И это сработало. Кое-кто, правда, ушел, но остальные поддались ее шутливым мольбам. Они снова принялись пить, пока не захрапели тут же, на каменном полу. Я прождала почти до рассвета и, собрав в кулак всю свою волю, с трудом вылезла на черепичную крышу, сделавшуюся холодной и скользкой от росы, и кое-как добралась до спальни.
Но уснуть мне не удалось. Анра не спал и жаждал узнать о том, что произошло во дворике. Я умоляла не расспрашивать меня, но он стал настаивать, и мне пришлось рассказать. Картины происшедшего так живо крутились в моем усталом мозгу, что мне казалось, будто все это происходит снова и снова. Анра задал мне массу вопросов, заставив не упустить ни малейшей подробности. Я заново пережила свое радостное открытие, однако теперь оно омрачалось уверенностью, что все эти люди лукавы и жестоки.
Когда я дошла до каменного идола. Анра пришел в ужасное возбуждение. Однако, узнав, что все это было лишь скверной шуткой, он был разочарован и даже разозлился, подозревая, что я лгу.
В конце концов он оставил меня в покое и я уснула.
На следующий вечер я снова залезла в тесную конурку под кровлей….
Фафхрд опять придержал лошадь. Облако тумана, закрывавшее вершину, внезапно начало светиться, как будто взошла зеленая луна или сама вершина была вулканом, плевавшимся зелеными языками пламени. Задранные вверх лица путников приобрели зеленоватый оттенок. Зеленая туманная шапка соблазнительно мерцала, словно громадный и призрачный драгоценный камень. Фафхрд и Мышелов обменялись взглядом, в котором было изумление и покорность судьбе. Затем они снова двинулись по сужающемуся гребню.
Ахура продолжала:
– Я готова была поклясться всеми богами, что это не повторится, говорила себе, что скорее умру. Но Анра меня заставил.
Днем я обалдело слонялась по дому, словно призрак маленькой рабыни. Старая Вероника была озадачена и уже начала что-то подозревать; мне показалось, что и Фрина раз-другой понимающе мне подмигнула. В конце концов даже мать заметила, что со мной что-то творится, и пригласила врача.
Думаю, что в результате я и впрямь заболела бы и умерла или сошла бы с ума, если бы не начала, сперва просто от отчаяния, выходить в город, где мне открылся совершенно новый мир….
При этом воспоминании в голосе Ахуры послышалось сдержанное возбуждение, и Фафхрд с Мышеловом сразу представили себе, каким волшебством мог показаться ребенку Тир: его богатые гавани, торговая суматоха, пересуды и смех, корабли и люди из дальних стран.
– Теперь я могла прикоснуться к любому из людей, которых раньше лишь наблюдала с крыши. Каждый, кого я встречала, был для меня чудной тайной, существом, с которым можно было посмеяться и поболтать. Я одевалась, как девочка-рабыня, познакомилась с массой людей, и они всегда ждали моего прихода – рабы, кабацкие девки и торговцы засахаренными фруктами, уличные разносчики и писцы, рассыльные и лодочники, белошвейки и кухарки. Я старалась быть всем полезной, выполняла мелкие поручения, с восторгом слушала их бесконечные разговоры, передавала слухи, угощала украденной из дома едой, – словом, сделалась всеобщей любимицей. Мне казалось, я никогда не смогу насытиться Тиром. Я носилась по городу с утра до вечера и только в сумерки перелезала назад через садовую стену.
Обмануть старую Веронику мне не удавалось, однако вскоре я придумала, как избежать ее кнута. Я пригрозила ей, что скажу матери, будто это она рассказала рыжеволосому и второму, с лицом сатира, о каменном идоле. Не знаю, так ли оно было на самом деле, но угроза подействовала. После этого старуха лишь злобно брюзжала, когда я возвращалась домой на закате. А мать отдалялась от нас все сильнее, целыми днями предаваясь невеселым размышлениям и оживая только по ночам.
И каждый вечер меня ждала новая радость. Я рассказывала Анре обо всем, что видела и слышала, о каждом новом приключении, о каждой маленькой победе. Словно сорока, я приносила ему каждый интересный оттенок, звук и запах. Словно сорока, я повторяла услышанные мной слова незнакомых языков, обрывки умных бесед жрецов или ученых. Я уже и думать забыла о том, как скверно он со мной поступил. Мы снова играли в игру, еще более замечательную, чем все прежние. Часто брат предлагал мне еще куда-нибудь сходить, на что-то еще посмотреть, а однажды даже спас от двух сладкоречивых александрийских работорговцев, которых сразу заподозрил бы кто угодно, но только не я.
Случилось это очень странно. Эти двое пристали ко мне, сулили угостить конфетами, если я пойду с ними, и тут я словно услышала шепот Анры: «Не ходи». Похолодев от ужаса, я бросилась от них со всех ног.
Теперь мне казалось, что брат иногда видит образы прямо в моем мозгу, даже когда я нахожусь от него достаточно далеко. Он стал мне еще ближе.
Мне страшно хотелось, чтобы он мог выходить в город со мной, но я уже рассказывала, что произошло, когда он сделал такую попытку. Шли годы, и он, казалось, был привязан к дому еще сильнее. Однажды, когда мать заговорила о возможном переезде в Антиохию, он заболел и поправился лишь тогда, когда мать пообещала, что мы никуда не поедем.
Между тем Анра превратился в стройного, смуглого, красивого юношу. Фрина начала строить ему глазки и вечно искала предлог, чтобы зайти к нему в комнату. Однако это его лишь пугало, и он сторонился ее. Но меня он уговаривал подружиться с Фриной, почаще бывать с ней рядом и даже спать вместе с Фриной, когда мать в ней не нуждалась. Почему-то это ему нравилось.
Сами знаете, какое беспокойство овладевает ребенком, когда он начинает взрослеть, как жадно ищет он любви, или приключений, или богов, а может, всего вместе. Такое беспокойство овладело и Анрой, но единственными его богами были те, что жили в пыльных и непонятных свитках, названных нашим отцом «Тайной мудростью». Анра все свое время посвящал странным ритуалам и опытам и продолжал учиться. Иногда он занимался ими в подвальчике, где находились три серых камня. Тогда он заставлял меня стоять на страже. Он больше не рассказывал мне о том, что читает, не говорил о своих мыслях, а я была так занята открывшимся для меня новым миром, что ничего не замечала.
