Когда кладка огромного камина была закончена, Харниш и Дид справили новоселье, пригласив на него в качестве единственного гостя Фергюсона. Не раз, оседлав Боба, Харниш ездил к нему за советом, и торжественный обряд возжигания первого огня совершился в его присутствии. Они стояли перед камином в просторной гостиной: сняв перегородку между двумя комнатами, Харниш сделал из двух одну: здесь находились все сокровища Дид — ее книги, картины и фотографии, пианино. Сидящая Венера, жаровня, чайник и фарфор. К звериным шкурам, привезенным Дид, уже прибавились новые — шкуры оленей, койотов и даже одной пумы, убитых Харнишем. Дубил он шкуры собственноручно по способу охотников на Западе, затрачивая на это много времени и усилий.
Харниш вручил Дид спичку, она зажгла ее и поднесла к сложенным в камине дровам. Сухие ветки мансаниты вспыхнули, и языки пламени с веселым треском забегали по сухой коре поленьев. Дид прижалась к мужу, и все трое, затаив дыхание, ждали с надеждой и страхом. Но вот Фергюсон, сияя улыбкой, протянул Харнишу руку и громогласно объявил:
— Тянет! Честное слово, тянет! Он горячо пожал Харнишу руку, тот ответил тем же, потом наклонился к Дид и поцеловал ее в губы. Сознание успешно завершенного, хоть и скромного труда переполняло их сердца не меньшей радостью, чем та, которую испытывает полководец, одержавший славную победу. В глазах Фергюсона появился подозрительно влажный блеск, а Дид еще крепче прижалась к мужу — главному виновнику торжества. Внезапно Харниш подхватил ее на руки и, покружившись с ней по комнате, посадил перед пианино.
— Давай, Дид! — закричал он. — Играй Славу! Славу!
И в то время как пламя все ярче разгоралось в камине, из-под пальцев Дид полились ликующие звуки Двенадцатой литургии.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
Харниш вручил Дид спичку, она зажгла ее и поднесла к сложенным в камине дровам. Сухие ветки мансаниты вспыхнули, и языки пламени с веселым треском забегали по сухой коре поленьев. Дид прижалась к мужу, и все трое, затаив дыхание, ждали с надеждой и страхом. Но вот Фергюсон, сияя улыбкой, протянул Харнишу руку и громогласно объявил:
— Тянет! Честное слово, тянет! Он горячо пожал Харнишу руку, тот ответил тем же, потом наклонился к Дид и поцеловал ее в губы. Сознание успешно завершенного, хоть и скромного труда переполняло их сердца не меньшей радостью, чем та, которую испытывает полководец, одержавший славную победу. В глазах Фергюсона появился подозрительно влажный блеск, а Дид еще крепче прижалась к мужу — главному виновнику торжества. Внезапно Харниш подхватил ее на руки и, покружившись с ней по комнате, посадил перед пианино.
— Давай, Дид! — закричал он. — Играй Славу! Славу!
И в то время как пламя все ярче разгоралось в камине, из-под пальцев Дид полились ликующие звуки Двенадцатой литургии.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
Харниш не давал обета воздержания, хотя месяцами не брал в рот хмельного после того, как решился на крах своего бизнеса. Очень скоро он приобрел достаточную власть над собой, чтобы безнаказанно выпить стакан мартини, не испытывая желания выпить второй. К тому же жизнь среди природы быстро исцелила его от потребности одурманивать себя. Его уже не тянуло к спиртному, и он даже забывал о его существовании. С другой стороны, когда ему случалось бывать в городе и хозяин лавки, где Харниш закупал припасы, предлагал ему выпить, он, чтобы доказать самому себе, что не боится соблазна, охотно принимал приглашение: «Ну что же, если это может доставить вам удовольствие, пожалуйста. Налейте стаканчик виски».
Но один стакан виски, выпиваемый время от времени, не вызывал желания напиться и не оказывал никакого действия, — Харниш слишком окреп и поздоровел, чтобы опьянеть от такого пустяка. Как он и предсказывал Дид, Время-не-ждет — городской житель и миллионер — скоропостижно скончался на ранчо, уступив место своему младшему брату, путешественнику с Аляски. Жирок уже не грозил затопить его, упругость мышц и вся былая индейская худощавость и проворство вернулись к нему, и под скулами опять появились небольшие впадины. Для Харниша это было самое наглядное свидетельство восстановленного здоровья. Он уже прославился на всю округу своей силой, ловкостью и выдержкой и тягаться с ним не могли даже самые дюжие фермеры долины Сонома. А раз в год, в день своего рождения, он, по старой памяти, приглашал к себе всех окрестных жителей, предлагая любого положить на обе лопатки. И многие соседи принимали его вызов, приводили жен и детей и на весь день располагались на ранчо.
Сначала, когда у Харниша бывала нужда в наличных деньгах, он, по примеру Фергюсона, нанимался на поденную работу; но вскоре он нашел более интересное и приятное занятие, которое к тому же отнимало меньше времени и не мешало ему трудиться на ранчо и ездить с женой в горы. Как-то раз местный кузнец шутки ради предложил Харнишу объездить норовистого жеребенка, слывшего неисправимым, и Харниш с таким блеском выполнил это, что сразу завоевал славу отличного объездчика. С тех пор он с легкостью зарабатывал таким путем любую нужную ему сумму, да и сама работа нравилась ему.
В трех милях от Глен Эллен, в Калиенте, находился конный завод и скаковые конюшни одного сахарного короля; время от времени он посылал за Харнишем, а меньше чем через год предложил ему заведование конюшнями. Но Харниш только улыбнулся и отрицательно покачал головой. Объезжать лошадей он соглашался тоже далеко не всякий раз, когда его об этом просили. «Уж кто-кто, а я надрываться не стану», — заверял он Дид и брался за работу, только когда ему требовались деньги. Позже он отгородил угол пастбища и там иногда объезжал нескольких лошадей из самых норовистых.
— У меня есть наше ранчо и есть ты, — говорил он жене, — и я не променяю прогулку с тобой к горе Худ на сорок долларов. За сорок долларов не купишь ни захода солнца, ни любящей жены, ни холодной ключевой водицы — ничего, чем жизнь красна. Что мне сорок миллионов долларов, если ради них я должен хоть один-единственный раз не поехать с тобой к горе Худ?
Жизнь он вел самую здоровую и естественную. Ложился рано, спал, как младенец, вставал на рассвете. Он постоянно что-то делал, тысячи мелочей занимали его, но не требовали больших усилий, и поэтому он никогда не чувствовал усталости. Впрочем, когда ему с женой случалось проехать семьдесят или восемьдесят миль, не слезая с седла, они иногда признавались друг другу, что выбились из сил. Время от времени, если погода стояла ясная и в кармане бывало немного денег, они садились на лошадей, приторачивали седельные сумки и отправлялись в дальний путь, за пределы своей долины. Когда наступал вечер, они останавливались на первой попавшейся ферме или в деревушке, а наутро ехали дальше — без определенной цели, лишь бы ехать; и так день за днем, пока не кончались деньги, — тогда они поворачивали обратно. Поездки эти продолжались неделю, десять дней, иногда две недели, а однажды они проездили целых три. Они даже мечтали о том, чтобы в будущем, когда они разбогатеют до неприличия, проехать верхом в Восточный Орегон и посетить родину Харниша, а по дороге остановиться в округе Сискийу, на родине Дид. Предвкушая радости этого заманчивого приключения, они сто раз пережили в мечтах все его увлекательные подробности.
