На следующее утро, когда Хамфри брился, прибыл посыльный от миссис Нейлор. Старуха, открыв окно, подозвала его и отправила за доктором Шедболтом. Хамфри поспешно стер мыло с лица, схватил пальто и вышел на морозный воздух, оставив нетронутым аппетитно пахнущий завтрак и думая о часах и той, которая их ему подарила. Мысли эти были безмятежными – учитывая не поддающееся подсчету число подобных вызовов за последние два года, он, безусловно, заслужил эти двадцать четыре шиллинга.
Однако неуравновешенный ум миссис Неилор направил события в неожиданное русло. Старуха приветствовала его словами:
– Вы должны принести их назад.
– Вы имеете в виду часы?
– Да-да, часы! – В ее голосе послышались слезливые нотки.
– Они принадлежали моему мужу. Он требует их назад. Вы не поверите, если я вам расскажу, что он мне наговорил. Я нашла все его вещи, но этого ему мало. Он желает получить свои часы.
Хамфри проследил за направлением ее дрожащей руки и увидел, что в захламленной комнате впервые воцарилось некое подобие порядка. Костюмы фасона пятидесятилетней давности, пальто, шляпы, галстуки и шарфы были разложены на полу, стульях и кровати. Восемь пар обуви строем маршировали к камину, полному золы. Рядом лежали охотничья фляга, хлыст и две трости с серебряными набалдашниками. На одном из стульев стояла коробка с бритвами, на другом лежали несколько помазков. Сваленные в изножье кровати парики походили на диковинное лохматое животное.
Старуха пронзительно завизжала. Окно, через которое она ранее окликнула мальчишку-посыльного, все еще оставалось открытым, и прежде, чем Хамфри успел шевельнуться, она высунула голову наружу и завопила:
– Меня ограбили! Ограбили!
– Миссис Нейлор, – взмолился Хамфри, бросившись к ней и пытаясь оттащить ее от окна, – вы перебудите всю улицу. Никто вас не грабил. Вы подарили мне часы, но я принесу их. Я сейчас же за ними пойду.
Однако возле окна уже собралась толпа любопытных, сквозь которую проталкивался аккуратно одетый мужчина респектабельного вида. Подойдя к окну, он посмотрел наверх, где Хамфри все еще старался успокоить миссис Нейлор, и чопорно осведомился:
– В чем дело, миссис Нейлор? Вы утверждаете, будто вас ограбили? Я всегда говорил, что рано или поздно это с вами случится, раз вы живете тут одна. Когда это произошло?
– Вчера! У меня украли часы моего мужа! Он ругает меня, говорит, что я забочусь только о своих вещах, а его – теряю! Что мне делать?
– Ну, самое главное – сообщить мне, так как я констебль. Сейчас я поднимусь к вам.
Шагнув назад, он подпрыгнул, уцепился руками за подоконник и подтянулся.
– Доброе утро, сэр, – поздоровался констебль, впервые заметив Хамфри.
– Это правда или ее очередной припадок безумия?
– И то и другое, – ответил раздосадованный Хамфри. Он предпочел рассказать все как было, прежде чем старуха наговорит невесть что.
– А я подумал, что ее и в самом деле ограбили. Говорят, у нее тут припрятана тысяча фунтов. Однажды ночью кто-нибудь вломится к ней в дом, а может, и ее саму заодно прикончит.
– Констебль усмехнулся без особого сочувствия.
– Ну, если так, мне тут нечего делать.
– Однако привычка во все вмешиваться не позволила ему уйти, и он повернулся к миссис Нейлор:
– Не поднимайте шума из-за ерунды. Ваши часы в целости и сохранности у доктора Шедболта, и он принесет их вам. Понятно?
– Я хочу получить их дотемна. Не желаю, чтобы Генри снова кричал на меня ночью. Да и самой мне нужно знать, сколько времени.
– Вы получите их во второй половине дня, миссис Нейлор, обещаю вам.
Старуха слегка успокоилась.
– Ну вот все и улажено, – промолвил констебль таким тоном, будто он один разрешил сложнейшую проблему.
Простившись с Хамфри, он перелез через подоконник и спрыгнул на дорогу.
– Закройте окно! – завопила миссис Нейлор. Когда Хамфри не без труда закрыл и запер окно, она вспомнила о часах.
– Обязательно принесите их дотемна, слышите?
Хамфри повторил свое обещание и вышел из дома, охваченный волнением и сгорая от стыда. В тот момент он представлял себе только два возможных выхода из положения, и оба внушали ему отвращение. Можно было одолжить у доктора Коппарда двадцать четыре шиллинга или отнести ожерелье в магазин и попросить вернуть деньги. Разумеется, продавец может отказать, и все кончится очередным конфузом. А если попросить взаймы у доктора Коппарда, то старик непременно свяжет это с Летти. После четырех лет, в течение которых Хамфри удавалось сохранять финансовую независимость, не требовалось большой проницательности, чтобы догадаться о причине внезапной перемены.
Все утро Хамфри мучительно пытался сделать выбор между продавцом и доктором Коппардом. Он уже склонился было к первому варианту и ощущал сожаление, что не сможет сделать Летти такой прекрасный подарок, когда внезапно вспомнил о Планте Дрисколле. Не то чтобы занять у него деньги слишком легко, особенно после отказа Хамфри от гонорара за медицинские услуги, но, если сделать это удастся, Летти получит ожерелье, а доктор Коппард не станет брюзжать попусту. Чем дальше Хамфри обдумывал этот вариант, тем более предпочтительным он ему казался.
Хамфри не знал, где живет Плант и кто он такой. Осторожные расспросы неожиданно появившегося пациента позволили ему сделать вывод, что он, очевидно, единственный человек в городе, кто ничего не знает о Дрисколле. То же самое сказал ему и старый Даффл, склонившись над своей ступкой и пестиком:
– Неужели вы ничего не знаете о Дрисколле? Впрочем у старого доктора свои лошади. Так вот, Дрисколл держит конюшню у дороги на Форнем за развилкой.
Дела у него идут скверно – людям незачем тащиться целую милю, чтобы нанять лошадь. Тем не менее Дрисколл на житье не жалуется и даже разводит лошадей. А почему вы спрашиваете?
Хамфри ожидал этого вопроса и заранее приготовил ответ:
– Я подумывал нанять лошадь, чтобы съездить домой на Рождество, и кто-то сказал мне, будто у Дрисколла лошади дешевле, чем у Хьюитта. А я никогда о нем не слышал. Благодарю вас. Пожалуй, я обращусь к нему.
