Начало этих событий врезалось в мою память очень отчетливо. Еще бы! Я вошел в библиотеку, а там стоял настоящий гвалт. Пространство между прилавками забито народом, и все, уже не сдерживаясь, громко разговаривают, пищат, смеются, а Татьяны Львовны нет и девчонок не видно, никто ее не заменяет. Отчаянно работая локтями, точно переплывая бурную речку, я пробрался к потайной двери, открыл ее и увидел, что Татьяна Львовна плачет. Сидит одна возле стола, положила на него руки и прямо трясется.
   Я прикрыл поскорее дверь за собой и встал как истукан. Ни разу в жизни мне еще не приходилось оставаться один на один с женщиной, которая плачет, пусть она старушка, и я даже вообразить не мог, что теперь надо делать.
   Положить руку ей на плечо? Подать стакан воды? Сказать утешающие слова?
   – Что случилось? – выдавил я из себя.
   Татьяна Львовна подняла голову, но отвернула от меня лицо, чтобы я ее не видел.
   Всхлипывая и задыхаясь, она проговорила:
   – Помоги мне! Пойди туда!
   Я? Но ведь я никогда не был за прилавком, никогда не выдавал книг, каждую же надо записать, и я ни за что не управлюсь. Однако бывают в жизни мгновения, когда надо поступать так, как велят обстоятельства. Не мог же я, на самом деле, отказать Татьяне Львовне, сказать ей, мол, я не сумею, дескать, лучше вытрите слезы и ступайте сами. Хорошо еще, что времени не было для рассуждений – ведь за тонкой дверцей гудела толпа.
   Я повернулся, чтобы идти, а Татьяна Львовна вдруг простонала, протянув ко мне руки, будто я мог ее спасти.
   – Артур заболел!
   Из-за этого она так убивалась? Я улыбнулся и утешил:
   – Так поправится же! Все болеют!
   – Тяжело заболел!
   Я минуточку подумал и решился на отчаянное:
   – Так вы идите к нему. Я побуду.
   Она качнула головой. Теперь Татьяна Львовна не скрывала от меня своего лица, и я поразился: какая же она глубокая старуха. Гораздо старее моей бабушки!
   – Он в больнице, – сказала она и опять заплакала. – Это я, я! Не углядела!
   Плечи ее тряслись, она снова уронила голову на руки, а я потихоньку разделся и вышел за дверь.
   Сперва, пока, видно, открывалась дверь, стало тихо, народ подумал, что выходит Татьяна Львовна, и примолк, но, увидев меня, загудел еще пуще. А когда я встал за прилавок, тут уж публика совсем распоясалась.
   Передо мной скакали и корчились разнообразные рожи – рыжие, белые, черные головы, карие и серые глаза, ощеренные в смехе зубы, оттопыренные уши, косички, челки. Мне даже показалось, что части ребячьих лиц отделились от их хозяев, сорвались со своих мест и беснуются в сумасшедшей пляске.
   Я тряхнул головой. Носы, уши, губы и даже целые головы вернулись на свои места, но шум не умолкал. Напротив, я теперь различал отдельные слова и фразы, конечно, все до единого обращенные ко мне.
   – Ну ты, библиотекарь, давай кор-роче!
   – Прохессор, не тяни резину!
   – Пацан, а ты грамоту-то секёшь?
   Боже, как далека была эта речь от волшебных слов Пушкина! И еще, совсем по-взрослому, я подумал о том, какой же разный мы народ, ученики разных классов и школ. И как, наверное, нелегко разобраться в каждом из нас Татьяне Львовне.
   Мне хотелось крикнуть в лицо этой одичавшей толпе, брякнуть несколько непушкинских слов, чтобы разинули рты от неожиданности, хоть на минуту умолкли, и я бы объявил им тогда, что залез сюда, за прилавок, не по собственному хотению, а из-за Татьяны Львовны, из-за того, что она не может сейчас работать и заменить ее некому, кроме меня, что, наконец, должны же быть людьми одуревшие посетители такого благородного заведения, как библиотека.
   Но мне не хватило ни возраста, ни сил. Я вздохнул, взял книжки у того, кто стоял ближе, и спросил читательский номер.
