Механик электростанции Валентин Изюмин, тоже не участвующий в заботах лесозаготовителей об огородах, отрывается от книги, устало потирает виски – все время, пока работала радиостанция, он читал, сосредоточенный и отсутствующий. Аккуратно положив книгу на краешек стола, Валентин Семенович прислушивается к разговору лесозаготовителей, чуть приметно – краешками губ – иронически улыбается.
– Личная собственность, конечпо, будет постепенно отмирать, – важно и уверенно продолжает тракторист. – Сейчас же, в период перехода к коммунизму, мы временно сохраняем личную собственность…
При словах «мы сохраняем» механик улыбается во все лицо, но в разговор не вступает, а ждет дальнейших слов Ракова. Тракторист же, видимо, не собирается говорить – отворачивается от Силантьева и принимает прежнюю позу, которая теперь насыщена выражением окончательности и бесспорности высказанной им мысли. «Я сказал, свое дело сделал, а вы как хотите! – говорит поза Ракова. – И то, что я сказал, – истина. Никаких других мнений быть не может!»
– Скажите, Раков, а лопата – орудие производства или нет? – вежливо осведомляется Изюмин.
Раков думает, потом неохотно отвечает:
– Ну, предположим, орудие… Что из этого?
– Ничего особенного. Ответьте на такой вопрос! Вы вскапываете огород лопатой, получаете продукт и считаете его личной собственностью? Скажите – почему, коли лопата орудие производства и не считается личной собственностью… Что вы скажете на это? Как развяжете узелок? – монотонным голосом говорит механик и скучающе, пожевывая губами, смотрит на Ракова. – Развязывайте.
Выслушав Изюмина, Виктор и Борис переглядываются, подталкивают друг друга локтями и разом улыбаются.
– Вопрос поставлен неверно! – осторожно говорит Виктор. – Вы, Валентин Семенович…
– Постойте, Виктор! – умоляюще, но иронически складывает руки механик. – В ваших знаниях я уверен! Мне хочется услышать ответ от Ракова. Он так убедительно поучал, что я уверен – ответ последует… Мы ждем, товарищ Раков!
Лесозаготовители действительно ждут. Петр Удочкин, тот даже подался вперед, чтобы не пропустить ни слова, а Никита Федорович многозначительно щурится, важно оглаживает бороду, помигивает на Ракова.
Бригадир Семенов туго сжал рот и смотрит на тракториста так напряженно, точно силится помочь ему.
– Мы ждем!
Раков никак не реагирует на восклицание механика – хранит прежний самоуверенный вид, но думает, наморщив лоб, как ответить, и, наконец, небрежно бросает:
– Вы неправильно поставили вопрос…
– Почему?
– Неправильно, и все! – сердито отвечает Раков.
Механик смешливо, точно восклицает: «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!», разводит руками:
– Почему все-таки?
– Лопата не орудие производства.
– Вы же сами утверждали, что орудие…
– Мало ли я что сказал… Оговорился!
Лесозаготовители осторожно двигаются, передыхают. Изюмин поднимается, проходит по комнате, остановившись против Виктора, дружески просит:
– Поясните Ракову, Виктор!
Гав вспыхивает. Непонятно, почему смущается он – то ли от напряженной тишины в комнате, то ли оттого, что словно к товарищу – умному, знающему – обратился к нему механик, то ли оттого, что Раков со злостью смотрит на него. Но отвечать нужно, а почему – он тоже не знает, но чувствует, что должен ответить на просьбу механика. Изюмин стоит перед ним с открытой, ласковой улыбкой на красивом, умном лице. Виктор делает широкий жест:
– В этом вопросе главное заключается в том, кому принадлежит орудие производства и как оно используется. Ведь вы, Георгий Филимонович, копаете лопатой свой, заметьте, свой огород и работаете сам, а не предоставляете лопату в распоряжение наемного рабочего. Вот в чем разница!
– А вы молодцом, Виктор! – похлопывает его по плечу механик. – Я уверен – вы обязательно поступите в институт!
Потом, подумав, так же дружески обращается к Ракову:
– Вы не огорчайтесь! – И механик делает такой жест, точно хочет похлопать по плечу и Георгия Ракова, но вовремя сдерживается: Раков глядит на него презрительно.
– Вы здесь дурачков не ищите! – огрызается он. – Еще посмотрим на вас! Посмотрим!
И предостерегающе машет пальцем.
4
5
– Личная собственность, конечпо, будет постепенно отмирать, – важно и уверенно продолжает тракторист. – Сейчас же, в период перехода к коммунизму, мы временно сохраняем личную собственность…
При словах «мы сохраняем» механик улыбается во все лицо, но в разговор не вступает, а ждет дальнейших слов Ракова. Тракторист же, видимо, не собирается говорить – отворачивается от Силантьева и принимает прежнюю позу, которая теперь насыщена выражением окончательности и бесспорности высказанной им мысли. «Я сказал, свое дело сделал, а вы как хотите! – говорит поза Ракова. – И то, что я сказал, – истина. Никаких других мнений быть не может!»
– Скажите, Раков, а лопата – орудие производства или нет? – вежливо осведомляется Изюмин.
Раков думает, потом неохотно отвечает:
– Ну, предположим, орудие… Что из этого?
– Ничего особенного. Ответьте на такой вопрос! Вы вскапываете огород лопатой, получаете продукт и считаете его личной собственностью? Скажите – почему, коли лопата орудие производства и не считается личной собственностью… Что вы скажете на это? Как развяжете узелок? – монотонным голосом говорит механик и скучающе, пожевывая губами, смотрит на Ракова. – Развязывайте.
Выслушав Изюмина, Виктор и Борис переглядываются, подталкивают друг друга локтями и разом улыбаются.
– Вопрос поставлен неверно! – осторожно говорит Виктор. – Вы, Валентин Семенович…
– Постойте, Виктор! – умоляюще, но иронически складывает руки механик. – В ваших знаниях я уверен! Мне хочется услышать ответ от Ракова. Он так убедительно поучал, что я уверен – ответ последует… Мы ждем, товарищ Раков!
Лесозаготовители действительно ждут. Петр Удочкин, тот даже подался вперед, чтобы не пропустить ни слова, а Никита Федорович многозначительно щурится, важно оглаживает бороду, помигивает на Ракова.
Бригадир Семенов туго сжал рот и смотрит на тракториста так напряженно, точно силится помочь ему.
– Мы ждем!
Раков никак не реагирует на восклицание механика – хранит прежний самоуверенный вид, но думает, наморщив лоб, как ответить, и, наконец, небрежно бросает:
– Вы неправильно поставили вопрос…
– Почему?
– Неправильно, и все! – сердито отвечает Раков.
Механик смешливо, точно восклицает: «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!», разводит руками:
– Почему все-таки?
– Лопата не орудие производства.
– Вы же сами утверждали, что орудие…
– Мало ли я что сказал… Оговорился!
