Лукницкий Сергей. Начало Водолея

   Музыка не смолкала, и ноги Винченцы, как когда-то, приняли танцевальную позу. Но потанцевать не удалось, Фламенко стало удаляться и утихать, и голубоватый свет, вдруг заструившийся неизвестно откуда, стал становиться ярче.
   Винченца пригляделась. В пещерной зале на земляном полу она увидела множество огромных тюков, неподвижно лежащих в беспорядке. И почему-то именно тут ей впервые стало по-настоящему страшно.
   - Поклянитесь, что отныне вы будете счастливы, богаты и властны, торжественно сказал Морони.
   Но Винченца не смогла проронить ни слова, потому что показалось ей, что один из тюков, что лежал ближе других, вдруг шевельнулся.
   - Ну, - грозно потребовал Морони.
   До этой минуты Винченца воспринимала все происходящее как шутку, и только теперь поняла, что эти слова действительно для чего-то надо произнести.
   И она их тихо сказала.
   В туже секунду лежащие на полу тюки стали шевелится, словно разворачивались, и из них стали появляться одинаковые чернобородые люди. Голубоватый свет погас.
   Винченца распахнула свои огромные глаза и лишилась чувств.
   Пока она была без сознания, ее положили на ярко освещенное огнями свечей красное ложе и поставили толстую свечу в изголовье.
   Сильно пахло аммиаком, но у людей, снующих вокруг нее, нижняя часть лица была закрыта, и, наверное, запах этот не раздражал дыхание.
   Она очнулась и увидела себя лежащей в окружении, видимо, тех же, вылезших из тюков, людей. В пламени свечей были видны их черные, одинаковые, поблескивающие глаза.
   Подул свежий теплый ветер, унося резкий запах.
   Винченца на секунду закрыла глаза, а когда вновь открыла их, то обнаружила, что вместо лиц у окружавших ее были черепа.
   Винченца вздрогнула, и вздрогнули свечи, погрузив все на секунду во тьму, а когда тьма чуть-чуть рассеялась, нечто человекообразное, но теперь уже с крысиной отвратительной мордой подошло к ней с огромным хрустальным бокалом и повелительно произнесло:
   - Пейте.
   Винченца не посмела отказаться и, чуть привстав с ложа, залпом выпила, как ей показалось, настой из трав.
   На несколько минут ее оставили в покое. И тут она, и без того плохо соображавшая от страха, вдруг почувствовала, что ей невероятно хочется сделать то, что французы инфантильно называют "пи-пи". Позыв был такой сильный, что она даже привстала.
   Этого сигнала, вероятно, ждали, потому что кто-то снова ловко и быстро завязал ей глаза, после чего помог подняться и куда-то повел.
   Винченца больше не могла терпеть, она еле шла, она готова была прервать ритуал, рискуя остаться бедной и несчастной, норовила присесть и, наконец, не выдержала, внятно сказала то, что обычно говорят в таких случаях.
   Она ясно ощутила нетвердость своей походки, как бывает в состоянии опьянения. Она качнулась, ее поддержали. Ей было уже все равно и мелькнула мысль: "Что они со мной сделают, если я сяду прямо здесь, сами же виноваты... мне уже безразлично", и тотчас же почувствовала, что с нее снимают одежду.
   Она не сопротивлялась. Она дала себя раздеть на ходу и почти не стеснялась, когда с нее на ходу же содрали туфли, колготки, трусики, зачем-то лифчик.
   Брошенная, растоптанная одежда осталась сзади, Винченца почти теряла сознание, а ее все вели. Как это невыносимо!
   Наконец-то голос Морони произнес: "Здесь можно", - она чуть-чуть успокоилась от того, что это был все-таки он, не чужой, а потом услышала удаляющие шаги. Глаза ее все еще были завязаны.
   Превозмогая стыд и страх, она присела и... ей сразу стало легче. Кругом царила полнейшая тишина.
   Раздосадованная и удовлетворенная, она сорвала с глаз повязку.
   Яркий дневной свет ударил ей в лицо.
   Она обнаружила себя в огромной современной, а вовсе не древней, средневековой или пещерой зале, а в центре которой был на деревянном полу вкраплен мраморный круг. На этом кругу лежала большая красная тряпка, на которой все и произошло. По кромке круга сидели в креслах элегантно одетые современные люди, которые, судя по всему, и организовали всю эту комедию.
   Здесь были только мужчины.