– Сомневаюсь, что лошади у него дешевле. Никогда об этом не слыхал. Хотя, возможно, они лучше, чем у Хьюитта. Наверное, тот, с кем вы говорили, имел в виду именно это.
Глава 11
Глава 12
Однако неуравновешенный ум миссис Неилор направил события в неожиданное русло. Старуха приветствовала его словами:
– Вы должны принести их назад.
– Вы имеете в виду часы?
– Да-да, часы! – В ее голосе послышались слезливые нотки.
– Они принадлежали моему мужу. Он требует их назад. Вы не поверите, если я вам расскажу, что он мне наговорил. Я нашла все его вещи, но этого ему мало. Он желает получить свои часы.
Хамфри проследил за направлением ее дрожащей руки и увидел, что в захламленной комнате впервые воцарилось некое подобие порядка. Костюмы фасона пятидесятилетней давности, пальто, шляпы, галстуки и шарфы были разложены на полу, стульях и кровати. Восемь пар обуви строем маршировали к камину, полному золы. Рядом лежали охотничья фляга, хлыст и две трости с серебряными набалдашниками. На одном из стульев стояла коробка с бритвами, на другом лежали несколько помазков. Сваленные в изножье кровати парики походили на диковинное лохматое животное.
Старуха пронзительно завизжала. Окно, через которое она ранее окликнула мальчишку-посыльного, все еще оставалось открытым, и прежде, чем Хамфри успел шевельнуться, она высунула голову наружу и завопила:
– Меня ограбили! Ограбили!
– Миссис Нейлор, – взмолился Хамфри, бросившись к ней и пытаясь оттащить ее от окна, – вы перебудите всю улицу. Никто вас не грабил. Вы подарили мне часы, но я принесу их. Я сейчас же за ними пойду.
Однако возле окна уже собралась толпа любопытных, сквозь которую проталкивался аккуратно одетый мужчина респектабельного вида. Подойдя к окну, он посмотрел наверх, где Хамфри все еще старался успокоить миссис Нейлор, и чопорно осведомился:
– В чем дело, миссис Нейлор? Вы утверждаете, будто вас ограбили? Я всегда говорил, что рано или поздно это с вами случится, раз вы живете тут одна. Когда это произошло?
– Вчера! У меня украли часы моего мужа! Он ругает меня, говорит, что я забочусь только о своих вещах, а его – теряю! Что мне делать?
– Ну, самое главное – сообщить мне, так как я констебль. Сейчас я поднимусь к вам.
Шагнув назад, он подпрыгнул, уцепился руками за подоконник и подтянулся.
– Доброе утро, сэр, – поздоровался констебль, впервые заметив Хамфри.
– Это правда или ее очередной припадок безумия?
– И то и другое, – ответил раздосадованный Хамфри. Он предпочел рассказать все как было, прежде чем старуха наговорит невесть что.
– А я подумал, что ее и в самом деле ограбили. Говорят, у нее тут припрятана тысяча фунтов. Однажды ночью кто-нибудь вломится к ней в дом, а может, и ее саму заодно прикончит.
– Констебль усмехнулся без особого сочувствия.
– Ну, если так, мне тут нечего делать.
– Однако привычка во все вмешиваться не позволила ему уйти, и он повернулся к миссис Нейлор:
– Не поднимайте шума из-за ерунды. Ваши часы в целости и сохранности у доктора Шедболта, и он принесет их вам. Понятно?
– Я хочу получить их дотемна. Не желаю, чтобы Генри снова кричал на меня ночью. Да и самой мне нужно знать, сколько времени.
– Вы получите их во второй половине дня, миссис Нейлор, обещаю вам.
Старуха слегка успокоилась.
– Ну вот все и улажено, – промолвил констебль таким тоном, будто он один разрешил сложнейшую проблему.
Простившись с Хамфри, он перелез через подоконник и спрыгнул на дорогу.
– Закройте окно! – завопила миссис Нейлор. Когда Хамфри не без труда закрыл и запер окно, она вспомнила о часах.
– Обязательно принесите их дотемна, слышите?
Хамфри повторил свое обещание и вышел из дома, охваченный волнением и сгорая от стыда. В тот момент он представлял себе только два возможных выхода из положения, и оба внушали ему отвращение. Можно было одолжить у доктора Коппарда двадцать четыре шиллинга или отнести ожерелье в магазин и попросить вернуть деньги. Разумеется, продавец может отказать, и все кончится очередным конфузом. А если попросить взаймы у доктора Коппарда, то старик непременно свяжет это с Летти. После четырех лет, в течение которых Хамфри удавалось сохранять финансовую независимость, не требовалось большой проницательности, чтобы догадаться о причине внезапной перемены.
Все утро Хамфри мучительно пытался сделать выбор между продавцом и доктором Коппардом. Он уже склонился было к первому варианту и ощущал сожаление, что не сможет сделать Летти такой прекрасный подарок, когда внезапно вспомнил о Планте Дрисколле. Не то чтобы занять у него деньги слишком легко, особенно после отказа Хамфри от гонорара за медицинские услуги, но, если сделать это удастся, Летти получит ожерелье, а доктор Коппард не станет брюзжать попусту. Чем дальше Хамфри обдумывал этот вариант, тем более предпочтительным он ему казался.
Хамфри не знал, где живет Плант и кто он такой. Осторожные расспросы неожиданно появившегося пациента позволили ему сделать вывод, что он, очевидно, единственный человек в городе, кто ничего не знает о Дрисколле. То же самое сказал ему и старый Даффл, склонившись над своей ступкой и пестиком:
– Неужели вы ничего не знаете о Дрисколле? Впрочем у старого доктора свои лошади. Так вот, Дрисколл держит конюшню у дороги на Форнем за развилкой.
Дела у него идут скверно – людям незачем тащиться целую милю, чтобы нанять лошадь. Тем не менее Дрисколл на житье не жалуется и даже разводит лошадей. А почему вы спрашиваете?
Хамфри ожидал этого вопроса и заранее приготовил ответ:
– Я подумывал нанять лошадь, чтобы съездить домой на Рождество, и кто-то сказал мне, будто у Дрисколла лошади дешевле, чем у Хьюитта. А я никогда о нем не слышал. Благодарю вас. Пожалуй, я обращусь к нему.