Но я все же видела, что беспокойство его растет. Он давал мне все более трудные поручения, заставлял справляться о книгах, о которых писцы и слыхом не слыхивали, выискивать всяких астрологов и ворожей, требовал, чтобы я крала или покупала у знахарей все более и более необычные снадобья. А когда мне удавалось добыть для него очередное сокровище, он без слова благодарности выхватывал его у меня, а на следующий вечер делался еще угрюмее. Анра уже не радовался, как бывало прежде, когда я, к примеру, принесла ему первый персидский свиток об Аримане, первый магнит или дословно повторила рассуждения знаменитого философа из Афин. Теперь ему было не до этого. Порой он едва слушал мои подробнейшие рассказы, словно уже знал наперед, что ничего интересного для него в них не будет.
Анра выглядел истощенным и больным. От снедающего его беспокойства он теперь непрерывно ходил взад и вперед по комнате. Я наблюдала за ним, и у меня сердце обливалось кровью. Мне так хотелось ему помочь, разделить с ним мою новую захватывающую жизнь, достать ему то, к чему он так отчаянно стремится.
Но моя помощь больше не нужна была ему. Он взялся за какие-то темные таинственные поиски, которых я не понимала, а зашел в глухой тупик, когда ему стало не хватать собственного опыта.
Ему требовался учитель.
Но уснуть мне не удалось. Анра не спал и жаждал узнать о том, что произошло во дворике. Я умоляла не расспрашивать меня, но он стал настаивать, и мне пришлось рассказать. Картины происшедшего так живо крутились в моем усталом мозгу, что мне казалось, будто все это происходит снова и снова. Анра задал мне массу вопросов, заставив не упустить ни малейшей подробности. Я заново пережила свое радостное открытие, однако теперь оно омрачалось уверенностью, что все эти люди лукавы и жестоки.
Когда я дошла до каменного идола. Анра пришел в ужасное возбуждение. Однако, узнав, что все это было лишь скверной шуткой, он был разочарован и даже разозлился, подозревая, что я лгу.
В конце концов он оставил меня в покое и я уснула.
На следующий вечер я снова залезла в тесную конурку под кровлей….
Фафхрд опять придержал лошадь. Облако тумана, закрывавшее вершину, внезапно начало светиться, как будто взошла зеленая луна или сама вершина была вулканом, плевавшимся зелеными языками пламени. Задранные вверх лица путников приобрели зеленоватый оттенок. Зеленая туманная шапка соблазнительно мерцала, словно громадный и призрачный драгоценный камень. Фафхрд и Мышелов обменялись взглядом, в котором было изумление и покорность судьбе. Затем они снова двинулись по сужающемуся гребню.
Ахура продолжала:
– Я готова была поклясться всеми богами, что это не повторится, говорила себе, что скорее умру. Но Анра меня заставил.
Днем я обалдело слонялась по дому, словно призрак маленькой рабыни. Старая Вероника была озадачена и уже начала что-то подозревать; мне показалось, что и Фрина раз-другой понимающе мне подмигнула. В конце концов даже мать заметила, что со мной что-то творится, и пригласила врача.
Думаю, что в результате я и впрямь заболела бы и умерла или сошла бы с ума, если бы не начала, сперва просто от отчаяния, выходить в город, где мне открылся совершенно новый мир….
При этом воспоминании в голосе Ахуры послышалось сдержанное возбуждение, и Фафхрд с Мышеловом сразу представили себе, каким волшебством мог показаться ребенку Тир: его богатые гавани, торговая суматоха, пересуды и смех, корабли и люди из дальних стран.
– Теперь я могла прикоснуться к любому из людей, которых раньше лишь наблюдала с крыши. Каждый, кого я встречала, был для меня чудной тайной, существом, с которым можно было посмеяться и поболтать. Я одевалась, как девочка-рабыня, познакомилась с массой людей, и они всегда ждали моего прихода – рабы, кабацкие девки и торговцы засахаренными фруктами, уличные разносчики и писцы, рассыльные и лодочники, белошвейки и кухарки. Я старалась быть всем полезной, выполняла мелкие поручения, с восторгом слушала их бесконечные разговоры, передавала слухи, угощала украденной из дома едой, – словом, сделалась всеобщей любимицей. Мне казалось, я никогда не смогу насытиться Тиром. Я носилась по городу с утра до вечера и только в сумерки перелезала назад через садовую стену.
Обмануть старую Веронику мне не удавалось, однако вскоре я придумала, как избежать ее кнута. Я пригрозила ей, что скажу матери, будто это она рассказала рыжеволосому и второму, с лицом сатира, о каменном идоле. Не знаю, так ли оно было на самом деле, но угроза подействовала. После этого старуха лишь злобно брюзжала, когда я возвращалась домой на закате. А мать отдалялась от нас все сильнее, целыми днями предаваясь невеселым размышлениям и оживая только по ночам.
И каждый вечер меня ждала новая радость. Я рассказывала Анре обо всем, что видела и слышала, о каждом новом приключении, о каждой маленькой победе. Словно сорока, я приносила ему каждый интересный оттенок, звук и запах. Словно сорока, я повторяла услышанные мной слова незнакомых языков, обрывки умных бесед жрецов или ученых. Я уже и думать забыла о том, как скверно он со мной поступил. Мы снова играли в игру, еще более замечательную, чем все прежние. Часто брат предлагал мне еще куда-нибудь сходить, на что-то еще посмотреть, а однажды даже спас от двух сладкоречивых александрийских работорговцев, которых сразу заподозрил бы кто угодно, но только не я.
Случилось это очень странно. Эти двое пристали ко мне, сулили угостить конфетами, если я пойду с ними, и тут я словно услышала шепот Анры: «Не ходи». Похолодев от ужаса, я бросилась от них со всех ног.
Теперь мне казалось, что брат иногда видит образы прямо в моем мозгу, даже когда я нахожусь от него достаточно далеко. Он стал мне еще ближе.
