Лутс Оскар. Лето

   — Ого! — изумляются оба. — Арно! Ты как сюда попал?
   — Не так уж это сложно, — отвечает Тали, здороваясь со старыми друзьями.
   — Как же не так? — с жаром возражает Либле. — Как это не так уж сложно! Да мы уже и не надеялись больше тебя… вас увидеть. Здравствуйте, здравствуйте! Ну как, что… не знаю, даже, о чем раньше спросить! Ну вот, господин Тоотс, теперь я и последние остатки разума потерял, стал совсем как помешанный. Вот чудеса, он домой приехал. Правда, видел я сегодня ночью во сне, будто что-то случится особенное, но кто бы мог подумать, что именно такое! Да н то сказать — сейчас в деревне самая распрекрасная пора, можно отдохнуть от шума городского и от вечного этого учения. Будь у меня сейчас времечко, я бы домой сбегал да скажи бы жене: «Ну, видишь теперь, что сон мой означал!» Она, негодная, никогда моим снам не верит. Да только некогда, нужно хлев ладить.
   — Да, вы, видно, здорово тут работаете, — улыбается Тали. — А вообще какие новости?
   — О новостях ты бы должен рассказать, — замечает Тоотс, — ты из города приехал. Как с книгой Лесты?
   — Печатается, печатается. Леста прямо счастлив, корректуру правит так, что голова кругом идет. Что ни день, благодарит и благословляет тебя; ни за что, говорит, не поверил бы, что у тебя такой решительный характер. Разумеется, шлет тебе привет и… Ах да, Киппель тоже кланяется и приглашает на рыбалку.
   — Ну его к лешему с его рыбалкой — некогда. Может, как-нибудь поближе к осени и приеду. Но что этот дурень Леста меня так уж благословляет? При чем тут я? Выжал я из толстяка Тыниссона сто целковых, вот и все. А она, значит, скоро выйдет, эта книга?
   — Ну, так скоро еще не выйдет, но когда-нибудь да появится. Первый же экземпляр, как только будет готов, Леста обещал прислать тебе. У него большие планы: хочет сдать в печать еще одну книгу.
   — Да, да, — рассуждает Тоотс, — это все же очень хорошо, когда человек что-то делает и сам что-то собою представляет. А то, черт возьми, тянешь лямку, дни уходят и… и одна тоска.
   — Да, уж какие у нас в деревне новости, — снова вступает в разговор звонарь, — день да ночь — сутки прочь, корпи над своей работенкой да дураком делайся — что ни день, то больше.
   — Ну, ну, ничего! — улыбается Тали. — Почему же так сразу и дураком?
   — Как же — ничего? Вот и сегодня утром: прямо так и видишь, что соображения не хватает. Спроси господина Тоотса, я ведь не зря говорю. Ну так вот — новости? Что у нас могут быть за новости… Но за долгое время кое-что и поднакопилось. Молодой барин Арно, верно, не слыхал еще, что портной в Россию уехал на опмана учиться… Жорж этот, или Аадниэль, или Кабриэль, или как его там?
   — Да, слышал, дома говорили, но ведь это неверно.
   — Правда, сущая правда! Уехал уже несколько дней назад.
   — Да, это так, — подтверждает Тоотс.
   — Да нет же, — спокойно улыбается Тали, — Кийр повстречался мне сегодня на кладбищенском холме.
   — Повстречался? Кийр? — оторопело переспрашивает Либле. — Что… что за наважденье? Кийр в России, у папаши этой самой девицы… Эркья или Эрнья. Не-ет, это другой, средний брат вам повстречался. Они, черти, все на одно лицо, их так просто не разберешь.
   — Нет, это не был средний брат. Это был именно он, Жорж Аадниэль. Я же своего соученика знаю. Мы даже с ним чуточку поболтали.
   Либле роняет лопату на землю и вопросительно смотрит на управляющего.
   — Черт его знает, — пожимает тот плечами, — может быть, по холму у кладбища бродит дух Кийра?
   — Дух, — повторяет Арно. — А ты все еще веришь в духов, Тоотс? В школьные годы ты с ними немало повозился. Помнить, как однажды вечером?..