Лесозаготовители осторожно двигаются, передыхают. Изюмин поднимается, проходит по комнате, остановившись против Виктора, дружески просит:
– Поясните Ракову, Виктор!
Гав вспыхивает. Непонятно, почему смущается он – то ли от напряженной тишины в комнате, то ли оттого, что словно к товарищу – умному, знающему – обратился к нему механик, то ли оттого, что Раков со злостью смотрит на него. Но отвечать нужно, а почему – он тоже не знает, но чувствует, что должен ответить на просьбу механика. Изюмин стоит перед ним с открытой, ласковой улыбкой на красивом, умном лице. Виктор делает широкий жест:
– В этом вопросе главное заключается в том, кому принадлежит орудие производства и как оно используется. Ведь вы, Георгий Филимонович, копаете лопатой свой, заметьте, свой огород и работаете сам, а не предоставляете лопату в распоряжение наемного рабочего. Вот в чем разница!
– А вы молодцом, Виктор! – похлопывает его по плечу механик. – Я уверен – вы обязательно поступите в институт!
Потом, подумав, так же дружески обращается к Ракову:
– Вы не огорчайтесь! – И механик делает такой жест, точно хочет похлопать по плечу и Георгия Ракова, но вовремя сдерживается: Раков глядит на него презрительно.
– Вы здесь дурачков не ищите! – огрызается он. – Еще посмотрим на вас! Посмотрим!
И предостерегающе машет пальцем.
4
Над зубчатой стеной тайги таращатся глазастые звезды. Похожий на обсосанный леденец, висит месяц. Сосны стоят на длинных ножках-тенях, и от этого тайга кажется точно висящей в воздухе. Под ногами рвутся, лопаются льдинки, замерзшая земля гудит медью. Тайга притихла, затаилась, спрятала в небе вершины деревьев. Тихо. А в ушах Федора Титова неумолчный голос. Чудится ему, что звучат сосны, земля, небо; голос течет с деревьев, струится из чащобы. В сердце голос отзывается болью, в груди образуется холодная, щемящая пустота. А голос не стихает, он наполнен им до предела. Кроме этого голоса, нет ничего – ни звезд, ни неба, ни просквозившей тайгу лунности.
В ушах Федора Титова звучит голос Лены – жены Георгия Ракова: «Мы все целуем тебя, Георгий…» Низкий, гитарный голос. Мысли Федора путаются, ноги несут неизвестно куда, он спотыкается, спешит. Звучит голос. Слушать его – мученье и радость. От него хочется бежать и – возвращаться к нему. «Мы соскучились, Георгий…» В это мгновенье Лена, наверное, взмахивает ресницами. Нежность застывает в маленьком овальном подбородке.
От голоса не уйти, не спрятаться. В этом боль и счастье. Лунной грядой бежит Федор Титов, словно убегает от самого себя. И не может уйти! И не может спрятаться!.. Не знал он, что самым тяжелым в тоске по Лене окажется ее голос, послышавшийся из динамика радиостанции. Ко всему привык Федор – видеть ее, говорить с ней, слушать на собраниях, – но сегодняшнее нежданно! Голос из динамика повернул время назад. На четыре года попятилось оно. Голос, как магнит, приблизится к сердцу, прижмет, а когда с болью оторвешь, тянет снова.
Старая трухлявая сосна на пути Федора. Наткнувшись на нее, он приходит в себя, одумывается, встряхивается, и голос на секунду пропадает. Резко повернувшись, Федор идет назад. С каждым шагом он прямится, строжает – солдатом на учебном плацу шагает Титов, презрительно усмехаясь. Голос Лены совсем затихает, удаляется, слышен другой – внутренний голос самого Федора. В Федоре тоже, как в Григории Семенове, как в каждом человеке, живут двое: один – тот, что на людях, другой – в одиночестве. Насмешничает, издевается второй человек над Федором Титовым. «Баба ты, Федор Титов! Тряпка! Распустил слюни, как мальчишка! Безвольный ты человек! Прав Валентин Семенович – не умеешь держать себя в руках!»
Казнит Федора внутренний голос: «Нет воли, вот и презирают, не любят тебя люди! Тот же Гришка-кенгуру в сто раз лучше тебя. Конечно же! Настойчивый, деловой мужик, умеет добиваться своего, знает дело, не ленив. Ты же, Федор, заносчив, себялюбив, несдержан, ленив! И ко всему этому завистлив! Да, да! Ты завидуешь Гришке, что его, а не тебя назначили бригадиром. Поэтому злишься на него, подкапываешься, выискиваешь ошибки. Ты ненавидишь Гришку за то, что он лучше тебя! Будь откровенен хоть наедине с самим собой, Федор Титов! Ты не любишь Виктора и Бориса оттого, что завидуешь их знаниям, тому, что они научились за месяц работать почти на всех машинах, а ты учился год!..» Решимостью, настойчивостью наливается внутренний голос Федора: «Что было, то быльем поросло! Давно забыто о Лене, и нечего вспоминать!.. Берись за ум, Федька! Встань завтра пораньше, сходи в лесосеку, собери хлысты! Начни работать честно. Увидишь, как полегчает на душе, как хорошо станет жить! Погляди на Георгия – счастливый человек! А почему? Делом, работой счастлив!»
Останавливается Титов. «Вот что сделай, Федор! Ночь лунная, светлая, вернись в лесосеку и сейчас же собери хлысты, вытаскай на руках!» Он поворачивается лицом к лесосеке, но внутренний голос – первый – усмехается: «Вот опять порешь горячку! Ну зачем ночью! Повремени до утра… А зачем? Надо начинать жить по-новому сейчас же, не откладывая… Впрочем, смешно бежать ночью в лесосеку… Что скажут утром ребята?.. Нет, нет, погоди, Федор! Пойдешь в лесосеку утром!.. Но почему же утром? Сейчас нужно начинать новую жизнь, сейчас надо порвать с прошлым!»
– Слышишь, Федор! Иди собери хлысты. Начинай новую жизнь!.. – громко, вслух говорит Титов.
Он делает шаг, затем второй, третий. Лунные тени текут под ноги, как шпалы под колеса поезда, хрустит снег. Бежать легко, радостно. Федор чувствует себя окрыленным от собственных решительных действий, оттого, что тело в движении и ни о чем, кроме этого стремления к хлыстам, не нужно думать. Он одинок, освещен луной, он один в притаившейся тайге. За взгорком, на спуске, ноги Федора раскатываются, он чуть не теряет равновесие, но удерживается на ногах, схватившись за ствол согнутой березы. Всего несколько секунд стоит он на месте, но ему вдруг становится странно, не по себе.