– Сомневаюсь, что лошади у него дешевле. Никогда об этом не слыхал. Хотя, возможно, они лучше, чем у Хьюитта. Наверное, тот, с кем вы говорили, имел в виду именно это.
Глава 11
У развилки начиналась высокая стена с массивными коваными воротами. Они были заперты, а через ажурные переплетения виднелась заросшая травой дорожка, едва отличимая от окаймлявшей ее лужайки. В некотором отдалении от дорожки находились еще одни ворота, на сей раз открытые. Они выходили во двор, окруженный конюшнями. За ними возвышалась задняя неокрашенная стена дома; на окнах отсутствовали занавески, ни одна из многочисленных труб не дымилась. Хамфри миновал ворота и вылез из двуколки. Место казалось абсолютно нежилым. Обнаружив заднюю дверь, Хамфри дернул шнур звонка. Некоторое время ничего не происходило, и Хамфри подумал, что если бы он срочно нуждался в лошади, то подобный прием не побудил бы его обратиться к Дрисколлу снова. Упав духом, он сунул руку в карман, где лежал подарок для Летти, все еще в магазинной обертке. Зимние дни были коротки, и если Дрисколла нет дома, то остается только поспешить в магазин и обменять подарок Летти на жалкие двадцать четыре шиллинга. Хамфри не осмеливался задержаться с возвращением часов миссис Нейлор до темноты. Она поднимет шум на всю улицу, и дело окончится скандалом и позором. Доктор Коппард никогда не простил бы ученику столь непрофессионального поведения.
Хамфри еще раз дернул шнур и уже собирался уйти, когда дверь открылась и на пороге появился человек, к которому он пришел. Волосы Плант зачесал назад, а поверх рубашки на плечи набросил халат. Раненая рука все еще держалась на перевязи, сделанной Хамфри и выглядевшей теперь весьма неопрятно. Лицо Планта было сонным и весьма неприветливым, и Хамфри пожалел, что дверь не осталась закрытой. Возможно, с продавцом было бы гораздо легче иметь дело.
Но выражение лица Планта тотчас же изменилось, как только он узнал Хамфри. На нем отразилось радостное удивление.
– Хэлло! Вы как раз тот парень, которого я хотел бы видеть. Входите. Правда, в доме беспорядок, но я живу один, а с этим… – он указал на свое перевязанное запястье, – сами понимаете…
– Это не профессиональный визит, – сообщил Хамфри, не желая, чтобы его неверно поняли. – Я пришел просить вас кое о чем.
Лицо Планта Дрисколла затуманилось. Хамфри вспомнил о мертвеце с изрезанными руками и о своих подозрениях.
– Об очень большой услуге, – добавил он.
– Тогда мы квиты. Я тоже хочу попросить вас об услуге. Не поможете ли вы мне переодеть рубашку?
– Конечно. Вас беспокоит запястье? Вы должны были послать за мной. Летти знает, где меня найти.
– О, запястье в полном порядке. Но я не решаюсь снять повязку – боюсь потревожить чертову рану, а в связи с этим не могу ни надеть куртку, ни снять рубашку. Бог с ней, с курткой, но грязное белье я ненавижу больше всего на свете. А вы?
Хамфри осознал, что на подобные вещи никогда не обращал особого внимания. Всю жизнь он менял рубашки в определенный день, а их состояние не имело для него никакого значения. Чувство, которое собеседник вложил в слово «ненавижу», смутило Хамфри, и он твердо решил уделять в будущем большее внимание одежде.
– Дело в том, – сказал Хамфри, – что я прошу одолжить мне двадцать четыре шиллинга. Если вы не можете или не хотите этого сделать, я поспешу назад в город и постараюсь раздобыть деньги где-нибудь еще. А если можете, то я обещаю вернуть долг сразу же после Рождества… И конечно же я помогу вам переодеться. Извините, что побеспокоил вас, мне бы не хотелось, чтобы вы думали, будто моя просьба как-то связана с тем, что я сделал для вас в тот вечер. Просто я здесь мало кого знаю, а мне срочно нужны двадцать четыре шиллинга.
– Разумеется, приятель, вы можете взять столько, сколько хотите. Помимо того, чем я вам обязан, я бы заплатил вдвое за возможность сменить рубашку. Не смотрите на меня с таким недоверием. Попробовали бы вы носить четыре дня грязную рубашку! Вот…
– Он сунул в карман свободную руку, извлек горсть золотых и серебряных монет и бросил их на стол.
– Берите, сколько надо, а потом развяжите меня и помогите переодеться. По правде говоря, я пришел в ужас, когда рана снова начала кровоточить. Если же это случится еще раз, то мне конец. Терпеть не могу кровь, особенно свою собственную.
Хамфри начал снимать перевязь.
– Полагаю, с моей стороны было оплошностью отпустить вас в таком состоянии. Но Летти и миссис Роуэн, как я понял, хотели все сохранить в тайне, и я не стал навязываться. Я подумал, что в случае нужды вы сможете послать за врачом, и лишь гораздо позже узнал, где вы живете.
– Летти… Это новенькая племянница с красивыми глазками, – заметил Плант, игнорируя остальную часть монолога Хамфри.
– Уф! – Он осторожно выпрямил руку.
– Какое облегчение. Господи, да она совсем затекла. Это ведь не на всю жизнь?
– Конечно нет. Я наложу чистую повязку, поменьше, и вы сможете переодевать рубашку, когда пожелаете. Вреда это не причинит. Вам следует некоторое время подержать руку на перевязи, чтобы уберечь ее от случайных ударов. Рана заживает хорошо, а если учесть, в какой спешке я ее обрабатывал, то даже очень хорошо.
– Такой умный парень, как вы, не должен испытывать недостатка в деньгах. В тот вечер вы могли заявить мне, как разбойник: «Кошелек или жизнь», и я был бы вынужден заплатить.
Плант разразился хохотом, не позволявшим счесть его слова оскорбительными. Сгибая и разгибая руку, он подошел к шкафу возле камина и открыл дверцу. Внутри Хамфри увидел несколько аккуратно развешанных костюмов, полки с чистым бельем, а внизу ряд начищенной до блеска обуви. Наблюдая за тем, как Плант снимает грязную рубашку и надевает чистую, Хамфри осознал, что последние четыре года был лишен компании молодых людей, своих сверстников. Он никогда не ощущал этого до встречи с Летти, будучи слишком занятым и считая свою жизнь достаточно насыщенной. Но зрелище худощавой, мускулистой спины Планта оживило ностальгические воспоминания о школьных днях, о друзьях, с которыми можно было обмениваться секретами и шутками, не думая об ответственности и хороших манерах. Хамфри уже второй раз испытывал к Планту Дрисколлу дружеские чувства: как было бы хорошо пользоваться доверием Планта, а в ответ рассказать ему о Летти и спросить его мнение о семействе Роуэн!