   — Да что там — в школьные годы, — улыбается управляющий. — С ними, видишь, и сейчас приходится дело иметь. Кто же еще мог быть около кладбища, если не…
   — Около кладбища был самый обыкновенный наш соученик Кийр, из плоти и крови.
   — Ничего не понимаю! — трясет головой Либле. — Теперь уж совсем обалдел. Целое утро сегодня только и слышишь — бац, бац! — всякие чудеса, одно за другим. Сколько же человеческая башка может выдержать! Вы не удивляйтесь, ежели я сейчас начну глаза таращить, плясать и колесом ходить. Не выносит мой ум. Но все же припоминается — снилось мне сегодня ночью и вроде бы предчувствие было: случится что-то путаное… Эх, будь у меня времечко, добежал бы до Рая, притворился бы, что по делу пришел, пилу или стамеску попросить; ну и разузнал бы, что там за дьявольская штука такая. Да только некогда, некогда!
   — А ну их всех к шуту! — отвечает Тоотс. — Потом все равно узнаем. Стоит еще из-за них бегать!
   Разумеется, управляющий и сам сгорает от любопытства, так же как звонарь, но в присутствии Тали предпочитает делать вид холодный и равнодушный. Хватит и одного дурака в Паунвере, к чему еще и себя ставить в смешное положение. Он намеренно переводит разговор на другую тему и приглашает Тали зайти в горницу посмотреть вещи, которые он привез из России. Март и Либле продолжают работать.
   Когда школьные приятели спустя некоторое время снова выходят во двор, у хлева возится один Март. С какой-то грустью в голосе он говорит, что Либле содрал с себя фартук, бряк! — швырнул на землю лопату и удрал; и сейчас ему, Марту, тоже не охота работать одному.
   — Куда же он побежал!
   — Да, ежели бы он сказал, так я знал бы.
   — Ну, не беда, — утешает его Тоотс. — Он вернется. А пока поработаем вдвоем. Тебе из-за этого уходить не стоит — скоро обед, нас хорошенько покормят.
   Март настороженно вслушивается в эти слова, потом, чуть поразмыслив, снова принимается за дело. Тали усаживается на камень и следит за работой каменщиков. Солнце поднимается все выше, домой пригоняют стадо. Маленький теленок, первым вбежавший во двор, останавливается, широко расставив ноги, и смотрит на работающих, выпучив глаза; затем показывается все стадо, сопровождаемое целой тучей слепней и оводов. За ним во двор вбегает пастушонок, весь в поту, со своим псом; Крантс, тяжело дыша, высовывает слюнявый язык чуть не до земли. Из дома вылезает старик и начинает бранить пастуха за то, что тот вчера пустил скот на ржаное поле.
   А Либле все нет.
   — Портной не говорил, отчего он так скоро вернулся из России? — спрашивает Тоотс у Тали.
   — Нет, — покачивает головой Тали, — у нас о России и речи не было. Кийр разговаривал так, будто он все время оставался в Паунвере, будто никуда и не уезжал. Но… показался он мне чуть растерянным, как-то словно дичился меня. Говорит, а сам в сторону смотрит…
   — Ха-ха, — кивает головой Тоотс, — верно, именно так он и делает. Куда-то он, конечно, ездил, это ясно, но далеко ли — бес его знает. А тебе дома не рассказывали, что он помолвлен с барышней из Рая?
   — Рассказывали.
   — Ну?
   — Что — ну? — улыбается Тали.
   — Ну, что ты на это скажешь?
   — Да ничего не скажу. Ты же еще в городе говорил, что дело к тому идет.
   — Но ты вроде когда-то сам был…
   — Кем был?
   — Да ничего… я так просто…
   Тоотс снова усердно принимается за работу. Арно смотрит на загорелую шею и лицо приятеля и приходит к выводу, что Тоотс за это время сильно возмужал. То, что он сейчас делает, — это уже настоящая работа, а не какой-то мимолетный каприз. Между прочим, и разговор теперь с ним можно вести по-серьезному, да и от него услышишь толковый ответ; планы его уже не напоминают воздушные замки.
