Страница:
– Конечно, – сказал я.
– И не поймите мой вопрос неправильно, поскольку вы похожи на адекватного человека.
– Спрашивайте.
– Вы с Карен Николc встречались сколько? Один раз?
– Ага, один.
– И вы верите мне, что она покончила с собой без посторонней помощи?
– Верю.
– Ну тогда, мистер Кензи, с какой стати вы так интересуетесь, что с ней случилось до этого?
Я откинулся на спинку стула.
– У вас никогда не бывает такого чувства, что вы облажались? И вам хочется все исправить?
– Бывает.
– Карен Николc, – сказал я, – оставила сообщение на моем автоответчике. Это было четыре месяца тому назад. Она попросила перезвонить. А я не перезвонил.
– И?
– И не перезвонил я ей вовсе не по какой-то благородной причине.
Она надела свои очки, позволила им скользнуть по носу. Взглянула на меня поверх линз:
– Стоп, то есть вы считаете себя настолько крутым, что, если бы просто перезвонили ей, то сейчас она была бы жива?
– Нет. Я считаю себя в долгу перед ней, потому что не пришел ей на помощь, и по дурацкой причине.
Она уставилась на меня, чуть приоткрыв рот.
– Вы думаете, что я спятил.
– Я думаю, что вы спятили. Она ведь взрослая женщина была, не…
– Ее бойфренда сбила машина. Несчастный случай?
Она кивнула:
– Да, я проверяла. Сорок шесть свидетелей, и все говорят одно и то же – он споткнулся. В квартале оттуда, на пересечении Атлантик и Конгресс, находилась патрульная машина. Они подъехали, как только услышали шум столкновения, где-то через двенадцать секунд после происшествия. Сбивший Веттерау водитель – турист по имени Стивен Кернз. Он в таком шоке был, до сих пор посылает Веттерау в палату цветы каждый день.
– Ладно, – сказал я. – А почему жизнь Карен Николc так резко пошла под откос? Работа, квартира – все развеялось как дым?
– Характерный признак депрессии, – ответила Джоэлла Томас. – Ты настолько охвачен своими проблемами, что забываешь обо всем остальном.
Пара среднего возраста женщин с одинаковыми очками от Версаче остановились возле нашего столика с подносами в руках и принялись оглядываться в поисках свободного места. Одна из них увидела мою почти пустую чашку и крошки от булочки на блюдце перед Джоэллой и громко вздохнула.
– Хорошо вздыхаете, – сказала Джоэлла. – Солидная практика?
Женщина сделала вид, что не слышит, и перевела взгляд на подругу. Та тоже вздохнула.
– Ого, оно заразно, оказывается, – сказал я.
– Некоторые люди иногда просто не умеют себя вести, не находишь? – произнесла первая женщина, обращаясь ко второй.
Джоэлла широко мне улыбнулась.
– «Не умеют себя вести», – повторила она. – Им хочется назвать меня черномазой, но вместо этого они рассуждают про «неумение себя вести». Это льстит их самооценке.
Она повернулась к женщинам, которые смотрели куда угодно, но только не на нас:
– Так ведь, а?
Женщины опять вздохнули.
– Н-да, – протянула Джоэлла, как будто получила подтверждение своим словам. – Идем? – Она встала.
Я взглянул на ее кружку, крошки булочки и свою чашку с остатками кофе.
– Оставь, – сказала она. – Сестрички за нас все уберут. – Она поймала взгляд первой вздыхавшей женщины: – Так ведь, милая?
Та уставилась на стойку.
– Ага, – сказала Джоэлла Томас с широкой улыбкой. – Все так. Женская взаимовыручка, мистер Кензи, это прекрасная вещь.
Когда мы вышли на улицу, женщины все еще стояли у нашего столика с подносами в руках и по-прежнему вздыхали, – судя по всему, ждали официантку, которая приберет со стола. Какое-то время мы просто шагали рядом. Утренний ветер пах жасмином. Улицы начали заполняться народом. Прохожие на ходу жонглировали воскресными газетами, белыми пакетами с булочками, стаканчиками кофе или сока.
– Почему она вообще к вам обратилась? – спросила Джоэлла.
– Ее домогался один тип.
– И вы с ним разобрались?
– Ага.
– И думаете, что до него дошло?
– Тогда – думал. – Я остановился, остановилась и она. – Детектив, в последние несколько месяцев Карен Николc не насиловали и не избивали?
Джоэлла Томас внимательно посмотрела на меня, ища патологию – возможно, признаки сумасшествия, лихорадочный блеск в глазах, саморазрушительную одержимость.
– Если я скажу да, – спросила она, – то вы снова отправитесь разбираться с этим деятелем, как в прошлый раз?
– Нет.
– Правда? Как же вы тогда поступите?
– Передам информацию в правоохранительные органы.
Она широко улыбнулась. Зубы у нее были самые белые из всех, какие я когда-либо видел.
– Ага.
– Нет, честно, так и поступлю.
Она кивнула.
– Нет. Насколько я знаю, ни жертвой изнасилования, ни жертвой нападения она не была.
– О'кей.
– Однако, мистер Кензи…
– Да?
– Только учтите: если то, что я вам скажу, дойдет до прессы, я вас уничтожу.
– Понял.
– С лица земли сотру.
– Усек.
Она засунула руки в карманы и оперлась спиной о фонарный столб.
– Это я к тому, чтобы вы не думали, будто я такое трепло, что сливаю информацию дому частному сыщику. Помните копа, которого вы в прошлом году разоблачили?
Я молчал, ожидая продолжения.
– Он вообще недолюбливал женщин-полицейских, а уж если ты еще и черная – и подавно. Если женщина давала ему отпор, он тут же распускал слух, что она лесбиянка. Когда вы его вывели на чистую воду, в полицейском управлении начались перестановки. Меня перевели из его отдела в убойный.
– Где вы нашли себя.
– Я заслужила это место. Но считайте, что я возвращаю вам долг. О'кей?
– О'кей.
– Вашу покойную приятельницу дважды арестовывали в Спрингфилде. На панели.
– Клиентов брала?
Она кивнула:
– Да, мистер Кензи. Карен Николc занималась проституцией.
8
– И не поймите мой вопрос неправильно, поскольку вы похожи на адекватного человека.
– Спрашивайте.
– Вы с Карен Николc встречались сколько? Один раз?
– Ага, один.
– И вы верите мне, что она покончила с собой без посторонней помощи?
– Верю.
– Ну тогда, мистер Кензи, с какой стати вы так интересуетесь, что с ней случилось до этого?
Я откинулся на спинку стула.
– У вас никогда не бывает такого чувства, что вы облажались? И вам хочется все исправить?