   Никто из них не улыбался, лица их были бесстрастны, они хранили молчание. Морони среди них не было. В двух шагах от Винченцы стояло пустое кресло, к которому она, голенькая, и шагнула. На кресле лежала ее одежда, туфли, сумочка, про которую она забыла. Винченца, молча, глотая слезы, оделась и так же молча направилась к двери. Никто не остановил ее, не позвал, ни одним жестом не выдал ни сочувствия, ни участия.
   Дверь распахнулась перед ней, она прошла теперь уже освещенным коридором еще к одной, и когда та отворилась, вдруг оказалась на улице. И там почти тотчас же перед странным домом, где она только что побывала, Винченца увидела Морони, который как ни в чем не бывало, курил за рулем своего "феррари".
   Винченца взглянула на него и не знала, что сказать. Не найдя слов, она повернулась и пошла по улице, не задумываясь над тем, сон с ней только что приключился, или это было наваждение.
   Морони вышел из машины, догнал ее и взял за плечи. Она не сопротивлялась, но снова ничего ему не сказала. Морони посадил ее на сиденье. Сумочка вдруг стала мешать ей, она отчего-то потяжелела.
   Винченца раскрыла ее и увидела пакет. Это была пачка фотографий ритуала, в котором она только что участвовала и в котором, как ей показалась, оскандалилась. В том же пакете она нашла и деньги. Денег было много: четыре миллиона лир.
   Как ни было ей тоскливо, она сообразила: Морони держит слово, на эти деньги уже теперь можно купить старенькую машину.
   Морони молчал. А она не заговаривала первой. Снова достала фотографии, чего уж там, теперь все равно, и стала рассматривать.
   На одной из них, где она присела в центре белого круга и которую, с ее точки зрения, вполне можно было и не делать, ее внимание привлекла красная тряпка. Приглядевшись, она увидела, что это никакая не тряпка, на тряпке не бывает символики, а здесь она была.
   Винченца поняла, что это - Государственный флаг Советского Союза.
   - Теперь, - наблюдая за ней, сказал Морони, - вы наша. Не бойтесь, мы будем вам незримо помогать, а жить, быть смелой и умной, вы будете сами. Из этой жизни каждый старается взять побольше. Но теперь, когда вы знаете, что у вас есть защитники и покровители, вы не будете бояться ваших поступков.
   И Морони резко взял с места.
   А глупенькая Винченца так и не поняла, что с ней произошло.
   И не хотела понимать даже тогда, когда Морони расспрашивал ее про знакомых, или когда он с кем-то договорился, чтобы университетский диплом ей вручили на год раньше положенного, или когда он же сделал ей визу для многократных поездок в Советский Союз.
   Да и зачем обо всем этом было думать и понимать? Ведь солнце было по-прежнему ярким, зелень все такой же изумрудной, а каштаны в сахаре для Каролинки появлялись в доме чаще, - теперь были деньги, чтобы их купить.
   I. КОРАБЛЬ ШПИОНОВ
   Глава 1. Наш Герой приходит к полковнику
   Постановление о возбуждении уголовного дела
   24.12.1985г., Москва
   Генеральный прокурор Советского Союза ССР, рассмотрев материалы, поступившие из МВР СССР, постановил:
   1. Возбудить уголовное дело по факту ограбления Государственного банка.
   2. Сформировать следственную группу, включающую оперативных и следственных работников МВД СССР, Прокуратуры Союза ССР, представителей союзных республик, заинтересованных ведомств. (Приложение No1).
   3. Руководителем назначить следователя по особо важным делам старшего советника юстиции, полковника внутренней службы Н.К. Нестерова.
   Генеральный прокурор Союза ССР
   В то время, когда следователь по особо важным делам полковник Нестеров сидел дома в исподнем, в любимом кресле, нога на ногу, как говорят: "накачивая черта", и в ожидании вкусного ужина с упоением читал вслух, ему помешали.
   Помешал ему не начальник телефонным звонком, призывающим на службу, и не дети, редко видящие папу дома и поэтому еле удерживающие себя, чтобы не мешать ему в эти драгоценные минуты отдыха, и не жена, хотя ее мешание, выражающееся в приготовлении очередного кулинарного шедевра, быть может, с удовольствием и отвлекло бы его от часто перечитываемой книги. Его оторвал приятель.
   - Привет, родной, - стараясь придать своему лицу выражение возможно большой приязни, открыв дверь и отступая в глубь квартиры, сказал следователь и добавил никчемное:
   - Как жизнь?