   Наконец появляется Либле, весь потный, задыхающийся от бега. Он подходит к хлеву и кряхтя растягивается на куче песка.
   — Где ты был? — спрашивает Тоотс. — Оставил Марта одного, он тоже чуть не удрал. Ты же сам говорил: надо бы сегодня закончить всю эту сторону.
   — Обождите немного, — тяжело дыша, бормочет Либле. — Дайте чуть отдышаться, расскажу, где был.
   — Да мы и сами знаем, куда ты ходил.
   — Ну да, а почему бы вам не знать, тайна это, что ли? Ходил на хутор Рая, куда же еще.
   — Ну и что, успокоился теперь?
   — Успокоиться-то успокоился, да поди знай, что еще может стрястись. Сегодня какой-то чудной день, новости так и летят… вж-жик — плюх! — будто доски на вяндраской лесопилке. Ну, что бы там ни было, а Кийр вернулся. Сидит себе этакой птичкой в горнице на раяском хуторе и толкует о чем-то с Тээле.
   — Почему же он вернулся? — допытывается управляющий.
   — Ох, господин Тоотс, будто меня там кто на пороге встретил да так и доложил — вот, мол, Кийр вернулся по такой-то и такой-то причине! А ты будь добр, слушай да запоминай. Не знаю, золотые мои господа! Не знаю! Раяские и сами не ведают, почему их зятек так скоро обратно пожаловал. Сидит он в горнице и с Тээле разговаривает — вот и все, что я видел. А услышать ничего не удалось: кругом двери-окна заперты, будто запаяны. Раяскому старику все это дело крепко не по душе, только и твердит: «А все ж таки это ветрогон». Но не беда, молодые люди, время все распутает, а бог милостив. Уж мы разузнаем, как эти дела обстоят. Ведь в Паунвере ничего не скроешь.
 

VIII

   Кийр и в самом деле сидит в большой горнице хутора Рая, с жалобным видом смотрит, на Тээле и говорит:
   — Да, Тээле, вот я и снова в нашем любимом родном краю.
   Тээле вытирает с цветов пыль и отвечает лишь после долгой паузы:
   — Да, вы здесь, это я вижу. И очень странно, что вы опять здесь.
   — Вы… ты… — лепечет Кийр, — ты сердишься, Тээле, что я вернулся. Но я же объяснил тебе — никак нельзя было мне там оставаться. Я не мог, Тээле, не мог. Это было страшное путешествие. Я готов принести любую жертву, только не заставляй меня ехать в Россию.
   — Я не какая-нибудь рыцарская дочка, — недовольно отвечает девушка, — и мне не нужны жертвы. Мне только хотелось, чтобы вы стали земледельцем. Но и этого моего желания вы не смогли выполнить, так зачем же еще говорить о жертвах. Да и вообще оставим этот разговор. По мне, можете стать хоть трубочистом или же до конца дней своих оставайтесь портным — какое мне до этого дело, но…
   — Но вы… ты… вы же согласны выйти замуж только за земледельца?
   — Само собою разумеется. Только за земледельца. Я не меняю своих мыслей и планов так быстро, как вы. Не терплю людей, которые вечно колеблются, сомневаются и никогда не доводят до конца начатое дело. Это — ветрогоны.
   — Что вы, Тээле! — Рыжеволосый надувает губы.
   — Да, да, ветрогоны, ветрогоны!
   — Поверьте, Тээле, кто бы ни был на моем месте, всякий вернулся бы, случись с ним такое несчастье.
   — Так соберите свои пожитки и поезжайте снова.
   — Снова в Россию? — пугается портной. — Нет, Тээле, в Россию я больше ни за что не поеду. Там ужасные люди. Я готов… я поеду куда угодно, куда бы вы меня ни послали, но в Россию я больше не ездок. Ох, Тээле, если б вы только знали!
   — Тогда поезжайте в Германию, — усмехается Тээле.
   — Ну да, — кисло морщит физиономию Кийр, — хорошо вам надо мной насмехаться!