   Никто еще не учил меня этому – как доставать карточку из кармашка, как вписывать в формуляр название книги и ее библиотечный номер, я ведь еще только готовился к этому – а можно вообще без этого обойтись, сидеть себе тихо в задней комнате, подклеивать старые книги, рассматривать картинки и воображать самого себя в самых разных литературных обличьях, – но делать нечего, приходилось действовать без ученья, – и надо же! – у меня все получалось. То есть, конечно, не было быстроты, и я возился, будто крот, но зато все делал правильно.
   Вот когда я оценил Светку! И ее девчонок!
   Нет, не зря говорится, что друзья познаются в беде. В беде познаются не только друзья, но и вообще люди. Не зря все-таки народ, который орал в библиотеке, показался мне даже не масками, а носами, ушами, глазами, летающими в воздухе отдельно от лиц. И ведь никакого зла я не сделал этим ребятам. Просто они сорвались. Просто превратились в толпу, в такую массу, без головы и хвоста, в кучу малу, в свалку.
   Ах, Светка! Где ты ходишь-бродишь? Нет чтобы тебе появиться в дверях, да и помочь мне. Я же ведь зашиваюсь, разве не понятно? Все делаю правильно, но это полдела, оказывается. Хорошо работать – это означает не только выполнять дело правильно, но еще и быстро.
   Светка быстро трещала, но ведь и быстро чинила книги. И быстро записывала книги в формуляры.
   – Ну ты, пентюх!
   – Эй, копуша!
   – Дай мне вон ту книгу, а то в лоб получишь!
   Нет, в лоб я все-таки не получил, хотя угроза была совершенно реальной, но вот взмок весь до последней нитки, до трусишек.
   Боже! Светка явилась в дверном проеме, и мне она померещилась шестикрылым серафимом. Молча, но решительно она протолкалась сквозь толпу прямо ко мне, совершенно непедагогично какой-то толстой книгой, вроде Житкова, трахнула по одной челке, по другой, крикнула, чтобы все становились в очередь, и отправила меня к малышовому прилавку. Это было легче. Малыши были покорнее и тише.
   Я благословлял Светку на все лады.
   В тот же день я узнал от нее, что Артур заболел туберкулезом и что ему теперь требуется усиленное питание.
 
   Еще через некоторое время бабушка сказал нам с мамой, что Татьяна Львовна каждое утро, видно, до открытия библиотеки, стоит на рынке с зеленым платьем на плечиках.
   – Будто дежурит, – вздохнула бабушка, но я не понял. – Стоит на одном месте, – пояснила она, – но ничего у нее не выходит. Никто у нее это платье не покупает. Уж очень непрактичное. Никуда в нем не пойдешь.
   Я вздыхал. Ясное дело. Всего две вещи остались у Татьяны Львовны – платье и бархатное пальто. Но вот беда, они такие красивые, что их никто не покупает. Все ведь ищут, что носить можно, а не чем любоваться.
   Шел день за днем. Жизнь шагала вперед торопливой походкой, не каждую неделю я бывал в библиотеке, и не часто теперь мы с Вовкой собирались почитать вслух Пушкина, но про Артура, про беду Татьяны Львовны говорили все время.
   – Стоит? – спрашивал я бабушку.
   – Стоит, – отвечала она, вздыхая.
   А я делился в школе этим печальным известием с Вовкой или Светкой.
   Однажды вечером, раскрыв Пушкина, чтобы поглядеть перед сном прекрасные картинки, я почувствовал, что мама очень осторожно положила мне на плечо руку.
   – Сынок, – вкрадчиво сказала она. – Отнеси-ка ты эту книгу Татьяне Львовне.
   – Почему? – поразился я.
   Ведь мы еще не прочитали ее. Ведь Татьяна Львовна сказала мне, и не раз, – читай, мол, наслаждайся. И я еще не насладился.
   Примерно все это я и изложил маме, очень удивленный ее предложением. Все мне казалось совершенно убедительным в моих словах.
   Но мама сказала:
   – Представь себе, что Артур захочет почитать эту книгу. А ее нет. Она у тебя. И Татьяне Львовне неудобно просить ее назад.
   Мама села напротив меня и очень внимательно заглянула в мои глаза.
   – Ты видишь, – сказала она, точно взрослому, – какой деликатный человек Татьяна Львовна. И ты будь таким же – в ответ.
   Если бы мама стала меня уговаривать или, хуже того, приказывать, я бы, конечно же, воспротивился. Но со мной разговаривали на равных.
   Сперва я расстроился, но перед сном, уже в постели, решил, что так и сделаю. Во-первых, книгу рано или поздно придется вернуть, она же не моя. А во-вторых, если Татьяна Львовна подумала обо мне, почему же мне не подумать об Артуре. Да еще когда он в больнице.