– Бывает.
– Карен Николc, – сказал я, – оставила сообщение на моем автоответчике. Это было четыре месяца тому назад. Она попросила перезвонить. А я не перезвонил.
– И?
– И не перезвонил я ей вовсе не по какой-то благородной причине.
Она надела свои очки, позволила им скользнуть по носу. Взглянула на меня поверх линз:
– Стоп, то есть вы считаете себя настолько крутым, что, если бы просто перезвонили ей, то сейчас она была бы жива?
– Нет. Я считаю себя в долгу перед ней, потому что не пришел ей на помощь, и по дурацкой причине.
Она уставилась на меня, чуть приоткрыв рот.
– Вы думаете, что я спятил.
– Я думаю, что вы спятили. Она ведь взрослая женщина была, не…
– Ее бойфренда сбила машина. Несчастный случай?
Она кивнула:
– Да, я проверяла. Сорок шесть свидетелей, и все говорят одно и то же – он споткнулся. В квартале оттуда, на пересечении Атлантик и Конгресс, находилась патрульная машина. Они подъехали, как только услышали шум столкновения, где-то через двенадцать секунд после происшествия. Сбивший Веттерау водитель – турист по имени Стивен Кернз. Он в таком шоке был, до сих пор посылает Веттерау в палату цветы каждый день.
– Ладно, – сказал я. – А почему жизнь Карен Николc так резко пошла под откос? Работа, квартира – все развеялось как дым?
– Характерный признак депрессии, – ответила Джоэлла Томас. – Ты настолько охвачен своими проблемами, что забываешь обо всем остальном.
Пара среднего возраста женщин с одинаковыми очками от Версаче остановились возле нашего столика с подносами в руках и принялись оглядываться в поисках свободного места. Одна из них увидела мою почти пустую чашку и крошки от булочки на блюдце перед Джоэллой и громко вздохнула.
– Хорошо вздыхаете, – сказала Джоэлла. – Солидная практика?
Женщина сделала вид, что не слышит, и перевела взгляд на подругу. Та тоже вздохнула.
– Ого, оно заразно, оказывается, – сказал я.
– Некоторые люди иногда просто не умеют себя вести, не находишь? – произнесла первая женщина, обращаясь ко второй.
Джоэлла широко мне улыбнулась.
– «Не умеют себя вести», – повторила она. – Им хочется назвать меня черномазой, но вместо этого они рассуждают про «неумение себя вести». Это льстит их самооценке.
Она повернулась к женщинам, которые смотрели куда угодно, но только не на нас:
– Так ведь, а?
Женщины опять вздохнули.
– Н-да, – протянула Джоэлла, как будто получила подтверждение своим словам. – Идем? – Она встала.
Я взглянул на ее кружку, крошки булочки и свою чашку с остатками кофе.
– Оставь, – сказала она. – Сестрички за нас все уберут. – Она поймала взгляд первой вздыхавшей женщины: – Так ведь, милая?
Та уставилась на стойку.
– Ага, – сказала Джоэлла Томас с широкой улыбкой. – Все так. Женская взаимовыручка, мистер Кензи, это прекрасная вещь.
Когда мы вышли на улицу, женщины все еще стояли у нашего столика с подносами в руках и по-прежнему вздыхали, – судя по всему, ждали официантку, которая приберет со стола. Какое-то время мы просто шагали рядом. Утренний ветер пах жасмином. Улицы начали заполняться народом. Прохожие на ходу жонглировали воскресными газетами, белыми пакетами с булочками, стаканчиками кофе или сока.
– Почему она вообще к вам обратилась? – спросила Джоэлла.
– Ее домогался один тип.
– И вы с ним разобрались?
– Ага.
– И думаете, что до него дошло?
– Тогда – думал. – Я остановился, остановилась и она. – Детектив, в последние несколько месяцев Карен Николc не насиловали и не избивали?
Джоэлла Томас внимательно посмотрела на меня, ища патологию – возможно, признаки сумасшествия, лихорадочный блеск в глазах, саморазрушительную одержимость.
– Если я скажу да, – спросила она, – то вы снова отправитесь разбираться с этим деятелем, как в прошлый раз?
– Нет.
– Правда? Как же вы тогда поступите?
– Передам информацию в правоохранительные органы.
Она широко улыбнулась. Зубы у нее были самые белые из всех, какие я когда-либо видел.
– Ага.
– Нет, честно, так и поступлю.
Она кивнула.
– Нет. Насколько я знаю, ни жертвой изнасилования, ни жертвой нападения она не была.
– О'кей.
– Однако, мистер Кензи…
– Да?
– Только учтите: если то, что я вам скажу, дойдет до прессы, я вас уничтожу.
– Понял.
– С лица земли сотру.
– Усек.
Она засунула руки в карманы и оперлась спиной о фонарный столб.
– Это я к тому, чтобы вы не думали, будто я такое трепло, что сливаю информацию дому частному сыщику. Помните копа, которого вы в прошлом году разоблачили?
Я молчал, ожидая продолжения.
– Он вообще недолюбливал женщин-полицейских, а уж если ты еще и черная – и подавно. Если женщина давала ему отпор, он тут же распускал слух, что она лесбиянка. Когда вы его вывели на чистую воду, в полицейском управлении начались перестановки. Меня перевели из его отдела в убойный.
– Где вы нашли себя.
– Я заслужила это место. Но считайте, что я возвращаю вам долг. О'кей?
– О'кей.
– Вашу покойную приятельницу дважды арестовывали в Спрингфилде. На панели.
– Клиентов брала?
Она кивнула:
– Да, мистер Кензи. Карен Николc занималась проституцией.
8
Кэрри и Кристофер Доу – мать и отчим Карен Николc – жили в Уэстоне, в огромном особняке, бывшем точной копией «Монтичелло» Джефферсона. Дом, такой же большой, как и другие на этой улице, стоял на лужайке размером с Ванкувер, блестевшей от капелек воды, разбрызгиваемых тихо шипящими спринклерами. В этот район я поехал на «порше», который предварительно помыл и отполировал. Одет я был соответствующе – в духе детишек из сериала «Беверли-Хиллз 90210» – легкий кашемировый жилет, белоснежная и ни разу не надеванная футболка, брюки от Ральфа Лорена, бежевые мокасины. Реши я в таком прикиде пройтись по Дорчестер-авеню, то в момент схлопотал бы по морде, но здесь, похоже, подобный гардероб считался нормой. А будь у меня еще солнцезащитные очки за пятьсот долларов и не такая откровенно ирландская рожа, глядишь, меня бы еще кто-нибудь из местных и в гольф сыграть пригласил. Но тут уж ничего не поделаешь – Уэстон не стал бы дорогим районом в и так недешевом городе, если бы у здешних аборигенов не было каких-никаких, а стандартов.
