Лондон Джек. Время-не-ждет

   Однажды, просматривая письмо, прежде чем подписать его, он наткнулся на слова «о деле». Быстро пробежав глазами страницу, он нашел несколько «про дело». Других «о деле» не было. Это единственное «о деле» сразу привлекло его внимание. Он дважды нажал кнопку звонка, и через минуту в кабинет вошла Дид Мэсон.
   — Разве я так сказал, мисс Мэсон? — спросил он, протягивая письмо и указывая пальцем на криминальные слова.
   Она досадливо поморщилась: оправдываться бесполезно — улика была налицо.
   — Виновата, — сказала она, — я ошиблась. Но только это, в сущности, не ошибка, — торопливо прибавила она.
   — Почему такое? — недовольным тоном возразил Харниш. — По-моему, это неверно.
   Она уже успела дойти до двери. На его слова она обернулась, держа в руках злополучное письмо.
   — А все-таки так правильно.
   — Но тогда «про дело» неправильно.
   — Конечно, — не сморгнув, ответила она. — Поправить?
   — «В понедельник я сам приеду, и мы поговорим о деле», — вслух повторил Харниш; он произнес эти слова раздельно, напряженно вслушиваясь в звук своего голоса, потом покачал головой. — Нет, мисс Мэсон, что-то не то. Нет и нет. Ведь и ко мне никто так не пишет. Все говорят «про дело», даже образованные. Разве нет?
   — Да, — согласилась она и пошла к своей машинке, чтобы внести в письмо исправление.
   Случилось так, что в компании, с которой он завтракал в тот день, оказался молодой англичанин — горный инженер. В другое время Харниш не обратил бы внимания на речь англичанина, но теперь, после спора со своей стенографисткой, он с первых же слов заметил, что тот говорит «о деле»; ни разу в течение завтрака он не сказал «про дело», за это Харниш мог поручиться.
   Встав из-за стола, он отвел в уголок своего приятеля Маккинтоша; Харниш знал, что Маккинтош получил высшее образование, — недаром он когда-то слыл первоклассным футболистом.
   — Послушай, Бэнни, — спросил Харниш, — как надо говорить: «Я сам приеду в понедельник, и мы поговорим про дело» или: «Поговорим о деле»?
   Бывший чемпион футбола наморщил лоб и с минуту мучительно думал.
   — Понятия не имею, — сознался он. — А как я говорю?
   — Конечно, «про дело».
   — Ну, тогда «о деле» правильно. У меня грамматика всегда хромала.
   На обратном пути в контору Харниш зашел в книжную лавку и приобрел учебник по грамматике; он просидел над ним добрый час, задрав ноги на стол и старательно листая страницы.
   — Провалиться мне на этом месте, девчонка-то права! — заключил он наконец.
   И тут он впервые подумал о стенографистке как о живом существе. До сих пор она была в его глазах только особой женского пола и предметом конторской обстановки. Но теперь, когда она доказала, что лучше знает грамматику, нежели дельцы и даже окончившие университет футболисты, она стала для него личностью. Она приковала его внимание к себе с такой же силой, как злосчастное «о деле» в аккуратно отпечатанном письме.
   Вечером, когда она уходила из конторы, он пригляделся к ней и в первый раз заметил, что она хорошо сложена и одета со вкусом. Он плохо разбирался в дамских туалетах и не мог оценить во всех подробностях красивую блузку и элегантный английский костюм, но ему понравился общий вид — все было на месте, ничего лишнего, ничто не портило впечатления.
   «Да она премиленькая», — решил он про себя, когда за ней захлопнулась входная дверь.
   На другое утро, диктуя стенографистке письма, он заметил, что у нее очень красиво уложены волосы, хотя нипочем не сумел бы описать ее прическу. Просто ему приятно было смотреть на ее головку. Она сидела спиной к окну, и он обратил внимание, что волосы у нее каштановые, с бронзовым отливом. Под бледными лучами солнца, проникавшими в окно, бронзовые искорки поблескивали словно золотые, и это тоже было очень красиво. «Странно, — подумал он, — как я этого раньше не приметил».