«Лечу как чумной! – думает Федор. – Точно сбесился!» Ему представляется, как дико выглядит человек, одиноко бегущий по ночной тайге, и сразу же усмехается, иронизирует внутренний человек: «Опять порешь горячку! Ну, зачем побежал! Повремени до утра, ничего от этого не случится!.. А почему нужно ждать до утра? Немедленно начинай новую жизнь, Федор! Нельзя откладывать».
Широко расставив ноги – точно по обе стороны невидимой черты, перешагнуть которую он не решается ни в ту, ни в другую сторону, – стоит Федор Титов на полпути от барака к лесосеке. В голове сумбур: «Не пори горячку!.. Иди в лесосеку!.. Не ходи в лесосеку!..»
Федор Титов возвращается к бараку…
Дверь открывает перед ним напряженную, выжидательную тишину: услышав скрип дверных петель, сразу смолкли, попритушили улыбки, смех, разговоры лесозаготовители, повернулись к Федору и замерли в ожидании.
«Что случилось?!» – думает Федор, и вдруг все становится ясным: на стене висит свежий номер боевого листка.
– Понятно! – говорит Федор. – Нарисовали! – криво улыбается он. – Изобразили!
На небольшом листе ватмана рукой Петра Удочкина нарисован Федор, быстро убегающий от тонкомерных хлыстов, к комлям которых пририсованы человеческие головки. «На кого ты нас покинул?!» – исступленно кричат они, а он скачками, испуганно удирает.
– Понятно! – машинально повторяет привязавшееся словечко Федор. – Редколлегия не дремлет!.. А мне, впрочем, наплевать! Вот так-то, кирюхи! – Он трогает за плечо механика Изюмина, просит: – Выйдем, Валентин Семенович! Поговорить надо!
Изюмин встает, поправляет полу пиджака, затем идет за Федором к двери, движениями, легкой улыбкой, наклоном головы подчеркивая, что он не знает, зачем позвал его Федор, но приглашение принял, так как Титов ему интересен. Но у двери механик обертывается к сидящим, разводит руками, улыбается – вот, дескать, поглядите сами, тащит на улицу, словно нельзя поговорить в бараке. Чудак!
Они выходят из барака.
– Валентин Семенович, вы не удивляйтесь! – таинственно шепчет Федор. – Настроение у меня хреновое, смурое… Не откажите, дойдем до электростанции. Там у меня литровка припрятана. Консервы есть… Приложимся!
– Предложеньице! – изумляется механик. – Ты серьезно?
– Цельная литра!
– Пойдем! – коротко говорит Изюмин.
Полкилометра пути до эстакад они проходят молча и быстра. Изюмин открывает замок, распахивает дверь, пропускает Федора в маслянистую, густую темень. Чиркнув спичкой, Титов уверенно лезет рукой под доску крыши, приподнимает ее – и достает блеснувшую в лунном квадрате бутылку.
– Вот она, голуба!
– Праздновать так праздновать! – весело отзывается Изюмин, включая аккумулятор. Станция наполняется желтоватым светом маленькой лампочки…
Все остальное происходит безмолвно и быстро – звякает бутылка, плещется водка, скрипит нож, разрезая жесть. Федор кажется суровый, старым. Сдвинутые стаканы звенят. Федор относит на вытянутой руке водку, прицеливается прищуренным глазом, измеряет расстояние от губ до стакана, затем, закинув голову назад, резким движением подносит его ко рту и опрокидывает – жидкость завивающейся струйкой, не касаясь полости рта, выливается в горло.
– Знаменито! – смеется механик, но сам пьет долго, мелкими глотками, затаив дыхание, и Федору представляется, что он тянет не водку, а сладкую жидкость. Когда Изюмин отрывается от стакана, на дне остается граммов пятьдесят водки.
– До конца, Валентин Семенович!
– Успею!
Федор откидывается к стене, засовывает руки в карманы. Он прислушивается к тому, что происходит в голове, ждет опьянения. Проходит несколько минут, и маленькая электрическая лампочка расплывается, колеблется, вокруг нее мельтешат розовые лучи, а в ушах у Федора все явственнее начинают звучать маленькие, стеклянные колокольчики. Предметы сжимаются, светлеют и тоже расплываются в контурах, и чем больше, тем уютнее становится ему.
– Берет! – удовлетворенно замечает Федор, и его голос звучит чуждо, непривычно, звонко. От этого Федору становится весело. – Повторим, Валентин Семенович!
– Подождем, Федор! – отвечает Изюмин, сильно покрасневший от выпитого. Красивое мускулистое лицо механика налилось кровью, словно он долго лежал под солнцем. От водки Изюмин помолодел.
– Вам водка идет! – говорит Федор. Изюмин вдруг становится ему родным и близким, хочется сказать что-то ласковое, признательное. – Вы здорово пьете, Валентин Семенович! Навык есть! Я все никак не спрошу, откуда вы приехали? Вы, должно быть, не простой человек, Валентин Семенович!
Механик хохочет, протянув стакан Федору:
– Наливай! Где наше не пропадало! Лей! Вот так!.. Откуда я к вам приехал? Отсюда не видно!.. А человек я простой, обыкновенный! – и вдруг резко обрывает хохот. – Вернее, был человек… Да ты не серьезничай! Шучу я! – опять сбивается на смех Изюмин. – Механик я! Вот и все, Федор!
– Кем вы раньше работали, Валентин Семенович?
– Механиком, механиком! Выпьем! За твое здоровье, Федор!.. Не горюй! Перемелется – мука будет! Это хорошая поговорка! Я в нее верю! Пей!
– Я и не горюю! Чего горевать!
Выпив второй стакан, Федор закуривает. Чувствует он: каждая клеточка, каждый мускул наливаются силой, движением, он точно ширится, растет, меняется весь с головы до ног. Много сильнее, выше становится Федор, и от этого мелким, надоевшим и нестоящим представляется все вокруг. Как с высокой башни озирает он мир, в котором копошатся Семенов, тонкомерные хлысты, боевой листок. Вся жизнь Глухой Мяты будто сливается в незаметное пятнышко. Зреет, проклевывается в его сознании другое, большое, значительное, а что – он не может уловить в мешанине картин и воспоминаний. Но главное для него сейчас то, что мелок, смешон и нереален окружающий его мир – мир Глухой Мяты.
Одно масштабно, реально в окружающем – близкое, словно опухшее, – или это кажется Федору? – лицо механика Изюмина. Под глазами точно нет ни носа, ни подбородка, а один большой, сжатый по краям защелочками мускулов, рот. И странное дело – глаза и губы взяты от разных людей: глаза – от мудрого, понимающего, губы – от желчного, непонятного, чужого.
Глаза и губы – вот все, что осталось на лице Изюмина.
Видит Федор: разжимаются защелочки, верхняя губа лезет вверх.
– Да, обидели тебя, Федор! – говорит рот.
– Черт с ними! – с колокольной высоты своего роста бросает Федор. – Вались они в яму! Мелочи, кирюхи!