Мне страшно хотелось, чтобы он мог выходить в город со мной, но я уже рассказывала, что произошло, когда он сделал такую попытку. Шли годы, и он, казалось, был привязан к дому еще сильнее. Однажды, когда мать заговорила о возможном переезде в Антиохию, он заболел и поправился лишь тогда, когда мать пообещала, что мы никуда не поедем.
Между тем Анра превратился в стройного, смуглого, красивого юношу. Фрина начала строить ему глазки и вечно искала предлог, чтобы зайти к нему в комнату. Однако это его лишь пугало, и он сторонился ее. Но меня он уговаривал подружиться с Фриной, почаще бывать с ней рядом и даже спать вместе с Фриной, когда мать в ней не нуждалась. Почему-то это ему нравилось.
Сами знаете, какое беспокойство овладевает ребенком, когда он начинает взрослеть, как жадно ищет он любви, или приключений, или богов, а может, всего вместе. Такое беспокойство овладело и Анрой, но единственными его богами были те, что жили в пыльных и непонятных свитках, названных нашим отцом «Тайной мудростью». Анра все свое время посвящал странным ритуалам и опытам и продолжал учиться. Иногда он занимался ими в подвальчике, где находились три серых камня. Тогда он заставлял меня стоять на страже. Он больше не рассказывал мне о том, что читает, не говорил о своих мыслях, а я была так занята открывшимся для меня новым миром, что ничего не замечала.
Но я все же видела, что беспокойство его растет. Он давал мне все более трудные поручения, заставлял справляться о книгах, о которых писцы и слыхом не слыхивали, выискивать всяких астрологов и ворожей, требовал, чтобы я крала или покупала у знахарей все более и более необычные снадобья. А когда мне удавалось добыть для него очередное сокровище, он без слова благодарности выхватывал его у меня, а на следующий вечер делался еще угрюмее. Анра уже не радовался, как бывало прежде, когда я, к примеру, принесла ему первый персидский свиток об Аримане, первый магнит или дословно повторила рассуждения знаменитого философа из Афин. Теперь ему было не до этого. Порой он едва слушал мои подробнейшие рассказы, словно уже знал наперед, что ничего интересного для него в них не будет.
Анра выглядел истощенным и больным. От снедающего его беспокойства он теперь непрерывно ходил взад и вперед по комнате. Я наблюдала за ним, и у меня сердце обливалось кровью. Мне так хотелось ему помочь, разделить с ним мою новую захватывающую жизнь, достать ему то, к чему он так отчаянно стремится.
Но моя помощь больше не нужна была ему. Он взялся за какие-то темные таинственные поиски, которых я не понимала, а зашел в глухой тупик, когда ему стало не хватать собственного опыта.
Ему требовался учитель.
12. Безбородый старик
– Безбородого старика я повстречала, когда мне было пятнадцать лет. Я сразу назвала его так, да и до сих пор называю, – в его облике не было больше ничего, за что можно было бы зацепиться. Когда я думаю о нем или даже смотрю на него, его лицо сливается с толпой. Ощущение примерно такое же, как если бы гениальный актер, изобразивший все существующие на свете характеры, вдруг наткнулся на самый простой и совершенный.
А за этим слишком обычным лицом – такое иногда удается лишь почувствовать, но описать сложно – скрывались, по-моему, пресыщенность и пустота явно не от мира сего….
Фафхрд затаил дыхание. Путники добрались до конца гребня. Левый склон, внезапно устремившийся вверх, превратился в подножие горы, а правый резко обрывался вниз, так что видна была лишь черная бездна. Посередине же поднималась тропинка – каменная полоска в несколько футов шириной. Мышелов прикоснулся к висевшей у него на плече веревке – это придало ему немного уверенности. Лошади было заартачились, но потом, словно слабое зеленоватое сияние и неумолчный шепот захватили их в свои невидимые сети, двинулись вперед.
– Я сидела тогда в винном погребке. Я только что принесла записку одному из приятелей гречанки Хлои, которая была примерно одних лет со мной, и тут увидела в углу старика. Я спросила о нем Хлою. Сперва она сказала, что это греческий певец и неудачливый поэт, потом поправилась и заявила, что это предсказатель из Египта, затем снова передумала, попыталась вспомнить, что ей говорил о нем один самосский сводник, после чего, бросив на него быстрый недоумевающий взгляд, решила, что не знает его вовсе и что все это пустяки.
Но сама пустота старика заинтриговала меня. Передо мной была новая тайна. Я не сводила с него глаз, и в конце концов он повернулся и посмотрел на меня. У меня создалось впечатление, что он с самого начала чувствовал на себе мой вопросительный взгляд, но не обращал на него внимания, словно спящий на жужжащую муху.
Взглянув на меня всего один раз, старик отвернулся, однако, когда я покинула погребок, он вышел следом за мной.
«Твоими глазами смотрит еще кто-то?» – спокойно осведомился он.
Я была так поражена этим вопросом, что не знала, как и ответить, но он не настаивал. Лицо его посветлело, не став, однако, при этом более выразительным, и он тут же завел со мной милую остроумную беседу, из которой, впрочем, было невозможно заключить, кто он и чем занимается.
Тем не менее по кое-каким намекам я сообразила, что он обладает знаниями в необычных областях, всегда интересовавших Анру, и я, взяв его за руку, охотно пошла вместе с ним.
Но далеко мы не ушли. Он завел меня в какой-то узкий извилистый переулок, и тут я заметила, что он искоса поглядывает на меня, а его рука еще крепче сжала мои пальцы, что мне совсем не понравилось. Я даже чуть-чуть испугалась и каждый миг ждала мысленного предупреждения об опасности от Анры.
Миновав несколько жилых домов, мы остановились возле мрачной трехэтажной лачуги. Старик сказал, что живет на самом верху и потащил меня к приставной лестнице, которая вела туда; между тем сигнала об опасности так и не было.
Тут я не стала больше ждать, а вырвала руку и бросилась бежать, чувствуя, как с каждым шагом мне делается все страшнее.
Придя домой, я увидела, что Анра мечется по комнате, как леопард. Я принялась было торопливо рассказывать ему о том, как едва не попала в переделку, но он все перебивал меня, допытываясь подробностей о старике и сердито тряс головой, потому что никаких подробностей я толком и не знала. Когда же я в своем рассказе дошла до бегства, лицо брата исказила такая мука, словно я предала его, он замахнулся на меня, но не ударил, а рыдая, бросился на постель.
