Страница:
Внутри укрепленного городка были обычные домишки. Посредине мазанка с соломенной крышей служила жилищем для князя или владельца городка.
За домами тянулся ряд скотных дворов, конюшен и амбаров. Свободные землепашцы и скотоводы, керлы, жили в степи, каждая семья своим отдельным хозяйством, и прибегали в городок, когда на сторожевой насыпи ночью загорался костер или когда днем над ней развивался стяг их главаря – владельца городка. Между хозяйствами керлей бывало часто расстояние в пятьдесят стадий и больше.
Но Балту не пришлось въехать в городок Нордериха. Поравнявшись с дубовой рощей, стадиях в двадцати от городка, он увидел на реке у берега ладью, в которой сидели две девушки.
– Герта! Фредегунда! – окликнул он их.
– Здравствуй, благородный Балта, – отвечали они ему. – Благородная Фригг в роще гуляет, а вождь Нордерих еще не вернулся из погони за команами. Назад он этим леском пройдет, и княжна его встретить хочет.
Молодой воин углубился в рощу. Он услышал веселый смех, и перед глазами его мелькнули два платья – голубое и желтое, но он проскакал мимо, незамеченный девушками. Дальше, среди ярко освещенной заходящим солнцем зелени он увидел светло-розовое пятно, цвета вечерних облаков. Оно то скрывалось в кустах, то появлялось из-за них. Женский голос напевал песню о любящей деве, ожидающей возвращения витязя с кровавого боя и тоскующей день и ночь в его отсутствие.
Сердце Балты забилось и он направил своего коня через густой кустарник, прямо к певице.
Это была высокого роста, с пышной грудью молодая девушка, белая и румяная. Голубые глаза ее, цвета незабудки, смеялись доброй улыбкой, противоречащей грустному напеву ее песни. Полуоткрытый рот с пухлыми губами обнаруживал ряд ровных, белых зубов. Длинные и толстые косы ее, цвета пшеничной соломы, спускались за спину, ниже колен, и были заткнуты за пояс, чтобы не путались в кустах. Платье ее плотно охватывало тело от шеи до бедер, обрисовывая изящные формы ее стана. Полудлинные рукава оставляли открытыми белые, полные руки красавицы с ямками на локтях. Под розовый цвет платья, на голове девушки был венок из цветов дикого шиповника. На поясе висела сумка черной кожи и кинжал в серебряных узорчатых ножнах. За спиной был легкий колчан с оперенными стрелами, а в руке она держала маленький лук. Она приветливо улыбалась подъехавшему воину.
– Добро пожаловать, Балта, – сказала она. – Отец еще не возвращался. Мы его ждем здесь на перепутье.
– Знаю, – отвечал воин спешиваясь. – Мне твои девы сказали. Я с тобой первой и с уважаемым Нордерихом хотел поделиться радостью славной победы.
– О победе я уже знаю, – возразила девушка.
– Удалось мне не только положить множество врагов! – похвалился Балта. – Я царевича Котыся Босфорского спас, и он мне обещал вечную дружбу. Вот меч – его подарок.
– Радуюсь за тебя! – произнесла добродушно девушка.
– Радуешься? И только? – воскликнул воин. – Да понимаешь ли, что теперь, по просьбе царя Савромата, князь Дидерих пошлет меня на новые, славные дела. Я скоро не просто благородным воином готским буду, а вождем великой силы.
– От души тебе желаю, – произнесла княжна.
– Холодно ты все это говоришь! – разочарованно сказал молодой витязь.
– Я всегда радуюсь подвигам славных воинов, – отвечала девушка. – Но к чему мне горячиться?
– К чему! – воскликнул Балта. – Как к чему? Подвигами я сделаюсь равным благородным Амелунгам. Нордерих тогда не откажет мне в твоей руке.
– Отец мой прежде всего спросит у меня, люблю ли я тебя! – твердо отвечала Фригг.
– И ты скажешь?..
– Я скажу, что я в тебе вижу славного бойца, честного воина, приятного спутника для катанья по руке и гулянья в рощах. Но не ты избранник моего сердца.