– Вот так-то лучше, – удовлетворенно произнес Плант. – Теперь я даже не чувствую щетины на лице. Вообще-то я побрился, хотя это чертовски трудно делать одной рукой, но в грязной рубашке все равно ощущал себя небритым и вшивым. – Он с отвращением подобрал старую рубашку и швырнул ее в угол.
– Еще раз спасибо. А теперь давайте выпьем.
Плант достал бутылку бренди и два стакана. Стол был захламлен, и после безуспешных попыток освободить место он указал на разбросанные деньги:
– Так сколько вам нужно? – Его манера разговаривать и жест, которым он пытался отодвинуть монеты, свидетельствовали о полном отрицании их ценности, словно это были не деньги, а пуговицы или овсяная крупа.
– Двадцать четыре шиллинга. Верну после Рождества.
– Да, я понял. И это все? Берите больше – сейчас у меня полно денег. Вы ведь могли предъявить мне счет в тот момент, когда я был без гроша.
– О, я бы так не поступил.
– Почему?
– Потому что, говоря откровенно, в тот вечер я искренне наслаждался, занимаясь вами. Я ведь предстал в выгодном свете, а за это нельзя брать деньги. Мне всегда казалось, – смущенно продолжал Хамфри, – что меня в кафе… ну, только терпят. В тот вечер, когда я пришел на ужин – помните, вы там тоже были, – половина разговоров и шуток осталась за пределами моего понимания, как и карточная игра, поэтому я был рад показать, что способен кое на что.
– Вполне естественное чувство, – кивнул Плант, протягивая ему стакан.
– Да, я помню, увидев вас, заинтересовался, что вам там понадобилось… Не поймите меня превратно, но вы казались… выше остальных. Хэттон – простофиля, Эверетт – повеса, да и все мы никчемная публика. Вы там пришлись не ко двору.
– Точно не ко двору, но едва ли я оказался выше остальных, – улыбнулся Хамфри.
Последовала пауза, которая, однако, не выглядела неловкой. Минуты через две Хамфри заметил, что начало темнеть. Он поспешно допил бренди и поднялся, смущенно глядя на все еще лежащую на столе кучу монет. Плант отсчитал двадцать четыре шиллинга и протянул их ему.
– Берите, но я остаюсь чертовски вам обязанным.
– Я все верну сразу после Рождества.
– Не сомневаюсь. Всего хорошего, доктор Шедболт.
– Меня зовут Хамфри.
– Ну, тогда Хамфри. Мое имя вы знаете.
– До свидания, Плант, благодарю вас. Надеюсь, вы счастливо проведете Рождество. – Хамфри искренне произнес затасканную фразу. Плант выглядел слегка удивленным, как будто приближение Рождества застало его врасплох.
– Надеюсь, вы тоже, – вежливо ответил он. Хамфри спрятал деньги в карман и провел пальцами по лежащему там подарку для Летти, которому уже не грозила опасность.
Менее чем через час он уже был в доме миссис Нейлор с часами в руке. Она молча приняла их и осторожно положила на пол между двумя тростями с серебряными набалдашниками. Потом старуха, шагнув назад, принялась с удовлетворением обозревать лежащие предметы, как будто только что сделала последний штрих в замысловатом орнаменте.
– Я бы не советовал вам, миссис Нейлор, впредь расставаться с вещами, без которых вы не можете обойтись.
– Очень трудно оказаться бедной… особенно если раньше имела собственный экипаж.
Когда Хамфри вышел на улицу, нащупывая в кармане подарок для Летти, он подумал, что должен быть признателен старухе. Если бы она не дала ему часы, его желание сделать Летти подарок осталось бы смутным и неопределенным, возможно обратившись в ничто в результате финансовых затруднений. И безусловно, при иных обстоятельствах он никогда бы не осмелился купить такую дорогую вещь. К тому же эта история сблизила его с Плантом Дрисколлом, а это знакомство, возможно, окажется полезным, так как Плант на короткой ноге с Роуэнами. Таким образом, безумная старуха скорее помогла, чем повредила ему, и Хамфри искренне пожелал снова развести для нее огонь в камине.
Вечером накануне сочельника Хамфри подарил Летти ожерелье. Стены и балки потолка кафе украшали ветки падуба; атмосфера была теплой и дружественной. Оглядываясь по сторонам, Хамфри пожалел о том, что вокруг этого дома плодились мрачные слухи и подозрения.
Как и в другие вечера, Летти подошла принять его заказ. С того вечера, когда Хамфри поцеловал девушку, она держалась с ним сдержанно, глядела на него настороженно, словно боялась, что Хамфри проявит свои чувства на людях. Столь явное желание Летти не походить на Кэти и Сузи показалось ему хорошим признаком, свидетельствующим, что она не только не попала под влияние своего окружения, но даже противилась ему.
– У меня для вас маленький подарок к Рождеству. Завтра я еду домой, в деревню, поэтому больше не смогу повидать вас до праздника.
Он вынул из кармана сверток и вложил его в руку Летти.
Какие бы чувства ни испытывала девушка, они вмиг были смыты, как показалось Хамфри, волной чисто детской радости.
– О, благодарю вас! – воскликнула она.
– Как это мило. А то у Кэти и Сузи столько безделушек.
– Летти наклонилась вперед таким образом, что скамья заслонила ее от остальной части комнаты, и развернула бумагу. Увидев ожерелье, она вскрикнула от удовольствия и прикрыла вещицу ладонью, словно пряча ее.
– Какая прелесть! Вы не должны были делать мне такой дорогой подарок.
Хамфри пробормотал обычные протесты: мол, ожерелье недостаточно красиво для Летти, но он понимал, что подарок возымел успех, и радовался тому, как ловко сумел справиться с трудностями, связанными с его приобретением. Ужасный момент, когда миссис Нейлор обвинила его в краже, и почти столь же неприятная ситуация, когда он просил в долг у Планта, теперь казались ему пустяками в сравнении с искренней радостью Летти.