Я шел по выложенной камнем дорожке к парадному входу четы Доу. Они открыли дверь и стояли, дожидаясь меня, – приобняв друг друга за талию и махая мне руками, точно Роберт Янг и Джейн Уайатт из сериала «Отцу виднее».
– Мистер Кензи? – сказал доктор Доу.
– Да, сэр. Рад знакомству. – Я протянул руку, обменялся рукопожатиями и с ним, и с его женой.
– Как добрались? – спросила миссис Доу. – Надеюсь, вы ехали по Пайк?
– Да, мэм. Ни одной пробки.
– Вот и замечательно, – сказал доктор Доу. – Да вы заходите, мистер Кензи. Заходите.
Он был одет в выцветшую футболку и мятые песочного цвета брюки. Его темные волосы и аккуратно подстриженная бородка были чуть подернуты сединой, а улыбка лучилась теплотой. Он совершенно не вписывался в образ деятельного хирурга из главной городской больницы, обладателя портфеля акций и раздутого эго. Он уместнее выглядел бы в кафе в Инмен-сквер читающим поэзию, попивающим травяной чай и цитирующим Ферлингетти[5].
Миссис Доу носила рубашку в черно-серую клетку, черные лосины и такого же цвета сандалии. Волосы ее имели оттенок темной клюквы. Ей было как минимум пятьдесят – во всяком случае, к такому выводу я пришел, изучив биографию Карен Николc, – но выглядела она лет на десять моложе и повадкой напоминала скорее студентку – из тех, что, собравшись на девичник, сидят по-турецки на полу и дуют винище из горла.
Они провели меня мимо залитого янтарным светом мраморного фойе, мимо ведущей на второй этаж и элегантно, по-ледебиному, изгибавшейся белой лестницы, пока мы не оказались в уютном сдвоенном кабинете, – вишневого дерева балки под потолком, приглушенных оттенков ковры на полу, солидные кожаные кресла и диван. Комната была просторной, хотя на первый взгляд такой не казалась, поскольку стены были выкрашены в темный желтовато-розовый цвет, а внутри она была плотно заставлена стратегически размещенными книжными шкафами, на полках которых теснились книги и компакт-диски. Тут же находилось и восхитительно китчевое каноэ, распиленное надвое и поставленное на попа, чтобы служить шкафчиком для разных сувениров, книг в мягких истертых обложках и даже грампластинок, в основном альбомов шестидесятых – Дилан и Джоан Баэз здесь соседствовали с Донованом и The Byrds, Peter, Paul & Mary и Blind Faith. Ha стенах, полках и столах делили место удочки, рыбацкие шляпы и модели кораблей, выполненные с невероятным вниманием к деталям. За диваном стоял выцветший фермерский стол, над которым висели картины Поллока, Баския и литография работы Уорхола. К Поллоку и Баския у меня претензий нет, хотя я никогда не заменю их полотнами висящий над моей кроватью плакат с Марвином Марсианином[6], но я постарался сесть так, чтобы Уорхол оказался вне моего поля зрения. По моему мнению, вклад Уорхола в искусство равен вкладу Rush в рок-музыку – иначе говоря, дерьмо он.
Стол доктора Доу занимал западный угол комнаты. На нем громоздились кучи медицинских журналов и историй болезни, две модели кораблей и горка микрокассет вместе с диктофоном. Стол Кэрри Доу располагался в восточном углу, и поверхность его была девственно чистой, если не считать записной книжки в кожаной обложке, лежавшей на ней серебряной авторучки и стопки кремового цвета бумаги с машинописным текстом. Приглядевшись, я понял, что оба стола были сделаны на заказ из северо-калифорнийской секвойи или дальневосточного тика – определить точнее в мягком рассеянном свете, заливавшем кабинет, было невозможно. Детали столов вырезали вручную, используя те же методы, к каким некогда прибегали первые поселенцы при постройке бревенчатых хижин, подгоняли друг к другу и оставляли на долгие годы, давая состариться, притереться друг к другу и слиться воедино, – конструкция держалась прочнее посаженной на любой клей, скрепленной любыми болтами и гайками. Только после этого их выставляли на продажу. Уверен – на закрытом аукционе.
Выцветший фермерский стол при более пристальном изучении оказался не имитацией под старину, а действительно антикварным предметом мебели, к тому же французской.
Комната могла произвести впечатление уютной, но за этим уютом крылся безупречный вкус и бездонный кошелек владельцев.
Я сел на одном конце дивана, а Кэрри Доу на другом – я почему-то знал, что она так и поступит, и будет лениво расправлять кисточки накинутого на диван покрывала, глядя на меня своими спокойными зелеными глазами.
Доктор Доу разместился в одном из кресел и подъехал к нам, остановившись с другой стороны разделявшего нас кофейного столика.
– Итак, мистер Кензи, моя жена сказала мне, что вы частный сыщик.
– Да, сэр.
– Не думаю, что когда-нибудь сталкивался с представителями вашей профессии. – Он погладил бородку. – А ты, милая?
Кэрри Доу покачала головой и погрозила мне пальцем:
– Вы первый.
– Ой, – сказал я. – Надо же.
Доктор Доу потер руки и наклонился ко мне:
– Какое расследование вам больше всего запомнилось?
Я улыбнулся:
– Их столько было, все и не упомнишь.
– Правда? Ну давайте, расскажите нам о каком-нибудь.
– Вообще-то, сэр, я бы с радостью, но я немного спешу, и, если вас не затруднит, может быть, вы ответите на несколько вопросов, касающихся Карен?
Он махнул ладонью над столом:
– Спрашивайте, мистер Кензи. Спрашивайте.
– Откуда вы знали мою дочь? – мягко спросила Кэрри Доу.
Я повернул голову, столкнулся с ее взглядом и в глубине зеленых глаз уловил тут же растаявший отблеск чего-то похожего на горе.
– Она наняла меня полгода назад.
– Зачем? – спросила она.
– Ее домогался мужчина.
– И вы заставили его перестать?
Я кивнул:
– Да, мэм, заставил.
– Ну тогда спасибо, мистер Кензи. Я уверена, Карен это помогло.
– Миссис Доу, – сказал я. – У Карен были враги?
Она смущенно улыбнулась:
– Нет, мистер Кензи. Карен была не из тех, у кого бывают враги. Для этого она была слишком невинным созданием.
Невинным, подумал я. Созданием, подумал я.
Кэрри Доу склонила голову в сторону мужа, и тот подхватил нить разговора:
– Мистер Кензи, если верить полиции, Карен покончила с собой.