   - Спасибо, неплохо, - заявил гость, не в шутку раздеваясь и снимая обувь, что свидетельствовало о его серьезных намерениях провести вечер вместе с семьей полковника, - вот зашел к вам...- тут ему, видимо, показалось что-то особенное в лице супруги Нестерова, хозяйки дома, вышедшей в прихожую, и он счел своим долгом добавить: "Но я могу и в другой раз", однако, смалодушничал, надел тапочки.
   За столом добрейшая Анна Михайловна, приготовившая любимые блюда столь редкого гостя в доме - мужа, не обошла вниманием и пришельца, а читателю следовало бы знать, что именно он является Нашим Героем (НГ), объяснил свое появление не дежурной фразой о смертной скуке вдали от старых друзей и не тем, что жизнь закрутила, и не возрастом, который уже почти подкрался, и он поэтому плохо переносит одиночество, а самым простым:
   - У меня к тебе дело.
   И Николай Константинович вынужден был, печально поглядев на жену и детей, сына Вовку и восьмиклассницу Верочку, на зеленевший экран телевизора и недочитанную книгу, автоматически повинуясь своей природе человека отдающего, уединиться с гостем в кабинете.
   - Слушай, старик дружески сказал ему Нестеров, - неужели не мог позвонить, что за фокусы, я сегодня только приехал.
   - Ну, извини, - ответил ему лениво журналист, - виноват, но я пришел к тебе сегодня потому, что потом тебя уже не достанешь. Ты ведь вел дело по ограблению банка.
   Дальше, - с неудовольствием сказал Нестеров, давая понять, что не выносит, когда лезут в его работу, пусть даже и близкие друзья, даже коллеги из отдела... того самого, который несколько лет спустя, после разгрома Политического управления стал именоваться Отделом общественных связей МВД и на базе которого была открыта газета "Всероссийские юридические вести", в которой, кроме НГ, еще обретался уже знакомый читателю Моисеев.
   - Старик, я первый на очереди, добро? Мы ведь тебя всегда поддерживали.
   - А что же ты хочешь?
   - Конечно же, написать обо всем этом, тебя ведь прославлю, забыл, что я не раз уже тебе доказал, что имею право быть возле великого Нестерова скромным доктором Ватсоном.
   - И что же я должен сделать?
   - Рассказать, и как всегда, чуть-чуть, остальное я придумаю.
   - Ты сперва сам мне скажи две вещи.
   - Как матушка и не женился ли я?
   - Конечно Друзья давно понимали друг друга с полуслова.
   - Не женился, А матушка ... с ней все хорошо. Для этого живу. Сейчас она в Париже, Еле достал билеты, но ведь достал. Пусть погуляет.
   Нестеров хорошо знал матушку НГ, и если можно было представить себе абсолютные отношения матери и сына, то моделью мог служить такой вот контакт. Да, Нестеров и сам восторгался этой удивительно обаятельной и даже юной дамой, и не уставал ставить ее в пример всем, кому только возможно. Эти самым он заслужил полное расположение НГ.
   -Ну так давай про дело, - сказал Наш Герой.
   Нестеров посмотрел на приятеля с улыбкой. Тот тоже улыбался, и была в улыбке журналиста такая наивность, что Нестеров не удержался и, рассмеявшись, сначала сказал полфразы, потом поговорил о деле пять минут, потом еще полчаса, но рассказал, конечно, не все.
   - Когда выезжаешь из Москвы в Ригу, - начал Нестеров, - через некоторое время за вагонными окнами показывается станция Ново- Иерусалимская и виден темный массивный монастырь, вот как раз настоятелем этого монастыря и был дед преступника отец Аркадий.
   С этими словами Нестеров подошел к двери кабинета, оглянулся для чего-то на приятеля, решительно отворил ее и увидел, как малыш Вовка, стремительно бежавший в это время по коридору, не разбирая дороги, ткнулся в самые ноги своей обещающей быть красавицей сестре Верочке, тоже вышедшей в коридор.
   - Аннушка, - жалобно не то позвал, не то попросил Нестеров в пустоту, дружочек мой, я хочу быть с тобой.
   - Ты хочешь быть со своими преступниками, а при чем тут я?
   - Ну... - Нестеров мялся, - ты уже у меня умница, все понимаешь.
   - Я то понимаю, но НГ твой - свинья, полгода я тебя толком не видела, как он тут как тут.
   - Свинья, - согласился Нестеров и вздохнул.