Маленькие, суетливые, копошатся букашками люди, куда-то бегут, что-то делают, торопятся. Не снисходит до их муравьиной возни Федор. Куда? Зачем?
– Дернем еще по сто, Валентин Семенович!
– Много! – раскрываются губы.
– Ничего!
Федор наливает еще полстакана и выпивает один, без механика, и с этой минуты возникает в опьяненном мозгу низкий гитарный голос, звучит настойчиво, громко; и чем больше Федор проникается, пропитывается им, тем больше исчезает ощущение реальности происходящего – словно с тихим шелестом распахиваются стены дощатой будки, уплывает потолок и открывается береговая кайма Оби… Ходят кружевные беляки, волна плещет, бежит к ногам…
– Это разве обидели! – покачивается Федор на скамейке. – Так разве обижают! Подумаешь, боевой листок… Это не обида, а комариный укус! Хочешь, расскажу, как обижают человека по-настоящему, как душу из него вынимают… Хочешь, расскажу… Ты только скажи, я расскажу, я обязательно расскажу тебе, Валентин Семенович! Ты мне – лучший друг! Рассказать?
– Расскажи!
– Обижают человека вот как… Представь себе: течет река Обь, луна светит, песню поют, а ты идешь по берегу с девкой – такой красивой да веселой, что нет у тебя ног… Или вот возьми ты, к примеру, такое: сидит человек с красивой девкой на скамеечке, ночь кругом, весна, и она вдруг целует человека и говорит, что, дескать, люблю тебя. Ты, говорит, хороший, добрый, родной… Я, говорит, с тобой до гроба, по конец жизни… Так вот этот человек – я!
– А красивая девка – жена Ракова! – размыкаются мускулы застежек на губах механика.
Федор, как от удара, откидывается назад, пугается, на миг закрывает лицо руками, сильно покачивается. После паузы он хрипло спрашивает:
– Ты откуда знаешь? Тебе кто сказал? – и руками наваливается на Изюмина. Механик осторожно, но решительно отстраняет его, поднимается – напружинившийся, высокий, мускулистый. Федор тяжело дышит. За дощатыми стенами станции со звоном падают, разбиваются о землю сосульки, в дремотность тайги, пружинистые, несутся по верхотинам сосен ветры.
– Ты не с идиотом имеешь дело, Федор! – говорит Изюмин. – Я это подозревал и раньше, но сегодня понял окончательно. Когда заговорила по рации жена Ракова, ты ведь не вышел, а выбросился из барака… А ну, кончай истерику! – Бутылка в руках механика не колеблется, не звякает о стекло. – Выпей-ка еще!
Послушно, как ребенок сладкую микстуру, Федор выпивает еще полстакана, а Изюмин прохаживается по тесной станции, вертится на каблуках, редко, порциями, выдает слова.
– Ты блаженный идиот, Федор! – бросает механик, и кажется, что он весь, с головы до ног, звучит голосом. – Мне непонятно твое поведение! Раков у тебя отбил девушку, а ты перед ним лебезишь. Невозможно! Ты беспрекословно подчиняешься ему. Непонятно! То ли ты идиот, Федор, то ли шизофреник!
– Не оскорбляй! – тихо просит Титов. – Ты мою душу пойми, а потом оскорбляй!
Изюмин крепко берет его за руку, сильно надавливает на кисть.
– Твою душу понимать нечего – рабья душа!
Гремят бутылки, стакан падает на пол, ахнув, медленно распадается на части – это Федор бьет в стол. Скинув руку механика, он поднимается. Изюмин отступает назад, ладонями упирается в грудь Федора, а когда тот теряет равновесие, вновь схватывает за кисти.
– Спокойно, Федор! Спокойно! – отсчитывает он слоги и сильно сдавливает запястья. – Остынь-ка немножко!
Схваченный за руки, Федор не может двигаться, чувствует боль в запястьях – пальцы у Изюмина железные. Кровь бросается Федору в лицо.
– Отпусти! – вскрикивает он.
– Отпущу, если сядешь!
Федор садится.
– Так-то лучше! – снимает руки с Федоровых запястий механик. – Я ведь не Семенов… Это с ним ты можешь выкидывать фокусы… Сиди, не рвись! Кому говорят! И изволь выслушать меня до конца, коли пригласил сюда и считаешь другом!
Федор обвисает, роняет голову на грудь.
– Говори! – пьяно соглашается он.
Механик говорит спокойно, рассудительно:
– Ты в общем слабый человек. Тебя хватает только на вспышку, на крик. Бороться по-настоящему ты не можешь. Вот поэтому и отбил у тебя девушку Раков! Так же ведешь ты себя и с бригадиром. Я уверен – он тебя совьет веревочкой…
– Это мы еще будем посмотреть! – пьяно покачивается Титов. – Я ему морду начищу!
Изюмин хохочет, показывая два ряда белых, отличных зубов.
– Ты!.. Семенову!.. Не смеши! Он тебя в подкову свернет! Куда тебе против Семенова! Ты с Раковым не мог тягаться. Эх, Федор, Федор!
– Ну что – Федор, Федор! Я Федор, вот и все!
– Э, да ты совсем пьян! – презрительно говорит механик, присмотревшись к нему. – С тобой и говорить нечего! А я хотел рассказать, как проучил сегодня Ракова..
– Ты меня послушай! Послушай, а? – тянется лицом Федор к Изюмину.
– Ну, слушаю!
– Ты Ракова не тронь… Я тебя прошу, не тронь. Ракова… Ленка правильно сделала, что за него вышла… Ты думаешь, неправильно? Правильно! Очень даже правильно… Кто есть Федор Титов? Пьяница, хулиган, забулдыга… Вот кто! А Гошка Раков кто?.. Молодец!
– Эх, Федор, Федор! – цедит сквозь зубы механик.
– Ты не перебивай… У Ракова от Ленки двое детей… Ты понимаешь, двое детей… Дочка – ну вылитая Ленка. Вот что!
– Да, да, слаб ты, Федор, – насмешливо говорит Изюмин. – А люди сильнее, хитроумней тебя. Семенова возьми – надоело человеку в трактористах ходить, карьеру делает… На Ракова посмотри – орден зарабатывает человек… Или на Силантьева посмотри! Думаешь, ему Дарья нужна? Нет! У нее дом собственный – вот и присватывается человек, чтобы угол обрести! Эх, Федор, Федор!
– Иди к черту! – еле слышно отвечает тракторист и, покачнувшись, падает на лавку.
В ушах Федора Титова звучит голос Лены – жены Георгия Ракова: «Мы все целуем тебя, Георгий…» Низкий, гитарный голос. Мысли Федора путаются, ноги несут неизвестно куда, он спотыкается, спешит. Звучит голос. Слушать его – мученье и радость. От него хочется бежать и – возвращаться к нему. «Мы соскучились, Георгий…» В это мгновенье Лена, наверное, взмахивает ресницами. Нежность застывает в маленьком овальном подбородке.