   — Как это так — насмехаться! А как же другие могут по нескольку лет находиться вдали от родных мест — в России или в другой стране — и даже не помышляют о возвращении. Как мог, например, Тоотс…
   — Ах, Тоотс! Тоотс такой же мошенник, как и те, что меня обчистили.
   — Что с вами, Кийр! Стыдитесь!
   — А вы забыла разве, что он проделывал в школе?
   — В школе! Но ведь он уже не школьник. Терпеть не могу людей, которые обо всех говорят одно лишь дурное. Или, если угодно, возьмите другого нашего соученика — Тали. Тали мог бы приехать. Тали знает, что родные ждут его с нетерпением, и все таки не едет.
   — Ну, — возражает Жорж, — во-первых, он не так уж надолго уезжал, а во-вторых, он сейчас здесь.
   — Кто? Тали? Арно?
   — Да, да. Я видел его сегодня.
   — Вот как? Ну да… И все же… Он всю зиму прожил в городе. А я сама? Разве я не училась несколько лет в городе? Тоже жила среди чужих. Только вам вечно бы сидеть дома, под крылышком у мамаши.
   Девушка на мгновение умолкает, а затем спрашивает равнодушным тоном:
   — Где вы видели Тали?
   — Он мне только что повстречался.
   — А-а. Значит, он приехал только вчера вечером или сегодня утром. А не знаете, куда он шел?
   — Как будто в Заболотье.
   В раяской горнице становится совсем тихо. Кийр сморкается и вздыхая смотрит в окно. Вытянув шею, он оглядывает веранду и бормочет себе что-то под нос. Ему показалось, будто там сейчас кто-то прошел, почудился и чей-то знакомый голос. Ну да, конечно, пойдет теперь опять по всему Паунвере молва… Да и вообще, сколько на свете всяких бед и злоключений… Помимо всех прочих неудач, нужно же было еще притащиться сюда этому самому Тали… Каждую минуту тычут тебе в нос — земледелец да земледелец… Остальные люди — будто и не люди, только и ест на свете, что земледельцы! Какое несчастье, когда человек ничего общего не имеет с земледелием!
   — О чем вы задумались, Кийр? — спрашивает неожиданно Тээле.
   — Я? — оторопело отвечает рыжеволосый. — Ни о чем не думаю. Смотрю, какие превосходные нынче у вас хлеба.
   — Хлеба! Что вы смыслите в хлебах! Будь бы земледелец, тогда бы еще… Тоотс в этом разбирается, Имелик… Тали… Даже Либле знает больше, чем вы.
   — Так что же мне делать? — плаксивым тоном спрашивает Кийр. — Не могу же я… Не понимаю, как можно так мучить человека?
   — Глупости, Кийр, кому охота вас мучить? Но скажите сами, что вы смыслите в земледелии? Или вы научились за те несколько дней, что пробыли в отъезде? Обещали вы, правда, научиться быстро, но так быстро едва ли можно приобрести знания. Верно ведь?
   — Я смогу учиться и где-нибудь здесь, на родине. Ведь не только в России можно поучиться земледелию.
   — Ну, тогда нанимайтесь к Тоотсу.
   — К Тоотсу? Почему именно к Тоотсу?
   — Лучшего земледельца у нас в округе нет — вот почему.
   — Ах, Тээле, Тээле! Какой вы черствый, бессердечный человек! Я пришел сюда за утешением, но вижу, что… Да, да…
   Рыжеволосый покачивает головой и громко сопит. Тээле возится у книжной полки, время от времени перелистывая то одну, то другую запыленную книгу. Вдруг брови ее поднимаются, словно ей попалось в книге что-то очень любопытное, она искоса поглядывает на Кийра и с лукавой улыбкой говорит:
   — Настоящий мужчина не нуждается в утешении, настоящему мужчине нужен добрый совет. И вот такой совет я вам и даю. Идите к Тоотсу учиться. Как это мне раньше не пришло в голову!
   — Перестаньте об этом говорить, Тээле!
   — Нет, Кийр, я только начинаю об этом говорить. Это же прямо-таки блестящий плац. Подумайте, вам не надо больше ездить ни в Россию, ни куда-либо еще, вы останетесь здесь же под боком. Можете даже ходить домой обедать.