   Утром я рассказал Вовке о своем решении. Он помолчал – ведь ему тоже было жаль расставаться с такой книгой, – но кивнул.
   – Теперь Пушкин ему нужнее, – сказал он.
   И после уроков мы отправились ко мне, наперебой вздыхая, выгрузили все учебники и тетрадки из моего портфеля и поместили вместо них собрание сочинений в одном томе.
   Мы шли в библиотеку нарочно медленно, передавая портфель из рук в руки. Не потому, что было тяжело, хотя, конечно, том нелегкий, а потому, что несли дорогой нам груз.
   Нет, нет, это слово решительно не подходит!
   Мы несли Александра Сергеевича, эвакуированного из Ленинграда в наш город замечательной старушкой, мы познакомились с великим поэтом сами, без всяких подсказок, и было горько идти, обнимая его в последний раз и зная, что мы расстаемся.
   Даже комок стоял в горле, будто перед слезами.
   Татьяна Львовна изменилась с тех пор, как я увидел ее плачущей. Раньше она радовала нас своей непохожестью на остальных женщин, на наших мам и бабушек, и эта непохожесть была, конечно, прежде всего в одежде, но и не только – теперь я понимал это.
   Татьяна Львовна отличалась от всех своей одеждой, это верно, но и еще своей беззаботностью, вот чем, неумением – а может быть, нежеланием! – унывать.
   Теперь она ничем не отличалась от наших родных. Ее лицо сморщилось и усохло, она стояла, ничего не видя перед собой, и была очень немногословна. Точно находилась совсем в другом месте.
   Мы с Вовкой зашли в закуток, я велел ему обождать, вновь вышел в библиотеку и сказал Татьяне Львовне, что мне надо поговорить с ней. Она открыла дверь закутка, и я протянул ей Пушкина.
   – Ах, вот он где, – сказала она рассеянно, – а я совсем забыла! Ищу, ищу его, нигде нет.
   Неужели? Не может быть!
   Я никак не мог поверить, что Татьяна Львовна забыла, где ее любимый Пушкин. Ведь она говорила, что он всегда с ней, что она представить себя не может без Пушкина, Лермонтова и Гоголя.
   Татьяна Львовна сидела на краешке стула, гладила тисненый переплет и смотрела куда-то мимо нас. Потом сказала:
   – Все – война!
   Мы молчали, не очень поняв ее.
   – Все война виновата. Говорят, они сожгли Царское Село.
   Мы опять ничего не понимали. Таращились, наверное, на нее, а еще друзья Пушкина. И вдруг я понял, что Татьяна Львовна нигде не отсутствует, а очень внимательно смотрит на нас, переводя взгляд с Вовки на меня и обратно.
   – В Царском Селе – лицей, – сказала она, – такая школа, где учился Пушкин.
   Я кивнул. Мы ведь действительно читали стихи про лицей.
   – Лицей сожгли фашисты, – вздохнула Татьяна Львовна, – и могилу в Михайловском… – она помолчала, выбирая слово, добавила: – Осквернили. Варвары.
   Она улыбнулась, но это было лишь слабое подобие ее прежних улыбок.
   – Ну, вы побродили по Пушкину? Почувствовали его? Услышали его сердце?
   Мы, улыбаясь, кивали.
   – Это такое счастье! – сказала она и кивнула нам. – Поздравляю вас. Поздравляю с этим счастьем.
   Пора было или уходить, или, напротив, оставаться, чтобы поработать, поклеить старые книги, но Татьяна Львовна не хотела заканчивать этот разговор. Точнее, она все сидела, и мы стояли перед ней, своим видом показывая, что она может не беспокоиться, а вести себя так, как захочет.
   – Я думала, мы спаслись, когда приехала из Ленинграда, – сказала она горячо, словно оправдываясь. – Главное – Артур, но он простыл раз, другой… Это я недоглядела.
   – Поправится! – быстро сказал я.
   – Поправится! – подтвердил Вовка.
   Но такие уговоры, видать, она слышала уже не раз. Татьяна Львовна тихо улыбнулась, глаза ее наполнились слезами, и вдруг – мы просто обалдели.
   Татьяна Львовна, заслуженная артистка в бархатном небывалом пальто, сползла со стула на коленки и перекрестилась.
   – Господи, – воскликнула она, – если ты все-таки действительно есть, спаси Артура!