   - Свинья, - согласился и Наш Герой, выходя в коридор. - Но, Анют, все-таки выходи к нам, я же тебя тоже не видел тысячу лет.
   Анечка, наконец, сменив гнев на милость и вышла. Она вышла в домашнем платье, ухоженная, красивая и очень-очень родная. Николай Константинович обнял ее, и так они прошествовали в кабинет, а уж за ними поплелся нежданный гость.
   Наконец, рассказ, прерванный репликами, вопросами, рассаживаниями и шуточками, был продолжен.
   - ... В общем, на станции Ново-Иерусалимская по Рижской дороге близ Москвы есть отреставрированный монастырь, настоятелем которого был перед самой революцией отец Аркадий, в миру называвшийся Василием Андреевичем Обуховским.
   - И тотчас же после революции, решив убежать за границу, он благополучно добрался до Одессы с тем, чтобы с многочисленной сворой эмигрантов отплыть в Константинополь? - саркастически спросил Наш Герой.
   - Что ты, тебе ли не знать, что в это время Одесса была оккупирована немцами, это было значительно позже, к тому же эмигранты, - это не свора, при мне таких слов, пожалуйста не произноси.
   Журналист хихикнул и замолчал.
   - В самом деле: ни преступления, ни рассказа этого, поставь отца аркадия к стенке правоверные большевики (в то время за один духовный сан они могли это сделать), видимо, не было бы.
   - Да уж, большевики и не знали, что семьдесят лет спустя священнослужители будут сидеть в Верховном Совете, совершенно забыв о том, что по все еще действующему законодательству церковь отделена от государства.
   - Ты дашь мне рассказать или, может быть, продолжишь сам? - спросил Нестеров и, выждав паузу, заявил: - одет тридцатидвухлетний Василий Андреевич Обуховский был в современный для его эпохи белый элегантный костюм с длинными сзади полами, и, конечно же, никто не мог бы даже предположить, что этот столь импозантный барин еще вчера сменил на этот костюм рясу духовного лица.
   Пожив в Одессе у своего дядюшки и оформив насколько это было возможно документы для отъезда, Василий Андреевич Обуховский послонялся еще несколько дней по улицам, удивляясь и разбитым витринам на Дерибасовской, и множеству баррикад на улицах, примыкающих к центру и гавани.
   - Где же твои вещи? - вдруг спохватился дядя, обнаружив, что у отъезжающего племянника из вещей ничего нет, кроме крошечного саквояжа.
   - Зачем они мне? - улыбнулся племянник.
   - И ты думаешь, это не подозрительно? - ужаснулся дядя и вдруг, пригнувшись к уху племянника, тихо спросил: - Ты зашил что-нибудь в пальто или у саквояжа стенки двойные?
   - Дядюшка, - укоризненно отвечал ему Обуховский, - разве можно говорить такие глупости. Ну, конечно же, нет. Я еду безо всего, потому что уверен, что менее, чем через год, через полтора я вернусь, и все вернется к старому, а уж этот год я как-нибудь проживу.
   И он, опершись на свою трость, не отрываясь не отрываясь стал смотреть на пробегающие дома и улицы, витрины и людей, словно стараясь их всех запомнить.
   Дядя, предавшись серьезности момента, потускнел, замолчал и, только достав платок, утирал им красные глаза.
   В потру была такая свалка, что племянника и дядю тотчас же разлучили, и они не успели толком проститься...
   Обуховский не заметил, как оказался на борту парохода "Красная Елена", нетерпеливо ожидающего своих грустных пассажиров.
   Но Василию Андреевичу не было грустно, и он не был удручен отъездом, не пускал даже глупую слезу, глядя на берег, на который уже не мог сойти.
   Василий Андреевич был настолько убежден, что вернется обратно в ближайшее время, что свою поездку не более как увеселительный вояж, с небольшой, однако, миссией, которая должна была увенчаться посещением давно приглашавшего его провести лето на Средиземном море шейха, который и в этот год, по обыкновению своему, повторил приглашение.
   С письмом шейха в саквояже отец Аркадий и дожидался, глядя на берег, когда же, наконец, суровая действительность смилостивится и отпусти всех жаждущих покинуть эту экзотическую, ставшую столь негостеприимной, страну.
   Наконец пароход чуть качнуло, на палубе раздался громкий плач. Василий Андреевич усмехнулся уголками губ и с презрением уставился на плачущих. Однако с палубы не ушел, долго смотрел, как смазывается дымка береговой линии, после чего стал наблюдать за чайками, преследующими пароход, а когда и они отстали, понял, что наступило в самом деле время расставания. Скорее по привычке, чем для того, чтобы привлечь к себе внимание, отец Аркадий, хотя и был в европейском одеянии, перекрестил оставленный им только что берег и пошел осматривать пароход.