Однажды, когда они заехали на почту в Глен Эллен, чтобы отправить письмо, их окликнул кузнец.
— Послушайте, Харниш, — сказал он. — Вам кланялся один паренек по фамилии Слоссон. Он проехал на машине в Санта-Роса. Спрашивал, не живете ли вы здесь поблизости, но остальные ребята не хотели задерживаться. Так вот, он велел передать вам поклон и сказать, что он послушался вашего совета и ставит рекорд за рекордом.
Харниш уже давно рассказал Дид о своем состязании в баре отеля Парфенон.
— Слоссон? — повторил он. — Слоссон? Так это, должно быть, метатель молота. Он, мерзавец, дважды прижал мою руку. — Вдруг он повернулся к Дид. — Знаешь что? До Санта-Роса всего двенадцать миль, и лошади не устали.
Дид тотчас догадалась, что он задумал: об этом достаточно красноречиво говорили задорный огонек, блеснувший в его глазах, и мальчишеская смущенная усмешка. Она с улыбкой кивнула головой.
— Поедем прямиком через долину Беннет, — сказал он. — Так будет ближе.
Найти Слоссона в Санта-Роса оказалось нетрудно.
Вся компания остановилась в отеле Оберлин, и в конторе отеля Харниш столкнулся лицом к лицу с молодым чемпионом.
— Ну вот, сынок, — объявил Харниш, как только он познакомил Слоссона с Дид, — я приехал, чтобы еще раз потягаться с вами. Тут место подходящее.
Слоссон улыбнулся и принял вызов. Они стали друг против друга, оперлись локтями на конторку портье и переплели пальцы. Рука Слоссона мгновенно опустилась.
— Вы первый, кому это удалось, — сказал он. — Давайте еще раз попробуем.
— Пожалуйста, — ответил Харниш. — И не забывайте, что вы первый, кому удалось прижать мою руку. Вот почему я и пустился за вами вдогонку.
Опять они переплели пальцы, и опять рука Слоссона опустилась. Это был широкоплечий, крепкий молодой человек, на полголовы выше Харниша; он не скрывал своего огорчения и предложил померяться в третий раз. Он собрал все свои силы, и на одно мгновение исход борьбы казался гадательным. Побагровев от натуги, стиснув зубы, Слоссон сопротивлялся яростно, до хруста в костях, но Харниш все же одолел его. Долго задерживаемое дыхание с шумом вырвалось из груди Слоссона, мышцы ослабли, и рука бессильно опустилась.
— Нет, с вами мне не сладить, — сознался он. — Одна надежда, что вы не вздумаете заниматься метанием молота.
Харниш засмеялся и покачал головой.
— Мы можем договориться — каждый останется при своем деле: вы держитесь метания молота, а я буду прижимать руки.
Но Слоссон не хотел признавать окончательного поражения.
— Послушайте! — крикнул он, когда Харниш и Дид, уже сидя в седле, готовились тронуться в путь. — Вы разрешите мне заехать к вам через год? Я хотел бы еще раз сразиться с вами.
— Милости просим, сынок. В любое время я к вашим услугам. Но предупреждаю, придется вам малость потренироваться. Имейте в виду, что я теперь и пашу, и дрова колю, и лошадей объезжаю.
На обратном пути Дид то и дело слышала счастливый смех Харниша, который, словно мальчишка, радовался своей победе. Когда же они выбрались из долины Беннет и осадили лошадей на гребне горы, чтобы полюбоваться закатом, он подъехал вплотную к жене и обнял ее за талию.
— А все ты, маленькая женщина, — сказал он. — Ну скажи сама, разве не стоит отдать все богатство мира за такую руку, когда она обнимает такую жену!
Сколько бы радости ни приносила Харнишу его новая жизнь, самой большой радостью оставалась Дид. Как он неоднократно объяснял ей, он всю жизнь страшился любви. И что ж? Оказалось, что именно любовь — величайшее благо на земле. Харниш и Дид, казалось, были созданы друг для друга; поселившись на ранчо, они избрали наилучшую почву, где любовь их могла расцвести пышным цветом. Несмотря на склонность Дид к чтению и к музыке, она любила все здоровое, естественное и простое, а Харниш самой природой был предназначен для жизни под открытым небом.
Ничто в Дид так не пленяло Харниша, как ее руки — умелые руки, которые с такой быстротой стенографировали и печатали на машинке; руки, которые могли удержать могучего Боба, виртуозно порхать по клавишам, уверенно справляться с домашней работой; руки, которые становились чудом из чудес, когда они ласкали его и ерошили ему волосы. Но Харниш отнюдь не был рабом своей жены. Он жил независимой мужской жизнью, так же как она жила своей жизнью женщины. Каждый делал свое дело самостоятельно. Взаимное уважение и горячее сочувствие Друг к другу переплетало и связывало воедино все их труды. Он с таким же вниманием относился к ее стряпне и к ее музыке, с каким она следила за его огородничеством. И Харниш, твердо решивший, что он не надорвется на работе, заботился о том, чтобы и Дид избегла этой участи.
Так, например, он строго-настрого запретил ей обременять себя приемом гостей. А гости у них бывали довольно часто, особенно в жаркую летнюю пору; по большей части приезжали ее городские друзья, и жили они в палатках, сами убирали их и сами готовили для себя еду. Вероятно, такой порядок был возможен только в Калифорнии, где все приучены к лагерной жизни. Но Харниш и слышать не хотел о том, чтобы его жена превратилась в кухарку, горничную и официантку только потому, что у нее нет штата прислуги. Впрочем, Харниш не возражал против общих ужинов в просторной гостиной, во время которых Дид пускала в ход сверкающую медную жаровню, а он каждому из гостей поручал какую-нибудь работу и неуклонно следил за ее выполнением. Для единичных гостей, остающихся только на одну ночь, правила были другие. Исключение делалось и для брата Дид, который вернулся из Германии и уже опять ездил верхом. Во время каникул он жил у них на правах третьего члена семьи, и в его обязанности входила топка камина, уборка и мытье посуды.
Харниш постоянно думал о том, как бы облегчить Дид работу, и ее брат посоветовал использовать воду, которая на ранчо имелась в избытке и пропадала зря. Пришлось Харнишу объездить несколько лишних лошадей, чтобы добыть деньги на необходимый материал, а его шурину потратить трехнедельные каникулы — и вдвоем они соорудили водяное колесо. Сначала колесо только приводило в движение пилу, токарный станок и точило, потом Харниш присоединил к нему маслобойку; но самое большое торжество наступило в тот день, когда он, обняв Дид, повел ее к колесу и показал соединенную с ним стиральную машину, которая в самом деле работала и в самом деле стирала белье.