   В середине письма ему снова понадобился тот оборот, из-за которого они вчера поспорили. Он вспомнил свое единоборство с учебником и произнес:
   — «О деле, о котором мы с вами говорили, я…»
   Мисс Мэсон быстро взглянула на него. Она сделала это невольно, не сумев скрыть своего удивления. Уже в следующую секунду она опустила ресницы, готовая продолжать запись. Однако Харниш успел рассмотреть, что глаза у нее серые.
   Впоследствии он узнал, что в этих серых глазах иногда вспыхивают золотистые точечки; но и того, что он сейчас увидел, оказалось достаточно, чтобы повергнуть его в изумление: почему, собственно, он был так твердо уверен, что волосы у нее черные, а глаза карие?
   — А ведь вы были правы, — сказал он, смущенно улыбаясь, что никак не вязалось с резкими, как у индейца, чертами его лица.
   За это чистосердечное признание он был вознагражден еще одним взмахом ресниц и приветливой улыбкой; кстати, он окончательно убедился, что глаза у нее серые.
   — Только мне все-таки кажется, что это неправильно, — пожаловался он.
   Она весело засмеялась.
   — Простите, — спохватилась она, однако не удержалась и тут же добавила: — Но вы такой смешной.
   Харнишу стало немного не по себе, тем более что солнце упорно золотило ее волосы.
   — Я вовсе не шучу, — сказал он.
   — Потому-то и вышло смешно. Но вы не сомневайтесь, это совершенно правильно, в точности по грамматике.
   — Ну что ж, ладно, — вздохнул он. — Значит, так: «О деле, о котором мы с вами говорили… я…» Записали?
   И он продиктовал письмо до конца.
   Вскоре он обнаружил, что, когда у нее нет работы, она читает книгу или журнал, либо занимается рукоделием.
   Как-то, проходя мимо ее стола, он взял в руки томик стихов Киплинга и с недоумением заглянул в него.
   — Вы любите читать, мисс Мэсон? — спросил он и положил книгу обратно.
   — Люблю, — ответила она. — Очень люблю.
   В другой раз он увидел на ее столе «Колеса счастья» Уэллса.
   — Про что это? — спросил он.
   — Да просто роман, любовная история.
   Она умолкла, но он медлил уходить, и она почувствовала, что неудобно не прибавить еще что-нибудь.
   — Один скромный лондонский клерк во время отпуска отправился путешествовать на велосипеде и влюбился в девушку гораздо выше его по общественному положению. Она дочь известной писательницы и все.
   — Это очень увлекательная история и печальная, не трагическая. Хотите почитать?
   — А он женился на ней? — спросил Харниш.
   — Нет, не женился, в этом все дело. Ведь он…
   — И вы прочли такую толстенную книгу, чтобы узнать, что он на ней не женился? — с недоумением бормотал Харниш.
   Мисс Мэсон стало смешно, но в то же время слова Харниша задели ее за живое.
   — Но вы же читаете целыми днями биржевые котировки и сообщения о состоянии рынка, — возразила она.
   — Так ведь тут есть польза. Это нужно для дела. Как можно сравнивать? Мне мое чтение приносит деньги.
   — А что вы находите в ваших книгах?
   — Новые мысли, убеждения, просто жизнь.
   — Гроша ломаного это не стоит.
   — Не всегда можно переводить жизнь на деньги, — ответила она.
   — Ну что ж, — сказал он с чисто мужской снисходительностью, — если вам это нравится, то нечего и спорить. О вкусах вообще спорить не приходится.
   Хоть это и было сказано несколько свысока, тоном превосходства, его кольнула мысль, что мисс Мэсон, по-видимому, очень ученая, и на минуту он почувствовал себя дикарем, лицом к лицу столкнувшимся с явлением недоступной ему, неизмеримо более высокой культуры. В глазах Харниша культура не имела никакой цены, и в то же время ему смутно представлялось, что не так уж она бесполезна, как кажется.
   Однажды он опять увидел на ее столе книгу. Но эта книга была ему знакома, он сразу узнал обложку, — и он прошел мимо, не останавливаясь. Книгу написал один журналист, побывавший на Клондайке, и Харниш знал, что там написано про него и есть его портрет, и еще он знал, что целая глава посвящена трагической смерти одной женщины, поторопившейся уйти из жизни, «потому что время не ждет».