Но когда я в тревоге склонилась над ним, рыдания вдруг смолкли. Он повернул ко мне свое бледное, но спокойное лицо и сказал: «Ахура, я должен знать о нем все».
И в этот миг я поняла то, чему не придавала значения долгие годы: что моя дивная и легкая свобода была подделкой, что связана была я, а не Анра, что игра наша была не игрой, а кабалой, что, пока я носилась по городу, жадно впитывая в себя цвета и звуки, формы и движения, Анра развивал другую сторону своего "я", на которую у меня не было времени, – ум, целеустремленность, волю, – что я была лишь орудием в его руках, рабыней на посылках, неразумным продолжением его собственного тела, щупальцем, которое он мог вытягивать и убирать, словно осьминог, что даже мое горе при виде его ужасного разочарования, мое стремление сделать что угодно, лишь бы его порадовать, было всего-навсего еще одним средством воздействия на меня, что даже наша близость, словно мы составляли две половинки одного целого, была для него еще одним тактическим преимуществом.
В его жизни наступил второй серьезный перелом, и он опять не раздумывая принес в жертву своего самого близкого человека.
Заметив, что он понимает всю безвыходность моего положения, я увидела во всем этом нечто еще более уродливое. Мы были с ним, словно царственные брат и сестра из Александрии и Антиохии, партнеры по детским играм, сами того не подозревая предназначенные друг для друга, и мальчик был немощным калекой – а теперь так быстро и так ужасно настала брачная ночь.
В результате я снова отправилась в извилистый переулок к покосившейся лачуге, к лестнице, к последнему этажу, – словом, к безбородому старику.
Нельзя сказать, что я уступила без борьбы. Каждый шаг по улице давался мне с превеликим трудом. До сих пор, даже когда я таилась в щели под крышей, мне приходилось лишь наблюдать и шпионить ради Анры. Мне не нужно было ничего делать.
Но какая разница, в конце концов. Я взобралась по лестнице и постучалась в перекошенную дверь. Едва я до нее дотронулась, она распахнулась. В дымной комнате за широким пустым столом, на котором чадила лампадка, сидел, уставившись на меня немигающим рыбьим взглядом, безбородый старик….
Ахура умолкла, и Фафхрд с Мышеловом почувствовали на коже что-то липкое. Взглянув наверх, они увидели, как из туманной высоты, словно призраки удавов или тропических лиан, выползают щупальца зеленого тумана.
– Да, – подтвердила Ахура, – там, где он находится, всегда дым или туман.
– Три дня спустя, – продолжала она, – я вернулась к Анре и рассказала ему все – как труп, дающий свидетельские показания о своем убийце. Но на сей раз судья наслаждался показаниями, а когда я поведала о замысле, созревшем у старика, лицо Анры осветилось неземным восторгом.
Старик задумал наняться к Анре в качестве наставника и врача. Это легко устроилось: мать исполняла любые желания брата и, быть может, все еще надеялась, что его удастся как-то расшевелить. К тому же старик был так ненавязчив и вместе с тем властен, что, как я думаю, мог открыть любые двери. Не прошло и нескольких недель, как он спокойнейшим образом подчинил себе всех в доме – некоторых, к примеру мать, он просто перестал замечать, других, и в их числе Фрину, стал использовать.
Я никогда не забуду, как вел себя Анра в тот день, когда пришел старик. Это был первый контакт брата с жизнью, проходившей за садовой стеной, и я видела, что он страшно напуган. Прождав час-другой, он спрятался к себе в комнату, и только гордость не позволяла ему отменить всю эту затею. Никто из нас не слышал, как вошел старик, только Вероника, пересчитывавшая во дворе серебро, на миг перестала бормотать. Анра бросился на постель, стоявшую в дальнем углу комнаты, и вцепился пальцами в ее края, не сводя глаз с дверного проема. И вот в нем появилась тень, вот она стала плотнее и отчетливее. Старик поставил на порог два принесенных с собой мешка и посмотрел мимо меня на Анру. Через миг судорожные вздохи брата превратились в едва слышное дыхание. Он потерял сознание.
В тот же вечер началось обучение. Все, что произошло до сих пор, теперь повторялось на новом, более глубоком и необычном уровне. Анра вновь учил языки, но такие, каких не найти ни в одной из написанных человеком книг, он возносил молитвы, но не тем богам, которым поклонялись обычные люди, варил магические зелья, но уже не из трав, которые я могла купить или стянуть. Ежедневно Анра изучал темные пути, недуги и тайные силы человеческого мозга, тысячелетиями крывшиеся в душе эмоции, попавшие туда из-за того, что боги не углядели коварные примеси в том прахе, из коего создали человека. Тихо и постепенно наш дом стал храмом гнусности, монастырем скверны.
Но в их действиях не было ничего от грязных оргий или порочных излишеств. Во всем присутствовала строгая самодисциплина и мистическая сосредоточенность. Они ни на шаг не отклонялись от единожды взятого курса. Они стремились к знаниям и силе, рожденным тьмой, это верно, но при этом были готовы на любое самопожертвование. Они были религиозны, но на свой манер: они молились о вырождении всего сущего, их целью был мировой хаос, на котором, словно на разбитой лире, играли бы их могущественные умы, их богом была квинтэссенция зла, Ариман, вселенская бездна.
Дом продолжал жить своей обычной жизнью, однако казалось, что теперь он населен лунатиками. Ей-же-ей, порою я чувствовала, что все мы, за исключением Лиры, – лишь персонажи сновидений в пустых глазах старика, актеры в поставленном им кошмаре, где люди изображают зверей, звери – червей, черви – слизь.
Каждое утро я выходила на свою обычную прогулку по Тиру, я смеялась и болтала, как прежде, но во мне была пустота – я знала, что уже не более свободна, чем если бы была прикована к дому вполне реальными цепями, словно щенок на привязи, пытающийся перепрыгнуть через садовую стену. И только оказываясь на самом краю сферы влияния своих хозяев, я пыталась сопротивляться им, и то пассивно, – так однажды я тайком дала Хлое оберег, поскольку мне показалось, что они собираются произвести над ней такие же опыты, какие произвели над Фриной. И с каждым днем сфера их влияния расширялась – они давно уже ушли бы из дома, не будь Анра прикован к нему.