Вскоре он увидел, как Летти возле двери в кухню остановила свою кузину Кэти, показала ей ожерелье, и та глянула в его сторону с удивленной улыбкой. Некоторое время спустя Летти вернулась в зал, переодетая в свое детское голубое платье и с новым ожерельем на изящной шейке. Ее глаза блестели от удовольствия, и выглядела она такой красивой и хрупкой, что у Хамфри дрогнуло сердце. Мысль о том, что любой мужчина, даже самый грубый и примитивный, предпочел бы Летти любой из ее кузин, наполнила его душу ужасом и укрепила решимость побыстрее забрать девушку из этого места, где красота была столь опасной. Хамфри снова подумал о ферме Слипшу и просьбе, с которой собирался обратиться к матери.
Хамфри еще раз дернул шнур и уже собирался уйти, когда дверь открылась и на пороге появился человек, к которому он пришел. Волосы Плант зачесал назад, а поверх рубашки на плечи набросил халат. Раненая рука все еще держалась на перевязи, сделанной Хамфри и выглядевшей теперь весьма неопрятно. Лицо Планта было сонным и весьма неприветливым, и Хамфри пожалел, что дверь не осталась закрытой. Возможно, с продавцом было бы гораздо легче иметь дело.
Но выражение лица Планта тотчас же изменилось, как только он узнал Хамфри. На нем отразилось радостное удивление.
– Хэлло! Вы как раз тот парень, которого я хотел бы видеть. Входите. Правда, в доме беспорядок, но я живу один, а с этим… – он указал на свое перевязанное запястье, – сами понимаете…
– Это не профессиональный визит, – сообщил Хамфри, не желая, чтобы его неверно поняли. – Я пришел просить вас кое о чем.
Лицо Планта Дрисколла затуманилось. Хамфри вспомнил о мертвеце с изрезанными руками и о своих подозрениях.
– Об очень большой услуге, – добавил он.
– Тогда мы квиты. Я тоже хочу попросить вас об услуге. Не поможете ли вы мне переодеть рубашку?
– Конечно. Вас беспокоит запястье? Вы должны были послать за мной. Летти знает, где меня найти.
– О, запястье в полном порядке. Но я не решаюсь снять повязку – боюсь потревожить чертову рану, а в связи с этим не могу ни надеть куртку, ни снять рубашку. Бог с ней, с курткой, но грязное белье я ненавижу больше всего на свете. А вы?
Хамфри осознал, что на подобные вещи никогда не обращал особого внимания. Всю жизнь он менял рубашки в определенный день, а их состояние не имело для него никакого значения. Чувство, которое собеседник вложил в слово «ненавижу», смутило Хамфри, и он твердо решил уделять в будущем большее внимание одежде.
– Дело в том, – сказал Хамфри, – что я прошу одолжить мне двадцать четыре шиллинга. Если вы не можете или не хотите этого сделать, я поспешу назад в город и постараюсь раздобыть деньги где-нибудь еще. А если можете, то я обещаю вернуть долг сразу же после Рождества… И конечно же я помогу вам переодеться. Извините, что побеспокоил вас, мне бы не хотелось, чтобы вы думали, будто моя просьба как-то связана с тем, что я сделал для вас в тот вечер. Просто я здесь мало кого знаю, а мне срочно нужны двадцать четыре шиллинга.
– Разумеется, приятель, вы можете взять столько, сколько хотите. Помимо того, чем я вам обязан, я бы заплатил вдвое за возможность сменить рубашку. Не смотрите на меня с таким недоверием. Попробовали бы вы носить четыре дня грязную рубашку! Вот…
– Он сунул в карман свободную руку, извлек горсть золотых и серебряных монет и бросил их на стол.
– Берите, сколько надо, а потом развяжите меня и помогите переодеться. По правде говоря, я пришел в ужас, когда рана снова начала кровоточить. Если же это случится еще раз, то мне конец. Терпеть не могу кровь, особенно свою собственную.
Хамфри начал снимать перевязь.
– Полагаю, с моей стороны было оплошностью отпустить вас в таком состоянии. Но Летти и миссис Роуэн, как я понял, хотели все сохранить в тайне, и я не стал навязываться. Я подумал, что в случае нужды вы сможете послать за врачом, и лишь гораздо позже узнал, где вы живете.
– Летти… Это новенькая племянница с красивыми глазками, – заметил Плант, игнорируя остальную часть монолога Хамфри.
– Уф! – Он осторожно выпрямил руку.
– Какое облегчение. Господи, да она совсем затекла. Это ведь не на всю жизнь?
– Конечно нет. Я наложу чистую повязку, поменьше, и вы сможете переодевать рубашку, когда пожелаете. Вреда это не причинит. Вам следует некоторое время подержать руку на перевязи, чтобы уберечь ее от случайных ударов. Рана заживает хорошо, а если учесть, в какой спешке я ее обрабатывал, то даже очень хорошо.
– Такой умный парень, как вы, не должен испытывать недостатка в деньгах. В тот вечер вы могли заявить мне, как разбойник: «Кошелек или жизнь», и я был бы вынужден заплатить.
Плант разразился хохотом, не позволявшим счесть его слова оскорбительными. Сгибая и разгибая руку, он подошел к шкафу возле камина и открыл дверцу. Внутри Хамфри увидел несколько аккуратно развешанных костюмов, полки с чистым бельем, а внизу ряд начищенной до блеска обуви. Наблюдая за тем, как Плант снимает грязную рубашку и надевает чистую, Хамфри осознал, что последние четыре года был лишен компании молодых людей, своих сверстников. Он никогда не ощущал этого до встречи с Летти, будучи слишком занятым и считая свою жизнь достаточно насыщенной. Но зрелище худощавой, мускулистой спины Планта оживило ностальгические воспоминания о школьных днях, о друзьях, с которыми можно было обмениваться секретами и шутками, не думая об ответственности и хороших манерах. Хамфри уже второй раз испытывал к Планту Дрисколлу дружеские чувства: как было бы хорошо пользоваться доверием Планта, а в ответ рассказать ему о Летти и спросить его мнение о семействе Роуэн!
– Вот так-то лучше, – удовлетворенно произнес Плант. – Теперь я даже не чувствую щетины на лице. Вообще-то я побрился, хотя это чертовски трудно делать одной рукой, но в грязной рубашке все равно ощущал себя небритым и вшивым. – Он с отвращением подобрал старую рубашку и швырнул ее в угол.
– Еще раз спасибо. А теперь давайте выпьем.