   — В жизни не пойду к Тоотсу учиться.
   — Не пойдете? Ладно, как хотите. Мне-то какая печаль! Можете хоть сейчас отправляться домой и браться за иголку, и шейте себе сколько угодно. Но меня удивляет, что… что…
   — Что вас удивляет? — настораживаясь, спрашивает рыжеволосый.
   — Да то, что человек, который готов принести любую жертву, не хочет выполнить самое скромное желание. Так что все ваши клятвы и обещания — лишь пустые слова и ничего больше. Отправляйтесь лучше домой, садитесь за шитье и не теряйте драгоценного времени. Теперь я вижу вас насквозь, мне ясно, что вы за человек. До поездки в Россию я была о вас совсем другого мнения. Но все равно, все равно. В жизни бывает столько разочарований; одним больше или меньше, это почти безразлично. Итак, конец! Но знайте, виноваты в этом вы, а не я.
   — Конец? — с испугом переспрашивает портной. — Какой конец? Какой конец?
   — Конец, — тихо повторяет Тээле это короткое, но столь страшное для Кийра слово.
   — Ох, Тээле, Тээле, какой вы жестокий, бессердечный человек! — вздыхает Кийр. — До поездки в Россию я тоже был о вас другого мнения.
   — Ну что ж, — спокойно улыбается хозяйская дочь, — благодарите судьбу, что успели меня вовремя раскусить.
   — Н-да, н-да… — снова многозначительно покачивает головой Кийр.
   На дворе сияет солнце, рассыпают свои трели жаворонки, на земле мир и божья благодать, только у Жоржа душа словно попала на шерстобитню под самые зубья. Последние недели выдались для Жоржа такими мрачными, что он с наслаждением взял бы большие ножницы и вырезал эти дни из своей жизни. В его сердце порой вонзается не одна иголка, а целая пачка иголок, даже целых две пачки. Они «стегают» и «стегают» его вдоль и поперек, как будто имеют дело с воротником куртки. Все мысли и планы в голове перепутались, как клубок ниток, попавший в лапы котенку; даже уверенность в себе пропадает. А где-то здесь же рядом злорадно ухмыляется над его беспомощностью чья-то противная рожа — это, конечно, земледелец Йоозеп Тоотс, вор и пропойца. И как такой еще не провалился в пекло!
   В первой комнате открывается дверь и на пороге появляется хозяйка хутора. Обращаясь к Кийру и Тээле, она произносит одно-единственное слово:
   — Обедать!
   Кийр хватается за свою узкополую шляпу и пятится к двери, ведущей во двор.
   — А вы не хотите? — спрашивает Тээле.
   — Нет, нет, мне… некогда, — заикается Кипр. — Я должен сразу же домой… и… и… Ах да, я еще хотел спросить, Тээле, как… как же теперь будет?
   — Как будет? — серьезно повторяет Тээле. — Мои условия достаточно ясны. Сделайте так, как я сказала, тогда…
   — Тогда, что тогда?
   — Тогда… тогда все останется так, как было до поездки в Россию.
   — Но, Тээле, дорогая Тээле, не могу я идти к Тоотсу! Подумайте сами, что скажут в Паунвере!
   — Не знаю… Поступайте как найдете нужным.
   Кийр пожимает своими тощими плечами, топчется еще с минуту на месте и вдруг исчезает молниеносно, как человеческое счастье. Тээле молча садится за обеденный стол и делает вид, будто не замечает вопросительных взглядов сестры.
   — Ну, жених вернулся, — говорит наконец сестра.
   — Вернулся.
   — Так быстро выучился на опмана?
   — Я его не экзаменовала.
   — Почему же он так скоро прилетел обратно? — спрашивает раяский хозяин.
   — Кто его знает. Говорит, будто обокрали в дороге.
   — Вот те и на! Ну и… Да что ты с ним возишься? Пошли его ко всем чертям — какой из него земледелец!
   — Как это вожусь? Я его сюда ни разу не приглашала, — отвечает Тээле. И, наклонившись к уху сестры, шепчет: — Я тебе потом все расскажу.