Дид и Фергюсон ценой долгой и терпеливой борьбы мало-помалу привили Харнишу вкус к поэзии, и теперь нередко случалось, что, небрежно сидя в седле, шагом спускаясь по лесистым тропам, испещренным солнечными бликами, он вслух читал наизусть «Томлинсона» Киплинга или, оттачивая топор, под жужжание наждачного колеса распевал «Песню о мече» Хенли. Однако обоим наставникам так и не удалось окончательно обратить его в свою веру. Поэзия Браунинга, кроме стихов «Фра Филиппе Липпи» и «Калибан и Сетебос», ничего не говорила ему, а Джордж Мередит просто приводил его в отчаяние. Зато он по собственному почину выучился играть на скрипке и упражнялся с таким усердием, что в короткий срок добился больших успехов; много счастливых вечеров провел он с Дид, разыгрывая с ней дуэты.
Итак, успех во всем сопутствовал этой удачно подобранной супружеской чете. Скуки они не знали. Каждое утро начинался новый чудесный день, каждый вечер наступали тихие прохладные сумерки; и неизменно тысяча забот осаждала его, и эти заботы она делила с ним. Яснее прежнего он понял, насколько все на свете относительно. В новой игре, затеянной им, маленькие радости и огорчения волновали и радовали его с не меньшей силой, чем перипетии чудовищно азартной игры, которую он вел прежде, когда обладал могуществом и властью и полконтинента сотрясалось от его убийственных ударов. Сломить сопротивление непокорного жеребца, твердой волей и твердой рукой, рискуя жизнью или увечьем, заставить его служить человеку — Харнишу казалось не менее блестящей победой. А главное — карточный стол, за которым велась эта новая игра, был чистый. Ни лжи, ни обмана, ни лицемерия. Та, прежняя, игра утверждала грязь, разложение и смерть, эта — чистоту, здоровье и жизнь. И Харниш не имел других желаний, кроме как вместе с Дид следить за сменой дней и времен года из своего домика на краю глубокого ущелья; скакать по горам ясным морозным угрюм или в палящий летний зной или укрыться в большой, уютной гостиной, где ярко горели дрова в сложенном его руками камине, меж тем как снаружи весь мир содрогался и стонал от юго-восточного ветра.
Только однажды Дид спросила его, не жалеет ли он о прошлом, и в ответ он схватил ее в объятия и прижался губами к ее губам. Минуту спустя он пояснил свой ответ словами:
— Маленькая женщина, хоть я и отдал ради тебя тридцать миллионов, так дешево я еще не покупал ничего, в чем имел бы такую крайнюю нужду.
— Немного погодя он прибавил: — Да, об одном я жалею, и как еще жалею! Чего бы я ни дал, чтобы сызнова добиваться твоей любви! Хотелось бы мне порыскать по Пиедмонтским горам, надеясь встретить тебя. Хотелось бы мне в первый раз увидеть твою комнату в Беркли. И — что уж говорить
— я до смерти жалею, что не могу еще разок обнять тебя, как в тот день, когда ты под дождем и ветром плакала у меня на груди.
Но один стакан виски, выпиваемый время от времени, не вызывал желания напиться и не оказывал никакого действия, — Харниш слишком окреп и поздоровел, чтобы опьянеть от такого пустяка. Как он и предсказывал Дид, Время-не-ждет — городской житель и миллионер — скоропостижно скончался на ранчо, уступив место своему младшему брату, путешественнику с Аляски. Жирок уже не грозил затопить его, упругость мышц и вся былая индейская худощавость и проворство вернулись к нему, и под скулами опять появились небольшие впадины. Для Харниша это было самое наглядное свидетельство восстановленного здоровья. Он уже прославился на всю округу своей силой, ловкостью и выдержкой и тягаться с ним не могли даже самые дюжие фермеры долины Сонома. А раз в год, в день своего рождения, он, по старой памяти, приглашал к себе всех окрестных жителей, предлагая любого положить на обе лопатки. И многие соседи принимали его вызов, приводили жен и детей и на весь день располагались на ранчо.
Сначала, когда у Харниша бывала нужда в наличных деньгах, он, по примеру Фергюсона, нанимался на поденную работу; но вскоре он нашел более интересное и приятное занятие, которое к тому же отнимало меньше времени и не мешало ему трудиться на ранчо и ездить с женой в горы. Как-то раз местный кузнец шутки ради предложил Харнишу объездить норовистого жеребенка, слывшего неисправимым, и Харниш с таким блеском выполнил это, что сразу завоевал славу отличного объездчика. С тех пор он с легкостью зарабатывал таким путем любую нужную ему сумму, да и сама работа нравилась ему.
В трех милях от Глен Эллен, в Калиенте, находился конный завод и скаковые конюшни одного сахарного короля; время от времени он посылал за Харнишем, а меньше чем через год предложил ему заведование конюшнями. Но Харниш только улыбнулся и отрицательно покачал головой. Объезжать лошадей он соглашался тоже далеко не всякий раз, когда его об этом просили. «Уж кто-кто, а я надрываться не стану», — заверял он Дид и брался за работу, только когда ему требовались деньги. Позже он отгородил угол пастбища и там иногда объезжал нескольких лошадей из самых норовистых.
— У меня есть наше ранчо и есть ты, — говорил он жене, — и я не променяю прогулку с тобой к горе Худ на сорок долларов. За сорок долларов не купишь ни захода солнца, ни любящей жены, ни холодной ключевой водицы — ничего, чем жизнь красна. Что мне сорок миллионов долларов, если ради них я должен хоть один-единственный раз не поехать с тобой к горе Худ?
Жизнь он вел самую здоровую и естественную. Ложился рано, спал, как младенец, вставал на рассвете. Он постоянно что-то делал, тысячи мелочей занимали его, но не требовали больших усилий, и поэтому он никогда не чувствовал усталости. Впрочем, когда ему с женой случалось проехать семьдесят или восемьдесят миль, не слезая с седла, они иногда признавались друг другу, что выбились из сил. Время от времени, если погода стояла ясная и в кармане бывало немного денег, они садились на лошадей, приторачивали седельные сумки и отправлялись в дальний путь, за пределы своей долины. Когда наступал вечер, они останавливались на первой попавшейся ферме или в деревушке, а наутро ехали дальше — без определенной цели, лишь бы ехать; и так день за днем, пока не кончались деньги, — тогда они поворачивали обратно. Поездки эти продолжались неделю, десять дней, иногда две недели, а однажды они проездили целых три. Они даже мечтали о том, чтобы в будущем, когда они разбогатеют до неприличия, проехать верхом в Восточный Орегон и посетить родину Харниша, а по дороге остановиться в округе Сискийу, на родине Дид. Предвкушая радости этого заманчивого приключения, они сто раз пережили в мечтах все его увлекательные подробности.
Однажды, когда они заехали на почту в Глен Эллен, чтобы отправить письмо, их окликнул кузнец.
— Послушайте, Харниш, — сказал он. — Вам кланялся один паренек по фамилии Слоссон. Он проехал на машине в Санта-Роса. Спрашивал, не живете ли вы здесь поблизости, но остальные ребята не хотели задерживаться. Так вот, он велел передать вам поклон и сказать, что он послушался вашего совета и ставит рекорд за рекордом.
Харниш уже давно рассказал Дид о своем состязании в баре отеля Парфенон.
— Слоссон? — повторил он. — Слоссон? Так это, должно быть, метатель молота. Он, мерзавец, дважды прижал мою руку. — Вдруг он повернулся к Дид. — Знаешь что? До Санта-Роса всего двенадцать миль, и лошади не устали.