   После этого Харниш больше не говорил с мисс Мэсон о книгах: нетрудно вообразить, какое превратное мнение о нем она составит себе, когда прочтет эту главу. Обиднее всего, что приходится терпеть напраслину. Уж что-что, но чтобы он, Время-не-ждет, прослыл сердцедом, из-за которого женщины кончают с собой! И надо же случиться такому несчастью, что из тысяч написанных книг именно эта книга попала в руки стенографистке! Целую неделю Харниш испытывал тягостное сознание вины в присутствии мисс Мэсон; и он готов был поклясться, что однажды перехватил пристально устремленный на него взгляд, словно она изучала его, пытаясь понять, что он за человек.
   Он обратился к своему бухгалтеру, в надежде выудить у него какие-нибудь сведения о мисс Мэсон. Но тот сначала дал волю своим оскорбленным чувствам и только после этого сообщил то немногое, что знал о ней.
   Она родом из округа Сискийу. Конечно, работать вместе с ней хорошо, но очень уж важничает, никого до себя не допускает.
   — Почему вы так думаете? — спросил Харниш.
   — Да потому, что она не желает водить знакомство со своими сослуживцами, считая себя выше их. Ни с кем знаться не хочет. Вот я, например: сколько раз я приглашал ее и в театр, и в парк на аттракционы, или еще куда-нибудь. Ни за что. Говорит, что любит поспать вволю, что должна рано ложиться и до дому далеко — она в Беркли живет.
   До сих пор Харниш слушал Моррисона с большим удовлетворением. Понятно, она не такая, как все, о чем тут говорить. Однако от дальнейших пояснений бухгалтера у него защемило сердце.
   — Но все это отговорки. Просто она дружит со студентами. Она, видите ли, любит поспать и поэтому не может пойти со мной в театр, но танцевать с ними у нее находится время. Я слышал, что она не пропускает ни одной вечеринки в университете. Вообще я нахожу, что для стенографистки она слишком горда и независима. Лошадь верховую держит. По воскресеньям уезжает в горы. Ездит по-мужски, я сам видел. Да, она ни в чем себе не отказывает; и должен сказать — не понимаю, как это у нее получается. На шестьдесят пять долларов в месяц? И еще она содержит больного брата.
   — С родителями живет? — спросил Харниш.
   — Нет, она сирота. Я слышал, что родители были состоятельные люди. Должно быть, это правда, иначе ее брат не мог бы учиться в Калифорнийском университете. У отца было скотоводческое ранчо, но он начал играть на акциях золотопромышленных компаний или что-то в этом роде и разорился. Вскоре после этого он уехал. А мать ее давно умерла. Содержание брата, понятно, стоит ей уйму денег. Он когда-то был здоровый, играл в футбол, увлекался охотой, много ездил по горам и тому подобное. Несчастье случилось с ним, когда он объезжал лошадь, а потом он заболел ревматизмом или еще чем-то. Одна нога так и осталась короче другой он сохнет, так что ходит он на костылях. Я их видел как-то раз на переправе. Врачи уже много лет мудрят над ним. Сейчас он, кажется, во Французской больнице лежит.
   Эти отрывочные сведения о мисс Мэсон еще более подогрели интерес к ней Харниша. Но личные отношения с ней, как сильно ни желал этого Харниш, никак не налаживались. Он часто подумывал о том, не пригласить ли ее позавтракать вместе, но против этого восставало прирожденное рыцарство, свойственное пионерам Дикого Запада, и он ни разу не поддался искушению. Честный, уважающий себя человек не должен приглашать в ресторан свою стенографистку. Многие это сделали, — он достаточно наслушался сплетен в своем клубе; но к таким людям он относился с презрением, а девушек жалел. Он считал, что мужчина имеет меньше прав на женщину, которая служит у него, чем на просто знакомую или даже незнакомую. Несомненно, не будь мисс Мэсон служащей его конторы, она давно побывала бы с ним в театре или в ресторане. Но поскольку время служащей в рабочие часы принадлежит хозяину, любые притязания на ее свободное время равносильны злоупотреблению властью. Так поступать может только человек грубый, без стыда и совести. Ведь это значит пользоваться тем, что заработок девушки зависит от ее хозяина. Может быть, она принимает приглашения только потому, что боится рассердить его, а вовсе не из симпатии к нему.