   Она сгорбилась, превратилась в черный холмик, плечи ее опять задрожали.
   Мы кинулись ее поднимать.
   Она встала, обтерла щеки тыльной стороной ладони, сказала, успокаиваясь:
   – Мальчики, простите меня! Я ведь старая, в гимназии закон божий учила. Да и вообще полжизни при царе прожила, старая перечница. Простите! Артуру плохо!
   Мы не ушли после этого. Побыли еще с Татьяной Львовной. Мне пришлось встать к прилавку и выдать несколько книг. Вовка оставался с ней.
   Когда я вернулся, он декламировал Татьяне Львовне пушкинские стихи по книге.
   – А знаете, – сказала она, – если бы мы не уехали из Ленинграда, эту книгу пришлось бы сжечь.
   Мы молчали, пораженные.
   – На книгах варили суп. Ими обогревались. Знаете, какое ужасное чувство? Будто предаешь друга!
 
   Недели через две Татьяна Львовна разделалась с зеленым, концертным, как я теперь понимаю, платьем.
   Настала очередь бархатного пальто.
   Опять бабушка рассказала, как Татьяна Львовна продает его. Приходит на рынок прямо в пальто, там же прилюдно раздевается, накидывает его на плечо и стоит в телогрейке на холодном ветру.
   – Сперва мы с ней раскланивались, – сказала бабушка, – да я вижу, что ей неудобно. Стала обходить.
   Но пальто не покупали. И вот в один печальный день бабушка встретила меня возгласом:
   – Пушкина продает!
   Я не понимал, о чем она толкует. Да бабушка, видать, и сама знала, что требуется разъяснение, и торопилась, захлебывалась словами:
   – Я поначалу-то даже обмерла. Думаю, образок продает. Ну, икону. Блестит, а тут еще солнце выглянуло. Потом пригляделась, нет. Хоть и неудобно, дай, думаю, подойду. А как поближе-то стала, меня и осенило. На плече – бархатное пальто, а в руках – Пушкин. И держит его, ровно на крестный ход собралась.
   Будто что-то оборвалось во мне. Оборвалось и ухнуло вниз. Я тяжко бухнулся на сундук.
   Потом встрепенулся. Нужно немедленно побежать и увидеть, подумал я, бабушка, конечно, не выдумывает, зачем ей, но я должен убедиться собственными глазами во всем этом.
   Нет, что-то тут не сходится. Ведь Татьяна Львовна вместе с ним эвакуировалась. Ведь это же книга ее юности, как сказала она.
   Она говорила, что сжечь книгу очень тяжело! Такое чувство, будто предаешь друга. А продать – чем это лучше? Разве же это не предательство, продать Пушкина? Будто в рабство!
   Я вскочил, потом снова сел. Сообразил, что сейчас идти без толку. Татьяна Львовна в библиотеке. Надо утром. Она ходит на рынок с утра, перед работой.
   Отчаянные планы вертелись в моей голове. Кинуться, например, сейчас к Вовке, и обежать всех, кого только знаешь, по рублю, по два, собрать деньги и завтра ошарашить Татьяну Львовну. Подойти к ней и купить у нее Пушкина.
   Или, если уже поздно, разузнать, кто купил его, догнать этого денежного дядьку и упросить его, чтобы он продал нам, потому что это наша книга.
   Пушкиных много – есть тонкие книжечки, есть потолще, но том в издании Вольфа – совершенно необыкновенный, эта книга почти как человек, как сам Александр Сергеевич, и он должен всегда жить с теми, кто его давно полюбил.
   Конечно! Выкупить Пушкина было бы самым правильным делом. Но бежать к Вовке бессмысленно, уж кто-кто, а я-то хорошо знал, как бедовали в его доме. Да и где не бедовали?
   Я ждал маму.
   Ждал ее с таким нетерпением, какого не знал еще до сих пор. Наконец, она пришла из госпиталя, озябшая, даже позеленевшая от холода.
   Я надеялся на нее. Верил, что мама придумает справедливый выход. Может быть, у нее припрятаны деньги на черный день, – мы часто повторяли эти недобрые слова – черный день, – и я понимал, что к черному дню надо готовиться, что черный день настает нежданно, приходит бедой и горем, и лучше всего, если к черному дню будет хоть малый припас еды или денег.
   Но как только мама возникла на пороге, озябшая и зеленая, я понял, что надежды мои наивны. Что мы ничуть не богаче других. И что купить Пушкина, который, конечно же, стоит немало, мне не удастся.