Теперь они посвятили свои труды тому, чтобы разорвать эти узы. Мне не сказали, как они собираются это сделать, но вскоре я поняла, что тут отведена роль и мне.
Меня укладывали на постель, направляли мне в глаза слепящие лучи, и Анра принимался читать нараспев молитвы, пока я не засыпала. Пробуждаясь спустя несколько часов, а порой и дней, я обнаруживала, что тем временем занималась своими делами как обычно, мое тело рабски подчинялось командам Анры. Порою Анра надевал на лицо тонкую кожаную маску, так что мог видеть мир – если вообще мог – только моими глазами. Вместе с ощущением единства с братом рос и мой страх перед ним.
Потом в течение некоторого времени меня держали взаперти, это было что-то вроде варварской прелюдии к зрелости, или смерти, или рождению, а может, к тому, и другому, и третьему вместе. Старик сказал тогда что-то вроде «не видеть солнца и не прикасаться к земле». Часами я лежала, свернувшись клубочком, в щели под кровлей или на тростниковой циновке в подвальчике. Теперь, если можно так выразиться, глаза и уши были закрыты у меня, а не у Анры. Часами я, для которой видеть и слышать значило даже больше, чем есть, созерцала лишь отрывочные картинки, проносившиеся в моем мозгу: маленький больной Анра, старик в дымной комнате, Фрина, корчащаяся, лежа на животе, и шипящая, как змея. Но труднее всего было вынести разлуку с Анрой. Впервые в жизни я не могла видеть его лицо, слышать его голос, чувствовать, о чем он думает. Я сохла, как дерево, из которого вытянули все соки, как животное, у которого умертвили все нервы.
Наконец настал день – или ночь, не знаю, что это было, – когда старик снял маску с моего лица. Рядом со мной чуть брезжил какой-то свет, но мои привыкшие к темноте глаза различили маленький подвальчик во всех его подробностях. Три серых камня были вырыты из пола. Рядом с ними на спине лежал Анра – изможденный, бледный, едва дышавший и выглядевший так, как будто вот-вот умрет….
Путники остановились перед призрачной зеленой стеной. Узкая тропа вышла на плоскую вершину горы. Впереди были лишь ровные черные скалы, через несколько ярдов терявшиеся в тумане. Всадники молча спешились и повели дрожащих лошадей в это влажное царство, которое очень походило бы на фосфоресцирующее морское дно, не будь вода здесь практически невесомой.
– При виде брата, я почувствовала, как мое сердце сжалось от боли и ужаса. Я поняла, что несмотря на то, что он так тиранил и мучил меня, я люблю его больше всего на свете, люблю, как раб любит своего немощного и жестокого хозяина, который во всем зависит от него, люблю, как терзаемое тело любит повелевающий им деспотичный ум. И я почувствовала, что связана с ним еще теснее, что мы не можем жить друг без друга в буквальном смысле этого слова, как это бывает с некоторыми близнецами, которые срослись телами в один организм.
Старик сказал мне, что если я захочу, то смогу спасти брата от смерти, и велел мне поговорить с ним, как обычно. И я заговорила – заговорила со страстью, рожденной многодневной разлукой. Если не считать подрагивания покрытых болезненной желтизной век, Анра лежал совершенно неподвижно, и тем не менее я чувствовала, что никогда прежде он не слушал меня так внимательно, никогда прежде не понимал так хорошо. Мне казалось, что все мои прежние разговоры с ним были слишком грубы. Я начала вспоминать и рассказывать ему разные вещи, которые забывала прежде сказать или которые казались тогда слишком неуловимыми, чтобы их можно было передать словами. Я говорила и говорила, сбивчиво, хаотично, бросаясь от местных сплетен к всемирной истории, погружаясь в мириады переживаний и ощущений, причем не всегда моих собственных.
Проходили часы, а может даже дни. Вероятно, старик наложил на других обитателей дома какое-то заклятие, так что они уснули или оглохли, – во всяком случае, нам никто не мешал. Иногда у меня пересыхало в горле, и он давал мне попить, но я едва отваживалась сделать хоть малейшую паузу: я с ужасом видела, что брату постепенно становится все хуже и хуже, мной овладела мысль, что мой монолог – это единственная нить, на которой держится жизнь Анры, что между нашими телами образовался канал и я могу через него влить в брата свои силы и оживить его.
Глаза мои слезились, я вся тряслась как в лихорадке, голос из громкого и хриплого превратился в едва различимый шепот. Несмотря на всю свою решимость, я потеряла бы сознание, но старик время от времени подносил к моему лицу курящиеся ароматические травы, и я, вздрогнув, вновь приходила в себя.
В конце концов я уже была не в силах говорить, но облегчения не последовало: я продолжала шевелить потрескавшимися губами, а мысли мои все неслись и неслись вперед лихорадочным потоком. Я словно выдергивала из глубин своего сознания обрывки мыслей, впитывая которые, Анра поддерживал свою угасающую жизнь.
Меня настойчиво преследовал один образ: умирающий Гермафродит, приближающийся к источнику Салмакиды, где ему суждено стать с нимфой одним целым.
Все дальше и дальше уходила я по словесному каналу, возникшему между нами, все ближе и ближе рисовалось передо мной смертельно бледное и нежное лицо Анры, и вот, когда в отчаянном напряжении я бросила ему свои последние силы, оно вдруг стало огромным и похожим на бежево-зеленый утес, грозящий вот-вот раздавить меня….
Речь Ахуры пресеклась от ужаса. Трое путников остановились, глядя вперед. В густеющей мгле прямо перед ними – да так близко, что у друзей создалось ощущение, что они попали в засаду, – выросло громадное беспорядочное строение из желтовато-белого камня, через узкие окна и распахнутые двери которого лился гибельный зеленоватый свет, заставлявший фосфоресцировать туман. Фафхрду и Мышелову пришли на мысль Карнак с его обелисками, Фаросский Маяк, Акрополь, Врата Иштар в Вавилоне, руины Хаттусы, Затерянный Город Аримана, грозные, призрачные башни, которые мореплаватели видят на месте Сциллы и Харибды. И в самом деле: создавалось впечатление, что архитектура необычного сооружения меняется стремительно и приобретает причудливые неземные формы, словно подчиняясь какому-то собственному фантастическому стилю. Казавшиеся сквозь туман еще более громадными, его перекрученные пандусы и шпили, словно зыбкое лицо в кошмарном сне, были устремлены вверх – туда, где должны находиться звезды.