– Да.
– Есть какой-то повод сомневаться в их заключении?
Я покачал головой:
– Нет, сэр.
– Ага. – Он кивнул и с минуту молчал, погруженный в себя, скользя взглядом сначала по моему лицу, а затем по комнате. Наконец он снова посмотрел мне в глаза. Улыбнулся и хлопнул себя по коленям, словно принял окончательное решение. – Думаю, сейчас очень неплохо было бы выпить чаю, не считаете?
Должно быть, в комнате был установлен интерком, или же прислуга стояла прямо за дверью, потому что стоило ему произнести эти слова, как дверь кабинета открылась и в комнату вошла невысокого роста женщина. На подносе она несла изящный медный сервиз на три персоны, выполненный в индийском стиле.
Женщине было за тридцать, и одета она была просто: в шорты и футболку. Короткие, мышиного цвета волосы торчали, как нестриженая трава на газоне. У нее была очень бледная и очень проблемная кожа: щеки и подбородок усыпали прыщи, шею покрывали пятна, а руки – сухая шелушащаяся корка.
Не глядя на нас, она поставила поднос на кофейный столик.
– Спасибо, Шивон, – сказала миссис Доу.
– Да, мэм. Что-нибудь еще?
Акцент у нее был еще сильнее, чем у моей матери. Такой акцент встречается только на севере, в холодных и серых городах, вечно, как тучами, накрытых дымом нефтеперерабатывающих заводов.
Доу промолчали. Они аккуратно расставили сервиз на столе: в одной плошке были сливки, в другой сахар, в третьей – чай, который они разлили по чашкам, таким изящным, что я ближе чем в миле от них и чихнуть побоялся бы.
Шивон ждала, тайком поглядывая на меня из-под опущенных ресниц.
Доктор Доу закончил чайную церемонию и поднес чашку к губам, но тут заметил, что я так и не притронулся к своей. Шивон все так же стояла слева от меня.
– Господи, Шивон, – сказал он, – ты можешь идти. – Он засмеялся. – Знаешь, ты выглядишь усталой. Почему бы тебе не отправиться домой? Сегодня нам твои услуги больше не понадобятся.
– Да, доктор, спасибо.
– Это тебе спасибо, – сказал он. – Чай просто замечательный.
Она сутулясь вышла, и, когда дверь за ней закрылась, доктор Доу сказал:
– Прекрасная девушка, просто прекрасная. Она у нас работает чуть ли не с того дня, как приехала сюда четырнадцать лет назад. Да… – мягко добавил он. – Итак, мистер Кензи, нам было очень интересно узнать, зачем вы расследуете смерть моей падчерицы, если расследовать там нечего? – Он сморщил нос, взглянул на меня поверх чашки и сделал глоток.
– Ну, вообще-то, сэр, – сказал я, подняв крышку с плошки со сливками, – меня больше интересует ее жизнь, особенно последние шесть месяцев.
– И почему же? – спросила Кэрри Доу.
Я налил в чашку чаю, добавил немного сахара и сливок. Где-то там моя мать сейчас переворачивалась в гробу – сливки добавляют в кофе, а в чай – молоко, и никак иначе.
– Она не произвела на меня впечатления человека, готового пойти на самоубийство, – сказал я.
– А разве не все мы к этому готовы? – спросила Кэрри Доу.
Я посмотрел на нее:
– Мэм?
– Ну разве в подходящих – или скорее неподходящих – условиях не все мы готовы пойти на самоубийство? Одна трагедия, вторая трагедия, вот и…
Миссис Доу внимательно смотрела на меня поверх чашки, и я, прежде чем ответить, отпил из своей. Доктор Доу был прав, чай оказался просто отличный, даже со сливками. Прости, мама.
– Вполне возможно, – сказал я. – Но Карен покатилась по наклонной уж очень быстро.
– И к такому выводу вы пришли, поскольку близко ее знали? – сказал доктор Доу.
– Прошу прощения?
Он качнул чашкой в мою сторону:
– Вы были близки с моей падчерицей?
Я посмотрел на него, всем своим видом стараясь продемонстрировать непонимание, и он жизнерадостно приподнял брови.
– Да ладно вам, мистер Кензи. О покойных или хорошо, или ничего, но мы в курсе, что в последние несколько месяцев жизни Карен была, скажем так, неразборчива в интимных связях.
– С чего вы так решили?
– Она вела себя вызывающе, – сказала Кэрри Доу. – Не стеснялась в выражениях, чего раньше за ней не водилось. Пила, принимала наркотики. Печальное зрелище, и к тому же крайне… неоригинальное. Она даже моему мужу предложила свои, гхм, услуги.
Я посмотрел на доктора Доу. Он кивнул и поставил чашку на кофейный столик.
– О да, мистер Кензи. Каждый визит Карен оборачивался для нас какой-то пьесой Теннесси Уильямса.
– Вот с этой стороной ее характера я не сталкивался, – сказал я. – Мы общались до того, как с Дэвидом произошел несчастный случай.
Кэрри Доу спросила:
– И какой она вам показалась?
– Она мне показалась доброй, милой, и… да, возможно, чуть наивной, миссис Доу. Явно не из тех, кто прыгает со здания таможни.
Кэрри Доу надула губы и кивнула. Она глядела в пространство – мимо меня, мимо своего мужа, в точку где-то на стене. Отпила чаю – со звуком, напомнившим шелест осенних листьев.
– Это он вас послал? – спросила она наконец.
– А? Кто?
Она обернулась, устремив на меня взгляд своих холодных зеленых глаз:
– У нас больше ничего не осталось, мистер Кензи. Передайте ему это, будьте любезны.
Очень медленно я произнес:
– У меня нет ни малейшей идеи, что вы имеете в виду.
Она усмехнулась – очень тихо, словно звякнула музыкальная подвеска:
– Да все вы понимаете.
Но доктор Доу возразил:
– А может, и нет. Может, и нет.
Она взглянула на него, а затем они оба уставились на меня. Только сейчас я заметил в их глазах вежливую лихорадку, и от этого зрелища мне захотелось выскочить из собственной кожи, выпрыгнуть из окна и, стуча костями, рвануть куда подальше.
Доктор Доу сказал:
– Если вы пришли не вымогать деньги, мистер Кензи, то зачем?
Я обернулся к нему. В мягком свете, заливавшем кабинет, он выглядел больным.
– Я не уверен, что все, что произошло с вашей дочерью за несколько месяцев до ее смерти, было случайным.
