Лори Андре. Рубин Великого Ламы

   Этот проект он открыл отцу. Совершенно напрасно! Господин Рютвен стал высчитывать все его траты, указал на большие счета поставщиков и в заключение объявил, что делать новые расходы для младшего сына он не видит никакой возможности.
   — Мой дорогой Боб, если вы имеете желание прогуляться за границу, то в этом я не вижу ничего невозможного, только не рассчитывайте на мои средства!
   Боб пожал ему руку, а затем простился с матерью и сестрами, не сказав определенно, сколько времени будет продолжаться его отсутствие. Когда этот последний долг был исполнен, он сел на поезд, идущий к Гамптонской верфи, где у него было два судна. Все это он продал своему управляющему за несколько гиней, так же, как всю верхнюю одежду и драгоценности. Тогда, в матросском костюме, шароварах и парусиновой Шапке, он спустился к Темзе, где на первом попавшемся пароходе, который нагружался, стал наниматься как рабочий.
   Это был большой торговый пароход «Эдинбургский замок» капитана Лаусона, который собирался отправлять в Швецию груз сахара и кофе. Капитан не возлагал больших надежд на праздношатающегося белоручку, которого привел к нему один из его морских агентов. Но в это время как раз заболел один из поденных кочегаров и Боб согласился заменить его на тех же условиях, то есть без определенного жалования. Его обязанности, очень несложные, состояли в том, что он должен был время от времени кидать каменный уголь в большую печь, под начальством старшего кочегара. Роберт Рютвен без всяких формальностей был записан в корабельную книгу и два часа спустя уже стоял с мешком на своем посту, то есть на тридцать футов ниже грузовой ватерлинии.
   Там было очень грязно; эта подводная комната, уставленная желтыми сундуками, на которых, вероятно, устраивались постели, не представляла ничего особенно приятного. Но странная вещь, Боб никогда не чувствовал себя так легко, как теперь, когда вступил в это скромное и простое убежище. Он смеялся сам с собою, напевал и был в восторге.
   — Поденный кочегар на корабле «Эдинбургский замок» — это мое звание! — говорил он себе. — Наконец-то я хоть на что-нибудь годен в этой жизни!

ГЛАВА IX. На судне «Эдинбургский замок»

   Боб едва только успел выбрать себе место на одном из незанятых ящиков и спрятать в него свои вещи, как по трапу спустился какой-то рослый малый.
   — Вы поденный кочегар? — спросил он без предисловий вновь поступившего; акцент выдавал в пришедшем американца.
   Боб обернулся. Говорящий был негр высокого роста, мускулистый, с приплюснутым носом и курчавыми волосами; зубы у него были белые, как у молодой собаки. «Вот он — негр, так любимый Петтибоном!»— в ту же минуту подумал Боб, с грустью вспоминая свои несбывшиеся надежды.
   — Да, я поденный кочегар, — ответил Боб. — А вы?
   — Я старший кочегар, Эндимион из Джерси! — сказал негр, представляясь по форме.
   «Мой начальник! — подумал Боб. — Кажется, что мне суждено служить неграм…»— Роберт Рютвен с улицы Кромвеля в Лондоне! — добавил он громко, отвечая на вежливость товарища.
   А тот уже раздевался, снял верхнюю одежду и остался в одних парусиновых брюках, с обнаженным торсом.
   — Вы знаете, нельзя терять ни минуты, надо немедленно разводить огонь! — сказал он, снимая сапоги. — Капитан хочет сняться с якоря в четыре часа.
   — Жду ваших приказаний! — отозвался Боб.
   — Ну, хорошо, принимайтесь же за работу!.. Живее!..
   — Ах!.. Уже пора?
   — Ну, конечно!
   В эту минуту Эндимион из Джерси, казалось, чем-то вдруг поразился в наружности нового истопника.
   — Да вы когда-нибудь плавали на кораблях? — спросил он.
   — Да… я участвовал в гонках и совершал переход из Дувра в Кале.
   — На «Непобедимом»? — спросил Эндимион с величайшим интересом.
   — На «Непобедимом» плыл туда, а обратно на «Альберте-Победителе».
   — Славный корабль, этот «Непобедимый»! — сказал Эндимион поучительным тоном, не оказывая ни малейшего внимания «Альберту-Победителю», — с месяц я был там кочегаром… и ушел, потому что мне причинили неприятности в таможне из-за связки табака… А вы?..