Плант достал бутылку бренди и два стакана. Стол был захламлен, и после безуспешных попыток освободить место он указал на разбросанные деньги:
– Так сколько вам нужно? – Его манера разговаривать и жест, которым он пытался отодвинуть монеты, свидетельствовали о полном отрицании их ценности, словно это были не деньги, а пуговицы или овсяная крупа.
– Двадцать четыре шиллинга. Верну после Рождества.
– Да, я понял. И это все? Берите больше – сейчас у меня полно денег. Вы ведь могли предъявить мне счет в тот момент, когда я был без гроша.
– О, я бы так не поступил.
– Почему?
– Потому что, говоря откровенно, в тот вечер я искренне наслаждался, занимаясь вами. Я ведь предстал в выгодном свете, а за это нельзя брать деньги. Мне всегда казалось, – смущенно продолжал Хамфри, – что меня в кафе… ну, только терпят. В тот вечер, когда я пришел на ужин – помните, вы там тоже были, – половина разговоров и шуток осталась за пределами моего понимания, как и карточная игра, поэтому я был рад показать, что способен кое на что.
– Вполне естественное чувство, – кивнул Плант, протягивая ему стакан.
– Да, я помню, увидев вас, заинтересовался, что вам там понадобилось… Не поймите меня превратно, но вы казались… выше остальных. Хэттон – простофиля, Эверетт – повеса, да и все мы никчемная публика. Вы там пришлись не ко двору.
– Точно не ко двору, но едва ли я оказался выше остальных, – улыбнулся Хамфри.
Последовала пауза, которая, однако, не выглядела неловкой. Минуты через две Хамфри заметил, что начало темнеть. Он поспешно допил бренди и поднялся, смущенно глядя на все еще лежащую на столе кучу монет. Плант отсчитал двадцать четыре шиллинга и протянул их ему.
– Берите, но я остаюсь чертовски вам обязанным.
– Я все верну сразу после Рождества.
– Не сомневаюсь. Всего хорошего, доктор Шедболт.
– Меня зовут Хамфри.
– Ну, тогда Хамфри. Мое имя вы знаете.
– До свидания, Плант, благодарю вас. Надеюсь, вы счастливо проведете Рождество. – Хамфри искренне произнес затасканную фразу. Плант выглядел слегка удивленным, как будто приближение Рождества застало его врасплох.
– Надеюсь, вы тоже, – вежливо ответил он. Хамфри спрятал деньги в карман и провел пальцами по лежащему там подарку для Летти, которому уже не грозила опасность.
Менее чем через час он уже был в доме миссис Нейлор с часами в руке. Она молча приняла их и осторожно положила на пол между двумя тростями с серебряными набалдашниками. Потом старуха, шагнув назад, принялась с удовлетворением обозревать лежащие предметы, как будто только что сделала последний штрих в замысловатом орнаменте.
– Я бы не советовал вам, миссис Нейлор, впредь расставаться с вещами, без которых вы не можете обойтись.
– Очень трудно оказаться бедной… особенно если раньше имела собственный экипаж.
Когда Хамфри вышел на улицу, нащупывая в кармане подарок для Летти, он подумал, что должен быть признателен старухе. Если бы она не дала ему часы, его желание сделать Летти подарок осталось бы смутным и неопределенным, возможно обратившись в ничто в результате финансовых затруднений. И безусловно, при иных обстоятельствах он никогда бы не осмелился купить такую дорогую вещь. К тому же эта история сблизила его с Плантом Дрисколлом, а это знакомство, возможно, окажется полезным, так как Плант на короткой ноге с Роуэнами. Таким образом, безумная старуха скорее помогла, чем повредила ему, и Хамфри искренне пожелал снова развести для нее огонь в камине.
Вечером накануне сочельника Хамфри подарил Летти ожерелье. Стены и балки потолка кафе украшали ветки падуба; атмосфера была теплой и дружественной. Оглядываясь по сторонам, Хамфри пожалел о том, что вокруг этого дома плодились мрачные слухи и подозрения.
Как и в другие вечера, Летти подошла принять его заказ. С того вечера, когда Хамфри поцеловал девушку, она держалась с ним сдержанно, глядела на него настороженно, словно боялась, что Хамфри проявит свои чувства на людях. Столь явное желание Летти не походить на Кэти и Сузи показалось ему хорошим признаком, свидетельствующим, что она не только не попала под влияние своего окружения, но даже противилась ему.
– У меня для вас маленький подарок к Рождеству. Завтра я еду домой, в деревню, поэтому больше не смогу повидать вас до праздника.
Он вынул из кармана сверток и вложил его в руку Летти.
Какие бы чувства ни испытывала девушка, они вмиг были смыты, как показалось Хамфри, волной чисто детской радости.
– О, благодарю вас! – воскликнула она.
– Как это мило. А то у Кэти и Сузи столько безделушек.
– Летти наклонилась вперед таким образом, что скамья заслонила ее от остальной части комнаты, и развернула бумагу. Увидев ожерелье, она вскрикнула от удовольствия и прикрыла вещицу ладонью, словно пряча ее.
– Какая прелесть! Вы не должны были делать мне такой дорогой подарок.
Хамфри пробормотал обычные протесты: мол, ожерелье недостаточно красиво для Летти, но он понимал, что подарок возымел успех, и радовался тому, как ловко сумел справиться с трудностями, связанными с его приобретением. Ужасный момент, когда миссис Нейлор обвинила его в краже, и почти столь же неприятная ситуация, когда он просил в долг у Планта, теперь казались ему пустяками в сравнении с искренней радостью Летти.
Вскоре он увидел, как Летти возле двери в кухню остановила свою кузину Кэти, показала ей ожерелье, и та глянула в его сторону с удивленной улыбкой. Некоторое время спустя Летти вернулась в зал, переодетая в свое детское голубое платье и с новым ожерельем на изящной шейке. Ее глаза блестели от удовольствия, и выглядела она такой красивой и хрупкой, что у Хамфри дрогнуло сердце. Мысль о том, что любой мужчина, даже самый грубый и примитивный, предпочел бы Летти любой из ее кузин, наполнила его душу ужасом и укрепила решимость побыстрее забрать девушку из этого места, где красота была столь опасной. Хамфри снова подумал о ферме Слипшу и просьбе, с которой собирался обратиться к матери.
Глава 12
Предвидя немалые трудности в разговоре с Хейгар, Хамфри не учел самую главную – найти подходящее время и место, чтобы завладеть вниманием матери.