Он наклонился вперед, предельно серьезный:
– Что, «интуиция» взыграла? «Нутром чуете», Старски[7]? – Глаза его снова лихорадочно заблестели, и он откинулся на спинку кресла. – Я даю вам сорок восемь часов, чтобы раскрыть это дело. А если не сможете, то к зиме будете патрулировать Роксбери. – Он хлопнул в ладоши. – Ну как, убедительно получилось?
– Я просто пытаюсь понять, почему ваша дочь погибла.
– Она погибла, – сказала Кэрри Доу, – потому что была слабой.
– В каком смысле, мэм?
Она тепло улыбнулась мне:
– В самом прямом, мистер Кензи. Карен была слабой. Одна проблема, другая, вот она и сломалась. Моя дочь, мой ребенок, была слабой. Ей требовалась постоянная поддержка. Она два десятка лет наблюдалась у психиатра. Она нуждалась в ком-то, кто держал бы ее за руку и повторял ей, что все будет хорошо. Что мир работает как надо. – Она подняла руки, словно желая показать: «Que sera sera»[8]. – Но мир не работает как надо. Карен узнала это на собственной шкуре. И ее это раздавило.
– Проводились исследования, – сказал Кристофер Доу, склонив голову в сторону жены, – которые показали, что суицид по сути – пассивно-агрессивный акт. Не слышали об этом, мистер Кензи?
– Слышал.
– То есть человек не столько хочет убить себя, сколько желает причинить боль своим близким. – Он долил чаю себе в чашку. – Посмотрите на меня, мистер Кензи.
Я посмотрел.
– Я интеллектуал. И благодаря этому достиг успеха в жизни. – В его темных глазах блеснула гордость. – Но, будучи человеком значительного интеллекта, я, возможно, не так восприимчив к эмоциям окружающих. Возможно, что я мог бы гораздо лучше поддерживать Карен, пока она росла.
Его жена сказала:
– Ты прекрасно со всем справлялся, Кристофер.
Он отмахнулся. Ввинтился взглядом в меня.
– Я знал, что Карен так до конца и не смирилась со смертью своего биологического отца. И – да, возможно, мне следовало активнее доказывать ей свою любовь. Но никто не совершенен, мистер Кензи. Никто. Ни вы, ни я, ни Карен. А жизнь полна разочарований. Так что не сомневайтесь, нас всю оставшуюся жизнь будет мучить совесть, что мы могли бы больше сделать для своей дочери, но не сделали. Однако угрызения совести – продукт для внутреннего потребления. И эти сожаления – только наши. И потеря – только наша. И чего бы вы ни добивались, я могу прямо сказать вам, что нахожу вашу затею довольно жалкой.
Миссис Доу сказала:
– Мистер Кензи, можно вас спросить?
Я посмотрел на нее:
– Конечно.
Она поставила чайную чашку на блюдечко.
– Дело в некрофилии?
– Что?
– Этот ваш интерес к моей дочери. – Она протянула руку и провела пальцами по поверхности кофейного столика.
– Э-э, нет, мэм.
– Вы уверены?
– Абсолютно.
– Так в чем же тогда дело?
– По правде сказать, мэм, я и сам толком не знаю.
– Пожалуйста, мистер Кензи! Хоть какая-то идея у вас должна быть. – Она разгладила подол своей рубашки. Внезапно я почувствовал себя крайне неловко. Стены комнаты словно сжались вокруг меня. Я ощущал собственное бессилие. Ну как я мог в нескольких словах описать желание исправить зло, жертве которого уже ничто не поможет? Как объяснить внезапные порывы, которые направляют, а зачастую и определяют нашу жизнь?
– Я все еще жду ответа, мистер Кензи.
Я беспомощно поднял руку, признавая абсурдность ситуации.
– Она показалась мне человеком, игравшим по правилам.
– И что же это за правила? – спросил доктор Доу.
– Правила жизни в обществе, наверное. Она работала, открыла общий с женихом банковский счет, откладывала деньги на будущее. Одевалась и говорила так, как должны одеваться и говорить люди, – если следовать советам Мэдисон-авеню. Купила «короллу», хотя мечтала о «камри».
– Не совсем понимаю вас, – сказала мать Карен.
– Она играла по правилам, – повторил я. – А жизнь все равно ее раздавила. Я только хочу знать, было ли все произошедшее случайностью.
– Ага, – выдохнула Кэрри Доу. – И хорошо нынче оплачивается борьба с ветряными мельницами, мистер Кензи?
Я улыбнулся:
– На жизнь хватает.
Она задумчиво посмотрела на стоявшую справа от нее чайную посуду.
– Ее похоронили в закрытом гробу.
– Мэм?
– Карен, – сказала она, – похоронили в закрытом гробу, потому что то, что от нее осталось, нельзя было показывать публике. – Она взглянула на меня, и глаза ее влажно блеснули в тускнеющем свете. – Понимаете, даже способ, каким она покончила с собой, был направлен против нас. Она лишила своих друзей и свою семью последнего шанса увидеть ее, оплакать как полагается.
Я не знал, что на это сказать, и поэтому промолчал.
Кэрри Доу устало махнула рукой:
– Когда Карен потеряла Дэвида, а потом работу и квартиру, она пришла к нам. За деньгами. За крышей над головой. К тому моменту она уже явно принимала наркотики. Я отказалась – не Кристофер, а именно я – финансировать ее наркозависимость и ее жалость к себе. Мы продолжали оплачивать услуги ее психиатра, но решили, что ей пора научиться стоять на собственных ногах. Возможно, мы совершили ошибку. Но, повторись эта ситуация, думаю, я снова поступила бы так же. – Она наклонилась вперед, жестом пригласив меня приблизиться к ней. – Как вы думаете, это было жестоко с моей стороны?
– Не обязательно, – сказал я.
Доктор Доу снова хлопнул в ладоши, и в недвижимом воздухе комнаты хлопок этот прозвучал громче выстрела.
– Ну, все было просто восхитительно! Не припоминаю, когда в последний раз я так веселился. – Он встал, протянул руку. – Но все хорошее рано или поздно подходит к концу. Мистер Кензи, спасибо за красивый сказ, надеюсь, вы со своими менестрелями еще не раз пожалуете к нашему двору.
Он открыл дверь и встал на пороге.
Его жена осталась сидеть, где сидела. Налила себе еще чаю. Перемешивая сахар, она сказала:
– Счастливого пути, мистер Кензи.
– До свидания, миссис Доу.
– До свидания, мистер Кензи, – лениво и напевно произнесла она, наливая в чашку сливки.
Доктор Доу повел меня через вестибюль, и только тут я увидел фотографии. Они висели на дальней стене, слева от входа. Когда я входил, чета Доу блокировала мне обзор с обеих сторон, да и вели они меня быстро, ослепив своей вежливостью и жизнелюбием, так что заметил я их только сейчас.
