром.
– Свиное ухо! – приветствовал он Нафана. – Не надул! А у меня уже петля на тебя готова была.
– Ты, благородный, худыми словами не ругайся, когда тебе люди услугу делают! – с низким поклоном отвечал Нафан. – Благороднейшая Матильда соизволила пожаловать со мной и жаждет тебя обнять. Надеюсь, что ты вознаградишь меня за труды мои не петлей, а чем-нибудь более веским и более приятным.
Поддерживаемая слугами, мнимая Матильда была выведена из саней и проведена в пиршественную палату разбойника. Стол был уставлен яствами и кувшинами с пивом и медом.
Турим облапил красавицу как медведь и повел ее к столу.
– О, дева, рай души, – сказал он. – У меня уже есть восемь жен, но ты будешь первая. Сними покрывало, дай насмотреться, радость, на тебя. По глазам вижу, что ты дивно хороша, но и черты лица твоего дай рассмотреть; дай упиться поцелуем в уста твои медовые.
На поцелуй Гензерих согласился, но затем опять опустил фату, закрыв лицо.
– Садись за стол, красавица, – сказал Турим, – вкуси всего, что только тебе приглянется. Вот окорок зубра, вот кабанья голова, вот медвежьи лапы, а там рябчики, глухари, зайцы, осетр, налимы, щуки; брусника ягода – одна в меду, другая в уксусе (мне бень-Гедеон говорил, в твоих краях она вовсе не растет), яблоки, груши, сливы свежие, малина да красная смородина в уксусе моченые. А запить, чтоб сердцу веселее было, и медом, и пивом можно.
И хозяин, и гости принялись за еду и питье. Гензерих жеманно то откидывал, то закидывал фату, чем только возбуждал любопытство и разжигал страсть Турима. Ел и пил он без устали, и хозяин только удивлялся, как исчезали кусок за куском, дичь, плоды, рыба и поглощались рог за рогом пиво и мед.
– Покушать-то невеста любит, – сказал Турим Нафану. – И пьет, что добрый воин, не хмелея. Наши девки так есть и пить не умеют.
– Доблестный и преславный витязь Турим, – сказал ему в ответ Нафан. – Не ведома тебе тому причина! Ведь голубушка наша восемь дней не ела и не пила. Вся душенька ее по тебе, соколу ясному, тосковала, все думала она крепкую думушку, как с тобой она увидится и как тебя повелителем своим назовет.
Турим, слыша эти слова, просиял, Нафан, закончив речь, опрокинул себе в горло еще огромный турий рог меду. Язык у него начинал заплетаться, и к уже достаточно искаженным словам славянским он стал приплетать еврейские, финикийские, греческие и готские. Гензерих, опасаясь, что такое состояние его спутника может кончиться не добром для них обоих, начал толкать под столом Нафана ногой и метать на него молниеносные взгляды.
– Однако, милая невеста наша, – заметил Турим, – умеет сердиться. Как гневно она на тебя смотрит.
– Она кротка, – сказал Нафан, – как голубица. Гнев не ведом ее мягкому сердцу. Но, великий богатырь, не ведомо тебе, что она восемь суток не спала. И днем, и ночью мыслям ее являлся славный образ твой, и все время жаждала она увидеть твои ясные очи и пасть в твои объятия.
Турим сжал в мощных руках своих мнимую Матильду и осыпал ее горячими поцелуями. Из принесенного ларца он взял драгоценное ожерелье, наручные обручи, кольца, золотой начельник, украшенный камнями самоцветными, и начал украшать ими свою возлюбленную.
– Многомилостивый, – сказал ему Нафан, – нет предела твоим щедротам. Сердце рабы твоей и так было полонено тобой, но теперь не видеть тебя один час будет для нее худшим мучением. У ног твоих она готова умереть. Но осмелюсь я тебе, милостивцу и благодетелю нашему, сказать, что готские девы вырастают в стане воинов; грудными их носят матери в походы. Подростками они учатся стрелять из лука и метать копье. Как ни ценны все изделия хитрого искусства из золота и камней драгоценных, но для девочек готских любимейшая игрушка есть оружие. Люди же говорят, что у тебя оружие есть дорогое и редкостной работы. Покажи его нам.
Турим приказал принести роскошно отделанный щит и несколько изящных мечей и шестопер[34] прекрасной чеканки, выложенный серебром и золотом.
– Посмотри, красавица Матильда, – сказал он. – В силах ли ты подержать в нежных руках твоих этот шестопер. Тяжеленек он и не для девичьих ручек.