   А Кийр несется в это время домой, то и дело оборачиваясь, словно опасаясь погони. Сегодня в руках у него нет больше тросточки с блестящим набалдашником, которую он всегда носил с собой. Эта несчастная трость сейчас в России в руках у какого-нибудь воришки, и, должно быть, оплакивает своего прежнего хозяина и тихую деревню Паунвере.
   — Ну, как обошлось? — спрашивает старый портной, встречая сына во дворе.
   — Да как обошлось… — вздыхает сын. — Теперь она меня к Тоотсу шлет учиться. А не то — конец.
   — К Тоотсу? Это почему?
   — Тоотс, говорит, лучший земледелец в округе.
   — Во всяком случае… да… да, — рассуждает портной. — Земледелие Тоотс знает, но… подобает ли тебе к нему наниматься?
   — В том-то и дело, — чуть не плача отвечает сын. — Лучше сквозь землю провалиться, чем идти к этому мазурику!
   — Ну и капризы у этих ученых барышень! — почесывая лысину, восклицает старый Кийр. — Очень жаль, что ты не поехал к господину Эрнья.
   — Как же я мог поехать к господину Эрнья, если меня в Москве так обчистили, что ни туда ни сюда, — уже в который раз начинает Жорж печальную повесть о своем путешествии. В это время во дворе появляются и другие домочадцы. Им хочется еще раз послушать о злоключениях их несчастного Жоржа на чужбине.
   — Железнодорожный билет и тот украли, — тоскливо начинает свой рассказ Жорж, — как же мне было дальше ехать. Все в кошельке было: и деньги, и паспорт, и билет. Как только в Москве из вагона вышел — ну и народу было! — так кошелек сразу и пропал. Сначала я не знал, что делать, потом один господин посоветовал к жандарму обратиться. Но пока я с жандармом разговаривал и протокол составляли, чемодан тоже пропал.
   — Ужас какой! — восклицает мамаша.
   — Только и осталось у меня, что подушка, одеяло да маленький узелок с едой, — вот и все. Трость я забыл в вагоне.
   — Подумать только!
   — Ну да, но мне кажется, чемодан стащил тот самый господин, который меня к жандарму послал. Обещал за чемоданом, одеялом и подушкой присмотреть, а сам вместе с чемоданом исчез. Ну скажи, папа, как мне было ехать дальше? Один только добрый человек нашелся — жандарм. Он по моему школьному свидетельству — оно у меня в записной книжке оказалось — выдал мне вместо паспорта другое удостоверение и сказал: «Ничего, молодой человек!»
   — А Москва — красивый город? — с хитрой усмешкой спрашивает младший брат.
   — Помалкивай! — кричит на него Жорж. — Не до того мне было — еще город осматривать! Ну да, галоши я тоже в вагоне забыл. После, когда вспомнил, и вагон тот, и весь поезд уже укатили.
   — Ох господи, как же это ты оказался таким бестолковым? — говорит мама. — Дома всегда был разумным, смышленым.
   — Сердце все время так болело, будто огнем жгло. Кругом чужие люди, никто тебя не утешит, не скажет дружеского слова. Все время в горле комок, плакать хотелось… А в вагоне все — словно волки. А потом еще ввалилась ватага босяков, стали меня евреем обзывать. Чуть что — сейчас же снова: «Ну, Берка, ай-вай, как твои гешефты?» Где уж тут было о тросточке или о калошах помнить, лишь бы выбраться оттуда!
   — А ты бы им сказал, что ты не еврей, что ты эстонец.
   — Да разве я не говорил! А что толку? Чем больше я с ними спорил, тем больше они издевались. Все время только и знай: «Таких рыжих эстонцев, — говорят, — не бывает. Это Йоська, а хочет себя за эстонца выдать».
   — Показал бы паспорт! — ехидно подсказывает младший брат.
   — Заткнись ты! — снова орет Жорж, замахиваясь на Бенно. — Что ты, дермо, в путешествиях смыслишь!
   Младший брат горбится и жмурит глаза, как кошка.