А за этим слишком обычным лицом – такое иногда удается лишь почувствовать, но описать сложно – скрывались, по-моему, пресыщенность и пустота явно не от мира сего….
Фафхрд затаил дыхание. Путники добрались до конца гребня. Левый склон, внезапно устремившийся вверх, превратился в подножие горы, а правый резко обрывался вниз, так что видна была лишь черная бездна. Посередине же поднималась тропинка – каменная полоска в несколько футов шириной. Мышелов прикоснулся к висевшей у него на плече веревке – это придало ему немного уверенности. Лошади было заартачились, но потом, словно слабое зеленоватое сияние и неумолчный шепот захватили их в свои невидимые сети, двинулись вперед.
– Я сидела тогда в винном погребке. Я только что принесла записку одному из приятелей гречанки Хлои, которая была примерно одних лет со мной, и тут увидела в углу старика. Я спросила о нем Хлою. Сперва она сказала, что это греческий певец и неудачливый поэт, потом поправилась и заявила, что это предсказатель из Египта, затем снова передумала, попыталась вспомнить, что ей говорил о нем один самосский сводник, после чего, бросив на него быстрый недоумевающий взгляд, решила, что не знает его вовсе и что все это пустяки.
Но сама пустота старика заинтриговала меня. Передо мной была новая тайна. Я не сводила с него глаз, и в конце концов он повернулся и посмотрел на меня. У меня создалось впечатление, что он с самого начала чувствовал на себе мой вопросительный взгляд, но не обращал на него внимания, словно спящий на жужжащую муху.
Взглянув на меня всего один раз, старик отвернулся, однако, когда я покинула погребок, он вышел следом за мной.
«Твоими глазами смотрит еще кто-то?» – спокойно осведомился он.
Я была так поражена этим вопросом, что не знала, как и ответить, но он не настаивал. Лицо его посветлело, не став, однако, при этом более выразительным, и он тут же завел со мной милую остроумную беседу, из которой, впрочем, было невозможно заключить, кто он и чем занимается.
Тем не менее по кое-каким намекам я сообразила, что он обладает знаниями в необычных областях, всегда интересовавших Анру, и я, взяв его за руку, охотно пошла вместе с ним.
Но далеко мы не ушли. Он завел меня в какой-то узкий извилистый переулок, и тут я заметила, что он искоса поглядывает на меня, а его рука еще крепче сжала мои пальцы, что мне совсем не понравилось. Я даже чуть-чуть испугалась и каждый миг ждала мысленного предупреждения об опасности от Анры.
Миновав несколько жилых домов, мы остановились возле мрачной трехэтажной лачуги. Старик сказал, что живет на самом верху и потащил меня к приставной лестнице, которая вела туда; между тем сигнала об опасности так и не было.
Тут я не стала больше ждать, а вырвала руку и бросилась бежать, чувствуя, как с каждым шагом мне делается все страшнее.
Придя домой, я увидела, что Анра мечется по комнате, как леопард. Я принялась было торопливо рассказывать ему о том, как едва не попала в переделку, но он все перебивал меня, допытываясь подробностей о старике и сердито тряс головой, потому что никаких подробностей я толком и не знала. Когда же я в своем рассказе дошла до бегства, лицо брата исказила такая мука, словно я предала его, он замахнулся на меня, но не ударил, а рыдая, бросился на постель.
Но когда я в тревоге склонилась над ним, рыдания вдруг смолкли. Он повернул ко мне свое бледное, но спокойное лицо и сказал: «Ахура, я должен знать о нем все».
И в этот миг я поняла то, чему не придавала значения долгие годы: что моя дивная и легкая свобода была подделкой, что связана была я, а не Анра, что игра наша была не игрой, а кабалой, что, пока я носилась по городу, жадно впитывая в себя цвета и звуки, формы и движения, Анра развивал другую сторону своего "я", на которую у меня не было времени, – ум, целеустремленность, волю, – что я была лишь орудием в его руках, рабыней на посылках, неразумным продолжением его собственного тела, щупальцем, которое он мог вытягивать и убирать, словно осьминог, что даже мое горе при виде его ужасного разочарования, мое стремление сделать что угодно, лишь бы его порадовать, было всего-навсего еще одним средством воздействия на меня, что даже наша близость, словно мы составляли две половинки одного целого, была для него еще одним тактическим преимуществом.
В его жизни наступил второй серьезный перелом, и он опять не раздумывая принес в жертву своего самого близкого человека.
Заметив, что он понимает всю безвыходность моего положения, я увидела во всем этом нечто еще более уродливое. Мы были с ним, словно царственные брат и сестра из Александрии и Антиохии, партнеры по детским играм, сами того не подозревая предназначенные друг для друга, и мальчик был немощным калекой – а теперь так быстро и так ужасно настала брачная ночь.
В результате я снова отправилась в извилистый переулок к покосившейся лачуге, к лестнице, к последнему этажу, – словом, к безбородому старику.
Нельзя сказать, что я уступила без борьбы. Каждый шаг по улице давался мне с превеликим трудом. До сих пор, даже когда я таилась в щели под крышей, мне приходилось лишь наблюдать и шпионить ради Анры. Мне не нужно было ничего делать.
Но какая разница, в конце концов. Я взобралась по лестнице и постучалась в перекошенную дверь. Едва я до нее дотронулась, она распахнулась. В дымной комнате за широким пустым столом, на котором чадила лампадка, сидел, уставившись на меня немигающим рыбьим взглядом, безбородый старик….
Ахура умолкла, и Фафхрд с Мышеловом почувствовали на коже что-то липкое. Взглянув наверх, они увидели, как из туманной высоты, словно призраки удавов или тропических лиан, выползают щупальца зеленого тумана.
– Да, – подтвердила Ахура, – там, где он находится, всегда дым или туман.
– Три дня спустя, – продолжала она, – я вернулась к Анре и рассказала ему все – как труп, дающий свидетельские показания о своем убийце. Но на сей раз судья наслаждался показаниями, а когда я поведала о замысле, созревшем у старика, лицо Анры осветилось неземным восторгом.