   — О! Я ушел с него совершенно просто, прямо на берег и сел на поезд в Париж.
   — Ах! Ах! Сел на поезд!.. Превосходно!., и оставил пароход без кочегара! Вот так отлично!.. — восклицал Эндимион, охваченный внезапной веселостью и, принимаясь вдруг хохотать так сильно, что все тело его конвульсивно сжималось. — А что же сказал капитан? — спросил он наконец, когда получил способность говорить.
   — Капитан? Честное слово, не знаю, что он сказал! Насколько мне помнится, он был в отчаянии и повторял: «Взял билет и был таков!»
   Это было слишком. Эндимион не мог этого вынести. Он буквально покатился со смеху, извиваясь на полу при мысли о капитане, который повторял: «Взял билет и был таков!», между тем как кочегар Роберт Рютвен катил поездом в Париж. Но вдруг сознание долга заставило его очнуться.
   — Идем! За работу!.. — воскликнул он, отряхиваясь. — Будет еще время смеяться, когда мы будем свободны.
   Боб увидел, что настала минута признаться в своем полном незнании.
   — Минуту, товарищ, — сказал он, кладя руку на мускулистое плечо негра. — Я должен вам признаться, что я совершенный новичок и не имею даже самых первоначальных знаний…
   — Вы шутник?
   — Это в первый раз в жизни я спускаюсь в машинные отделения.
   Эндимион думал сначала, что он шутит; но по серьезному лицу собеседника увидел, что тому не до смеха.
   — Вот что я вам скажу, — продолжал Боб. — Вы будете моим учителем и все объясните мне. Я постараюсь все хорошо понять. В вознаграждение за ваши уроки я предлагаю полгинеи в неделю…
   Черный сделал круглые глаза, осматривая своего собрата с ног до головы. Наконец он все понял.
   — Теперь я вижу, в чем дело, — сказал он. — Сын благородных родителей оставляет отчий дом, чтобы, подобно Робинзону Крузо, отправиться путешествовать… Очень хорошо. Очень хорошо… В этом нет ничего дурного, мой мальчик. Путешествие вырабатывает характер… Все состоит только в том, чтобы иметь здоровые руки и не жалеть их… Я охотно покажу вам, как взяться за дело… Что касается полгинеи, то об этом не будем говорить, пожалуйста… Вы меня угостите стаканом эля в первом порту, где мы пристанем, и дело с концом!.. Но довольно болтать, или на нас падет вина!.. За работу!..
   Боб пошел вслед за своим начальником в машинное отделение и скоро мог сознаться, что работа его была очень несложна. Нужно было разводить огонь и поддерживать его, собирать пепел и бросать в море, смазывать время от времени части машины, чистить медные и чернить чугунные. Все это требовало только силы, быстроты и внимания, но совсем мало технической сноровки. В несколько минут новичок понял все, чего от него требовал начальник, и при этом был в восторге от него, от его милого характера и простоты.
   Со своей стороны Эндимион искренне полюбил милого мальчика с белыми руками, такого ловкого в работе и такого понятливого. Таким образом, через три часа сорок пять минут, когда пришел машинист, оба кочегара уже сошлись и были друзьями.
   Пароход отошел. Боб слышал, как сквозь слуховую трубу раздались приказания капитана, как задвигались поршни и винт начал ударять сзади по воде, как шелестели волны, скользя по бортам парохода — и все это возбуждало в нем особенную радость и необыкновенную гордость.
   Наконец-то он стал нужен, наконец-то он имеет свои обязанности и играет активную роль в великой человеческой драме! Под влиянием таких ощущений он весь отдавался работе и с таким усердием бросал лопатками уголь в печь, что Эндимион должен был умерять его рвение.
   В семь часов — время ужина; Боб был голоден и с аппетитом проглотил скромные блюда, принесенные юнгой для кочегаров, блюда, каких он раньше не едал.
   Потом, поднявшись на палубу, чтобы выкурить папиросу, охваченный величественным видом моря и освежительным легким ветерком, как легко и радостно вздохнул он полной грудью!
   И когда наконец он растянулся на своей постели, после своего первого трудового дня, какой спокойный и бодрящий сон сомкнул его веки.
   Боб согласился с Эндимионом разделить двадцать четыре часа на три смены по восемь часов, чтобы поочередно пользоваться ими с третьим кочегаром.