   А ему-то уж тем более не пристало навязываться мисс Мэсон, — разве не читала она эту злосчастную книгу о Клондайке? Хорошего она, должно быть, мнения о нем, если даже с таким красивым, воспитанным молодым человеком, как Моррисон, не желает водить знакомство. А помимо всего, ему мешала робость. Только женщин он и боялся в жизни, и всю жизнь боялся их. И даже сейчас, когда впервые в нем зародилась тоска по женской любви, он не сразу победил эту робость. Им все еще владел страх, что женщина подчинит его себе, и он невольно искал предлогов не сближаться с Дид Мэсон.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

   Судьба явно не благоприятствовала более близкому знакомству Харниша с Дид Мэсон, и интерес, который она возбудила в нем, постепенно угасал. Иначе и быть не могло: он ворочал огромными делами, и биржевая игра, которую он вел со свойственным ему азартом, поглощала без остатка даже его недюжинную энергию. Только этим и были заняты его мысли, и образ миловидной стенографистки малопомалу, почти незаметно для него самого, стушевался в его сознании. Первые слабые уколы сердечной тоски, толкавшие его к Дид Мэсон, вскоре притупились. Он уже не думал о ней, как о женщине, а только испытывал удовольствие от мысли, что в его конторе такая симпатичная стенографистка.
   Но если у него и оставались какие-то последние проблески надежды относительно Дид Мэсон, они все равно исчезли бы, оттесненные грандиозной ожесточенной войной, которую он объявил Компании берегового пароходства и Гавайско — Никарагуанско — Тихоокеанско-Мексиканской пароходной компании. Харниш и сам не ожидал, что заварится такая каша, и даже он потерял душевное равновесие, когда увидел, какие огромные размеры принимает конфликт и какое множество противоречивых интересов переплелось в нем. Вся пресса Сан-Франциско обрушилась на Харниша. Правда, одна-две редакции вначале намекали, что готовы за известную мзду взять его сторону, но он решил, что для таких издержек нет достаточных оснований. До сих пор газеты всегда писали о нем доброжелательно, чуть иронически расписывая его подвиги; теперь он узнал, на какое коварство и наглость способна враждебная пресса. Малейшее событие его жизни извлекалось на свет божий и служило предлогом для злобных вымыслов. Харниш искренне изумлялся той быстроте, с какой все, что он совершил и чего достиг, получило новое толкование. Из героя Аляски он превратился в аляскинского хулигана, враля, головореза — словом, в отъявленного злодея. Мало того, самая оголтелая клевета и ложь так и сыпались на него. Он ни словом не начал на эту травлю и только один раз облегчил душу в присутствии нескольких репортеров.
   — Можете писать любую пакость, — сказал он. — В реке я видел вещи нестрашнее, чем грязное вранье ваших газет. И я вас, ребята, не виню… то есть не очень виню. Что же вам остается делать? Жить-то надо. На свете очень много женщин, которые, как вы, продаются ради куска хлеба, потому что ничего другого не умеют. Кто-нибудь должен делать черную работу. Вам за это платят, а искать работу почище — на это у вас пороху не хватает.
   Социалистическая пресса с радостью подхватила эти слова и распространила их по городу, выпустив десятки тысяч листовок. А журналисты, задетые за живое, ответили единственным доступным им способом — не жалея типографской краски, разразились площадной бранью. Травля стала еще ожесточенней. Газеты, обливая Харниша помоями, уже не брезгали ничем. Несчастную женщину, покончившую с собой, вытащили из могилы, и тысячи стоп газетной бумаги изводилось на то, чтобы выставить ее напоказ в качестве мученицы и невинной жертвы зверской свирепости Харниша. Появились солидные, оснащенные статистическими данными статьи, в которых доказывалось, что начало своему богатству он положил ограблением бедных старателей, отнимая у них золотоносные участки, а последним камнем, завершающим здание, явился вероломный обман Гугенхаммеров в сделке с Офиром. В передовицах его клеймили как врага общества, обладающего культурой и манерами троглодита, как виновника финансовых неурядиц, подрывающих промышленное и коммерческое процветание города, как сугубо опасного анархиста; а в одной передовой статье совершенно серьезно говорилось о том, что виселица была бы полезным уроком для Харниша и ему подобных, и в заключение высказывалось горячее пожелание, чтобы его огромный автомобиль разбился вдребезги вместе со своим хозяином.
