Страница:
3
По его собственным словам, Кароль Фредерик Юлиуш Пёнтковский родился 30 мая 1786 года в имении Блондувек, расположенном неподалеку от Варшавы. Отцом его был Михал Пёнтковский, а матерью... один раз сам Пёнтковский выдавал за свою родительницу Юстыну Чивыскую (Чивыцкую ?), а в другой раз Марию Бырминскую (Бырминьскую ?). О его детстве мы не знаем абсолютно ничего. В молодости он, якобы, был пажем при саксонском дворе - у короля саксонского и князя варшавского Фридриха Августа - после чего, в 1808 году, начал военную карьеру в качестве гусара. Через год он перешел в гвардейские лансьеры (легковооруженная кавалерия), якобы, в чине поручика и, якобы, принял участие в австрийской кампании, а затем и российской в чине поручика первого класса и - здесь мы постоянно идем по следу весьма сомнительной автобиографической версии в изложении Кабани - был ранен в битве при Бородино, за что 7 сентября 1812 года его наградили Звездой Почетного Легиона. В гвардии, может, он и был, но все остальное является ложью: человека с такой фамилией нет в перечне раненых никакого гвардейского полка, нет такой фамилии и в списке награжденных знаком Почетного Легиона 7 сентября 1812 года, равно как и в следующем списке от 10 сентября.
В 1813 году Пёнтковский, вроде бы, получил чин поручика в главном штабе, отличился в битве при Баутцене, был ранен перед битвой под Дрезденом и был взят в плен. После заключения мира он узнал, что обожаемый им император будет содержаться на Эльбе. И тогда, несмотря на свои знаки офицерского отличия, он вступил простым гренадером в гвардейский отряд, сопровождавший изгнанника. Это последнее сообщение правдиво, поскольку сохранился перечень состава наполеоновских отрядов на Эльбе - Пёнтковский на самом деле пребывал на Эльбе в V роте батальона гренадер гвардии.
Читатель уже заметил, что я неоднократно воспользовался словом "якобы". Это из осторожности, поскольку никакие документы не подтверждают упомянутых ступеней военной карьеры нашего героя. (Сам он объяснял это тем, что его послужную книжку... украли в Каннах). Что вовсе не означает, будто я абсолютно не доверяю подобной информации. Уже сам факт, что Пёнтковский добровольно отправился на Эльбу и служил там рядовым, свидетельствует о нем весьма положительно. Другое дело, что многие наполеоновские офицеры делали тогда то же самое, и потому некоторые отряды микроскопической "армии Эльбы" состояли исключительно из офицеров и унтер-офицеров.
Пёнтковский начал службу на Эльбе в качестве гренадера, а закончил уже шволежером (тяжеловооруженным кавалеристом), поскольку 22 октября 1814 года ему удалось перейти в любимую кавалерию - в славный эскадрон Ержмановского. Потому-то, когда по возвращению с Эльбы Наполеон выпустил декрет (27.04.1815), в котором содержался перечень награжденных его товарищей по первому изгнанию, под номером 145 там фигурировал "шволежер Фридерик Пионтовский". Награда была денежной, зато весьма сомнительной кажется нам автобиографическая информация о том, что Пёнтковский дополнительно был награжден постом эскадронного командира и адъютанта самого императора. Равно как и та, что под Ватерлоо он передавал приказы, носясь с одного конца поля битвы в другой, под градом пуль с обеих сторон, а у него не был ни единой царапины, и Наполеон наградил его снятым с собственной груди крестом Почетного Легиона с бриллиантами (Почетный Легион во второй раз?).
Если говорить о Ста Днях Пёнтковского, надежным является то, что вначале он оставался безработным. Являясь унтер-офицером без назначения он проживал в Париже в Отель д'Омон, пытаясь записаться в гусары. Его прошение по данному делу, направленное военному министру Даву (25.04.1815), поддержанная письменно генералом Дрюотом, привела к тому, что его вписали в... шволежеры, и в бельгийской кампании он принял участие в чине поручика.
4
После Ватерлоо Пёнтковский неожиданно преобразился в... капитана. Выступившему с прошением сопровождать императорскую свиту "капитану Пёнтковскому" дал на это свое письменное разрешение (23.06.1815) маршал двора, генерал Бертран. Наш герой сопровождал карету супруги маршала Бертрана, добрался до Рошфора и был свидетелем отбытия императора в Англию. Самому ему не разрешили сопровождать пленника, поэтому он поспешил за ним при первой же подходящей оказии, на следующем же судне.
Ленотр тут же поспешил в этом месте заметить, что в официальном перечне лиц, сопровождавших Наполеона при отплытии из Рошфора, Пёнтковского не было, только данный факт никакого значения не имеет; в Рошфоре тогда царил невероятный кавардак (в силу концепции бегства императора в Соединенные Штаты), в порту кишело офицерами, хотя и сопровождавшими Наполеона, но нигде не зарегистрированными. Прекрасно понимавший это Мессон удержался в данном эпизоде от каких-либо спекуляций, зато Ленотр соответствующим тоном напомнил, что, в соответствии с мемуарной литературой, в Рошфор за Наполеоном поспешил всего лишь один поляк - но не Пёнтковский которого Маршан называет "Белини", Понс - "Беллина", Обри - ""Беллини", Пейрусс - "Меллини", а Гурго - "Белина Ступески (Ступиньский)5.