Старик задумал наняться к Анре в качестве наставника и врача. Это легко устроилось: мать исполняла любые желания брата и, быть может, все еще надеялась, что его удастся как-то расшевелить. К тому же старик был так ненавязчив и вместе с тем властен, что, как я думаю, мог открыть любые двери. Не прошло и нескольких недель, как он спокойнейшим образом подчинил себе всех в доме – некоторых, к примеру мать, он просто перестал замечать, других, и в их числе Фрину, стал использовать.
Я никогда не забуду, как вел себя Анра в тот день, когда пришел старик. Это был первый контакт брата с жизнью, проходившей за садовой стеной, и я видела, что он страшно напуган. Прождав час-другой, он спрятался к себе в комнату, и только гордость не позволяла ему отменить всю эту затею. Никто из нас не слышал, как вошел старик, только Вероника, пересчитывавшая во дворе серебро, на миг перестала бормотать. Анра бросился на постель, стоявшую в дальнем углу комнаты, и вцепился пальцами в ее края, не сводя глаз с дверного проема. И вот в нем появилась тень, вот она стала плотнее и отчетливее. Старик поставил на порог два принесенных с собой мешка и посмотрел мимо меня на Анру. Через миг судорожные вздохи брата превратились в едва слышное дыхание. Он потерял сознание.
В тот же вечер началось обучение. Все, что произошло до сих пор, теперь повторялось на новом, более глубоком и необычном уровне. Анра вновь учил языки, но такие, каких не найти ни в одной из написанных человеком книг, он возносил молитвы, но не тем богам, которым поклонялись обычные люди, варил магические зелья, но уже не из трав, которые я могла купить или стянуть. Ежедневно Анра изучал темные пути, недуги и тайные силы человеческого мозга, тысячелетиями крывшиеся в душе эмоции, попавшие туда из-за того, что боги не углядели коварные примеси в том прахе, из коего создали человека. Тихо и постепенно наш дом стал храмом гнусности, монастырем скверны.
Но в их действиях не было ничего от грязных оргий или порочных излишеств. Во всем присутствовала строгая самодисциплина и мистическая сосредоточенность. Они ни на шаг не отклонялись от единожды взятого курса. Они стремились к знаниям и силе, рожденным тьмой, это верно, но при этом были готовы на любое самопожертвование. Они были религиозны, но на свой манер: они молились о вырождении всего сущего, их целью был мировой хаос, на котором, словно на разбитой лире, играли бы их могущественные умы, их богом была квинтэссенция зла, Ариман, вселенская бездна.
Дом продолжал жить своей обычной жизнью, однако казалось, что теперь он населен лунатиками. Ей-же-ей, порою я чувствовала, что все мы, за исключением Лиры, – лишь персонажи сновидений в пустых глазах старика, актеры в поставленном им кошмаре, где люди изображают зверей, звери – червей, черви – слизь.
Каждое утро я выходила на свою обычную прогулку по Тиру, я смеялась и болтала, как прежде, но во мне была пустота – я знала, что уже не более свободна, чем если бы была прикована к дому вполне реальными цепями, словно щенок на привязи, пытающийся перепрыгнуть через садовую стену. И только оказываясь на самом краю сферы влияния своих хозяев, я пыталась сопротивляться им, и то пассивно, – так однажды я тайком дала Хлое оберег, поскольку мне показалось, что они собираются произвести над ней такие же опыты, какие произвели над Фриной. И с каждым днем сфера их влияния расширялась – они давно уже ушли бы из дома, не будь Анра прикован к нему.
Теперь они посвятили свои труды тому, чтобы разорвать эти узы. Мне не сказали, как они собираются это сделать, но вскоре я поняла, что тут отведена роль и мне.
Меня укладывали на постель, направляли мне в глаза слепящие лучи, и Анра принимался читать нараспев молитвы, пока я не засыпала. Пробуждаясь спустя несколько часов, а порой и дней, я обнаруживала, что тем временем занималась своими делами как обычно, мое тело рабски подчинялось командам Анры. Порою Анра надевал на лицо тонкую кожаную маску, так что мог видеть мир – если вообще мог – только моими глазами. Вместе с ощущением единства с братом рос и мой страх перед ним.
Потом в течение некоторого времени меня держали взаперти, это было что-то вроде варварской прелюдии к зрелости, или смерти, или рождению, а может, к тому, и другому, и третьему вместе. Старик сказал тогда что-то вроде «не видеть солнца и не прикасаться к земле». Часами я лежала, свернувшись клубочком, в щели под кровлей или на тростниковой циновке в подвальчике. Теперь, если можно так выразиться, глаза и уши были закрыты у меня, а не у Анры. Часами я, для которой видеть и слышать значило даже больше, чем есть, созерцала лишь отрывочные картинки, проносившиеся в моем мозгу: маленький больной Анра, старик в дымной комнате, Фрина, корчащаяся, лежа на животе, и шипящая, как змея. Но труднее всего было вынести разлуку с Анрой. Впервые в жизни я не могла видеть его лицо, слышать его голос, чувствовать, о чем он думает. Я сохла, как дерево, из которого вытянули все соки, как животное, у которого умертвили все нервы.
Наконец настал день – или ночь, не знаю, что это было, – когда старик снял маску с моего лица. Рядом со мной чуть брезжил какой-то свет, но мои привыкшие к темноте глаза различили маленький подвальчик во всех его подробностях. Три серых камня были вырыты из пола. Рядом с ними на спине лежал Анра – изможденный, бледный, едва дышавший и выглядевший так, как будто вот-вот умрет….
Путники остановились перед призрачной зеленой стеной. Узкая тропа вышла на плоскую вершину горы. Впереди были лишь ровные черные скалы, через несколько ярдов терявшиеся в тумане. Всадники молча спешились и повели дрожащих лошадей в это влажное царство, которое очень походило бы на фосфоресцирующее морское дно, не будь вода здесь практически невесомой.