   Таким образом, на другой день, задолго до восхода солнца, Боб уже стоял на работе, от которой освобождался к полудню. Сменившись, Боб сейчас же воспользовался свободным временем для того, чтобы осмотреть пароход и познакомиться с товарищами по экипажу.
   Большая часть из них были простые, честные люди тихие, ласковые, вполне расположенные стать друзьями или наставниками по морскому делу молодого кочегара. «Эдинбургский замок», снабженный превосходной паровой машиной, не пренебрегал, однако же, мачтами и парусами, когда при сильном ветре они могли оказать услугу, а потому ему нужен был большой экипаж.
   Боб попал в очень благоприятные условия, чтобы изучить науку мореплавания; и он так хорошо воспользовался удобным случаем, что, когда пароход прибыл в Гётеборг, к концу девятого дня, Боб понимал все не хуже старого моряка и был любим экипажем. Начиная с юнги и до капитана, все были от него в восторге, и каждый считал для себя особенным удовольствием оказать ему услугу. Никогда он не предполагал, что возможно из таких низменных занятий извлечь столько знаний и удовольствий. Никогда и нигде он не чувствовал себя так легко и весело, как среди этих честных и простых людей.
   Эти теперешние ощущения он передавал мистрис Рютвен в одном письме, помеченном Гётеборгом, где высказывал, что ухватился за это грубое ремесло совершенно случайно, когда, не видя иного выхода, решился на безрассудный поступок.
   «Вы будете смеяться надо мной и над моим восторгом, дорогая мама, — писал он, — но все время, как я живу здесь, я чувствую, что счастлив, что я попал в свою настоящую стихию. Я не могу лучше изобразить своих ощущений, как сказав, что я, как рыба в воде, да еще рыба, которая сознает свое счастье. Мне кажется, что я дышу вольнее, или, чтоб лучше пояснить, скажу, что никогда я не дышал такой полной грудью, пока не взобрался на большую мачту, там я упивался вольным воздухом и широким простором. С высоты, где я сидел, смотря вниз на палубу, белую и гладкую, как лист бумаги, я увидел своих товарищей, которые казались мне такими маленькими, как дети, и я почувствовал к ним глубочайшую нежность. Я люблю каждого из них, — их манеры, их язык, даже их молчание; я люблю смотреть, как они работают, едят и даже спят. Каждое утро мне доставляет большое удовольствие смотреть, как они сильные ребята, с голыми руками и ногами, моют пароход. Пока сохнет на солнце облитая водой палуба, — они занимаются свои туалетом, то есть льют друг на друга каскады холодной воды. Для меня это праздник, и, уверяю вас, никакая утренняя ванна не стоит этих обливаний на чистом воздухе под отеческим надзором капитана. Затем завтрак, который я ел часто вместе с ними: оловянная чашка, наполненная холодным чаем без сахара, кусок сухаря и ломтик соленой говядины.
   Вы не можете себе вообразить аппетита, который появляется после восьмичасового настоящего труда! Менее чем в три минуты все исчезает. После чего все идут наверх курить трубки. Это час общего довольства; и капитан, который знает свое дело, выбирает это время для того, чтобы навестить экипаж, а если он в хорошем настроении, то, смотря, как мы едим, говорит: «Кушайте, сердечные, кушайте! Я сам потолстею, видя у вас такой аппетит!»
   Не правда ли, какое чудесное поощрение?
   Не думайте поэтому, дорогая мама, что я, посещая экипаж, забываю моего славного негра или свои обязанности кочегара. Я для посещений пользуюсь только досугом, а самое светлое для меня время проходит в машинном отделении. Что касается моего негра, то это — наилучший товарищ на земле; с тех пор, как я узнал, я разделяю мнение Петтибона о превосходстве черной расы, — а вы знаете, что для того, чтобы я мог разделять его мнение, мне нужно было доказать его справедливость».
   Боб не рассказал матери маленького приключения, почти трагического, благодаря которому его дружба с Эндимионом была окончательно скреплена.
   Три дня спустя после выхода из Лондона, когда пароход входил в пролив Скагеррак, поднялся сильный юго-западный ветер. Распустив паруса, корабль делал десять узлов в час, вследствие чего машина была остановлена и огонь затушен. Кочегары, пользуясь досугом, вышли на палубу подышать воздухом; здесь они, от нечего делать, глядели вдаль, стараясь различить на севере берега Швеции, а в противоположном направлении берега Дании. Их бездействие показалось оскорбительным одному матросу, по имени Малькольм, который, проходя мимо негра, толкнул его два раза.