Если принять версию Ленотра, что Пёнтковский не ездил за Наполеоном в Рошфор (версия, основанная на утверждении Гурго), тогда следовало предположить, что он высадился там на парашюте, ведь доказанным фактом является то, что Пёнтковский вступил в Рошфоре на борт корабля "Медуза" и поплыл в Плимут вслед за своим идолом. Поскольку Ленотр сам пишет об этом, читателя, знакомящегося с его эскизом, начинает раздражать непоследовательность автора. И эта раздраженность имеет под собой все основания, поскольку злобность историка забавляет до того момента, когда она остается логичной - нелогичная злобность возбуждает отвращение.
Мои въедливые замечания в адрес злобности французских историков по отношению к Пёнтковскому, которые пока что крутятся вокруг маргинальных подробностей, имеют свое обоснование - они ведут к очень важному вопросу, к общей оценке Пёнтковского французами. И мы быстрым шагом близимся к нему.
5
Плитмут - это одна из глав жизни поляка-авантюриста, которая известна весьма подробно. Драма или, если кто как предпочитает, фарс, который там имел место, стали известны на всю Европу.
В Плимуте, уже на борту судна "Беллерофон", император попрощался с офицерами, которые сопровождали его в Англию. Пёнтковский принял участие в этом торжестве, только французы относились к нему презрительно. После этого Наполеона перевели на борт судна "Нортумберленд", вместе с теми, кому позволили делить его изгнание. Пёнтковский такого разрешения не получил. Ему отказали в этом французы (письмо Бертрана от 7 августа 1815 года), а также англичане, несмотря на истерические упрашивания, в которых было нечто от театра - малого, но, может быть, и от большого, если отчаяние поляка было правдивым - кто знает? Об этом писали тогдашние европейские газеты, рассказывая о таинственном поляке, который за десяток часов перед отходом корабля на Святую Елену плакал словно дитя и катался на берегу по земле, обнимая адмирала Кейта за ноги. Именно тогда Байрон и посвятил Пёнтковскому жалостливые строки, которые я цитирую в эпиграфе.
Вы можете сказать, что весь этот цирк на берегу был шутовством. Только ведь поляк был шутом от страдания, а кто еще больше заслуживает милости, как не клоун с разбитым сердцем?
Наиболее интересное и, возможно, наиболее тщательное описание упомянутой сцены мы находим в записках У. Литтелтона, которого на борт "Нортумберленда" пригласил адмирал Кокберн. Что интересно, Литтелтон вспоминает о двух поляках, умолявших Кейта включить их в императорскую свиту; он пишет: "Первый из них, огромный и достойный старец, был одной из наиболее живописных фигур, которые я видел в своей жизни6. Скорее всего, это был солдат-ветеран, не желающий пережить разлуки с собственным командиром. Говорил он весьма разумным и спокойным голосом, лицо его было печальным, но он сохранил хладнокровие. Зато молодой демонстрировал отчаяние, которое редко теперь можно наблюдать (...), когда ему не разрешили войти на борт, он плакал, руки его тряслись, одной из них он, будто в конвульсиях, дергал себя за волосы. Было очевидно, что он не притворяется, и, видя такое, я опасался, что от подобного отчаяния он может утопиться... Звали его Пентовский7 или как-то так, но в любом случае, не Понятовский".
Виконт де ля Шартр, французский посол в Лондоне, писал в то время в свое министерство иностранных дел: "Поляк, капитан Пронтовский, написал в адмиралтейство, что у него нет средств на проживание, и если останется в Европе, ему придется добывать их с помощью преступлений. Тогда решили, чтобы избавиться от хлопот, взять его на борт "Нортумберленда" и высадить во Франции по дороге на остров. Лорд Мелвилл предлагает высадить его в Гавре, но окончательное решение оставил мне".
Понятное дело, что по многим обстоятельствам идея постоя "Нортумберленда" во Франции была несерьезной, и англичане от нее отказались. Судно с Наполеоном на борту отправилось на Святую Елену 9 августа 1815 года, а Пёнтковский остался в Плимуте. Но он не отказался от тактики надоедания чиновников прошениями, пока наконец не выиграл - 17 августа он все же получил разрешение выезда на Святую Елену. Почему не согласились сразу же, а только лишь через какое-то время? Как он сам утверждал, это случилось благодаря милости герцога Девонширского, который обратил на него внимание на борту "Беллерофона" и даже вручил подарок в виде драгоценного перстня. Все это звучит очень красиво, вот только... герцог Девонширский никогда не ступал на палубу "Беллерофона".