– При виде брата, я почувствовала, как мое сердце сжалось от боли и ужаса. Я поняла, что несмотря на то, что он так тиранил и мучил меня, я люблю его больше всего на свете, люблю, как раб любит своего немощного и жестокого хозяина, который во всем зависит от него, люблю, как терзаемое тело любит повелевающий им деспотичный ум. И я почувствовала, что связана с ним еще теснее, что мы не можем жить друг без друга в буквальном смысле этого слова, как это бывает с некоторыми близнецами, которые срослись телами в один организм.
Старик сказал мне, что если я захочу, то смогу спасти брата от смерти, и велел мне поговорить с ним, как обычно. И я заговорила – заговорила со страстью, рожденной многодневной разлукой. Если не считать подрагивания покрытых болезненной желтизной век, Анра лежал совершенно неподвижно, и тем не менее я чувствовала, что никогда прежде он не слушал меня так внимательно, никогда прежде не понимал так хорошо. Мне казалось, что все мои прежние разговоры с ним были слишком грубы. Я начала вспоминать и рассказывать ему разные вещи, которые забывала прежде сказать или которые казались тогда слишком неуловимыми, чтобы их можно было передать словами. Я говорила и говорила, сбивчиво, хаотично, бросаясь от местных сплетен к всемирной истории, погружаясь в мириады переживаний и ощущений, причем не всегда моих собственных.
Проходили часы, а может даже дни. Вероятно, старик наложил на других обитателей дома какое-то заклятие, так что они уснули или оглохли, – во всяком случае, нам никто не мешал. Иногда у меня пересыхало в горле, и он давал мне попить, но я едва отваживалась сделать хоть малейшую паузу: я с ужасом видела, что брату постепенно становится все хуже и хуже, мной овладела мысль, что мой монолог – это единственная нить, на которой держится жизнь Анры, что между нашими телами образовался канал и я могу через него влить в брата свои силы и оживить его.
Глаза мои слезились, я вся тряслась как в лихорадке, голос из громкого и хриплого превратился в едва различимый шепот. Несмотря на всю свою решимость, я потеряла бы сознание, но старик время от времени подносил к моему лицу курящиеся ароматические травы, и я, вздрогнув, вновь приходила в себя.
В конце концов я уже была не в силах говорить, но облегчения не последовало: я продолжала шевелить потрескавшимися губами, а мысли мои все неслись и неслись вперед лихорадочным потоком. Я словно выдергивала из глубин своего сознания обрывки мыслей, впитывая которые, Анра поддерживал свою угасающую жизнь.
Меня настойчиво преследовал один образ: умирающий Гермафродит, приближающийся к источнику Салмакиды, где ему суждено стать с нимфой одним целым.
Все дальше и дальше уходила я по словесному каналу, возникшему между нами, все ближе и ближе рисовалось передо мной смертельно бледное и нежное лицо Анры, и вот, когда в отчаянном напряжении я бросила ему свои последние силы, оно вдруг стало огромным и похожим на бежево-зеленый утес, грозящий вот-вот раздавить меня….
Речь Ахуры пресеклась от ужаса. Трое путников остановились, глядя вперед. В густеющей мгле прямо перед ними – да так близко, что у друзей создалось ощущение, что они попали в засаду, – выросло громадное беспорядочное строение из желтовато-белого камня, через узкие окна и распахнутые двери которого лился гибельный зеленоватый свет, заставлявший фосфоресцировать туман. Фафхрду и Мышелову пришли на мысль Карнак с его обелисками, Фаросский Маяк, Акрополь, Врата Иштар в Вавилоне, руины Хаттусы, Затерянный Город Аримана, грозные, призрачные башни, которые мореплаватели видят на месте Сциллы и Харибды. И в самом деле: создавалось впечатление, что архитектура необычного сооружения меняется стремительно и приобретает причудливые неземные формы, словно подчиняясь какому-то собственному фантастическому стилю. Казавшиеся сквозь туман еще более громадными, его перекрученные пандусы и шпили, словно зыбкое лицо в кошмарном сне, были устремлены вверх – туда, где должны находиться звезды.
13. Замок туманной мглы
– То, что произошло потом, было так необычно, что я была уверена, будто после лихорадочной действительности погрузилась в освежающий и причудливый сон, – продолжала Ахура, после того как путники, стреножив лошадей, начали подниматься по широкой лестнице к распахнутой двери, которая словно издевалась над ними, приглашая то ли вломиться в нее, то ли войти потихоньку и с оглядкой. Слова девушки звучали спокойно и несли в себе такую же покорность року, как и шаги по ступеням. – Я лежала на спине подле трех камней и наблюдала, как мое тело движется по темному подвалу. Я чувствовала страшную слабость, не могла пошевелить и пальцем и вместе с тем была восхитительно свежей – сухость во рту исчезла, горло не болело. Лениво, словно во сне, я принялась изучать собственное лицо. Оно было озарено победоносной и, как мне показалось, весьма глупой улыбкой. Но по мере того как я продолжала наблюдать за ним, в мой приятный сон начал прокрадываться страх. Лицо было моим, однако на нем мелькало какое-то не свойственное мне выражение. Почувствовав, что я смотрю на него, оно презрительно скривилось, повернулось и сказало что-то старику, который невозмутимо кивнул. Я захолонула от страха. Сделав чудовищное усилие, я скосила глаза вниз и посмотрела на мое настоящее тело, что распростерлось на полу.
Это было тело Анры….
Путники вошли в дверь и оказались в громадном зале со множеством укромных уголков и ниш, однако источника зеленого света так и не увидели, разве что мглистый воздух был тут еще более зелен. В зале беспорядочно стояли каменные столы, скамьи и стулья, но прежде всего в глаза бросалась высокая арка впереди, с невероятным количеством ребер крестового свода. Фафхрд и Мышелов моментально отыскали взглядом замковый камень арки, потому что он имел весьма внушительные размеры, а также благодаря странному вырезу в его верхней части.
Это было тело Анры….
Путники вошли в дверь и оказались в громадном зале со множеством укромных уголков и ниш, однако источника зеленого света так и не увидели, разве что мглистый воздух был тут еще более зелен. В зале беспорядочно стояли каменные столы, скамьи и стулья, но прежде всего в глаза бросалась высокая арка впереди, с невероятным количеством ребер крестового свода. Фафхрд и Мышелов моментально отыскали взглядом замковый камень арки, потому что он имел весьма внушительные размеры, а также благодаря странному вырезу в его верхней части.