Дид тотчас догадалась, что он задумал: об этом достаточно красноречиво говорили задорный огонек, блеснувший в его глазах, и мальчишеская смущенная усмешка. Она с улыбкой кивнула головой.
— Поедем прямиком через долину Беннет, — сказал он. — Так будет ближе.
Найти Слоссона в Санта-Роса оказалось нетрудно.
Вся компания остановилась в отеле Оберлин, и в конторе отеля Харниш столкнулся лицом к лицу с молодым чемпионом.
— Ну вот, сынок, — объявил Харниш, как только он познакомил Слоссона с Дид, — я приехал, чтобы еще раз потягаться с вами. Тут место подходящее.
Слоссон улыбнулся и принял вызов. Они стали друг против друга, оперлись локтями на конторку портье и переплели пальцы. Рука Слоссона мгновенно опустилась.
— Вы первый, кому это удалось, — сказал он. — Давайте еще раз попробуем.
— Пожалуйста, — ответил Харниш. — И не забывайте, что вы первый, кому удалось прижать мою руку. Вот почему я и пустился за вами вдогонку.
Опять они переплели пальцы, и опять рука Слоссона опустилась. Это был широкоплечий, крепкий молодой человек, на полголовы выше Харниша; он не скрывал своего огорчения и предложил померяться в третий раз. Он собрал все свои силы, и на одно мгновение исход борьбы казался гадательным. Побагровев от натуги, стиснув зубы, Слоссон сопротивлялся яростно, до хруста в костях, но Харниш все же одолел его. Долго задерживаемое дыхание с шумом вырвалось из груди Слоссона, мышцы ослабли, и рука бессильно опустилась.
— Нет, с вами мне не сладить, — сознался он. — Одна надежда, что вы не вздумаете заниматься метанием молота.
Харниш засмеялся и покачал головой.
— Мы можем договориться — каждый останется при своем деле: вы держитесь метания молота, а я буду прижимать руки.
Но Слоссон не хотел признавать окончательного поражения.
— Послушайте! — крикнул он, когда Харниш и Дид, уже сидя в седле, готовились тронуться в путь. — Вы разрешите мне заехать к вам через год? Я хотел бы еще раз сразиться с вами.
— Милости просим, сынок. В любое время я к вашим услугам. Но предупреждаю, придется вам малость потренироваться. Имейте в виду, что я теперь и пашу, и дрова колю, и лошадей объезжаю.
На обратном пути Дид то и дело слышала счастливый смех Харниша, который, словно мальчишка, радовался своей победе. Когда же они выбрались из долины Беннет и осадили лошадей на гребне горы, чтобы полюбоваться закатом, он подъехал вплотную к жене и обнял ее за талию.
— А все ты, маленькая женщина, — сказал он. — Ну скажи сама, разве не стоит отдать все богатство мира за такую руку, когда она обнимает такую жену!
Сколько бы радости ни приносила Харнишу его новая жизнь, самой большой радостью оставалась Дид. Как он неоднократно объяснял ей, он всю жизнь страшился любви. И что ж? Оказалось, что именно любовь — величайшее благо на земле. Харниш и Дид, казалось, были созданы друг для друга; поселившись на ранчо, они избрали наилучшую почву, где любовь их могла расцвести пышным цветом. Несмотря на склонность Дид к чтению и к музыке, она любила все здоровое, естественное и простое, а Харниш самой природой был предназначен для жизни под открытым небом.
Ничто в Дид так не пленяло Харниша, как ее руки — умелые руки, которые с такой быстротой стенографировали и печатали на машинке; руки, которые могли удержать могучего Боба, виртуозно порхать по клавишам, уверенно справляться с домашней работой; руки, которые становились чудом из чудес, когда они ласкали его и ерошили ему волосы. Но Харниш отнюдь не был рабом своей жены. Он жил независимой мужской жизнью, так же как она жила своей жизнью женщины. Каждый делал свое дело самостоятельно. Взаимное уважение и горячее сочувствие Друг к другу переплетало и связывало воедино все их труды. Он с таким же вниманием относился к ее стряпне и к ее музыке, с каким она следила за его огородничеством. И Харниш, твердо решивший, что он не надорвется на работе, заботился о том, чтобы и Дид избегла этой участи.
Так, например, он строго-настрого запретил ей обременять себя приемом гостей. А гости у них бывали довольно часто, особенно в жаркую летнюю пору; по большей части приезжали ее городские друзья, и жили они в палатках, сами убирали их и сами готовили для себя еду. Вероятно, такой порядок был возможен только в Калифорнии, где все приучены к лагерной жизни. Но Харниш и слышать не хотел о том, чтобы его жена превратилась в кухарку, горничную и официантку только потому, что у нее нет штата прислуги. Впрочем, Харниш не возражал против общих ужинов в просторной гостиной, во время которых Дид пускала в ход сверкающую медную жаровню, а он каждому из гостей поручал какую-нибудь работу и неуклонно следил за ее выполнением. Для единичных гостей, остающихся только на одну ночь, правила были другие. Исключение делалось и для брата Дид, который вернулся из Германии и уже опять ездил верхом. Во время каникул он жил у них на правах третьего члена семьи, и в его обязанности входила топка камина, уборка и мытье посуды.
Харниш постоянно думал о том, как бы облегчить Дид работу, и ее брат посоветовал использовать воду, которая на ранчо имелась в избытке и пропадала зря. Пришлось Харнишу объездить несколько лишних лошадей, чтобы добыть деньги на необходимый материал, а его шурину потратить трехнедельные каникулы — и вдвоем они соорудили водяное колесо. Сначала колесо только приводило в движение пилу, токарный станок и точило, потом Харниш присоединил к нему маслобойку; но самое большое торжество наступило в тот день, когда он, обняв Дид, повел ее к колесу и показал соединенную с ним стиральную машину, которая в самом деле работала и в самом деле стирала белье.
Дид и Фергюсон ценой долгой и терпеливой борьбы мало-помалу привили Харнишу вкус к поэзии, и теперь нередко случалось, что, небрежно сидя в седле, шагом спускаясь по лесистым тропам, испещренным солнечными бликами, он вслух читал наизусть «Томлинсона» Киплинга или, оттачивая топор, под жужжание наждачного колеса распевал «Песню о мече» Хенли. Однако обоим наставникам так и не удалось окончательно обратить его в свою веру. Поэзия Браунинга, кроме стихов «Фра Филиппе Липпи» и «Калибан и Сетебос», ничего не говорила ему, а Джордж Мередит просто приводил его в отчаяние. Зато он по собственному почину выучился играть на скрипке и упражнялся с таким усердием, что в короткий срок добился больших успехов; много счастливых вечеров провел он с Дид, разыгрывая с ней дуэты.