Я шел по выложенной камнем дорожке к парадному входу четы Доу. Они открыли дверь и стояли, дожидаясь меня, – приобняв друг друга за талию и махая мне руками, точно Роберт Янг и Джейн Уайатт из сериала «Отцу виднее».
– Мистер Кензи? – сказал доктор Доу.
– Да, сэр. Рад знакомству. – Я протянул руку, обменялся рукопожатиями и с ним, и с его женой.
– Как добрались? – спросила миссис Доу. – Надеюсь, вы ехали по Пайк?
– Да, мэм. Ни одной пробки.
– Вот и замечательно, – сказал доктор Доу. – Да вы заходите, мистер Кензи. Заходите.
Он был одет в выцветшую футболку и мятые песочного цвета брюки. Его темные волосы и аккуратно подстриженная бородка были чуть подернуты сединой, а улыбка лучилась теплотой. Он совершенно не вписывался в образ деятельного хирурга из главной городской больницы, обладателя портфеля акций и раздутого эго. Он уместнее выглядел бы в кафе в Инмен-сквер читающим поэзию, попивающим травяной чай и цитирующим Ферлингетти[5].
Миссис Доу носила рубашку в черно-серую клетку, черные лосины и такого же цвета сандалии. Волосы ее имели оттенок темной клюквы. Ей было как минимум пятьдесят – во всяком случае, к такому выводу я пришел, изучив биографию Карен Николc, – но выглядела она лет на десять моложе и повадкой напоминала скорее студентку – из тех, что, собравшись на девичник, сидят по-турецки на полу и дуют винище из горла.
Они провели меня мимо залитого янтарным светом мраморного фойе, мимо ведущей на второй этаж и элегантно, по-ледебиному, изгибавшейся белой лестницы, пока мы не оказались в уютном сдвоенном кабинете, – вишневого дерева балки под потолком, приглушенных оттенков ковры на полу, солидные кожаные кресла и диван. Комната была просторной, хотя на первый взгляд такой не казалась, поскольку стены были выкрашены в темный желтовато-розовый цвет, а внутри она была плотно заставлена стратегически размещенными книжными шкафами, на полках которых теснились книги и компакт-диски. Тут же находилось и восхитительно китчевое каноэ, распиленное надвое и поставленное на попа, чтобы служить шкафчиком для разных сувениров, книг в мягких истертых обложках и даже грампластинок, в основном альбомов шестидесятых – Дилан и Джоан Баэз здесь соседствовали с Донованом и The Byrds, Peter, Paul & Mary и Blind Faith. Ha стенах, полках и столах делили место удочки, рыбацкие шляпы и модели кораблей, выполненные с невероятным вниманием к деталям. За диваном стоял выцветший фермерский стол, над которым висели картины Поллока, Баския и литография работы Уорхола. К Поллоку и Баския у меня претензий нет, хотя я никогда не заменю их полотнами висящий над моей кроватью плакат с Марвином Марсианином[6], но я постарался сесть так, чтобы Уорхол оказался вне моего поля зрения. По моему мнению, вклад Уорхола в искусство равен вкладу Rush в рок-музыку – иначе говоря, дерьмо он.
Стол доктора Доу занимал западный угол комнаты. На нем громоздились кучи медицинских журналов и историй болезни, две модели кораблей и горка микрокассет вместе с диктофоном. Стол Кэрри Доу располагался в восточном углу, и поверхность его была девственно чистой, если не считать записной книжки в кожаной обложке, лежавшей на ней серебряной авторучки и стопки кремового цвета бумаги с машинописным текстом. Приглядевшись, я понял, что оба стола были сделаны на заказ из северо-калифорнийской секвойи или дальневосточного тика – определить точнее в мягком рассеянном свете, заливавшем кабинет, было невозможно. Детали столов вырезали вручную, используя те же методы, к каким некогда прибегали первые поселенцы при постройке бревенчатых хижин, подгоняли друг к другу и оставляли на долгие годы, давая состариться, притереться друг к другу и слиться воедино, – конструкция держалась прочнее посаженной на любой клей, скрепленной любыми болтами и гайками. Только после этого их выставляли на продажу. Уверен – на закрытом аукционе.
Выцветший фермерский стол при более пристальном изучении оказался не имитацией под старину, а действительно антикварным предметом мебели, к тому же французской.
Комната могла произвести впечатление уютной, но за этим уютом крылся безупречный вкус и бездонный кошелек владельцев.
Я сел на одном конце дивана, а Кэрри Доу на другом – я почему-то знал, что она так и поступит, и будет лениво расправлять кисточки накинутого на диван покрывала, глядя на меня своими спокойными зелеными глазами.
Доктор Доу разместился в одном из кресел и подъехал к нам, остановившись с другой стороны разделявшего нас кофейного столика.
– Итак, мистер Кензи, моя жена сказала мне, что вы частный сыщик.
– Да, сэр.
– Не думаю, что когда-нибудь сталкивался с представителями вашей профессии. – Он погладил бородку. – А ты, милая?
Кэрри Доу покачала головой и погрозила мне пальцем:
– Вы первый.
– Ой, – сказал я. – Надо же.
Доктор Доу потер руки и наклонился ко мне:
– Какое расследование вам больше всего запомнилось?
Я улыбнулся:
– Их столько было, все и не упомнишь.
– Правда? Ну давайте, расскажите нам о каком-нибудь.
– Вообще-то, сэр, я бы с радостью, но я немного спешу, и, если вас не затруднит, может быть, вы ответите на несколько вопросов, касающихся Карен?
Он махнул ладонью над столом:
– Спрашивайте, мистер Кензи. Спрашивайте.
– Откуда вы знали мою дочь? – мягко спросила Кэрри Доу.
Я повернул голову, столкнулся с ее взглядом и в глубине зеленых глаз уловил тут же растаявший отблеск чего-то похожего на горе.
– Она наняла меня полгода назад.
– Зачем? – спросила она.
– Ее домогался мужчина.
– И вы заставили его перестать?
Я кивнул:
– Да, мэм, заставил.
– Ну тогда спасибо, мистер Кензи. Я уверена, Карен это помогло.
– Миссис Доу, – сказал я. – У Карен были враги?
Она смущенно улыбнулась:
– Нет, мистер Кензи. Карен была не из тех, у кого бывают враги. Для этого она была слишком невинным созданием.
Невинным, подумал я. Созданием, подумал я.
Кэрри Доу склонила голову в сторону мужа, и тот подхватил нить разговора:
– Мистер Кензи, если верить полиции, Карен покончила с собой.
– Да.