– Проклятие! – не своим голосом закричал Балта. – Я знаю, кто твой избранник.
– Я тебе его не называла, а потому молчи! – внушительно остановила его девушка.
– Молчать не буду! – продолжал запальчиво воин. – Полюбился тебе бродяга, славянская кукушка, забравшаяся в готское гнездо. Он певец, он и любовные стихи, и былины о древних богатырях слагает. Вот чем он тебе полюбился. Но я его убью!
– И полагаешь, что я тебя полюблю за твое злодеяние? – спросила Фригг.
– Он нечистая тварь, он со злыми духами знается. Брат его матери чародей, кудесник, прорицатель. Они тебя заколдовали. Но я не боюсь ни колдунов, ни ведьм. Не боюсь ни твоего певца, ни твоего отца. Биться со всеми буду, кто мне поперек дороги станет.
– Но если я не хочу идти по твоей дороге?
– Тогда я тебя убью! – вырвалось у обезумевшего влюбленного. – Нет! Неправда! Тебя я не убью! Если, от чего да хранят тебя боги, ты умрешь, то убью я себя немедленно. Но если ты не отвечаешь мне любовью за любовь, я тебя изуродую, вырву один глаз, обрублю уши, рассеку щеки самыми затейливыми узорами. Ты будешь безобразна, и от тебя все поклонники отвернутся. И первый из них твой стихослагатель, злой колдун сарматский. Но я тебя буду любить больше, чем когда-нибудь.
– Зато как я тебя возненавижу! – воскликнула негодующая девушка.
Балта окончательно обезумел и бросился на Фригг.
– Волей-неволей ты моя! Я тебя увожу!
Но не успел он ее обхватить за стан, как у нее в руке блеснул кинжал, направленный ему прямо в сердце. Он уклонился, не выпуская ее из рук. Острие кинжала ударило его в плечо, глубоко вонзилось в мышцы и проехало вниз, скользя по кости до локтя. Кровь ключом забила из зияющей раны. Витязь левой рукой схватил руку девушку выше кисти, а раненой правой пытался вырвать у нее кинжал. Она стала защищаться левой рукой. Не помня себя, девушка хватала обеими руками за лезвие кинжала, рассекая себе пальцы и ладони. Одежда обоих борющихся была залита кровью. Наконец, несмотря на тяжелую рану правой руки и значительную потерю крови, смертельно бледный Балта одолел свою противницу. Кинжал остался в его руке.
– Бешеная! – воскликнул он. – Ты меня искалечить хотела!
– Нет! – твердо ответила Фригг. – Я хотела тебя убить!
– Я мог бы обнажить против тебя меч, – сказал воин. – Я не хотел. Раны, которые ты получила, ты сама себе нанесла. Но теперь я нанесу тебе несколько ран, не опасных для жизни, но которые заставят тебя обо мне помнить.
И левой рукой, одним взмахом он ударил ее острием кинжала по правой щеке. Но в это время зажужжали две короткие стрелы. Одна ударила Балта в спину и скользнув по доспехам, упала на землю. Другая вонзилась ему в бедро. Спутницы Фригг бежали к ней на помощь. Ослабев от потери крови, Балта упал на землю и потерял сознание.
Когда он пришел в себя, никого вокруг него не было и стояла глубокая ночь. Раны его были перевязаны и стянутое тонкими шнурками плечо не давало более исхода крови. Конь его стоял привязанный к дереву. Несчастный дикарь начал припоминать все сотворенное им вечером.
– Безумец я и больше ничего! – проговорил он. – Крови-то, крови сколько! И моя, и бедной Фригг кровь. А она моей смерти все же не пожелала. Раны перевязать велела. Мне теперь и в полях около Нордерихова дома не то что останавливаться, но и показываться опасно. Надо скакать лесом в обратную сторону, подальше от готских поселений. Поскачу на восток к северу. Там дворы сарматских кметов есть. Отдохну у них. Они меня не знают. А там продолжу путь от дома родительского. Хорош я, нечего сказать. В жестоком бою с команами невредим остался, а три девки одолели.