   Но Харниш, словно могучий медведь, подобравшийся к пчелиному улью, не обращая внимания на укусы, упорно лез за медом. Он стискивал зубы и ожесточенно отбивал нападения. Сначала он сражался только против двух пароходных компаний, но мало-помалу оказался в состоянии войны с целым городом, потом с целым штатом и наконец с побережьем целого континента. Ну что ж, желаете драться — пожалуйста! Ведь он покинул Клондайк именно ради того, чтобы принять участие в такой азартной игре, какой не знали на Юконе. Был у него и союзник — ирландец Ларри Хиган, молодой адвокат, который еще не успел создать себе имя и чье своеобразное дарование никто не сумел оценить, пока Харниш не стал пользоваться его услугами, положив ему очень высокое жалованье и сверх того награждая поистине княжескими подарками. Хиган, унаследовав пылкое воображение и смелость своих кельтских предков, иногда заходил так далеко, что более рассудительному Харнишу приходилось обуздывать его. Этому Наполеону юриспруденции не хватало чувства меры, и тут-то очень пригодился трезвый ум Харниша. Действуя в одиночку, ирландец был обречен на провал, но направляемый Харнишем, он на всех парах шел к богатству и славе. А совесть — и личная и гражданская — обременяла его не более, чем самого Наполеона.
   Именно Хиган вел Харниша по лабиринту современной политической игры, рабочего движения, торгового и промышленного законодательства. Именно Хиган, неистощимый прожектер и выдумщик, открыл Харнишу глаза на баснословные возможности, которые могут быть использованы в войнах двадцатого века; а Харниш, со своей стороны, взвешивая, принимая или отвергая советы Хигана, разрабатывал планы кампаний и давал бой. Побережье Тихого океана от Пыоджет-Саунда до Панамы бурлило и кипело, весь Сан-Франциско жаждал его крови, — казалось, у могущественных пароходных компаний все шансы на победу. Никто не сомневался, что рано или поздно Время-не-ждет будет поставлен на колени. И тут он обрушил удар на пароходства, на Сан-Франциско, на все Тихоокеанское побережье.
   Началось с малого. В Сан-Франциско открылся съезд общества «Христианский опыт»; в пакгаузе члены девятьсот двадцать седьмого отделения Союза рабочих городского транспорта отказались грузить небольшую партию багажа, принадлежавшего делегатам съезда. Кое-кому проломили череп, человек двадцать арестовали, и багаж был доставлен по назначению. Никому и в голову не пришло, что тут действовала ловкая рука Хигана, подкрепленная клондайкским золотом Элама Харниша. Дело выеденного яйца не стойло — так, по крайней мере, казалось. Но в защиту транспортников выступил союз возчиков, а их поддержала вся федерация портовых рабочих. Шаг за шагом ширилась забастовка. Повара и официанты отказались обслуживать возчиков-штрейкбрехеров и хозяев извозных предприятии. Служащие боен и мясники отказались работать на рестораны, владельцы которых были против забастовщиков. Ассоциации предпринимателей объединили свои силы, но им противостоял единый фронт сорока тысяч организованных рабочих Сан-Франциско. Бастовали пекарни ресторанов и возчики, доставляющие хлеб, бастовали молочники и возчики, доставляющие молоко, бастовали рабочие птицеводческих ферм. Союз строителей безоговорочно поддержал бастующих. В Сан-Франциско царил хаос.