   — Долго ли этот дармоед будет заслонять здесь дорогу? — сказал он грубо, вместо того, чтобы извиниться. — Если бы каждый сидел на своем месте, дело бы шло как следует!
   — Мое место здесь, когда печь не топится! — сказал Эндимион, не двигаясь.
   Малькольм ответил новым оскорблением; началась ссора, посыпались удары. Тотчас же толпа любопытных образовала круг около бойцов. Основание большой мачты скрывало их так же, как и круг стоящих, от взоров офицера, который прогуливался сзади по палубе.
   Эндимион был страшный боец, с мускулистыми руками и огромными кулаками, высокого роста, с кошачьей гибкостью своей расы. Но и Малькольм, невысокий и коренастый, почти с четырехугольным туловищем, сидящим на толстых ногах, как на столбах, был известный боксер. Это он и доказал с первой схватки, повалив на землю своего противника двумя ударами, — один пришелся выше правого уха, а другой под ложечку.
   Все это произошло так быстро, что Боб не успел вмешаться. Прежде чем он подоспел к месту битвы, Эндимион уже лежал на палубе, сваленный двумя ужасными ударами. Его избитое лицо глубоко тронуло Боба.
   — То, что вы сделали, не доказывает вашего ума, — сказал он Малькольму в минуту гнева. — Ясно только, что вы хорошо изучили бокс, в то время как Эндимион не знает даже основных правил!..
   — А вы знаете эти основные правила? — спросил Малькольм насмешливо. — Если вы нуждаетесь в уроке, я вам дам его, когда пожелаете, милый господин!
   — Это, может быть, не так легко, как вы воображаете! — возразил Боб, который был одним из лучших учеников знаменитого Кребба, учителя модного кулачного боя. — Предупреждаю вас, что я два года учился кулачному бою.
   — Ну, так покажите-ка свои два года ученья, и мы превратим вас в начинку для пирога! — презрительно проговорил Малькольм, становясь в классическую позу боксера, крепко упираясь на ноги, с выгнутым станом и двумя кулаками, выставленным вперед.
   Одним взмахом руки Боб освободился от шапки и стал в выжидательную позу. Круг зрителей расширился.
   На этот раз оба бойца были одинакового достоинства по знанию «благородного искусства самозащиты». Это видно было по их блестящей тактике.
   Они дотрагивались друг до друга, нападали, поворачивались один вокруг другого, не допуская ни одного направленного удара. Каждый раз кулак нападающего встречал, как щит, руку другого. Малькольм был более сильный и устойчивый на своих широких ногах, но Боб зато более легок и ловок, более богат знанием хитрых уверток и ударов.
   В продолжение трех минут они боролись без результатов. Оба едва переводили дыхание, и зрители хотели уже вмешаться, чтобы, по обычаю, отложить бой, когда Боб внезапным скачком бросился в последний раз на противника, схватил его голову под левую подмышку, и вдруг двумя ударами, хорошо направленными в лицо, ослепил ему глаза, по всем правилам искусства.
   Малькольм хотел отразить страшным ударом с размаху в челюсть Боба, но в эту минуту, сразу выпущенный из-под мышки Боба, потерял равновесие, голова его закружилась, и он упал, совсем ослепленный…
   — Я получил расчет! — сказал он лаконично.
   Все закричали «браво» победителю, иные жали руки побежденному, согласно этикету, и каждый теперь занялся только обмыванием ран.
   Малькольм пробыл в больнице восемь дней, прежде чем мог приняться за работу. Эндимион же полежал только несколько часов.
   Что касается Боба, то все, что он выиграл своей победой, кроме уважения и удивления всего экипажа, была только необходимость работать за двоих, когда пришло время разводить огонь…
   Но зато он приобрел глубокую благодарность своего черного друга, которую тот выказывал разными способами.
   Через день пароход бросил якорь у берегов Гётеборга. Он пробыл там не менее десяти дней, пока разгружался, а затем отправился в Ставангер, чтобы нагрузиться лесом в Норвегии, и только через шесть недель мог возвратиться в Лондон.