С ужасной жгучей болью в руке, хромая на раненую ногу, Балта добрался до коня, сел на него и поехал по направлению к жилищам сарматских кметов, у которых он мог отдохнуть до начала выздоровления и, главное, скрыться от гнева Нордериха, который, узнав об оскорблении и ранении дочери, конечно, его не помилует.
ГОРОД ТАНАИС
Сарматы, преимущественно босфорского войска, были вооружены по-гречески, но резко от них отличались. Многие, собранные из степных кметов, и конница, присланная с верховьев реки Дона «господином» Перестеном, под начальством подручных ему царей Пржебора и Буреслава и князей Мутьяна и Кречета. Доспехи на них были чаще всего чешуйчатые роговые или из конских копыт. Мечи длинные, кривые, на ремне через плечо. Копья короткие, метательные. У всех были огромные луки и колчаны, наполненные длиннейшими стрелами. Щитов, за исключением нескольких начальников, почти ни у кого из сарматов не было. Народ был все рослый, крепко сложенный, белокурый, хотя темнее готов. Большие голубые или серые глаза метали грозный взор, громко и бойко лилась их звучная речь.
Римский отряд был немногочислен. Они здесь должны были представлять собой лишь верных союзников босфорского царя, даже с оттенком почетных телохранителей. Они были все в своих характерных доспехах. Вооружение составляли копья, топоры, секиры и молоты.
Белокурые, голубоглазые готы, народ не менее крупный, чем славяне, еще более отличались от греческих и римских войск. Шлемы их были украшены рогами и крыльями. Для нападения им служила «фрамея» – не слишком длинное копье с узким и коротким острием. У правого бока висел прямой или серповидный нож. Многие были вооружены молотами, топорами, секирами и палицами. Целые отряды несли огромные луки и колчаны, наполненные длинными оперенными стрелами.
За войсками ехали колесницы. На одних стояли или сидели военачальники. На других, больших размеров, сидели и лежали раненые. Многих раненых несли на носилках, и люди, несшие их, часто отдыхали. Здоровые же воины весело смеялись и разговаривали. Многие пели песни. По временам во главе некоторых отрядов проходили музыканты, греческие или римские, играя каждые свое. Шум стоял в воздухе невообразимый. Пролегающая через степь дорога была так же оживлена, как лучшая римская и афинская улицы в праздничный день.
Путники вошли в городские ворота. Танаис был одним из больших городов Босфорского царства. Это было складочное место товаров всех сармато-скифских земель и Малой Азии. Стоял он на правом берегу реки, против места нахождения нынешнего Азова. Пристани были расположены вдоль обоих главных рукавов реки Дона, из коих северный разделяется на три, а южный – на два выхода. Все пять были судоходны и частой расчисткой предохранялись от обмеления. Поэтому от города до устьев все рукава были всегда полны движущихся вверх и вниз по реке или ожидающих на якоре времени удобной разгрузки судов. Город был обнесен каменной стеной с многочисленными башнями. Глубокие рвы соединяли оба рукава реки и препятствовали неожиданному нападению на город.
Улицы были узкие, как во всех городах греческой постройки, но мостовые выложили из широкого, обтесанного по одной поверхности камня.
Дома, почти исключительно одноярусные, были каменные, кирпичные и мазанные из глины и соломы. Большая часть имели плоские крыши. Но многие сарматы делали крыши на четыре ската и крыли их соломой или черепицей, часто разноцветной. Окна всех домов выходили на двор или в сад, находящийся позади каждого дома. Все же стены, обращенные к улице, за редким исключением, были заняты лавками всяких товаров, содержимых купцами всех возможных народностей.
Главная площадь, или Агора, была собранием прекрасных мраморных храмов Зевса Громовержца, Феба, Артемиды и Посейдона, владыки морей. В священном лесу, на горе выше города, славяне-угличи имели капище Перуна, которому в военное время приносили в жертву часть своих военнопленных. На левом берегу был священный лес сарматов, приносивших туда по определенным дням заветный меч, изображавший бога войны, которому они приносили в жертву коней.