   — Жорж, зачем ты так грубо! — старается мама урезонить рассказчика. — Раньше таких слов от тебя никогда не слышали. А ты, — обращается она к младшему отпрыску, — помолчи и не вмешивайся в разговор.
   — Ну, ну! — продолжает допытываться папаша Кийр, хотя история этой поездки ему уже более или менее знакома. — Ну, и как же ты наконец… оттуда выбрался?
   — Как выбрался! — Жорж хмурит брови, искоса поглядывая на Бенно. — Продал одеяло и подушку н стал подумывать, как бы домой попасть. Какой-то кондуктор товарного поезда, или кто он там был такой, — купил у меня все это и взял меня с собой до Пскова. Ох, и растрясло же нас в этой ужасной поездке…
   — Хорошо еше, что штаны не продал, — снова вмешивается Бенно. — Не то вернулся бы, как аист голоногий!
   — Сам ты аист! — вопит окончательно взбешенный Жорж, кидаясь к насмешнику. Младший брат, видя, что дело принимает серьезный оборот, удирает в дом. Разбушевавшиеся братья опрокидывают стоящее на пороге ведро со свиным пойлом и в пылу драки, топчась на одном месте, измазывают свою обувь скользкой и вонючей жижей. Тут вмешивается мамаша, она хватает Жоржа за полу пиджака, стараясь разнять драчунов, но, поскользнувшись, сама падает, да так и остается сидеть на залитом помоями пороге.
   — Тише, тише! — кричит старый Кийр. — Этот Бенно в последнее время совсем от рук отбился, такой озорник, прямо нет с ним никакого сладу. Это, конечно, из-за глистов, никак от них не избавиться, хоть и лечим его. Тише! Тише! — Но в это мгновение портной теряет свои очки и носится по двору, как слепой. Бенно хватает в сенях какую-то корзинку и швыряет ее вместе с картофельной шелухой и землей Жоржу прямо в голову, а средний брат в это время помогает мамаше подняться с порога.
   Наконец спокойствие восстановлено, Бенно за свое наглое поведение получил изрядную трепку, и Жорж продолжает в комнате свой рассказ, время от времени выуживая из-за воротника то кусочек картофельной шелухи, то комочек земли.
   — Самое ужасное, что я испытал в дороге, это была езда в товарном вагоне, — говорит он. — Вагон, куда меня запер кондуктор, до самого потолка был набит всякими ящиками. Только возле двери оставалось еще ровно столько места, чтобы кое-как стоять. И когда поезд тронулся, все эти ящики зашатались и загрохотали — вот-вот раздавят тебя. Чудо еще, что они вагон не разбили. У меня все время дух захватывало, боялся самых верхних ящиков — вдруг какой-нибудь на голову свалится, тогда… И всю дорогу, пока тряслись, ни разу меня не выпустили… Даже по нужде не выпускали.
   — А как же ты?.. — спрашивает папа, протирая очки.
   — Да как… влез на самый верх и… Потом во Пскове меня выпустили, но там уже оказался другой кондуктор, тот и не знал, что я в вагоне был. Расшумелся, раскричался, хотел меня к жандарму тащить. Но я ему все объяснил, н умоляя его, и денег дал… в конце концов он меня отпустил. «Ну, бог с тобой, — говорит, — только убирайся поскорее к черту». А узелок с едой я забыл в вагоне.
   — Господи боже мой! — восклицает мамаша. — Только и слышишь: забыл да забыл.
   — Погоди, мама, пусть говорит, — вмешивается папаша Кийр. — Конечно, это халатность — все забывать, Ах да, когда же ты свои часы продал? Такие красивые часики!
   — Вот тогда и продал, — объясняет Жорж. — У меня не осталось ни копейки, последние деньги отдал зверюге кондуктору, чтобы отпустил меня, не то, чего доброго, в кутузку засадили бы. Семь рублей пятьдесят копеек получил за них, а за цепочку — два семьдесят пять, всего десять двадцать пять.
   — Десять рублей двадцать пять копеек за такие прелестные часы и такую прелестную цепочку? — покачивает лоснящейся лысой головой старый портной. — Ай-ай! Ай-ай! Ну и влетела же в копеечку эта поездка в Россию.