От голоса не уйти, не спрятаться. В этом боль и счастье. Лунной грядой бежит Федор Титов, словно убегает от самого себя. И не может уйти! И не может спрятаться!.. Не знал он, что самым тяжелым в тоске по Лене окажется ее голос, послышавшийся из динамика радиостанции. Ко всему привык Федор – видеть ее, говорить с ней, слушать на собраниях, – но сегодняшнее нежданно! Голос из динамика повернул время назад. На четыре года попятилось оно. Голос, как магнит, приблизится к сердцу, прижмет, а когда с болью оторвешь, тянет снова.
Старая трухлявая сосна на пути Федора. Наткнувшись на нее, он приходит в себя, одумывается, встряхивается, и голос на секунду пропадает. Резко повернувшись, Федор идет назад. С каждым шагом он прямится, строжает – солдатом на учебном плацу шагает Титов, презрительно усмехаясь. Голос Лены совсем затихает, удаляется, слышен другой – внутренний голос самого Федора. В Федоре тоже, как в Григории Семенове, как в каждом человеке, живут двое: один – тот, что на людях, другой – в одиночестве. Насмешничает, издевается второй человек над Федором Титовым. «Баба ты, Федор Титов! Тряпка! Распустил слюни, как мальчишка! Безвольный ты человек! Прав Валентин Семенович – не умеешь держать себя в руках!»
Казнит Федора внутренний голос: «Нет воли, вот и презирают, не любят тебя люди! Тот же Гришка-кенгуру в сто раз лучше тебя. Конечно же! Настойчивый, деловой мужик, умеет добиваться своего, знает дело, не ленив. Ты же, Федор, заносчив, себялюбив, несдержан, ленив! И ко всему этому завистлив! Да, да! Ты завидуешь Гришке, что его, а не тебя назначили бригадиром. Поэтому злишься на него, подкапываешься, выискиваешь ошибки. Ты ненавидишь Гришку за то, что он лучше тебя! Будь откровенен хоть наедине с самим собой, Федор Титов! Ты не любишь Виктора и Бориса оттого, что завидуешь их знаниям, тому, что они научились за месяц работать почти на всех машинах, а ты учился год!..» Решимостью, настойчивостью наливается внутренний голос Федора: «Что было, то быльем поросло! Давно забыто о Лене, и нечего вспоминать!.. Берись за ум, Федька! Встань завтра пораньше, сходи в лесосеку, собери хлысты! Начни работать честно. Увидишь, как полегчает на душе, как хорошо станет жить! Погляди на Георгия – счастливый человек! А почему? Делом, работой счастлив!»
Останавливается Титов. «Вот что сделай, Федор! Ночь лунная, светлая, вернись в лесосеку и сейчас же собери хлысты, вытаскай на руках!» Он поворачивается лицом к лесосеке, но внутренний голос – первый – усмехается: «Вот опять порешь горячку! Ну зачем ночью! Повремени до утра… А зачем? Надо начинать жить по-новому сейчас же, не откладывая… Впрочем, смешно бежать ночью в лесосеку… Что скажут утром ребята?.. Нет, нет, погоди, Федор! Пойдешь в лесосеку утром!.. Но почему же утром? Сейчас нужно начинать новую жизнь, сейчас надо порвать с прошлым!»
– Слышишь, Федор! Иди собери хлысты. Начинай новую жизнь!.. – громко, вслух говорит Титов.
Он делает шаг, затем второй, третий. Лунные тени текут под ноги, как шпалы под колеса поезда, хрустит снег. Бежать легко, радостно. Федор чувствует себя окрыленным от собственных решительных действий, оттого, что тело в движении и ни о чем, кроме этого стремления к хлыстам, не нужно думать. Он одинок, освещен луной, он один в притаившейся тайге. За взгорком, на спуске, ноги Федора раскатываются, он чуть не теряет равновесие, но удерживается на ногах, схватившись за ствол согнутой березы. Всего несколько секунд стоит он на месте, но ему вдруг становится странно, не по себе.
«Лечу как чумной! – думает Федор. – Точно сбесился!» Ему представляется, как дико выглядит человек, одиноко бегущий по ночной тайге, и сразу же усмехается, иронизирует внутренний человек: «Опять порешь горячку! Ну, зачем побежал! Повремени до утра, ничего от этого не случится!.. А почему нужно ждать до утра? Немедленно начинай новую жизнь, Федор! Нельзя откладывать».
Широко расставив ноги – точно по обе стороны невидимой черты, перешагнуть которую он не решается ни в ту, ни в другую сторону, – стоит Федор Титов на полпути от барака к лесосеке. В голове сумбур: «Не пори горячку!.. Иди в лесосеку!.. Не ходи в лесосеку!..»
Федор Титов возвращается к бараку…
Дверь открывает перед ним напряженную, выжидательную тишину: услышав скрип дверных петель, сразу смолкли, попритушили улыбки, смех, разговоры лесозаготовители, повернулись к Федору и замерли в ожидании.
«Что случилось?!» – думает Федор, и вдруг все становится ясным: на стене висит свежий номер боевого листка.
– Понятно! – говорит Федор. – Нарисовали! – криво улыбается он. – Изобразили!
На небольшом листе ватмана рукой Петра Удочкина нарисован Федор, быстро убегающий от тонкомерных хлыстов, к комлям которых пририсованы человеческие головки. «На кого ты нас покинул?!» – исступленно кричат они, а он скачками, испуганно удирает.
– Понятно! – машинально повторяет привязавшееся словечко Федор. – Редколлегия не дремлет!.. А мне, впрочем, наплевать! Вот так-то, кирюхи! – Он трогает за плечо механика Изюмина, просит: – Выйдем, Валентин Семенович! Поговорить надо!
Изюмин встает, поправляет полу пиджака, затем идет за Федором к двери, движениями, легкой улыбкой, наклоном головы подчеркивая, что он не знает, зачем позвал его Федор, но приглашение принял, так как Титов ему интересен. Но у двери механик обертывается к сидящим, разводит руками, улыбается – вот, дескать, поглядите сами, тащит на улицу, словно нельзя поговорить в бараке. Чудак!
Они выходят из барака.
– Валентин Семенович, вы не удивляйтесь! – таинственно шепчет Федор. – Настроение у меня хреновое, смурое… Не откажите, дойдем до электростанции. Там у меня литровка припрятана. Консервы есть… Приложимся!
– Предложеньице! – изумляется механик. – Ты серьезно?
– Цельная литра!
– Пойдем! – коротко говорит Изюмин.
Полкилометра пути до эстакад они проходят молча и быстра. Изюмин открывает замок, распахивает дверь, пропускает Федора в маслянистую, густую темень. Чиркнув спичкой, Титов уверенно лезет рукой под доску крыши, приподнимает ее – и достает блеснувшую в лунном квадрате бутылку.