В этот день на Агоре собирался весь народ города и окрестностей, без различия племени и вероисповедания, для присутствования при благодарственном молении по случаю спасения царства от опасности. Как площадь, так и улицы, ведущие к северным городским воротам, были наполнены горожанами, вышедшими приветствовать победителей. Толкались рядом греки в хламидах и хитонах, римляне в тогах и сарматы в широких штанах от бедра до щиколотки, с телом от шеи до пояса прикрытым только длинным плащом без рукавов, сколотым на плече брошью. Рубашки, довольно длинные, до колена, были у немногих, более богатых; у большинства под плащом было голое тело. Женщины их, полные, белые и румяные, отличались длинной и широкой одеждой с длинными рукавами, у локтя перевязанными лентой или перехваченными обручем. Головы у всех, замужних, девиц, даже девочек, повязаны были пестрыми, ярких цветов платками. Тут же встречались готы в узких рубашках и длинных штанах, с густыми длинными распущенными волосами и их жены. Персы, в длинных широких одеждах; понтийцы с остроконечными мешкообразными, загнутыми то вперед, то на бок шапками; евреи в ярких нарамниках, с голубыми, шерстяными кистями по углам, – все это вместе представляло донельзя пеструю толпу. Все волновались, толкались, кричали каждый на своем языке.
Наконец показался передовой отряд конных сарматов. Полевые значки их представляли длинные шесты с змеиной головкой, от которой шло, извиваясь, кожаное, набитое паклей тело змеи. За ними шли музыканты. Далее, отряд за отрядом, с разнообразными значками впереди, следовали все разноплеменные царские и союзные войска. В середине их, в колесницах, запряженных четверками резвых красивых коней, въехали царевичи и главные военачальники. Крики восторга оглашали улицы и площадь. «Да здравствует царь Савромат! Да здравствуют царевичи Ржешкупор и Котысь!» – слышалось повсюду.
Жертвоприношение и торжественная молитва были совершены при громадном стечении народа. Не присутствовали на нем только одни евреи, удалившиеся в дом своего старейшины Елеазара бень-Охозии, которого у дверей уже ждали учителя еврейские и почетнейшие из граждан для совместного моления и благодарения Всевышнему.
После совершения всех обрядов в храмах, царевичи вышли на площадь и благодарили всех воинов, участвовавших в бою, и помянули особо всех наиболее отличившихся.
– Здесь ли витязи, спасшие меня и мой отряд? – спросил князь Котысь. – Одного я вчера благодарил, но сегодня желаю видеть и всенародно воздать хвалу его доблести. Другого же, к великому моему огорчению, вчера не сумели отыскать в стане после битвы.
– Он здесь, благородный князь, – отвечал Фредлав Сигге, подводя к царевичу молодого Вадима.
– Благодарю тебя, храбрый воин, – сказал царевич. – Прими от меня награду, этот меч, украшенный золотом. Ты достоин его носить как один из смелейших между нашими храбрецами. Но где другой молодец?
Кунигунд отвечал:
– Балта, вопреки приказанию моему, не явился в мой отряд. Знаю его я как исправного воина, а потому опасаюсь – не случилось ли с ним какой беды.
– Но в погоню он послан не был? – спросил царевич.
– Не был. Но он мог сам ей увлечься или ночью попасть в засаду. Он молод и горяч, и это-то меня и тревожит.
– Жалею, что не могу видеть его еще раз, – произнес Котысь, – но ты, почтенный Кунигунд, передай ему еще раз мою благодарность.
Вечером царевичи с пантикапейцами отправились в путь, а отряды были распущены и стали выступать из города. Вадиму только это и нужно было. Сев опять на коня, он помчался к городку Нордериха.
ТАЙНА ФРИГГ
– Погоня за хищниками была славная, – сказал ему готский вождь. – Много команов мы положили в степи и остановили на съедение волкам и воронам. Но дома посетил нас гнев богов. Дочь хотела меня встретить, взяла с собой четырех дев и на ладье спустилась по реке до дубового леска. Там на них напали беглецы-разбойники. Скрываясь от преследования мужей, они не постыдились напасть на девушек. Но наши, сами знаешь, не таковы, чтобы без боя сдаться. Выпустили несколько стрел и вступили в рукопашную. Разбойники бежали, и ни одного не удалось поймать и на кол посадить перед воротами городка. Но бедная моя храбрая девочка вернулась домой вся израненная.