Гензерих притворился, что шестопер для него ужасно тяжел. Но вдруг замахнулся им и ударил Турима по голове. Разбойник упал под стол с раскроенным черепом. Затем гот выскочил из-за стола и положил обоих прислуживающих людей. Нафан стоял уже на крыльце и кричал совой. Через мгновение к нему вышел Гензерих с воспламененной головней в руке. Головня была ловко заброшена на крышу ближайшей избы, которая сейчас же вспыхнула. Люди из всех изб бросились тушить пожар. Нафан в это время бежал к воротам и отпер их въезжающим всадникам, ожидавшим в лесу условленных знаков. В полчаса все застигнутые врасплох разбойники Турима были перерезаны[35]. К Водану был послан гонец, для извещения о благополучном исходе предприятия. Пришло подкрепление. Все кладовые разбойников были взломаны и все награбленное ими добро свезено на корабли. О всем случившимся Водан известил посадника Бельца, и многим гражданам смоленским, пришедшим с заявлением об ограблении их Туримом, произвел значительные выдачи серебром и ценными вещами. Этим царь асов заслужил расположение кривичей, и весной, при уходе в плавание, он был ими провожаем, как истинный друг.
ВОЛОКОМ
– Это волок! – объяснили кривичи, провожавшие асов.
Лодки были вытащены на берег и под них подведены оси с небольшими колесами. В нескольких селениях все жители занимались их изготовлением. Но народа у Водана было достаточно и своего. Волов и коней для упряжки пришлось купить немало. Но говорили, что их легко перепродать на противоположном конце волокового пути, на берегу Ловати реки. Приготовления к походу заняли много времени. Приходилось опять, как под Смоленском, жить в шатрах, расположившись станом вдоль реки, между селениями волока.
Путь был тяжелый. В лесах были сделаны просеки, но часто приходилось идти болотами, где лодки увязали в грязи; вообще местность была не особенно гористая, но горки были настолько круты, а овраги настолько глубоки, что кони и волы с трудом вытягивали нагруженные лодки. Пока шли по земле кривичей, отношения к жителям были самые мирные. Обыватели чествовали проезжих гостей и охотно выменивали их товары на дорогие меха, которых в каждой деревне было собрано за зиму очень много. На привалах охотились в лесах, убивали много дичи и для продовольствия войска всегда было всего достаточно.
Далее шли леса, населенные племенем весью. Язык их был сходен с тем, на котором говорили мурома и скифские наездницы. Но люди отличались от тех и других более светлым цветом волос и белесовато-голубыми глазами. Жилища их не походили ни на сарматские и готские мазанки, ни на избы северян, полян и кривичей.
Много веси шлялось в лесах и ночевало в кожаных шатрах. Это были преимущественно разбойники, весьма дерзко нападавшие на заблудившихся в лесу охотников и на малочисленные купеческие отряды. Несколько нападений было произведено на передовые отряды разведчиков Водана, но всегда поспевала помощь от главных сил и грабители уходили с уроном. Трупы вешались на деревьях вдоль дороги, для устрашения новых шаек, могущих появиться по следам первых.
В селах вообще и с весью велась мирная торговля, преимущественно мена мехов на оружие и женские украшения. К несчастью, в одном селе пришлось прибегнуть к воинственному способу укрощения.
Нафан и Гензерих, бродя в лесу, увидели довольно необыкновенное зрелище. Вокруг дерева было собрано множество мужчин, певших какую-то мрачную песню. Привязанная к дереву длинной веревкой, бегала черная корова, описывая круги, то большие, то меньшие, по мере того, как закручивалась около дерева или разматывалась веревка. К корове, один за другим, подскакивали мужчины и ударяли в нее ножом, не заботясь о том, чтобы нанести ей скорее смертельную рану. Бедное животное истекало кровью, бегало, металось и наконец упало. Подошел старик, видимо, председатель собрания. Он отрубил корове голову, распорол живот и вынул внутренности. Голова и внутренности были брошены в огонь костра. Жрец запел торжественную песнь. В это время помощники его сняли с животного шкуру, розняли мясо на куски и бросали его в котлы, развешанные рядом над множеством малых костров.
Ловкие еврей и гот ушли незамеченными. На беду они в стане рассказали о виденном ими диком зрелище и возбудили любопытство во многих. Несколько дней спустя, один охотник видел, как лесом погнали опять черную корову к месту жертвоприношения. Человек десять тайком ушли из стана и отправились к священному дереву, указанному Нафаном. В числе их были три молодые женщины – две готки и одна сарматка. Они и были главные зачинщицы похода. Любопытство не давало им покоя, и они подняли на безумное предприятие мужчин. Дело с ними не обошлось так благополучно, как с двумя охотниками, сумевшими скрываться в лесной чаще и глухих кустах. Хотя, по совету Нафана, подходили они по двое, возможно бесшумно, но были захвачены в плен и все перерезаны. Один Нафан успел взлезть на высокую березу и просидел на ней незамеченный, пока жертвоприносители не разошлись по домам.
Когда он сообщил Водану о прискорбном случае, царь воспылал гневом, собрал войско, напал на деревню и сжег ее до тла, перебив всех жителей. Эта расправа произвела впечатление на всю весь. В следующих деревнях асы были встречаемы с почетом и с дарами. Но везде просили их располагаться станом возможно дальше от деревень и давали им провожатых для указания места удобного, близкого к лесу и воде, но по возможности отдаленного от жилища и от священных рощ. К Водану пришли несколько старцев.