   Этого первого опыта для Боба было достаточно, чтобы понять обязанности кочегара и, сверх того, много кой-чего из науки о мореплавании. Не будучи еще настоящим матросом, он мог уже предложить свои услуги и рассчитывать быть принятым на какой-нибудь другой корабль. Таким образом, он простился с капитаном Лоусоном и со своим другом Эндимионом, чтобы пуститься на поиски нового применения своих познаний.

ГЛАВА X. Укротительница мистера Петтибона

   Интерес, который долгое время возбуждали поступки и дела Оливье Дероша, возрос до высшей степени, когда стали известны строгие меры, принятые им для участников путешествия.
   И, как бывает в подобных случаях, чем труднее казалось попасть на «Галлию», тем большей честью считалось получить эту привилегию. Те люди, которые раньше и не думали о подобном путешествии, теперь явились тоже претендентами. Жизнь молодого изобретателя превратилась в ежедневную борьбу с кандидатами. Они останавливали его среди дороги и нападали со всех сторон.
   Он не мог сделать ни одного шага, чтоб не наткнуться на просителя, не мог прочесть ни одного письма, не найдя там просьбы. Купцы, журналисты, ученые путешественники или простые туристы — все находили самые основательные причины, чтобы быть предпочтенными, каждый из них уверял, что, участвуя в экспедиции, он увеличит ее успехи и значение.
   Всем им Оливье отвечал одно и то же. «Обратитесь к мистеру Петтибону; я ему вручил все полномочия» Тогда шли к Петтибону, и он, как настоящий янки, испытывал большое удовольствие доставлять им неприятности. По мере того, как росло число просителей, его природная грубость превратилась в ярость. Ему доставляло удовольствие сначала слегка обнадежить, показать, что он добрый человек, немного грубый, но в глубине души вовсе не питающий зла и готовый выслушать основательные рассуждения. Проситель высказывался. К концу беседы, когда посетитель уже мечтал о прекрасных рубинах, о гинеях, которые у него будут… вдруг — трах! Все рушилось! Маска падала; произносилось роковое слово:
   —  Невозможно,дорогой господин!
   — Как? Что? — восклицал уничтоженный и сбитый с толку посетитель.
   — Нет места!
   — Но вы сейчас только говорили…
   — Что же я говорил? Что был бы в восторге взять вас, если бы это было возможно. Я и повторяю это еще раз…
   В конце концов проситель уходил взбешенный. Весь Лондон заговорил о такой наглости.
   Петтибон становился особой занимательной.
   Сочинили уже его биографию. Простой сторож в какой-то конторе, сжигаемый жаждой наживы, он пустился еще с ранней молодости в отчаянные спекуляции; потом стал ворочать миллионами, приобретал и терял нажитые богатства, — и все это зарабатывал, не умея ничего, кроме как читать, писать и считать…
   — Да еще, — говорили при этом видавшие его подпись, — считать так и сяк; но что касается письма, вряд ли он знает в этом толк!..
   — Но что всего интереснее, — говорил однажды Фицморрис Троттер на вечере у леди Темпль, — так это мистрис Петтибон, которая не только существует, но, говорят, замечательная дама!
   — Жена у этого неотесанного грубияна? Помилуйте!
   — Я слышал из верного источника!
   — Но чем же она замечательна?
   — Всем: умна, образованна, красива…
   — Да это, наверное, сказка!
   — Без всяких шуток, — сказала леди Темпль, — я могу подтвердить, потому что сама видела мистрис Петтибон и даже больше — сама с ней говорила.
   — Вы! — воскликнул лорд Темпль, задетый за живое. — Где же это, моя милая ?
   — У Левис, в Джевонсе, — сказала леди Темпль, смеясь, — это такая нейтральная почва, где встречаются все лондонские жительницы, мало-мальски желающие иметь хорошие головные уборы. Мы обе обратили внимание на одну восхитительную шляпку. Как она, так и я желали ее купить и не имели намерения уступать друг другу. Положение затруднительное; тут мистрис Левис, которая меня знает, выразила желание сделать мне предпочтение…
   — Это понятно! — сказал лорд Эртон.
   — Поступок этот возмутил меня. — Мадам пришла раньше меня, — сказала я продавщице, — ей принадлежит право на эту вещь, и я прошу извинения, что оспаривала ее право!
   — Вот это достойно вас, дорогая леди Темпль! — воскликнула Этель Дункан.
   — Особа мне понравилась, и мне интересно было узнать, как она поступит. И совершенно так, как я ожидала. Без всякого жеманства она согласилась.