   Пароход в этот момент длинно и, как показалось, обреченно загудел.
   Глава 2. История типа: "В ночь на позавчера"
   Среди боевиков, нападавших на азербайджанские села, имеются наемники-негры. По сообщению информцентра Народного фронта Азербайджана, среди убитых с армянской стороны обнаружен негр с французскими документами и иностранным оружием.
   "Вечерняя Москва"
   В то время как Николай Константинович Нестеров травил байку про отца Аркадия, Одессу и отставших от парохода чаек, страшно заскучал маленький Вовка. Он сперва просто зевал, потом стал кувыркаться на диване, тыкаясь ногами то в бок своей сестры, то матери, и, наконец, видя, что никому он тут не нужен и история, которую рассказывает папа, совершенно не для него и не про него, захныкал.
   Получив замечание мамочки и укоризненный взгляд папы, он заплакал еще горше, и историю пришлось на время прервать с тем, чтобы уложить его спать.
   Такому вольному семейному решению он подчинился немедленно и вскоре уже сопел и видел во сне не какую-то там "Елену", а маленький пароходик с игрушечными солдатиками, которые, хотя и часто воюют друг с другом, но, во-первых, всегда побеждают, а во-вторых, ночуют вместе, в одной коробке.
   Николай Константинович, когда вернулась его супруга, уложившая Вовку, обнял ее и тотчас же продолжил историю, из начала которой Наш Герой мало что записал в свой видавший виды блокнот, однако продолжал слушать внимательно, на что-то еще надеясь.
   Николай Константинович спросил себе и гостю кофе, из чего стало ясно, что дальнейший рассказ будет долгим, и когда Вера пошла выполнить его просьбу продолжил:
   - Обуховский на пароходе соблазнил даму, дочь бывшего фабриканта, но ...
   В этот момент вернулась Вера, и Нестеров продолжил в несколько другом ракурсе:
   - На пароходе он познакомился с девушкой, которая год спустя стала его женой. К этому мы еще вернемся, а пока, пока я должен вам всем открыть тайну, которая была известна одному отцу Аркадию. Эта тайна заключалась в том, что он не боялся за драгоценности, оставленные в России. Да-да, драгоценности у него были. Не все же он отдал при обыске, спрятал.
   Все дело в том, что отец Аркадий надежно спрятал эти богатства, не просто куда-то, он замуровал большую часть церковной утвари в один из массивных быков ворот своего монастыря.
   А почему он замуровал не все? Да потому что, если бы новая власть, предполагавшая богатства в монастыре, не нашла бы ничего, то комиссары стали бы искать тщательнее и, кто знает, быть может, и обнаружили бы то, что отец Аркадий считал принадлежащим ему лично.
   ... Но пока бывший отец Аркадий благополучно, несмотря на общие стенания эмигрантов, плыл по сине-зеленым волнам Черного моря и наслаждался сегодняшним днем, солнцем и ветром, светом и надеждами и нимало не печалился о дне прошедшем, потому что в прошлом дне он нес людям истину, учил их добру и воздержанию. А еще отец Аркадий старался не думать о дне завтрашнем, он приучил себя к этому издавна, чтобы не разочаровываться.
   Настроение Василия Андреевича было тем более хорошим, что он получил предложение фабриканта, с дочерью которого он уже имел счастье побывать вдвоем на верхней палубе, а потом и в каюте, провести несколько месяцев у них, в Германии, на берегу Рейна, на одной из загородных вилл. Это было не столь уж, по большому счету, и заманчивое, но в его теперешнем положении, весьма дельное предложение. Василий Андреевич принял его с благодарностью и легким, несколько более домашним поклоном, чем обыкновенно кланяются посторонним людям.
   Неженатый, достаточно молодой еще человек, весьма интеллектуальный, с хорошим духовным образованием и знанием нескольких иностранных языков, впрочем, не приспособленный к той работе, которой занимался фабрикант, мог, конечно, рассчитывать не более, чем на легкий флирт с дочерью, ибо для чего-то более серьезного он просто в их семье не был пригоден. Хотя... чего не сделает любящий папа для дитятки, которой иже исполнилось тридцать семь и которая, по странной прихоти своего характера, не испытала до сих пор счастья замужества.