Хейгар все еще была в лавке, когда Хамфри в сочельник приехал домой, а заперев, наконец, дверь за поздним покупателем, она направилась прямо в кухню готовить праздничный ужин, которым всегда приветствовала возвращение сына. К этому времени отец и оба брата Хамфри уже толклись в кухне – сняв грязные башмаки и вымыв руки, они теперь путались под ногами у двух младших сестер, мешая им накрывать на стол и украсить помещение зеленью. Рождество в Слипшу отмечали по-особенному торжественно, и даже Джозайя Шедболт, чья религия была весьма сурового и мрачного свойства, чувствовал, что в день рождения Господа радость позволительна. Поэтому бремя благочестия, лежащее на членах семьи во все остальные дни, требуя серьезности в поведении, регулярного посещения церкви, подавления женского тщеславия и мужской энергии, умеренности и прилежания во всем, временно становилось не таким тяжким, и Рождество, благодаря контрасту, казалось даже более веселым, чем в обычных домах. В честь праздника Джозайя воздерживался даже от демонстрации незаживающей душевной раны, нанесенной старшим сыном, решившимся покинуть ферму, и от воспоминаний о ссоре, потрясшей тогда семейство и непреодолимой пропастью пролегшей между мужем и женой.
В этом году все обстояло так же, как и всегда. Сыпались добродушные шутки в адрес Сэма, следующего по возрасту за Хамфри брата, который начал чинно прогуливаться с Агнес Карвер – добросовестной прихожанкой церкви, пользовавшейся расположением Джозайи. Сменяли друг друга сплетни о покупателях в лавке и новости о Мэри, которая в прошлом году сидела за родительским столом, а теперь, став женой и матерью, имеет свой дом и чудесного малыша.
Хамфри то и дело подкладывал себе кушанья, чтобы угодить матери, слушая других, но почти не участвуя в беседе. Возвращение домой даже в те далекие дни, когда он был еще школьником, вызывало у него двойственное чувство. Глубоко укоренившиеся старые связи со временем крепли – достаточно было посмотреть на лица братьев и сестер, чтобы разглядеть за внешними различиями удивительное сходство, свидетельствующее о кровном родстве. Но трещина в семейном здании, обязанная своим появлением непреклонному упорству Хейгар, отрезала Хамфри от его корней. Он даже не мог на равных участвовать в застольных разговорах: ибо, хотя многие его рассказы заинтересовали и позабавили бы остальных, негласно ему запрещалось упоминать о своей новой жизни, так как это напомнило бы по крайней мере двоим из присутствующих о давней ссоре.
Впрочем, боль от этих внутрисемейных ограничений успела притупиться в процессе предыдущих визитов Хамфри домой. Сегодня он ощущал куда более широкую пропасть, сознавая, что еще вчера пребывал в таком месте, на которое его отец призвал бы гнев Божий, даже если самые безобидные слухи о нем не соответствовали бы действительности, так как в кафе подавали то, что Джозайя именовал «опьяняющим зельем», а люди ходили туда для праздной болтовни, чтения фривольных статеек и курения табака. Тем не менее, Хамфри пришло в голову, что отец его отнесся бы к идее извлечь Летти из этого места с большим сочувствием, чем другие. Главное – уговорить Хейгар, а Джозайя едва ли стал бы сопротивляться. На ферме Летти пребывала бы в безопасности, пока Хамфри не смог бы жениться на ней. Только бы убедить мать…
После ужина Дебора – младшая сестра Хамфри, которой только исполнилось четырнадцать, – предложила поиграть в «поймай яблоко», и кухня стала свидетелем ежегодного зрелища: серьезный и мрачный Джозайя пытался в честь рождения Спасителя ухватить зубами одно из яблок, плавающих в кадке с водой. Но вскоре он спохватился, обрел обычное достоинство и стал читать своему семейству историю Вифлеема по старой потрепанной Библии. Сочельник миновал, а Хамфри так и не удалось остаться наедине с матерью.
Утром все, кроме Хейгар, должны были идти в церковь. По традиции женщины освобождались от посещения утренней службы. Воскресенья и Рождество были единственными днями, когда работающие мужчины могли насладиться полуденной пищей, поэтому по молчаливому сговору между мужчинами и Богом женщинам разрешалось проявлять свое благочестие на кухне. Но Хамфри, сыну богобоязненных родителей, надлежало следовать за отцом в церковь. Так происходило на протяжении всех предыдущих лет.
В это рождественское утро Хамфри испытывал мучительные сомнения. Наступило самое подходящее время для разговора с Хейгар. Рождественская атмосфера особенно этому благоприятствовала. Хамфри знал, что его мать обожает заниматься стряпней и во время приготовления рождественского гуся и пудинга пребывает в более мягком настроении, чем обычно. Но отказаться пойти в церковь значило оскорбить Джозайю, который в гневе мог заговорить о «языческом образе жизни» и дать понять, что, посещая школу и работая у доктора Коппарда, Хамфри мостит себе дорогу в ад. Моральные устои Слипшу были так строги, что Хамфри был готов согласиться с мнением отца. Но не следует забывать и то хорошее, напомнил он себе, что ему удалось сделать: облегченные боли, исцеленные раны, предотвращенные и излеченные недуги. Весь мир не мог вертеться вокруг строк, почерпнутых Джозайей Шедболтом из Ветхого Завета, однако, поразмыслив, Хамфри решил сопровождать отца в церковь. В конце концов, было важно заручиться отцовской благосклонностью до того, как ему удастся поговорить с матерью.
Хейгар сама предоставила ему эту возможность. Когда последний кусок пудинга был съеден, она, словно чувствуя безмолвный призыв своего первенца, сказала:
– Вымойте посуду, девочки, а я пойду прогуляться.
– И я с тобой, – поспешно заявил Хамфри.
– Вот и прекрасно. Мне хочется показать тебе мост, который соорудили мальчики между лугом Тага и нижним пастбищем.
Она поднялась наверх и вскоре спустилась, надев старые накидку и капор, которые Хамфри помнил с раннего детства. Он почувствовал угрызения совести. Ведь он стоил матери так много, а теперь собирался требовать еще большего, взывая к ее милосердию, и, хотя тайный страх перед ней и тот факт, что она держала будущее Летти в своих руках, уподоблял ее бастиону, который необходимо штурмовать, в действительности Хейгар была всего лишь деревенской женщиной, состарившейся от частых родов и тяжелой работы и хотевшей поговорить с любимым сыном. Казалось бессердечным лишать ее этих счастливых минут.