– Вот она, голуба!
– Праздновать так праздновать! – весело отзывается Изюмин, включая аккумулятор. Станция наполняется желтоватым светом маленькой лампочки…
Все остальное происходит безмолвно и быстро – звякает бутылка, плещется водка, скрипит нож, разрезая жесть. Федор кажется суровый, старым. Сдвинутые стаканы звенят. Федор относит на вытянутой руке водку, прицеливается прищуренным глазом, измеряет расстояние от губ до стакана, затем, закинув голову назад, резким движением подносит его ко рту и опрокидывает – жидкость завивающейся струйкой, не касаясь полости рта, выливается в горло.
– Знаменито! – смеется механик, но сам пьет долго, мелкими глотками, затаив дыхание, и Федору представляется, что он тянет не водку, а сладкую жидкость. Когда Изюмин отрывается от стакана, на дне остается граммов пятьдесят водки.
– До конца, Валентин Семенович!
– Успею!
Федор откидывается к стене, засовывает руки в карманы. Он прислушивается к тому, что происходит в голове, ждет опьянения. Проходит несколько минут, и маленькая электрическая лампочка расплывается, колеблется, вокруг нее мельтешат розовые лучи, а в ушах у Федора все явственнее начинают звучать маленькие, стеклянные колокольчики. Предметы сжимаются, светлеют и тоже расплываются в контурах, и чем больше, тем уютнее становится ему.
– Берет! – удовлетворенно замечает Федор, и его голос звучит чуждо, непривычно, звонко. От этого Федору становится весело. – Повторим, Валентин Семенович!
– Подождем, Федор! – отвечает Изюмин, сильно покрасневший от выпитого. Красивое мускулистое лицо механика налилось кровью, словно он долго лежал под солнцем. От водки Изюмин помолодел.
– Вам водка идет! – говорит Федор. Изюмин вдруг становится ему родным и близким, хочется сказать что-то ласковое, признательное. – Вы здорово пьете, Валентин Семенович! Навык есть! Я все никак не спрошу, откуда вы приехали? Вы, должно быть, не простой человек, Валентин Семенович!
Механик хохочет, протянув стакан Федору:
– Наливай! Где наше не пропадало! Лей! Вот так!.. Откуда я к вам приехал? Отсюда не видно!.. А человек я простой, обыкновенный! – и вдруг резко обрывает хохот. – Вернее, был человек… Да ты не серьезничай! Шучу я! – опять сбивается на смех Изюмин. – Механик я! Вот и все, Федор!
– Кем вы раньше работали, Валентин Семенович?
– Механиком, механиком! Выпьем! За твое здоровье, Федор!.. Не горюй! Перемелется – мука будет! Это хорошая поговорка! Я в нее верю! Пей!
– Я и не горюю! Чего горевать!
Выпив второй стакан, Федор закуривает. Чувствует он: каждая клеточка, каждый мускул наливаются силой, движением, он точно ширится, растет, меняется весь с головы до ног. Много сильнее, выше становится Федор, и от этого мелким, надоевшим и нестоящим представляется все вокруг. Как с высокой башни озирает он мир, в котором копошатся Семенов, тонкомерные хлысты, боевой листок. Вся жизнь Глухой Мяты будто сливается в незаметное пятнышко. Зреет, проклевывается в его сознании другое, большое, значительное, а что – он не может уловить в мешанине картин и воспоминаний. Но главное для него сейчас то, что мелок, смешон и нереален окружающий его мир – мир Глухой Мяты.
Одно масштабно, реально в окружающем – близкое, словно опухшее, – или это кажется Федору? – лицо механика Изюмина. Под глазами точно нет ни носа, ни подбородка, а один большой, сжатый по краям защелочками мускулов, рот. И странное дело – глаза и губы взяты от разных людей: глаза – от мудрого, понимающего, губы – от желчного, непонятного, чужого.
Глаза и губы – вот все, что осталось на лице Изюмина.
Видит Федор: разжимаются защелочки, верхняя губа лезет вверх.
– Да, обидели тебя, Федор! – говорит рот.
– Черт с ними! – с колокольной высоты своего роста бросает Федор. – Вались они в яму! Мелочи, кирюхи!
Маленькие, суетливые, копошатся букашками люди, куда-то бегут, что-то делают, торопятся. Не снисходит до их муравьиной возни Федор. Куда? Зачем?
– Дернем еще по сто, Валентин Семенович!
– Много! – раскрываются губы.
– Ничего!
Федор наливает еще полстакана и выпивает один, без механика, и с этой минуты возникает в опьяненном мозгу низкий гитарный голос, звучит настойчиво, громко; и чем больше Федор проникается, пропитывается им, тем больше исчезает ощущение реальности происходящего – словно с тихим шелестом распахиваются стены дощатой будки, уплывает потолок и открывается береговая кайма Оби… Ходят кружевные беляки, волна плещет, бежит к ногам…
– Это разве обидели! – покачивается Федор на скамейке. – Так разве обижают! Подумаешь, боевой листок… Это не обида, а комариный укус! Хочешь, расскажу, как обижают человека по-настоящему, как душу из него вынимают… Хочешь, расскажу… Ты только скажи, я расскажу, я обязательно расскажу тебе, Валентин Семенович! Ты мне – лучший друг! Рассказать?
– Расскажи!
– Обижают человека вот как… Представь себе: течет река Обь, луна светит, песню поют, а ты идешь по берегу с девкой – такой красивой да веселой, что нет у тебя ног… Или вот возьми ты, к примеру, такое: сидит человек с красивой девкой на скамеечке, ночь кругом, весна, и она вдруг целует человека и говорит, что, дескать, люблю тебя. Ты, говорит, хороший, добрый, родной… Я, говорит, с тобой до гроба, по конец жизни… Так вот этот человек – я!
– А красивая девка – жена Ракова! – размыкаются мускулы застежек на губах механика.
Федор, как от удара, откидывается назад, пугается, на миг закрывает лицо руками, сильно покачивается. После паузы он хрипло спрашивает:
– Ты откуда знаешь? Тебе кто сказал? – и руками наваливается на Изюмина. Механик осторожно, но решительно отстраняет его, поднимается – напружинившийся, высокий, мускулистый. Федор тяжело дышит. За дощатыми стенами станции со звоном падают, разбиваются о землю сосульки, в дремотность тайги, пружинистые, несутся по верхотинам сосен ветры.
– Ты не с идиотом имеешь дело, Федор! – говорит Изюмин. – Я это подозревал и раньше, но сегодня понял окончательно. Когда заговорила по рации жена Ракова, ты ведь не вышел, а выбросился из барака… А ну, кончай истерику! – Бутылка в руках механика не колеблется, не звякает о стекло. – Выпей-ка еще!
Послушно, как ребенок сладкую микстуру, Федор выпивает еще полстакана, а Изюмин прохаживается по тесной станции, вертится на каблуках, редко, порциями, выдает слова.