   Впрочем, для Обуховского это был запасной вариант, ибо основной манил своей экзотикой и неизвестностью в доме шейха и, конечно, для отца Аркадия был более лакомым кусочком, чем что бы то ни было другое.
   Распрощавшись на шумном пирсе Константинополя с гостеприимной семьей, Василий Андреевич, поручив свой саквояж какому-то в пути навязавшемуся приятелю, пошел, для начала, послоняться по улицам, чтобы вздохнуть воздух новой земли, где волею судеб произошел исторический съезд эмигрантов.
   Переночевав в дешевой ночлежке, приведя себя в порядок и наняв в полдень следующего дня приличествующий своему настроению экипаж, Обуховский отправился с визитом.
   Вряд ли отца Аркадия, если судить по его действиям, можно было бы назвать нелегкомысленным человеком. Каким он казался самому себе? Искателем приключений? Конквистадором? Сутенером?
   Только прибыв к воротам загородной виллы шейха, который еще в недавнем письме объяснялся самыми изысканными словесами и приглашал столь уважаемого русского священника провести дни долгого лета в раздумии и отдохновении, бывший отец Аркадий впервые, может быть, задумался над тем, что, собственно, собою ничего на сегодняшний день не представляет, и его некогда элегантный, а теперь уже изрядно поизносившийся в дороге костюмчик - его единственное богатство.
   И интуиция его не подвела. Шейх , хотя и был приветливым, изрядно утонченным, однако, более, как показалось Василию Андреевичу, высокомерным, чем в дни, когда они встречались в Москве.
   После получаса ничего не значащей беседы шейх уже зевал, ему демонстративно был неинтересен этот эмигрантишка, какой бы он не имел теперь уже несуществующий духовный сан.
   Во время беседы подали нектар и на большом подносе изюм с курагой, и когда шейх встал, показывая, что его время в этом подлунном мире имеет предел, отец Аркадий понял, что беседа, да и сам визит фатально подходят к концу, никаких яств больше не предвидится и что пора брать шляпу и отправляться, как говорится, восвояси.
   А все объяснялось очень просто: дело в том, что шейху не очень-то нужен был этот бывший отец Аркадий, а прочитав газеты о гонении на церковь, о борьбе с религией и духовными лицами в Советской России, он сопоставил эту информацию с визитом отца Аркадия и решил, что это будет либо провокация, что не исключено, когда с этими революциями весь мир стал состоять из шпионов, либо никчемная встреча, которая ничего не может дать благополучному шейху, либо... впрочем, не стоило и думать в столь шикарных апартаментах, для чего еще мог пожаловать этот русский. Может быть, за деньгами, или, может быть, для того, чтобы навсегда поселится в доме шейха, естественно, безо всяких собственных средств к существованию.
   Нет, следовало быть во всех случаях осторожным и вести ничего не значащую беседу. Так оно и произошло.
   Проклиная восточное иезуитство, Василий Андреевич, постившийся с утра в предвкушении невероятных яств в доме своего духовного коллеги и ушедший из роскошнейшего дома не солоно хлебавши, - огорчился. Он был унижен, и уничтожен, и почти совсем было пал духом, если бы вдруг не вспомнил, что имеет еще запасной вариант, ибо в Германии живет дама, которая была столь любезна с ним на пароходе и отец которой пригласил его пожить с ними в загородной вилле на Рейне. Надеясь теперь на удачу под небом Новалиса и Гофмана, Обуховский немного воспрял духом.
   Прекрасно понимая, что семья коммерсанта еще не добралась до своей виллы и поэтому пока писать туда глупо, к тому же и тотчас же по приезде им писать некрасиво, надо немного повременить, - отец Аркадий Обуховский стал вести в Константинополе полунищенский образ жизни, промышляя продажей молитв, которые никто почти не покупал, но которые он знал наизусть и мог выписать на отдельной бумажке каллиграфическим почерком...
   Страдания Василия Андреевича все же не были чрезмерными и чрезвычайно долгими, но и им пришел конец.
   С трудом раздобыв денег, он, после того как отправил романтическое письмо на Рейн и получил ответ, дал хорошую взятку германскому консулу, получил визу и выехал в Германию.
   Пробежав по всему поезду из последнего класса в первый, схватив в каком-то купе букет с цветами, он чинно вышел уже из первого Берлине прямо в объятия великовозрастной дочери бывшего русского фабриканта, заблаговременно переехавшего в Германию, которая тотчас же и увезла его на папенькину виллу.