Итак, успех во всем сопутствовал этой удачно подобранной супружеской чете. Скуки они не знали. Каждое утро начинался новый чудесный день, каждый вечер наступали тихие прохладные сумерки; и неизменно тысяча забот осаждала его, и эти заботы она делила с ним. Яснее прежнего он понял, насколько все на свете относительно. В новой игре, затеянной им, маленькие радости и огорчения волновали и радовали его с не меньшей силой, чем перипетии чудовищно азартной игры, которую он вел прежде, когда обладал могуществом и властью и полконтинента сотрясалось от его убийственных ударов. Сломить сопротивление непокорного жеребца, твердой волей и твердой рукой, рискуя жизнью или увечьем, заставить его служить человеку — Харнишу казалось не менее блестящей победой. А главное — карточный стол, за которым велась эта новая игра, был чистый. Ни лжи, ни обмана, ни лицемерия. Та, прежняя, игра утверждала грязь, разложение и смерть, эта — чистоту, здоровье и жизнь. И Харниш не имел других желаний, кроме как вместе с Дид следить за сменой дней и времен года из своего домика на краю глубокого ущелья; скакать по горам ясным морозным угрюм или в палящий летний зной или укрыться в большой, уютной гостиной, где ярко горели дрова в сложенном его руками камине, меж тем как снаружи весь мир содрогался и стонал от юго-восточного ветра.
Только однажды Дид спросила его, не жалеет ли он о прошлом, и в ответ он схватил ее в объятия и прижался губами к ее губам. Минуту спустя он пояснил свой ответ словами:
— Маленькая женщина, хоть я и отдал ради тебя тридцать миллионов, так дешево я еще не покупал ничего, в чем имел бы такую крайнюю нужду.
— Немного погодя он прибавил: — Да, об одном я жалею, и как еще жалею! Чего бы я ни дал, чтобы сызнова добиваться твоей любви! Хотелось бы мне порыскать по Пиедмонтским горам, надеясь встретить тебя. Хотелось бы мне в первый раз увидеть твою комнату в Беркли. И — что уж говорить
— я до смерти жалею, что не могу еще разок обнять тебя, как в тот день, когда ты под дождем и ветром плакала у меня на груди.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
Но настал такой год, когда в апрельский день Дид сидела в кресле на веранде и шила какие-то — очень маленькие предметы одежды, а Харниш читал ей вслух. Время было за полдень, и солнце ярко светило на зазеленевший по-весеннему мир. По оросительным канавкам огорода струйками текла вода, и Харниш иногда откладывал книгу, сбегал со ступенек и передвигал шланг. Кроме того, чтобы подразнить Дид, он проявлял повышенный интерес к тому, что она шила, на что она отвечала счастливой улыбкой; но когда его нежные шутки становились слишком нескромными, она краснела от смущения или чуть обиженно надувала губы.
С веранды им хорошо был виден окружающий мир.
Перед ними изогнутая, точно турецкая сабля, лежала Лунная долина с разбросанными по ней фермерскими домами, с пастбищами, полями и виноградниками. Долину замыкал горный кряж, где Харнишу и Дид знакома была каждая складка и каждый выступ; белые отвалы заброшенной шахты, на которые падали отвесные солнечные лучи, сверкали, точно алмазы. На переднем плане этой картины, в загоне возле сарая, Маб с трогательной заботой следила за жеребенком, который, пошатываясь на дрожащих ногах, терся около нее В мерцающем от зноя воздухе разливалась дремотная лень. С лесистого косогора позади дома доносился крик перепелок, сзывающих птенцов. Тихо ворковали голуби, а из зеленых недр каньона поднимался горестный стон дикой горлицы. Куры, расхаживающие перед крыльцом, внезапно закудахтали и бросились врассыпную, а по земле скользнула тень ястреба, высоко парившего в небе.
Быть может, именно это пробудило в Волке давние охотничьи воспоминания, — как бы то ни было, но Харниш и Дид заметили, что в загоне поднялось какое-то волнение: там заново разыгрывалась ныне безобидная, а некогда кровавая сцена из древней, как мир, трагедии. Припав к земле, вытянув морду, молча и бесшумно, словно призрак, собака, как будто забыв, что она приручена человеком, выслеживала соблазнительную дичь — жеребенка, которого Маб столь недавно произвела на свет. И кобыла, тоже во власти первобытного инстинкта, вся дрожа от страха и тревоги, кружила между своим детенышем и грозным хищником, во все времена нагонявшим ужас на ее предков. Один раз она повернулась, чтобы лягнуть Волка, но больше старалась ударить его передней ногой или наскакивала на него, прижав уши и оскалив зубы, в надежде перегрызть ему хребет. А Волк, повесив уши и еще больше припадая к земле, отползал прочь, но тут же, сделав круг, подбирался к добыче с другой стороны, и кобыла опять начинала волноваться. Наконец Харниш, по просьбе Дид, прикрикнул на собаку; услышав низкий, угрожающий голос, она тотчас покорно отказалась от охоты и с виноватым видом ушла за сарай.
Несколько минут спустя Харниш, прервав чтение, чтобы передвинуть шланг, обнаружил, что вода перестала течь. Он достал из мастерской молоток и гаечный ключ и, вскинув на плечо кирку и заступ, вернулся к веранде.
— Придется мне сойти вниз и откопать трубу, — сказал он Дид. — Всю зиму я боялся оползня. Видно, трубу завалило.
— Только, смотри, не читай дальше без меня, — крикнул он, уходя, и, обогнув дом, начал спускаться по тропинке, которая вела на дно каньона.
На полпути Харниш увидел оползень. Он был невелик — всего-то несколько тонн земли и раскрошенного камня. Но они двинулись с высоты пятидесяти футов, и трубопровод, не выдержав тяжести, разошелся на стыке. Прежде чем приступить к работе, Харниш посмотрел вверх, на путь, проделанный оползнем, посмотрел наметанным глазом рудокопа. И вдруг взгляд его остановился, зрачки расширились.
— Вот те на! — сказал он вслух.
Он водил взглядом по неровной поверхности крутого склона, сначала вдоль, потом поперек. В этом месте, если не считать травы и сорняков, да редких искривленных деревцев мансаниты, склон каньона был голый. Харниш заметил признаки частого перемещения почвы, вызванного тем, что сильные ливни смывали выветренную почву через край ущелья.
— Самая заправская жила, лучше не бывает, — объявил он вполголоса.
И как час назад в Волке проснулся древний охотничий инстинкт, так и в Харнише с новой силой ожил страстный охотник за золотом. Бросив ключ и молоток, он с киркой и лопатой вскарабкался по оползню к тому месту, где виднелся смутно очерченный, прикрытый землей выход коренной породы. Он был едва заметен, но опыт Харниша подсказал ему, что скрывается под слоем земли. Он принялся то здесь, то там пробивать киркой крошившийся камень и отваливать лопатой мешавшую ему землю. Несколько раз он брал породу в руки и разглядывал ее. Попадались куски такие мягкие, что он легко разламывал их пальцами. Он поднялся выше футов на десять и опять заработал киркой и лопатой. И на этот раз, очистив кусок породы и присмотревшись к нему, он вдруг выпрямился и судорожно перевел дыхание. Потом, словно олень у водопоя, опасающийся врагов, он быстро глянул вокруг — не видит ли его посторонний глаз. Посмеиваясь над собственной глупостью, он снова принялся рассматривать кусок породы. Косой луч солнца упал на него, и он весь засверкал крупицами чистого золота.
— Под самым верховиком, — с благоговейным трепетом пробормотал Харниш, вгоняя кирку в податливую почву.