– Ты блаженный идиот, Федор! – бросает механик, и кажется, что он весь, с головы до ног, звучит голосом. – Мне непонятно твое поведение! Раков у тебя отбил девушку, а ты перед ним лебезишь. Невозможно! Ты беспрекословно подчиняешься ему. Непонятно! То ли ты идиот, Федор, то ли шизофреник!
– Не оскорбляй! – тихо просит Титов. – Ты мою душу пойми, а потом оскорбляй!
Изюмин крепко берет его за руку, сильно надавливает на кисть.
– Твою душу понимать нечего – рабья душа!
Гремят бутылки, стакан падает на пол, ахнув, медленно распадается на части – это Федор бьет в стол. Скинув руку механика, он поднимается. Изюмин отступает назад, ладонями упирается в грудь Федора, а когда тот теряет равновесие, вновь схватывает за кисти.
– Спокойно, Федор! Спокойно! – отсчитывает он слоги и сильно сдавливает запястья. – Остынь-ка немножко!
Схваченный за руки, Федор не может двигаться, чувствует боль в запястьях – пальцы у Изюмина железные. Кровь бросается Федору в лицо.
– Отпусти! – вскрикивает он.
– Отпущу, если сядешь!
Федор садится.
– Так-то лучше! – снимает руки с Федоровых запястий механик. – Я ведь не Семенов… Это с ним ты можешь выкидывать фокусы… Сиди, не рвись! Кому говорят! И изволь выслушать меня до конца, коли пригласил сюда и считаешь другом!
Федор обвисает, роняет голову на грудь.
– Говори! – пьяно соглашается он.
Механик говорит спокойно, рассудительно:
– Ты в общем слабый человек. Тебя хватает только на вспышку, на крик. Бороться по-настоящему ты не можешь. Вот поэтому и отбил у тебя девушку Раков! Так же ведешь ты себя и с бригадиром. Я уверен – он тебя совьет веревочкой…
– Это мы еще будем посмотреть! – пьяно покачивается Титов. – Я ему морду начищу!
Изюмин хохочет, показывая два ряда белых, отличных зубов.
– Ты!.. Семенову!.. Не смеши! Он тебя в подкову свернет! Куда тебе против Семенова! Ты с Раковым не мог тягаться. Эх, Федор, Федор!
– Ну что – Федор, Федор! Я Федор, вот и все!
– Э, да ты совсем пьян! – презрительно говорит механик, присмотревшись к нему. – С тобой и говорить нечего! А я хотел рассказать, как проучил сегодня Ракова..
– Ты меня послушай! Послушай, а? – тянется лицом Федор к Изюмину.
– Ну, слушаю!
– Ты Ракова не тронь… Я тебя прошу, не тронь. Ракова… Ленка правильно сделала, что за него вышла… Ты думаешь, неправильно? Правильно! Очень даже правильно… Кто есть Федор Титов? Пьяница, хулиган, забулдыга… Вот кто! А Гошка Раков кто?.. Молодец!
– Эх, Федор, Федор! – цедит сквозь зубы механик.
– Ты не перебивай… У Ракова от Ленки двое детей… Ты понимаешь, двое детей… Дочка – ну вылитая Ленка. Вот что!
– Да, да, слаб ты, Федор, – насмешливо говорит Изюмин. – А люди сильнее, хитроумней тебя. Семенова возьми – надоело человеку в трактористах ходить, карьеру делает… На Ракова посмотри – орден зарабатывает человек… Или на Силантьева посмотри! Думаешь, ему Дарья нужна? Нет! У нее дом собственный – вот и присватывается человек, чтобы угол обрести! Эх, Федор, Федор!
– Иди к черту! – еле слышно отвечает тракторист и, покачнувшись, падает на лавку.
5
На свежем воздухе Титов немного приходит в себя.
– Луна! – бормочет он. – Светит!.. Ей что!
– Не торопись! – уговаривает его Изюмин, поддерживая за плечи. – Нужно прийти в себя; видишь, в бараке огонь!
– Наплевать! К черту! – шатается Федор.
– Не надо дразнить!
– Ага, ты боишься, а я не боюсь! А говоришь, Федор раб! Нет, брат, Федор не раб! Федор их не боится, а ты боишься!
– Ну, как хочешь! Я тебя предупреждал!
Федор бросает руку Изюмина, бежит на нетвердых ногах к бараку, остановившись у дверей, хохочет, кривляется.
– Федор Титов никого не боится! Вот так…
Механик идет тем же неторопливым шагом. Он, видимо, не собирается удерживать Федора, и Титов широко, как ворота, открывает дверь. В бараке никто не спит – сидят на лавках, за столом, на привычных местах. Виктор и Борис роются в учебниках, перед ними гора книг и тетрадей. Мирно, спокойно в бараке, что построен много лет назад рабочими химлесхоза в Глухой Мяте. Усталые люди наслаждаются теплом, непритязательным уютом, тишиной – настроены спокойно, умиротворенно, негромко переговариваются, беседуют о пустяках. Хорошо в бараке за полчаса до сна, и тем холоднее, неуютней становится людям, когда с громом открывается дверь, распахивается во всю ширь, обнажив холодную тесноту тайги. Несколько мгновений дверь пуста, таинственно ее грохотанье, затем на пороге возникает из тьмы фигура Титова – вихляющаяся, растерзанная, полуосвещенная.
– А вот и я! – клоунским голосом представляется Федор, пьяно оглядывая товарищей. – Привет честной компании! Привет от Федора Титова!.. Гошке Ракову – тоже привет! Всем привет!
За Титовым сама собой закрывается дверь – ее прикрывает механик Изюмин, скрытый спиной Федора. Потом механик быстро обходит его и садится у печки, в тень.
– Всем привет с кисточкой! – низко кланяется Федор, а лесозаготовители, затаенно посмеиваясь, молчат…
Пьяный человек не в диковину им. Совсем непьющий человек в лесу редок, как жемчужины в раковинах, – таким почтительно удивляются; один только барьер стоит перед водкой – не пей в рабочее время, а накануне рабочего дня воздерживайся, не перехватывай лишнего. Коварна тайга – захмелевшего человека того и гляди окровенит острым суком, схватит за ноги болотным засосом, а хуже того – перебьет позвоночник сосной. Не любит тайга водки! Поэтому и подозрительны лесозаготовители к человеку, перемешавшему сосновый запах тайги с сивушным запахом. Тверд закон у коренных, бывалых лесорубов: вон из тайги пьяный, чтобы не было страшного, а коли перехватил вчера, сглупил по неразумению – получай прогул! В нерабочее время пьяный не редкость, никаких особых чувств у лесозаготовителей, кроме любопытства – где это набрались да много ли хватили! – не вызывает.
– Чего молчите? – покачивается Федор у стола. – Разговаривать не желаете?.. А? Не желаете, да?