   Что я не спасу великого поэта.
 
   Был конец зимы, неуверенным шагом приближался апрель, то отступая под ледяными, пронзительными порывами ветра, то наступая, и тогда на наш заснувший город обваливалось слепящее небо в белых, по-летнему кудрявых облаках.
   То раннее утро удалось на славу, словно нарочно подчеркивая, что природа и состояние души вовсе не обязательно должны быть в согласии, что красота природы вовсе не означает красоту жизни и что, запомнив эту простую истину, мне еще не раз придется удостовериться в несправедливости такого несоответствия.
   Да, все непросто в этом мире, и вовсе не природа правит человеческой душой, как не душа правит природой, а только люди могут понять друг друга и друг другу помочь.
   Я увидел ее сразу.
   Татьяна Львовна не уходила в глубь рынка, стояла почти у входа, и все было так, как обрисовала бабушка.
   На левом плече, задевая землю, висело бархатное пальто, а обеими руками, будто и в самом деле икону, она держала Пушкина, бережно прижимая его к груди.
   Несмотря на ясное утро, ветерок поддувал знобкий, и Татьяна Львовна постукивала друг о дружку валенками в резиновых калошах, Однако сама она оставалась неподвижной, словно оледенелой, не то что остальные продавцы, которые переговаривались между собой, часто крутились на месте, некоторые толкались весело для сугреву, словом, были оживлены и даже возбуждены.
   Покупатели к Татьяне Львовне подходили даже чаще, чем к другим, всех интересовало необыкновенное бархатное пальто, а на книгу никто почти не смотрел. Но и пальто не покупали, все только щупали его да посмеивались. Ну и цену спрашивали – так, из любопытства.
   Я стоял за спиной у Татьяны Львовны и в упор глядел на ее затылок. И чем дольше глядел, тем больше жалел старуху в ватнике, подпоясанном нарядным лакированным пояском, и пальто ее необыкновенное, из той поры, когда она была артисткой, и книгу ее юности, и Пушкина Александра Сергеевича, и себя жалел, и Вовку, и библиотеку, где до войны был табачный магазин, и этих продавцов, которые тут толкутся из-за нужды, и весь этот рынок жалел, и холодный наш городок.
   Слезы навернулись на глаза, мир, окружавший меня, стал расплывчатым, и в это время Татьяна Львовна повернулась ко мне.
   Я не хотел, чтобы она увидела меня таким, моргнул и стер слезы.
   – Ну что ты? – сказала она дрогнувшим голосом и заплакала сама.
   Я думал, что переполнен словами, я думал, сумею уговорить Татьяну Львовну не делать этого, но оказалось, что никаких слов у меня нету.
   Ни единого, даже самого завалящего словечка.
   Я глядел на нее, и губы у меня тряслись. Пушкин! Бедный Пушкин!
   – Какая прелесть! – услышал я мужской, рокочущий голос. – Мечта моего детства, издание Вольфа! Наконец-то!
   Я повернулся.
   Перед Татьяной Львовной стоял еще совсем не старый капитан первого ранга – три звезды на черном морском погоне, а левая рука на перевязи. Он жадно взял Пушкина здоровой рукой, неудобно примостил его возле повязки, казалось, еще немного, и он уронит книгу.
   – Сколько? – спросил моряк.
   – Пятьсот.
   – Не дорого?
   – Топленого масла, – ответила Татьяна Львовна. И добавила: – Больному.
   Капитан отдал деньги, схватил книгу и быстро пошел к выходу. У самых ворот он обернулся и пристально посмотрел на нас – на старуху в ватнике и мальчика. Потом опустил голову и торопливо зашагал прочь.
   Татьяна Львовна глядела туда, где только что был капитан, побелевшими мертвыми глазами. Повернулась ко мне. Губы ее тряслись. Она что-то хотела сказать, но так и не сказала.
   Такой я запомнил нашу библиотекаршу навсегда – в телогрейке с блестящим пояском. А на плече бархатное пальто.
   Последний ее портрет в моей памяти.
 
   Я успокаивал себя тем, что, может быть, Пушкин спасет Артура. Но даже великий Пушкин оказался не всесилен.
   Артур умер.
   Да, да…
   И эта смерть больно ударила всех нас – и меня, и Вовку, и Светку, и ее девчонок.