Он весь преобразился. Никогда, сколько бы он ни выпил коктейлей, у него так не пылали щеки, не горели глаза. Давняя страсть золотоискательства, которой он подчинялся столько лет своей жизни, опять овладела им. Лихорадочное возбуждение усиливалось с каждой минутой. Он работал, как одержимый, задыхаясь от усталости; пот ручьями стекал с его лица и капал на землю. Он исследовал поверхность оползня от одного края до другого и стал возвращаться обратно. Дойдя до середины, он начал спускаться, вскапывая красную вулканическую почву, намытую сверху, с выветрившегося склона, и обнаружил кварц, кварц с золотыми прожилками, который крошился у него под руками.
Иногда кучи земли сползали сверху и засыпали вырытые им ямы, и тогда он начинал копать сызнова. Один раз, не удержавшись на ногах, он скатился вниз на пятьдесят футов, но тут же вскочил и опять полез наверх, даже не передохнув. Он наткнулся на пласт, где кварц оказался податливым, почти как глина, и здесь золота было особенно много. Подлинная сокровищница! Харниш проследил жилу на сто футов вверх и вниз от оползня. Он даже вскарабкался на край каньона, чтобы поглядеть, нет ли там выхода месторождения. Но это после, после, — и опять кинулся к своей находке.
Он работал все так же исступленно, до полного изнеможения, пока нестерпимая боль в спине не заставила его остановиться. Он выпрямился, держа в руке поблескивающий золотом кусок кварца. Когда он работал согнувшись, пот капал с его лба на землю, теперь он заливал ему глаза. Харниш вытер лицо рукой и опять принялся разглядывать найденное им золото. Никаких сомнений — тридцать тысяч долларов на тонну, пятьдесят тысяч, — нет, больше, гораздо больше! Тяжело переводя дух, смахивая капли пота с ресниц, он, как зачарованный, смотрел на желтый металл, и в его воображении мгновенно возникла заманчивая картина. Он уже видел подъездные пути, проложенные по долине и нагорным пастбищам, насыпи, мост через каньон, — видел так ясно, словно они были у него перед глазами. Промывочную он поставит по ту сторону каньона, — и вот уже бесконечная цепь ковшей, подвешенных к канату, переправляет кварцевую руду через каньон и доставляет ее в толчею. А здесь уже вырос весь рудник — наземные строения, шахты, штольни, забои, подъемные машины; слышится грохот взрывов, а из-за каньона доносится оглушительный стук пестов. Рука Харниша, сжимавшая кусок кварца, задрожала, он ощутил судорожное подергивание и сосущую пустоту под ложечкой — и вдруг понял, что ему смертельно хочется выпить — виски, коктейль, все равно что, лишь бы выпить. И в ту же минуту, когда в нем проснулось неудержимое желание одурманить себя, до него сверху, сквозь зеленую чащу каньона, донесся далекий, едва уловимый голос Дид:
— Цып, цып, цып, цып, цып! Цып, цып, цып! Как? Уже? Сколько же прошло времени? Значит, она уже не шьет на веранде, она кормит кур и сейчас будет готовить ужин. День кончался. Неужели он пробыл здесь так долго?
Снова послышался ее голос:
— Цып, цып, цып, цып, цып! Цып, цып, цып! Так она всегда сзывала кур — сначала пять раз, потом три раза. Он давно это приметил. Харниш улыбнулся, думая о жене, но улыбка медленно сползла с его лица, и оно исказилось от страха. Он почувствовал, что чуть не потерял Дид. Ни разу не вспомнил он о ней в долгие часы лихорадочных поисков; все это время она поистине была потеряна для него.
Он выронил кусок кварца, спустился с оползня и кинулся бежать вверх по тропинке. Выйдя на опушку, он замедлил шаг и почти ползком, крадучись, подобрался к большому дереву и посмотрел из-за него в сторону дома. Дид пригоршнями бросала курам зерно и весело смеялась, глядя на их суматошную возню.
Чем дольше Харниш смотрел на жену, тем спокойнее становилось его лицо; он повернулся и сбежал вниз по тропинке. Опять он вскарабкался на оползень, но на этот раз он поднялся выше; и опять он, как одержимый, работал киркой и лопатой, но цель у него была другая. Он слой за слоем подкапывал красноватую землю и сбрасывал ее вниз, тщательно засыпая разрытые места, пряча от дневного света найденное им богатство. Он даже пошел в лесную чащу, набрал охапку прошлогодних листьев и раскидал их. Но он скоро бросил эту затею и все сыпал и сыпал землю, пока от выступающих краев жилы не осталось и следа.
Потом он починил трубу, собрал свои инструменты и стал подыматься по тропинке. Он шел медленно, чувствуя бесконечную усталость, как человек, избежавший страшной опасности. Он убрал инструменты, напился воды из починенного водопровода и сел на скамью перед открытой дверью в кухню. Там хозяйничала Дид, и он с огромным облегчением прислушивался к ее шагам. Он жадно глотал душистый горный воздух, словно водолаз, только что поднявшийся со дна морского. Он впивался взглядом в облака, в синеву неба, в зелень долины, как будто все это он вдыхал вместе с воздухом.
Дид не знала, что он вернулся, и время от времени он поворачивал голову и украдкой взглядывал на нее — на ее умелые руки, на отливающие бронзой каштановые волосы, в которых вспыхивали огоньки, когда на них из открытого окна падал солнечный луч; он видел ее отяжелевшую фигуру будущей матери, — и сердце сжималось у него от не испытанной доселе сладостной боли и нежности. Он услышал ее шаги у самой двери, но не оглянулся и упорно продолжал смотреть на долину. Дид подошла к нему, и он затрепетал от счастья, как всегда, когда она ласково ерошила ему волосы.
— А я и не заметила, как ты пришел, — сказала она. — Ну что, серьезное повреждение?
— Да, довольно сильный оползень, — ответил он, все еще не поворачивая головы. — Хуже, чем я ожидал. Но я уже придумал. Знаешь, что я сделаю? Я посажу там эвкалипты. Они будут держать его. Я так густо посажу их, что даже голодный заяц не продерется. А когда они пустят корни, никакая сила не сдвинет эту землю с места.
— Неужели это так опасно?
— Да нет, не очень. — Он помотал головой. — Но я не желаю, чтобы какой-то несчастный оползень издевался надо мной, вот и все. Я так припечатаю его, что он миллион лет не тронется с места. И когда в последний раз затрубит труба и гора Сонома и все другие горы рассыплются прахом, этот оползень никуда не денется, так и будет держаться за корни.
Он обнял Дид и посадил ее к себе на колени.
— Скажи, маленькая женщина, ты, наверно, скучаешь в нашей глуши? Ни театра, ни концертов, ничего такого. Тебе никогда не приходит на ум, что хорошо бы все это бросить и вернуться в город?
Он с такой тревогой ждал ее ответа, что боялся смотреть ей в глаза; но она только засмеялась и покачала головой, и у него отлегло от сердца. И еще он с радостью подумал о том, что смех ее по-прежнему звучит молодо и по-мальчишески задорно.
— Слушай! — заговорил он с внезапной горячностью. — И близко не подходи к оползню, пока я не засажу его деревьями и они не пустят корни. Это очень, очень опасно, а я и подумать не могу, чтобы теперь потерять тебя.
Он притянул к себе ее голову и поцеловал в губы долгим, страстным поцелуем.
— Как ты меня любишь! — шепнула она с гордостью за него и за себя.