– Ее жизнь в опасности? – воскликнул Вадим.
– К счастью, нет! – сообщила Аласвинта. – Теперь она сидит в саду. Пройди к ней. Она будет рада тебя видеть. Очень она скучает, что работать не может. Обе руки поранены.
Фригг сидела в саду на скамейке. Раны на щеке и руках были перевязаны полотном, и более глубоко порезанная правая рука была на перевязи. Простое голубое платье сидело на ней ловко и изящно. На шее было ожерелье из золотых пластинок. В левое ухо вдета серьга с блестящим яхонтом.
Скучая от бездействия, она вполголоса напевала грустную песенку.
– Здравствуй, витязь, – приветствовала она гостя. – Хорошую меня видишь?
– Рана – прибыль твоя; то прямая украса мужам, говорят готы, – сказал с улыбкой воин. – Но и дева, славно сражавшаяся с разбойниками, уподобляется самому доблестному из мужей. Ты же мне всегда мила, и какие бы следы ни оставили на твоем прекрасном лице и на твоих милых руках полученные раны – я их буду целовать. От какой-нибудь царапины не уменьшится краса твоя, но и то знай, не одну твою красу люблю я, а всю тебя, какая ты есть.
– Знаю, – горячо воскликнула девушка. – Знаю, милый, дорогой. И я тебя люблю. Если отец не отдаст меня тебе волей, я сбегу от него. Но подожди. Я еще надеюсь укротить его гордость. Теперь у меня красоты убудет, и поклонники знатных родов реже станут заезжать на наш двор. Старый Горанд меня лечит, прикладывая травы, размоченные в масле и вине, и говорит, что кроме рубца на ладони правой руки, нигде никаких следов не останется, но это меня не заботит, если даже обезображение меня может сблизить с тобой. Я же тебе поведаю мою тайну.
– Какую?
– Отец и мать не знают истины. Раны я получила ради тебя.
– Ради меня! От команских бродяг!
– Команов здесь не было. Злодей, вернее безумец, был гот.
– Балта! – воскликнул с ужасом Вадим.
– Он.
– За что же щадишь его? Если твой отец команов хотел на кол сажать, то с него он бы с живого кожу снять приказал и погрузил бы его в соль по самое горло.
– А его род, – спросила девушка, – не стал бы мстить за него? Все племя Дидериха поднялось бы против нас. Другие приняли бы кто их, кто нашу сторону, и опять пошли бы междоусобия, которых, хвала богам, давно не было. Об этом подумал ли ты? Но и я с моими девушками его не пощадили. Он остался в лесу израненный, хотя вчера его там не нашли. Он уже бежал или нашел помощь и был вынесен из лесу.
– Ты бы ему хоть голову отрубила, – горячился молодой воин, – и принесла бы отцу. Теперь он, если не умрет от ран, поднимет всех своих на мщение.
– Я его знаю, этого он не сделает! – убежденно сказала Фригг. – Новые попытки похищения еще могут быть, но он их будет предпринимать или один, или с наименьшим числом сообщников.
– Я его убью! – воскликнул Вадим.
– Бейся с ним, если хочешь, – одобрила девушка. – Да даруют боги тебе победу. Но пусть единоборство ваше не будет поводом к кровопролитию между братскими племенами. Время ли сеять раздоры среди князей, и должна ли смута возникать из-за того, что два воина полюбили одну деву? О поступке его со мной никто не должен знать, и ты клянись мне хранить мою тайну.
– Клянусь! – произнес нехотя Вадим. – Твое слово для меня закон.