Хейгар все еще была в лавке, когда Хамфри в сочельник приехал домой, а заперев, наконец, дверь за поздним покупателем, она направилась прямо в кухню готовить праздничный ужин, которым всегда приветствовала возвращение сына. К этому времени отец и оба брата Хамфри уже толклись в кухне – сняв грязные башмаки и вымыв руки, они теперь путались под ногами у двух младших сестер, мешая им накрывать на стол и украсить помещение зеленью. Рождество в Слипшу отмечали по-особенному торжественно, и даже Джозайя Шедболт, чья религия была весьма сурового и мрачного свойства, чувствовал, что в день рождения Господа радость позволительна. Поэтому бремя благочестия, лежащее на членах семьи во все остальные дни, требуя серьезности в поведении, регулярного посещения церкви, подавления женского тщеславия и мужской энергии, умеренности и прилежания во всем, временно становилось не таким тяжким, и Рождество, благодаря контрасту, казалось даже более веселым, чем в обычных домах. В честь праздника Джозайя воздерживался даже от демонстрации незаживающей душевной раны, нанесенной старшим сыном, решившимся покинуть ферму, и от воспоминаний о ссоре, потрясшей тогда семейство и непреодолимой пропастью пролегшей между мужем и женой.
В этом году все обстояло так же, как и всегда. Сыпались добродушные шутки в адрес Сэма, следующего по возрасту за Хамфри брата, который начал чинно прогуливаться с Агнес Карвер – добросовестной прихожанкой церкви, пользовавшейся расположением Джозайи. Сменяли друг друга сплетни о покупателях в лавке и новости о Мэри, которая в прошлом году сидела за родительским столом, а теперь, став женой и матерью, имеет свой дом и чудесного малыша.
Хамфри то и дело подкладывал себе кушанья, чтобы угодить матери, слушая других, но почти не участвуя в беседе. Возвращение домой даже в те далекие дни, когда он был еще школьником, вызывало у него двойственное чувство. Глубоко укоренившиеся старые связи со временем крепли – достаточно было посмотреть на лица братьев и сестер, чтобы разглядеть за внешними различиями удивительное сходство, свидетельствующее о кровном родстве. Но трещина в семейном здании, обязанная своим появлением непреклонному упорству Хейгар, отрезала Хамфри от его корней. Он даже не мог на равных участвовать в застольных разговорах: ибо, хотя многие его рассказы заинтересовали и позабавили бы остальных, негласно ему запрещалось упоминать о своей новой жизни, так как это напомнило бы по крайней мере двоим из присутствующих о давней ссоре.
Впрочем, боль от этих внутрисемейных ограничений успела притупиться в процессе предыдущих визитов Хамфри домой. Сегодня он ощущал куда более широкую пропасть, сознавая, что еще вчера пребывал в таком месте, на которое его отец призвал бы гнев Божий, даже если самые безобидные слухи о нем не соответствовали бы действительности, так как в кафе подавали то, что Джозайя именовал «опьяняющим зельем», а люди ходили туда для праздной болтовни, чтения фривольных статеек и курения табака. Тем не менее, Хамфри пришло в голову, что отец его отнесся бы к идее извлечь Летти из этого места с большим сочувствием, чем другие. Главное – уговорить Хейгар, а Джозайя едва ли стал бы сопротивляться. На ферме Летти пребывала бы в безопасности, пока Хамфри не смог бы жениться на ней. Только бы убедить мать…
После ужина Дебора – младшая сестра Хамфри, которой только исполнилось четырнадцать, – предложила поиграть в «поймай яблоко», и кухня стала свидетелем ежегодного зрелища: серьезный и мрачный Джозайя пытался в честь рождения Спасителя ухватить зубами одно из яблок, плавающих в кадке с водой. Но вскоре он спохватился, обрел обычное достоинство и стал читать своему семейству историю Вифлеема по старой потрепанной Библии. Сочельник миновал, а Хамфри так и не удалось остаться наедине с матерью.
Утром все, кроме Хейгар, должны были идти в церковь. По традиции женщины освобождались от посещения утренней службы. Воскресенья и Рождество были единственными днями, когда работающие мужчины могли насладиться полуденной пищей, поэтому по молчаливому сговору между мужчинами и Богом женщинам разрешалось проявлять свое благочестие на кухне. Но Хамфри, сыну богобоязненных родителей, надлежало следовать за отцом в церковь. Так происходило на протяжении всех предыдущих лет.
В это рождественское утро Хамфри испытывал мучительные сомнения. Наступило самое подходящее время для разговора с Хейгар. Рождественская атмосфера особенно этому благоприятствовала. Хамфри знал, что его мать обожает заниматься стряпней и во время приготовления рождественского гуся и пудинга пребывает в более мягком настроении, чем обычно. Но отказаться пойти в церковь значило оскорбить Джозайю, который в гневе мог заговорить о «языческом образе жизни» и дать понять, что, посещая школу и работая у доктора Коппарда, Хамфри мостит себе дорогу в ад. Моральные устои Слипшу были так строги, что Хамфри был готов согласиться с мнением отца. Но не следует забывать и то хорошее, напомнил он себе, что ему удалось сделать: облегченные боли, исцеленные раны, предотвращенные и излеченные недуги. Весь мир не мог вертеться вокруг строк, почерпнутых Джозайей Шедболтом из Ветхого Завета, однако, поразмыслив, Хамфри решил сопровождать отца в церковь. В конце концов, было важно заручиться отцовской благосклонностью до того, как ему удастся поговорить с матерью.
Хейгар сама предоставила ему эту возможность. Когда последний кусок пудинга был съеден, она, словно чувствуя безмолвный призыв своего первенца, сказала:
– Вымойте посуду, девочки, а я пойду прогуляться.
– И я с тобой, – поспешно заявил Хамфри.
– Вот и прекрасно. Мне хочется показать тебе мост, который соорудили мальчики между лугом Тага и нижним пастбищем.
Она поднялась наверх и вскоре спустилась, надев старые накидку и капор, которые Хамфри помнил с раннего детства. Он почувствовал угрызения совести. Ведь он стоил матери так много, а теперь собирался требовать еще большего, взывая к ее милосердию, и, хотя тайный страх перед ней и тот факт, что она держала будущее Летти в своих руках, уподоблял ее бастиону, который необходимо штурмовать, в действительности Хейгар была всего лишь деревенской женщиной, состарившейся от частых родов и тяжелой работы и хотевшей поговорить с любимым сыном. Казалось бессердечным лишать ее этих счастливых минут.