— Взгляни-ка, Дид. — Он выпустил ее из объятий и широким взмахом руки обвел долину и окрестные горы. — Лунная долина — это хорошее название, очень хорошее. Знаешь, когда я вижу все это и думаю о тебе и о том, как все это мне дорого, у меня комок подступает к горлу и в душе такое творится, что я не умею сказать словами, и я начинаю понимать Браунинга и всех твоих замысловатых поэтов. Посмотри на гору Худ — видишь, где солнце светит на нее? Вот в этом самом месте мы нашли ключ.
— Да, и в тот вечер ты подоил коров только в десять часов, — сказала она, смеясь. — И если ты сейчас не отпустишь меня, то мы и сегодня будем ужинать не раньше, чем тогда.
Они встали со скамьи, и Харниш снял ведерко с гвоздя возле, двери. Он еще помедлил немного, любуясь красотой долины.
— Хорошо! — сказал он. — Ничего не скажешь.
— Ничего не скажешь! — повторила она и повернулась к двери, радостно улыбаясь ему, и своим мыслям, и всему миру.
И Харниш, как тот старик, который однажды повстречался ему, стал спускаться под гору в лучах пламенеющего заката, держа в руке ведерко для молока.
С веранды им хорошо был виден окружающий мир.
Перед ними изогнутая, точно турецкая сабля, лежала Лунная долина с разбросанными по ней фермерскими домами, с пастбищами, полями и виноградниками. Долину замыкал горный кряж, где Харнишу и Дид знакома была каждая складка и каждый выступ; белые отвалы заброшенной шахты, на которые падали отвесные солнечные лучи, сверкали, точно алмазы. На переднем плане этой картины, в загоне возле сарая, Маб с трогательной заботой следила за жеребенком, который, пошатываясь на дрожащих ногах, терся около нее В мерцающем от зноя воздухе разливалась дремотная лень. С лесистого косогора позади дома доносился крик перепелок, сзывающих птенцов. Тихо ворковали голуби, а из зеленых недр каньона поднимался горестный стон дикой горлицы. Куры, расхаживающие перед крыльцом, внезапно закудахтали и бросились врассыпную, а по земле скользнула тень ястреба, высоко парившего в небе.
Быть может, именно это пробудило в Волке давние охотничьи воспоминания, — как бы то ни было, но Харниш и Дид заметили, что в загоне поднялось какое-то волнение: там заново разыгрывалась ныне безобидная, а некогда кровавая сцена из древней, как мир, трагедии. Припав к земле, вытянув морду, молча и бесшумно, словно призрак, собака, как будто забыв, что она приручена человеком, выслеживала соблазнительную дичь — жеребенка, которого Маб столь недавно произвела на свет. И кобыла, тоже во власти первобытного инстинкта, вся дрожа от страха и тревоги, кружила между своим детенышем и грозным хищником, во все времена нагонявшим ужас на ее предков. Один раз она повернулась, чтобы лягнуть Волка, но больше старалась ударить его передней ногой или наскакивала на него, прижав уши и оскалив зубы, в надежде перегрызть ему хребет. А Волк, повесив уши и еще больше припадая к земле, отползал прочь, но тут же, сделав круг, подбирался к добыче с другой стороны, и кобыла опять начинала волноваться. Наконец Харниш, по просьбе Дид, прикрикнул на собаку; услышав низкий, угрожающий голос, она тотчас покорно отказалась от охоты и с виноватым видом ушла за сарай.
Несколько минут спустя Харниш, прервав чтение, чтобы передвинуть шланг, обнаружил, что вода перестала течь. Он достал из мастерской молоток и гаечный ключ и, вскинув на плечо кирку и заступ, вернулся к веранде.
— Придется мне сойти вниз и откопать трубу, — сказал он Дид. — Всю зиму я боялся оползня. Видно, трубу завалило.
— Только, смотри, не читай дальше без меня, — крикнул он, уходя, и, обогнув дом, начал спускаться по тропинке, которая вела на дно каньона.
На полпути Харниш увидел оползень. Он был невелик — всего-то несколько тонн земли и раскрошенного камня. Но они двинулись с высоты пятидесяти футов, и трубопровод, не выдержав тяжести, разошелся на стыке. Прежде чем приступить к работе, Харниш посмотрел вверх, на путь, проделанный оползнем, посмотрел наметанным глазом рудокопа. И вдруг взгляд его остановился, зрачки расширились.
— Вот те на! — сказал он вслух.
Он водил взглядом по неровной поверхности крутого склона, сначала вдоль, потом поперек. В этом месте, если не считать травы и сорняков, да редких искривленных деревцев мансаниты, склон каньона был голый. Харниш заметил признаки частого перемещения почвы, вызванного тем, что сильные ливни смывали выветренную почву через край ущелья.
— Самая заправская жила, лучше не бывает, — объявил он вполголоса.
И как час назад в Волке проснулся древний охотничий инстинкт, так и в Харнише с новой силой ожил страстный охотник за золотом. Бросив ключ и молоток, он с киркой и лопатой вскарабкался по оползню к тому месту, где виднелся смутно очерченный, прикрытый землей выход коренной породы. Он был едва заметен, но опыт Харниша подсказал ему, что скрывается под слоем земли. Он принялся то здесь, то там пробивать киркой крошившийся камень и отваливать лопатой мешавшую ему землю. Несколько раз он брал породу в руки и разглядывал ее. Попадались куски такие мягкие, что он легко разламывал их пальцами. Он поднялся выше футов на десять и опять заработал киркой и лопатой. И на этот раз, очистив кусок породы и присмотревшись к нему, он вдруг выпрямился и судорожно перевел дыхание. Потом, словно олень у водопоя, опасающийся врагов, он быстро глянул вокруг — не видит ли его посторонний глаз. Посмеиваясь над собственной глупостью, он снова принялся рассматривать кусок породы. Косой луч солнца упал на него, и он весь засверкал крупицами чистого золота.
— Под самым верховиком, — с благоговейным трепетом пробормотал Харниш, вгоняя кирку в податливую почву.
Он весь преобразился. Никогда, сколько бы он ни выпил коктейлей, у него так не пылали щеки, не горели глаза. Давняя страсть золотоискательства, которой он подчинялся столько лет своей жизни, опять овладела им. Лихорадочное возбуждение усиливалось с каждой минутой. Он работал, как одержимый, задыхаясь от усталости; пот ручьями стекал с его лица и капал на землю. Он исследовал поверхность оползня от одного края до другого и стал возвращаться обратно. Дойдя до середины, он начал спускаться, вскапывая красную вулканическую почву, намытую сверху, с выветрившегося склона, и обнаружил кварц, кварц с золотыми прожилками, который крошился у него под руками.
Иногда кучи земли сползали сверху и засыпали вырытые им ямы, и тогда он начинал копать сызнова. Один раз, не удержавшись на ногах, он скатился вниз на пятьдесят футов, но тут же вскочил и опять полез наверх, даже не передохнув. Он наткнулся на пласт, где кварц оказался податливым, почти как глина, и здесь золота было особенно много. Подлинная сокровищница! Харниш проследил жилу на сто футов вверх и вниз от оползня. Он даже вскарабкался на край каньона, чтобы поглядеть, нет ли там выхода месторождения. Но это после, после, — и опять кинулся к своей находке.