   — Мерси, мадам! — сказал она просто и обратилась к продавщице насчет доставки.
   — Я слышала, как она в кассе сообщила свою фамилию: мистрис Петтибон. Ее физиономия и походка меня сильно поразили; я уверена, что эта дама знатного происхождения.
   — Но тогда, великий Боже! Почему она вышла за этого Петтибона? — воскликнула Этель.
   — Женщины в Америке, кажется, не испорчены; они берут то, что находят. Очень часто, без сомнения, прекрасные, воспитанные, образованные предпочитают иметь мужьями таких же. Но если образование мужчины прервалось вследствие необходимости зарабатывать доллары, что тогда им делать? А потом, кто знает?.. Эти женщины в Америке опьянели от свободы и власти; их умственное превосходство обеспечивает им эту власть; будь мужья по их мерке, все бы переменилось. Может быть, ввиду этого они любят их такими, как есть!..
   — Смешной вкус! — сказали, вздыхая, те, которые выдержали баталию с ужасным Петтибоном и ушли разбитые.
   От всех этих треволнений до Оливье Дероша едва долетало только эхо. Он должен был мало-помалу отдаляться от общества, чтобы наложить последние штрихи на свое творение. Решительный час приближался быстрыми шагами, но всякий раз, как настоящий артист, он открывал необходимость новых дополнений, новых усовершенствований.
   Находясь постоянно на дворе завода, в рабочей блузе, он только мимоходом ел, пил и читал; и это было лучшее средство спастись от просителей или от недовольных.
   — Его нигде нельзя найти! — вопили они в отчаянии.
   — Нет никакого средства затянуть его ни на один бал! — говорили хозяйки, сбитые с толку.
   В действительности же, был один салон, где наверняка, можно было его встретить каждый вторник вечером, — это у Дунканов. Справедливо замечено, что человек, самый занятой на свете, всегда может выбрать время, если он только этого сильно захочет.
   Пользуясь приглашением леди Дункан, мистер Дерош очень скоро явился к ней-. Конечно, с ее стороны прием был самый лестный, а Этель, со своими переходами от любезности к холодности, интересовала и привлекала его.
   Хоть изредка, но ему давали возможность подолгу беседовать с ней, и он мог убедиться, что эта прекрасная неприступная особа в глубине души была нежна и чистосердечна, как ребенок; добра и прелестна, пока не набегала непонятная туча и не переворачивала все наоборот.
   Что это означало? На первый раз он коротко ответил на этот вопрос: наружность очаровательна, характер невозможный, и больше не думал об этом. Но, увидев ее ближе, трудно было остаться при таком мнении и не догадаться, что такое поведение было наигранным.
   После нескольких встреч первое впечатление Оливье, что у мисс Дункан дурной характер, совершенно изменилось в противоположном направлении и поставило его в тупик.
   Что скрывается под ее наружностью? Может быть, он оскорбил ее чем-нибудь? Нет. Не нравился он ей? Но и на это без хвастовства он мог ответить: нет, потому что ничто не заставляло ее, как он думал, говорить с ним больше, чем с другими; и он припоминал их встречи и разговоры. Все говорило ясно, что если и не было какого-нибудь особенного предпочтения, то, во всяком случае, отвращения к нему она не питала: не стала бы она с ним так свободно и откровенно болтать, высказывать свои мнения, не была бы так весела, если бы питала к нему враждебную антипатию.
   Оливье едва ли ошибался. Действительно, мисс Дункан дала слово оказывать любезный прием молодому человеку. Но что бросилось ему в глаза: этот блеск глаз, эта почти детская веселость, охватывавшая ее при встречах с ним, и эта сияющая улыбка — все это не было последствием принуждения, упреков матери или постоянных напоминаний об отце.
   Нет, если она так принимала его, вопреки самой себе, своей гордости, вопреки ужасу, который она чувствовала при мысли о замужестве ради интереса, ради денег, при мысли о таком нравственном самоубийстве, значит, Оливье Дерош все-таки внушал ей симпатию.
   Какое несчастье, что он богат! Он казался ей таким милым, таким простым, когда забывались эти ненавистные рубины! Но позволять думать, что она ухаживает за этим мешком золота!.. Никогда! О! Ведь он может попросить ее руки. Она ответит «Да», потому что обещала не отказывать, но не покажет гнусной поспешности, не сделает для этого ни одного шага; она постарается держать себя только в пределах обыденной вежливости и равнодушия.