– Есть какой-то повод сомневаться в их заключении?
Я покачал головой:
– Нет, сэр.
– Ага. – Он кивнул и с минуту молчал, погруженный в себя, скользя взглядом сначала по моему лицу, а затем по комнате. Наконец он снова посмотрел мне в глаза. Улыбнулся и хлопнул себя по коленям, словно принял окончательное решение. – Думаю, сейчас очень неплохо было бы выпить чаю, не считаете?
Должно быть, в комнате был установлен интерком, или же прислуга стояла прямо за дверью, потому что стоило ему произнести эти слова, как дверь кабинета открылась и в комнату вошла невысокого роста женщина. На подносе она несла изящный медный сервиз на три персоны, выполненный в индийском стиле.
Женщине было за тридцать, и одета она была просто: в шорты и футболку. Короткие, мышиного цвета волосы торчали, как нестриженая трава на газоне. У нее была очень бледная и очень проблемная кожа: щеки и подбородок усыпали прыщи, шею покрывали пятна, а руки – сухая шелушащаяся корка.
Не глядя на нас, она поставила поднос на кофейный столик.
– Спасибо, Шивон, – сказала миссис Доу.
– Да, мэм. Что-нибудь еще?
Акцент у нее был еще сильнее, чем у моей матери. Такой акцент встречается только на севере, в холодных и серых городах, вечно, как тучами, накрытых дымом нефтеперерабатывающих заводов.
Доу промолчали. Они аккуратно расставили сервиз на столе: в одной плошке были сливки, в другой сахар, в третьей – чай, который они разлили по чашкам, таким изящным, что я ближе чем в миле от них и чихнуть побоялся бы.
Шивон ждала, тайком поглядывая на меня из-под опущенных ресниц.
Доктор Доу закончил чайную церемонию и поднес чашку к губам, но тут заметил, что я так и не притронулся к своей. Шивон все так же стояла слева от меня.
– Господи, Шивон, – сказал он, – ты можешь идти. – Он засмеялся. – Знаешь, ты выглядишь усталой. Почему бы тебе не отправиться домой? Сегодня нам твои услуги больше не понадобятся.
– Да, доктор, спасибо.
– Это тебе спасибо, – сказал он. – Чай просто замечательный.
Она сутулясь вышла, и, когда дверь за ней закрылась, доктор Доу сказал:
– Прекрасная девушка, просто прекрасная. Она у нас работает чуть ли не с того дня, как приехала сюда четырнадцать лет назад. Да… – мягко добавил он. – Итак, мистер Кензи, нам было очень интересно узнать, зачем вы расследуете смерть моей падчерицы, если расследовать там нечего? – Он сморщил нос, взглянул на меня поверх чашки и сделал глоток.
– Ну, вообще-то, сэр, – сказал я, подняв крышку с плошки со сливками, – меня больше интересует ее жизнь, особенно последние шесть месяцев.
– И почему же? – спросила Кэрри Доу.
Я налил в чашку чаю, добавил немного сахара и сливок. Где-то там моя мать сейчас переворачивалась в гробу – сливки добавляют в кофе, а в чай – молоко, и никак иначе.
– Она не произвела на меня впечатления человека, готового пойти на самоубийство, – сказал я.
– А разве не все мы к этому готовы? – спросила Кэрри Доу.
Я посмотрел на нее:
– Мэм?
– Ну разве в подходящих – или скорее неподходящих – условиях не все мы готовы пойти на самоубийство? Одна трагедия, вторая трагедия, вот и…
Миссис Доу внимательно смотрела на меня поверх чашки, и я, прежде чем ответить, отпил из своей. Доктор Доу был прав, чай оказался просто отличный, даже со сливками. Прости, мама.
– Вполне возможно, – сказал я. – Но Карен покатилась по наклонной уж очень быстро.
– И к такому выводу вы пришли, поскольку близко ее знали? – сказал доктор Доу.
– Прошу прощения?
Он качнул чашкой в мою сторону:
– Вы были близки с моей падчерицей?
Я посмотрел на него, всем своим видом стараясь продемонстрировать непонимание, и он жизнерадостно приподнял брови.
– Да ладно вам, мистер Кензи. О покойных или хорошо, или ничего, но мы в курсе, что в последние несколько месяцев жизни Карен была, скажем так, неразборчива в интимных связях.
– С чего вы так решили?
– Она вела себя вызывающе, – сказала Кэрри Доу. – Не стеснялась в выражениях, чего раньше за ней не водилось. Пила, принимала наркотики. Печальное зрелище, и к тому же крайне… неоригинальное. Она даже моему мужу предложила свои, гхм, услуги.
Я посмотрел на доктора Доу. Он кивнул и поставил чашку на кофейный столик.
– О да, мистер Кензи. Каждый визит Карен оборачивался для нас какой-то пьесой Теннесси Уильямса.
– Вот с этой стороной ее характера я не сталкивался, – сказал я. – Мы общались до того, как с Дэвидом произошел несчастный случай.
Кэрри Доу спросила:
– И какой она вам показалась?
– Она мне показалась доброй, милой, и… да, возможно, чуть наивной, миссис Доу. Явно не из тех, кто прыгает со здания таможни.
Кэрри Доу надула губы и кивнула. Она глядела в пространство – мимо меня, мимо своего мужа, в точку где-то на стене. Отпила чаю – со звуком, напомнившим шелест осенних листьев.
– Это он вас послал? – спросила она наконец.
– А? Кто?
Она обернулась, устремив на меня взгляд своих холодных зеленых глаз:
– У нас больше ничего не осталось, мистер Кензи. Передайте ему это, будьте любезны.
Очень медленно я произнес:
– У меня нет ни малейшей идеи, что вы имеете в виду.
Она усмехнулась – очень тихо, словно звякнула музыкальная подвеска:
– Да все вы понимаете.
Но доктор Доу возразил:
– А может, и нет. Может, и нет.
Она взглянула на него, а затем они оба уставились на меня. Только сейчас я заметил в их глазах вежливую лихорадку, и от этого зрелища мне захотелось выскочить из собственной кожи, выпрыгнуть из окна и, стуча костями, рвануть куда подальше.
Доктор Доу сказал:
– Если вы пришли не вымогать деньги, мистер Кензи, то зачем?
Я обернулся к нему. В мягком свете, заливавшем кабинет, он выглядел больным.
– Я не уверен, что все, что произошло с вашей дочерью за несколько месяцев до ее смерти, было случайным.
Он наклонился вперед, предельно серьезный:
– Что, «интуиция» взыграла? «Нутром чуете», Старски[7]? – Глаза его снова лихорадочно заблестели, и он откинулся на спинку кресла. – Я даю вам сорок восемь часов, чтобы раскрыть это дело. А если не сможете, то к зиме будете патрулировать Роксбери. – Он хлопнул в ладоши. – Ну как, убедительно получилось?