Он работал все так же исступленно, до полного изнеможения, пока нестерпимая боль в спине не заставила его остановиться. Он выпрямился, держа в руке поблескивающий золотом кусок кварца. Когда он работал согнувшись, пот капал с его лба на землю, теперь он заливал ему глаза. Харниш вытер лицо рукой и опять принялся разглядывать найденное им золото. Никаких сомнений — тридцать тысяч долларов на тонну, пятьдесят тысяч, — нет, больше, гораздо больше! Тяжело переводя дух, смахивая капли пота с ресниц, он, как зачарованный, смотрел на желтый металл, и в его воображении мгновенно возникла заманчивая картина. Он уже видел подъездные пути, проложенные по долине и нагорным пастбищам, насыпи, мост через каньон, — видел так ясно, словно они были у него перед глазами. Промывочную он поставит по ту сторону каньона, — и вот уже бесконечная цепь ковшей, подвешенных к канату, переправляет кварцевую руду через каньон и доставляет ее в толчею. А здесь уже вырос весь рудник — наземные строения, шахты, штольни, забои, подъемные машины; слышится грохот взрывов, а из-за каньона доносится оглушительный стук пестов. Рука Харниша, сжимавшая кусок кварца, задрожала, он ощутил судорожное подергивание и сосущую пустоту под ложечкой — и вдруг понял, что ему смертельно хочется выпить — виски, коктейль, все равно что, лишь бы выпить. И в ту же минуту, когда в нем проснулось неудержимое желание одурманить себя, до него сверху, сквозь зеленую чащу каньона, донесся далекий, едва уловимый голос Дид:
— Цып, цып, цып, цып, цып! Цып, цып, цып! Как? Уже? Сколько же прошло времени? Значит, она уже не шьет на веранде, она кормит кур и сейчас будет готовить ужин. День кончался. Неужели он пробыл здесь так долго?
Снова послышался ее голос:
— Цып, цып, цып, цып, цып! Цып, цып, цып! Так она всегда сзывала кур — сначала пять раз, потом три раза. Он давно это приметил. Харниш улыбнулся, думая о жене, но улыбка медленно сползла с его лица, и оно исказилось от страха. Он почувствовал, что чуть не потерял Дид. Ни разу не вспомнил он о ней в долгие часы лихорадочных поисков; все это время она поистине была потеряна для него.
Он выронил кусок кварца, спустился с оползня и кинулся бежать вверх по тропинке. Выйдя на опушку, он замедлил шаг и почти ползком, крадучись, подобрался к большому дереву и посмотрел из-за него в сторону дома. Дид пригоршнями бросала курам зерно и весело смеялась, глядя на их суматошную возню.
Чем дольше Харниш смотрел на жену, тем спокойнее становилось его лицо; он повернулся и сбежал вниз по тропинке. Опять он вскарабкался на оползень, но на этот раз он поднялся выше; и опять он, как одержимый, работал киркой и лопатой, но цель у него была другая. Он слой за слоем подкапывал красноватую землю и сбрасывал ее вниз, тщательно засыпая разрытые места, пряча от дневного света найденное им богатство. Он даже пошел в лесную чащу, набрал охапку прошлогодних листьев и раскидал их. Но он скоро бросил эту затею и все сыпал и сыпал землю, пока от выступающих краев жилы не осталось и следа.
Потом он починил трубу, собрал свои инструменты и стал подыматься по тропинке. Он шел медленно, чувствуя бесконечную усталость, как человек, избежавший страшной опасности. Он убрал инструменты, напился воды из починенного водопровода и сел на скамью перед открытой дверью в кухню. Там хозяйничала Дид, и он с огромным облегчением прислушивался к ее шагам. Он жадно глотал душистый горный воздух, словно водолаз, только что поднявшийся со дна морского. Он впивался взглядом в облака, в синеву неба, в зелень долины, как будто все это он вдыхал вместе с воздухом.
Дид не знала, что он вернулся, и время от времени он поворачивал голову и украдкой взглядывал на нее — на ее умелые руки, на отливающие бронзой каштановые волосы, в которых вспыхивали огоньки, когда на них из открытого окна падал солнечный луч; он видел ее отяжелевшую фигуру будущей матери, — и сердце сжималось у него от не испытанной доселе сладостной боли и нежности. Он услышал ее шаги у самой двери, но не оглянулся и упорно продолжал смотреть на долину. Дид подошла к нему, и он затрепетал от счастья, как всегда, когда она ласково ерошила ему волосы.
— А я и не заметила, как ты пришел, — сказала она. — Ну что, серьезное повреждение?
— Да, довольно сильный оползень, — ответил он, все еще не поворачивая головы. — Хуже, чем я ожидал. Но я уже придумал. Знаешь, что я сделаю? Я посажу там эвкалипты. Они будут держать его. Я так густо посажу их, что даже голодный заяц не продерется. А когда они пустят корни, никакая сила не сдвинет эту землю с места.
— Неужели это так опасно?
— Да нет, не очень. — Он помотал головой. — Но я не желаю, чтобы какой-то несчастный оползень издевался надо мной, вот и все. Я так припечатаю его, что он миллион лет не тронется с места. И когда в последний раз затрубит труба и гора Сонома и все другие горы рассыплются прахом, этот оползень никуда не денется, так и будет держаться за корни.
Он обнял Дид и посадил ее к себе на колени.
— Скажи, маленькая женщина, ты, наверно, скучаешь в нашей глуши? Ни театра, ни концертов, ничего такого. Тебе никогда не приходит на ум, что хорошо бы все это бросить и вернуться в город?
Он с такой тревогой ждал ее ответа, что боялся смотреть ей в глаза; но она только засмеялась и покачала головой, и у него отлегло от сердца. И еще он с радостью подумал о том, что смех ее по-прежнему звучит молодо и по-мальчишески задорно.
— Слушай! — заговорил он с внезапной горячностью. — И близко не подходи к оползню, пока я не засажу его деревьями и они не пустят корни. Это очень, очень опасно, а я и подумать не могу, чтобы теперь потерять тебя.
Он притянул к себе ее голову и поцеловал в губы долгим, страстным поцелуем.
— Как ты меня любишь! — шепнула она с гордостью за него и за себя.
— Взгляни-ка, Дид. — Он выпустил ее из объятий и широким взмахом руки обвел долину и окрестные горы. — Лунная долина — это хорошее название, очень хорошее. Знаешь, когда я вижу все это и думаю о тебе и о том, как все это мне дорого, у меня комок подступает к горлу и в душе такое творится, что я не умею сказать словами, и я начинаю понимать Браунинга и всех твоих замысловатых поэтов. Посмотри на гору Худ — видишь, где солнце светит на нее? Вот в этом самом месте мы нашли ключ.
— Да, и в тот вечер ты подоил коров только в десять часов, — сказала она, смеясь. — И если ты сейчас не отпустишь меня, то мы и сегодня будем ужинать не раньше, чем тогда.
Они встали со скамьи, и Харниш снял ведерко с гвоздя возле, двери. Он еще помедлил немного, любуясь красотой долины.
— Хорошо! — сказал он. — Ничего не скажешь.
— Ничего не скажешь! — повторила она и повернулась к двери, радостно улыбаясь ему, и своим мыслям, и всему миру.
И Харниш, как тот старик, который однажды повстречался ему, стал спускаться под гору в лучах пламенеющего заката, держа в руке ведерко для молока.