Молодых людей позвали к столу. Обед был готов. Дымилась вкусная похлебка, на блюдах лежали осетр, дикая коза, окорок кабана. Турьи рога заполнялись то медом, то вином. Вадим сидел около Фригг. Рассказывал ей подробности боя и проводов царевичей и старые былины о тех временах, когда еще готы жили далеко за морем Хвалынским, о славных победах царя Амала, о переселении в степи сиеские, о разделении племен на многие княжества. Не забывал он и сказания старых сарматов, воинов Архэанахса и левконидов, а так же и сподвижников Митридата Понтийского и его наследников. Звучен был стих старинной былины, образна Вадимова речь. Не только дева, но и старики слушали его жадно. Старая Аласвинта, слушая его и любуясь его красотой, думала про себя: «Как жаль, что этот славный юноша не княжеского рода! Лучшего бы мужа нашей Фригг и не надо!»
Но она сознавала, что быть этого никогда не может. Чтобы властвовать над самым незначительным племенем, надо было быть потомком Амала, а чтобы породниться с Амелунгами, надо было принадлежать к одной из семей первых сподвижников древнего готского царя. Но Фригг сказала Вадиму: «надейся и жди», и он ей верил, а потому на сопротивление гордых готов, родителей красавицы, вовсе не предполагал обращать внимания, готовясь встретиться с любой опасностью. Он распрощался с ней и с ее родителями и отправился вдогонку за воинами своего племени. В одном только он поклялся себе: найти Балту и убить его во что бы то ни стало.
БОГИ НАРОДОВ
Молодой Вадим скучал на хуторе Фредлава. Ни набеги, ни охота его не утешали. Его тянуло к устьям Тана, к городку Нордериха, к священной роще Драгомира. Протерпев несколько месяцев, он объявил родителям, что едет в Тану, снарядил ладью, набрал гребцов и по Осколу и Донцу спустился в реку Дон.
К радости своей, он нашел свою возлюбленную Фригг совершенно здоровой. На руках девушки остались самые незначительные следы, а на лице не осталось ни малейшего рубца. Радостно забились сердца молодых людей при свидании. Много переговорили они наедине в тенистом саду. Опять она ему сказала: «Терпи, надейся и жди». Старики приняли гостя, как всегда, радушно и угостили на славу. Но он знал, что с ними объясняться не время. Прогостив день, он отправился в рощу к старому волхву.
Велико было удивление молодого воина найти перед жилищем своего дяди несколько лошадей и отдыхающих вокруг небольшого костра конюхов. У старого отшельника были гости. Он хотел остаться на дворе вместе с конюхами, но дядя, увидев его, крикнул в окно:
– Войди, сын мой. Для тебя тайн у меня нет, а здесь люди тебя знающие.
Вадим еще больше удивился, найдя гостями Драгомира танаисских военачальников Агафодора и Сульпиция, и с ними сарматского князя Мутьяна, приведшего их к славянскому волхву. Они сидели на волчьих шкурах, на полу, вокруг низкого стола, уставленного яствами, рыбой, овощами и медом, и пили из турьих рогов вино, разливаемое из амфоры, которую Драгомир держал исключительно для гостей, так как сам не пил.
– Садись с нами, неустрашимый витязь, – сказал Агафодор. – Мы здесь поучаемся у твоего учителя и родственника. Он великий мудрец, но мало тайн нам открывает.
– Многое мы уже знали от наших философов, – прибавил Сульпиций, – но признаюсь, я им, мало верю. Почтенный же Драгомир нам открыл из прошлого каждого, из сокровенных даже мыслей и уважаемого Агафодора, и моих, такие тайны, что мы поражены, удивлены, но не знаем, как объяснить такое нечеловеческого знание.
– Почтеннейший Люций Валерий, – сказал ему Драгомир глубоко поклонившись, – я человек, и мое знание только человеческое. Объяснить тебе то, что ты желаешь, я не хочу. Чтобы понять ответы на твои вопросы, надо пройти великий искус и многому учиться. И тело, и душу надо подготовить за долгие годы к уразумению истин. Поэтому они недоступны непосвященным. Но что тебе сейчас доступно – это изучение эллинских и римских философов. Когда их хорошо узнаешь, не так непонятна будет тебе и наша наука.