   Но пока еще — только в Сан-Франциско. Хиган в совершенстве владел искусством интриги, и кампания, начатая Харнишем, развивалась постепенно. Могущественный Союз моряков Тихоокеанского побережья предложил своим членам покидать суда, на погрузке которых работали штрейкбрехеры. Когда требования, предъявленные союзом, были отклонены, началась всеобщая забастовка моряков. Именно этого Харниш и добивался. Как только судно каботажного плавания бросало якорь, на борт поднимались представители союза и отсылали экипаж на берег. Судно покидали не только матросы, но и кочегары, механики, коки и стюарды. С каждым днем увеличивалось число бездействующих судов. Набрать команды из штрейкбрехеров не удавалось: члены союза были люди закаленные, прошедшие суровую школу морской жизни, и когда они объявляли стачку — горе штрейкбрехерам, которые вздумали бы сорвать ее! Забастовка перекинулась и в другие тихоокеанские порты и вскоре охватила все побережье. Морской транспорт остановился. Шли дни, недели — забастовка продолжалась. Компания берегового пароходства и Гавайско-Никарагуанско-Тихоокеанско-Мексиканская компания были прижаты к стене. Борьба с забастовкой требовала колоссальных издержек, а приток прибылей прекратился; положение с каждым днем ухудшалось, пока хозяева в один голос не возопили: «Мир любой ценой!» Но мир наступил только после того, как Харниш и его помощники, разыграв все свои карты и забрав кон, позволили обитателям изрядной части континента вернуться к своим обычным занятиям.
   Было замечено, что в ближайшие годы кое-кто из рабочих лидеров выстроил себе особнячки и доходные дома или ездил за океан навестить старую родину, а непосредственно после забастовки на политической арене появились новые «темные лошадки», к которым перешло городское самоуправление и казна города. Жители Сан-Франциско даже и не подозревали, в какой огромной мере война Харниша с пароходствами содействовала засилью политиканов в их городе. Но слухи о его деятельности — наполовину сплетни, наполовину догадки — быстро просочились, возбудив против него всеобщую ненависть и злобу. Кстати сказать, он и сам не предвидел, что его набеги на конкурентов возымеют такие последствия.
   Но он добился своей цели. Игра велась азартно, и выигрыш достался ему: он растоптал пароходные компании и вполне легальными приемами беспощадно обчистил держателей акций. Разумеется, помощники Харниша не удовлетворились крупными суммами, которые он выплатил им: они сами позаботились о том, чтобы закрепить за собой преимущества, которые впоследствии дали им возможность грабить городскую казну. Что делать! Когда знаешься с разбойниками — без разбоя не обойтись. Но совесть его была спокойна. Он вспомнил слова, когда-то слышанные им из уст старикапроповедника: взявший меч от меча погибнет. Ну что ж, пришлось пойти на риск — и он уцелел. И не только уцелел, но и победил. Это игра, соперничество между сильными противниками. А простаки не в счет. Они всегда остаются в накладе. И всегда так было — как ни мало Харниш знал историю, этот вывод казался ему бесспорным. Сан-Франциско хотел войны — ну, он и получил войну. На то игра. Все крупные дельцы так и поступают, да и похуже вещи делают.
   — Не говорите мне про совесть и гражданский долг, — сказал он в ответ на настойчивые вопросы одного репортера. — Если вы завтра уйдете из своей газеты и начнете работать в другой, вы будете писать то, что вам велят. Сейчас вы распинаетесь насчет совести и гражданского долга; а на новом месте вы будете восхвалять жульническую железнодорожную компанию и, вероятно, тоже взывать к совести и гражданскому долгу, вам
   — тридцать долларов в неделю. За эту сумму можно купить. Но газета ваша стоит подороже. Если отвалить, сколько она запросит, завтра же она переметнется и взамен одной подлости будет проповедовать другую. Но она никогда не перестанет взывать к чести и гражданскому долгу.
   И все оттого, что каждую минуту родятся дураки. Их будут надувать, пока они терпят. А уж пайщики и пионеры лучше помолчали бы! Теперь они хнычут, понесли убытки. А я что-то не слышал, чтобы они жали, когда сами берут кого-нибудь за горло. На этот им пришлось раскошелиться, вот и все. Нашли тоже чек! Да они, милый мой, корку хлеба у голодного эадут, золотые пломбы у покойника изо рта вытащат, если покойник заартачится, подымут визг, точно их режут. Все они хороши — и крупные воротилы и мелкота. Да вот взять хотя бы Сахарный трест: миллионное дело, а ворует воду у Нью-Йорка, будто мелкий жулик, обвешивает казну на своих фальшивых весах. А вы толкуете про совесть и гражданский долг. Бросьте, дорогой мой!

ГЛАВА ВОСЬМАЯ