   Тогда я не мог объяснить этого потрясения, мне просто было страшно глядеть на пожелтевшего Артура в маленьком детском гробу. Сейчас я думаю, что мы ясно ощутили, как на нас налетела тугая волна, как обдал наши души ветер, поднятый крыльями страшной птицы – птицы беды. Она пролетела совсем рядом. Теперь мы знали: на войне погибают не только взрослые. Артур оказался первым в моем, едва родившемся поколении. Выстрел пришелся по нему.
   И мы услышали близкий грохот.
 
   Анна Николаевна каким-то чудом собрала библиотечный актив. Были каникулы, лето, почти все разъехались, кто в лагерь, кто в деревню, но меня и Светку разыскал Вовка, принесший жуткую весть.
   На кладбище мы с Вовкой неумело, сбиваясь, били в барабаны, а какой-то пацан, неизвестный мне до сих пор, хрипло дудел в пионерский горн.
   Татьяну Львовну поддерживала женщина, похожая на нее, и я подумал, что это, возможно, ее сестра – такая же старая, ну чуть помоложе, худая, черная. И лишь позже, в конце лета, меня осенило, что я видел мать Артура.
   Как, когда сумела она приехать так быстро из Ленинграда, это осталось для меня загадкой…
   Наша Анна Николаевна сказала речь, из которой я запомнил одну только простую мысль, что война не щадит никого.
   Татьяна Львовна едва стояла на ногах.
   – Это я, – повторяла она глухо, – это я!
   Остальные молчали.
 
   Потом в лагерь уехал и я, а когда вернулся, в школе ходил слух, что Татьяна Львовна уехала обратно в Ленинград, ведь блокада закончилась. Во всяком случае, осенью, после каникул, нас встретила в библиотеке молоденькая женщина. Потом библиотека закрылась, довольно надолго, и открылась снова через полгода, не раньше, совсем в другом месте.
   Тут было просторно, коридор, вешалка с гардеробщицей, читальный зал, абонементы – отдельно для младшего, отдельно – для среднего возраста.
   После некоторого замешательства я опять попал в актив, потому что много читал – часы напролет сидел в читальном зале.
   Удивительный и счастливый мир открывался передо мной все шире. Великие мастера отворяли в него все новые окна.
   Классе в пятом настала пора Дюма. Например, «Десять лет спустя» и «Графа Монте-Кристо», единственные экземпляры которых были в читалке, мы захватывали наперегонки в прямом смысле этого слова, бегом минуя кварталы от школы до библиотеки – кто кого?
   Потом пришел Толстой, «Спартак» Джованьоли, Николай Островский, «Овод» Этель Лилиан Войнич, восторг и слезы – самые чистые слезы всех наших лет.
   Может быть, я плакал над Артуром из «Овода» потому, что знал еще одного Артура? И его чудесную бабушку?
   Светка тоже ходила в библиотеку.
   Но в активе больше не числилась.
   Я хотел было позвать ее, поговорить с ней, но, подумав, не решился.
   Она становилась на глазах какой-то очень уж взрослой и молчаливо опасной.
   Новые книги входили в мою жизнь, и я подрастал вместе с ними.
   Но такой, какую встретил однажды, больше уже не встречал.
   Пушкина, собрание сочинений в одном томе, издание Вольфа.
   Куда же делась та книга? Или следы ее потеряны навсегда?
 
   Нет!
   Капитан первого ранга оказался ленинградцем, он лежал после ранения в Военно-медицинской академии, тоже эвакуированной из Ленинграда к нам, а когда война кончилась, вернулся в свой город.
   Он жил на стрелке Васильевского острова, и из окон его квартиры было видно Адмиралтейство и его золотой шпиль с парусным золоченым фрегатом наверху.
   Старинный том стоял на полке напротив окна, и Александр Сергеевич хорошо видел заветный кораблик, воспетый им.
   Пушкин заслуженной артистки вернулся в родной город.
   Жаль только, что он не встретился больше с Татьяной Львовной.
 
   Впрочем, хочу признаться, что историю про возвращение капитана я выдумал.
   Я так хочу!
   Ведь Пушкин должен был вернуться из эвакуации.
   Вернуться из войны. И остаться всегда живым.
   Потому что поэты и книги – бессмертны.

Комментарии

   Детская библиотека. – Впервые в журнале «Юность», 1985, № 8. Вошла в сборник «Милая моя Родина» (М., «Молодая гвардия», 1985).
   Игорь Мотяшов