Молчат товарищи, приглядываются к Федору, определяют наметанным глазом, насколько он пьян. Михаил Силантьев по-собачьи поводит носом, принюхивается и определяет:
– Он водку в электростанции прятал! Ловкач! Артист! – И в голосе звучит зависть и удивление.
Бригадир скрывается в тени, Георгий Раков невозмутимо щурится, а Виктор и Борис – ноль внимания!
– Учитесь! Занимаетесь! – находит занятых парней пьяный глаз Федора – второй намертво прищурен. – Профессора! Преподаватели!
Парни спокойно встают, переглядываются, захватив по кипе учебников, неторопливо уходят в соседнюю комнату.
– Вот! – открывая второй глаз, с изумлением восклицает Федор. – Ты посмотри на них! Замыслили из себя людей! – Но, пьяный, он быстро забывает о парнях, шлепается на табуретку рядом с Силантьевым. – Мишка, здорово!.. Ты чего с нами не пил?
– А ты звал? – сердито вздергивает нос Силантьев. – Ты Изюмина пригласил…
– Правильно! Иди ты к черту, Мишка!
– Сам иди! – отругивается Силантьев, по видно, что он обижен не тем, что Федор обругал его, а тем, что не пригласил на выпивку. От механика, сидящего в тени, Силантьев демонстративно отворачивается.
Бригадир Семенов молчит. Чувство одиночества перед пьяным, распоясавшимся Федором испытывает он. Когда Титов, покачиваясь, вошел в комнату, спугнул уютную, дружелюбную тишину, на миг показалось бригадиру, что раздастся чей-то возмущенный голос, кто-то вскочит навстречу, остановит Федора гневным криком, жестом. Думалось бригадиру, что бурю негодования вызовет пьяный Федор у лесозаготовителей. Но ничего не случилось!.. Никита Федорович помаргивает ресничками, щурится, напускает на бородатое лицо выражение значительности, умудренности.
– Луна! – бормочет он. – Светит!.. Ей что!
– Не торопись! – уговаривает его Изюмин, поддерживая за плечи. – Нужно прийти в себя; видишь, в бараке огонь!
– Наплевать! К черту! – шатается Федор.
– Не надо дразнить!
– Ага, ты боишься, а я не боюсь! А говоришь, Федор раб! Нет, брат, Федор не раб! Федор их не боится, а ты боишься!
– Ну, как хочешь! Я тебя предупреждал!
Федор бросает руку Изюмина, бежит на нетвердых ногах к бараку, остановившись у дверей, хохочет, кривляется.
– Федор Титов никого не боится! Вот так…
Механик идет тем же неторопливым шагом. Он, видимо, не собирается удерживать Федора, и Титов широко, как ворота, открывает дверь. В бараке никто не спит – сидят на лавках, за столом, на привычных местах. Виктор и Борис роются в учебниках, перед ними гора книг и тетрадей. Мирно, спокойно в бараке, что построен много лет назад рабочими химлесхоза в Глухой Мяте. Усталые люди наслаждаются теплом, непритязательным уютом, тишиной – настроены спокойно, умиротворенно, негромко переговариваются, беседуют о пустяках. Хорошо в бараке за полчаса до сна, и тем холоднее, неуютней становится людям, когда с громом открывается дверь, распахивается во всю ширь, обнажив холодную тесноту тайги. Несколько мгновений дверь пуста, таинственно ее грохотанье, затем на пороге возникает из тьмы фигура Титова – вихляющаяся, растерзанная, полуосвещенная.
– А вот и я! – клоунским голосом представляется Федор, пьяно оглядывая товарищей. – Привет честной компании! Привет от Федора Титова!.. Гошке Ракову – тоже привет! Всем привет!
За Титовым сама собой закрывается дверь – ее прикрывает механик Изюмин, скрытый спиной Федора. Потом механик быстро обходит его и садится у печки, в тень.
– Всем привет с кисточкой! – низко кланяется Федор, а лесозаготовители, затаенно посмеиваясь, молчат…
Пьяный человек не в диковину им. Совсем непьющий человек в лесу редок, как жемчужины в раковинах, – таким почтительно удивляются; один только барьер стоит перед водкой – не пей в рабочее время, а накануне рабочего дня воздерживайся, не перехватывай лишнего. Коварна тайга – захмелевшего человека того и гляди окровенит острым суком, схватит за ноги болотным засосом, а хуже того – перебьет позвоночник сосной. Не любит тайга водки! Поэтому и подозрительны лесозаготовители к человеку, перемешавшему сосновый запах тайги с сивушным запахом. Тверд закон у коренных, бывалых лесорубов: вон из тайги пьяный, чтобы не было страшного, а коли перехватил вчера, сглупил по неразумению – получай прогул! В нерабочее время пьяный не редкость, никаких особых чувств у лесозаготовителей, кроме любопытства – где это набрались да много ли хватили! – не вызывает.
– Чего молчите? – покачивается Федор у стола. – Разговаривать не желаете?.. А? Не желаете, да?
Молчат товарищи, приглядываются к Федору, определяют наметанным глазом, насколько он пьян. Михаил Силантьев по-собачьи поводит носом, принюхивается и определяет:
– Он водку в электростанции прятал! Ловкач! Артист! – И в голосе звучит зависть и удивление.
Бригадир скрывается в тени, Георгий Раков невозмутимо щурится, а Виктор и Борис – ноль внимания!
– Учитесь! Занимаетесь! – находит занятых парней пьяный глаз Федора – второй намертво прищурен. – Профессора! Преподаватели!
Парни спокойно встают, переглядываются, захватив по кипе учебников, неторопливо уходят в соседнюю комнату.
– Вот! – открывая второй глаз, с изумлением восклицает Федор. – Ты посмотри на них! Замыслили из себя людей! – Но, пьяный, он быстро забывает о парнях, шлепается на табуретку рядом с Силантьевым. – Мишка, здорово!.. Ты чего с нами не пил?
– А ты звал? – сердито вздергивает нос Силантьев. – Ты Изюмина пригласил…
– Правильно! Иди ты к черту, Мишка!
– Сам иди! – отругивается Силантьев, по видно, что он обижен не тем, что Федор обругал его, а тем, что не пригласил на выпивку. От механика, сидящего в тени, Силантьев демонстративно отворачивается.
Бригадир Семенов молчит. Чувство одиночества перед пьяным, распоясавшимся Федором испытывает он. Когда Титов, покачиваясь, вошел в комнату, спугнул уютную, дружелюбную тишину, на миг показалось бригадиру, что раздастся чей-то возмущенный голос, кто-то вскочит навстречу, остановит Федора гневным криком, жестом. Думалось бригадиру, что бурю негодования вызовет пьяный Федор у лесозаготовителей. Но ничего не случилось!.. Никита Федорович помаргивает ресничками, щурится, напускает на бородатое лицо выражение значительности, умудренности.