– Я просто пытаюсь понять, почему ваша дочь погибла.
– Она погибла, – сказала Кэрри Доу, – потому что была слабой.
– В каком смысле, мэм?
Она тепло улыбнулась мне:
– В самом прямом, мистер Кензи. Карен была слабой. Одна проблема, другая, вот она и сломалась. Моя дочь, мой ребенок, была слабой. Ей требовалась постоянная поддержка. Она два десятка лет наблюдалась у психиатра. Она нуждалась в ком-то, кто держал бы ее за руку и повторял ей, что все будет хорошо. Что мир работает как надо. – Она подняла руки, словно желая показать: «Que sera sera»[8]. – Но мир не работает как надо. Карен узнала это на собственной шкуре. И ее это раздавило.
– Проводились исследования, – сказал Кристофер Доу, склонив голову в сторону жены, – которые показали, что суицид по сути – пассивно-агрессивный акт. Не слышали об этом, мистер Кензи?
– Слышал.
– То есть человек не столько хочет убить себя, сколько желает причинить боль своим близким. – Он долил чаю себе в чашку. – Посмотрите на меня, мистер Кензи.
Я посмотрел.
– Я интеллектуал. И благодаря этому достиг успеха в жизни. – В его темных глазах блеснула гордость. – Но, будучи человеком значительного интеллекта, я, возможно, не так восприимчив к эмоциям окружающих. Возможно, что я мог бы гораздо лучше поддерживать Карен, пока она росла.
Его жена сказала:
– Ты прекрасно со всем справлялся, Кристофер.
Он отмахнулся. Ввинтился взглядом в меня.
– Я знал, что Карен так до конца и не смирилась со смертью своего биологического отца. И – да, возможно, мне следовало активнее доказывать ей свою любовь. Но никто не совершенен, мистер Кензи. Никто. Ни вы, ни я, ни Карен. А жизнь полна разочарований. Так что не сомневайтесь, нас всю оставшуюся жизнь будет мучить совесть, что мы могли бы больше сделать для своей дочери, но не сделали. Однако угрызения совести – продукт для внутреннего потребления. И эти сожаления – только наши. И потеря – только наша. И чего бы вы ни добивались, я могу прямо сказать вам, что нахожу вашу затею довольно жалкой.
Миссис Доу сказала:
– Мистер Кензи, можно вас спросить?
Я посмотрел на нее:
– Конечно.
Она поставила чайную чашку на блюдечко.
– Дело в некрофилии?
– Что?
– Этот ваш интерес к моей дочери. – Она протянула руку и провела пальцами по поверхности кофейного столика.
– Э-э, нет, мэм.
– Вы уверены?
– Абсолютно.
– Так в чем же тогда дело?
– По правде сказать, мэм, я и сам толком не знаю.
– Пожалуйста, мистер Кензи! Хоть какая-то идея у вас должна быть. – Она разгладила подол своей рубашки. Внезапно я почувствовал себя крайне неловко. Стены комнаты словно сжались вокруг меня. Я ощущал собственное бессилие. Ну как я мог в нескольких словах описать желание исправить зло, жертве которого уже ничто не поможет? Как объяснить внезапные порывы, которые направляют, а зачастую и определяют нашу жизнь?
– Я все еще жду ответа, мистер Кензи.
Я беспомощно поднял руку, признавая абсурдность ситуации.
– Она показалась мне человеком, игравшим по правилам.
– И что же это за правила? – спросил доктор Доу.
– Правила жизни в обществе, наверное. Она работала, открыла общий с женихом банковский счет, откладывала деньги на будущее. Одевалась и говорила так, как должны одеваться и говорить люди, – если следовать советам Мэдисон-авеню. Купила «короллу», хотя мечтала о «камри».
– Не совсем понимаю вас, – сказала мать Карен.
– Она играла по правилам, – повторил я. – А жизнь все равно ее раздавила. Я только хочу знать, было ли все произошедшее случайностью.
– Ага, – выдохнула Кэрри Доу. – И хорошо нынче оплачивается борьба с ветряными мельницами, мистер Кензи?
Я улыбнулся:
– На жизнь хватает.
Она задумчиво посмотрела на стоявшую справа от нее чайную посуду.
– Ее похоронили в закрытом гробу.
– Мэм?
– Карен, – сказала она, – похоронили в закрытом гробу, потому что то, что от нее осталось, нельзя было показывать публике. – Она взглянула на меня, и глаза ее влажно блеснули в тускнеющем свете. – Понимаете, даже способ, каким она покончила с собой, был направлен против нас. Она лишила своих друзей и свою семью последнего шанса увидеть ее, оплакать как полагается.
Я не знал, что на это сказать, и поэтому промолчал.
Кэрри Доу устало махнула рукой:
– Когда Карен потеряла Дэвида, а потом работу и квартиру, она пришла к нам. За деньгами. За крышей над головой. К тому моменту она уже явно принимала наркотики. Я отказалась – не Кристофер, а именно я – финансировать ее наркозависимость и ее жалость к себе. Мы продолжали оплачивать услуги ее психиатра, но решили, что ей пора научиться стоять на собственных ногах. Возможно, мы совершили ошибку. Но, повторись эта ситуация, думаю, я снова поступила бы так же. – Она наклонилась вперед, жестом пригласив меня приблизиться к ней. – Как вы думаете, это было жестоко с моей стороны?
– Не обязательно, – сказал я.
Доктор Доу снова хлопнул в ладоши, и в недвижимом воздухе комнаты хлопок этот прозвучал громче выстрела.
– Ну, все было просто восхитительно! Не припоминаю, когда в последний раз я так веселился. – Он встал, протянул руку. – Но все хорошее рано или поздно подходит к концу. Мистер Кензи, спасибо за красивый сказ, надеюсь, вы со своими менестрелями еще не раз пожалуете к нашему двору.
Он открыл дверь и встал на пороге.
Его жена осталась сидеть, где сидела. Налила себе еще чаю. Перемешивая сахар, она сказала:
– Счастливого пути, мистер Кензи.
– До свидания, миссис Доу.
– До свидания, мистер Кензи, – лениво и напевно произнесла она, наливая в чашку сливки.
Доктор Доу повел меня через вестибюль, и только тут я увидел фотографии. Они висели на дальней стене, слева от входа. Когда я входил, чета Доу блокировала мне обзор с обеих сторон, да и вели они меня быстро, ослепив своей вежливостью и жизнелюбием, так что заметил я их только сейчас.