Гораздо более правдоподобным является то, что он должен был благодарить другого англичанина, влиятельного адвоката по фамилии Кейпел-Лоффт. И в этот момент появляются две версии событий: французская и британская.
Французские историки считают, будто разрешение на выезд на Святую Елену Пёнтковский получил благодаря тому, что сами французы лаконично называют "cherchez la femme". По данной версии, к данному времени мистер Кейпел-Лоффт поддерживал весьма приятельские отношения с 20-летней брюнеткой, выпускницей Парижской Консерватории, мадемуазель Меланией Деспут, и горячечно подыскивал для нее мужа, поскольку на шатания по салонам с "вечной девушкой" смотрели не слишком хорошо. Это должен был быть муж не слишком тяжелый, то есть такой, который бы своим именем поддерживал репутацию дамы, и в то же самое время отсутствующий. Поляк, рвущийся на другой конец света, в данной ситуации был идеальным кандидатом. В результате, мистер Кейпел-Лоффт устроил, что следует в министерстве, а Пёнтковский встал перкед алтарем (на борту судна "Святой Георгий") с мадемуазель Меланией, только после этого ему разрешили взойти на борт "Буревестника", который как раз отплывал к Святой Елене.
Уотсон объяснил все произошедшее менее зрелищным, зато более логичным и - точки зрения историографии - более пристойным образом. 70-летний к тому времени знаменитый юрист Кейпел-Лоффт, все же староватый для роли Дон Жуана, был одним из известнейших почитателей Бонапарте в Англии, который публично, в прессе и официальных нотах, протестовал против пленения императора, которое сам он называл "политикой трусов". При этом, в заранее обреченной на поражение борьбе он ссылался на все существующие кодексы и постановления, не исключая "Магна Карта Либертатум" и "Хабеас Корпус". Именно он и добился для Пёнтковского разрешения выехать на Святую Елену, считая это как бы подарком для Наполеона. После отъезда мужа госпожа Пёнтковская поселилась в семье Кейпел-Лоффтов, отношение к ней было самое доброе. Уотсон без труда доказал, что обвинение ее в романе с седым адвокатом является идиотизмом, рассчитанным исключительно на компрометацию Пёнтковского.
Свадьба красавицы Мелании с необычайно красивым, хотя и чрезвычайно экзальтированным Каролем состоялась 4 октября 1815 года. А через четыре дня "Буревестник" поднял якорь.
6
Утром 30 декабря 1815 года монотонные будни Лонгвуда были оживлены визитом майора Ферзена, который сообщил, что, по согласию британских властей, в свиту достойного пленника дополнительно включается польский офицер, капитан Пёнтковский, со вчерашнего дня пребывающий в Джеймстауне8. Этим "капитанством" поначалу дал себя обмануть, среди всех прочих, и придворный хроникер Наполеона на Святой Елене, Лас Касес, который под датой 30 декабря 1815 года записал: "В этот день наша небольшая колония увеличилась на поляка, капитана Пёнтковского". Впоследствии, когда Пёнтковского уже расшифровали, Лас Касес везде в своих заметках именовал его в соответствии с правдой - поручиком.
Прибытие Пёнтковского вызвало среди спутников императора удивление и недоверие. Всем было хорошо известно, что получить разрешение для пребывания на Святой Елене вещь практически невозможная даже для наиболее влиятельных французов. А этот таинственный, никому не ведомый чужак такое разрешение получил. Само собой, возникало подозрение, что Пёнтковский должен быть "подсадным кротом" в Лонгвуде.
В подобной ситуации не может будить удивления факт, что Пёнтковского приветствовали весьма прохладно. Лас Касес, правда, отрицает этому в своем "Мемориале..." (заметка от 21 - 23.02.1816 г.): "Англичане были удивлены отсутствием энтузиазма с нашей стороны при известии о его прибытии. Наши враги писали, будто мы приняли его плохо, что является неправдой, но этого хватило, чтобы в британских официальных бумагах очутились утверждения, будто бы император его избивал, а мы все предали его остракизму. Позднее мне рассказывали про карикатуры, на которых император хватал его когтями, я же сам поджаривал его и желал съесть либо же ездил на его плечах с бичом для скота в зубах - вот вам благородство и деликатность, типичные для англичан".
Карикатуры - понятное дело - были всего лишь пасквилями в виде рисунков, но вот прохладный прием, вопреки утверждениям хроникера, вовсе не был неправдой. Что еще более противоречит утверждениям самого Пёнтковского. Дело в том, что наш валет червей в письме Кейпел-Лоффту написал, будто император принял его с энтузиазмом и проявил о нем заботу, превосходящую самые смелые ожидания: уже после первой проведенной в Лонгвуд ночи он прислал к нему слугу Маршана с вопросом, достаточно ли у Пёнтковского чистого белья, и если нет, тогда монарх снабдит его собственным! Ксёндз Сыский с обезоруживающей серьезностью подчеркнул данное событие в своей книжечке.
На самом же деле Наполеон поначалу вообще не желал видеть прибывшего, поскольку Пёнтковский появился на острове в серебристо-голубом мундире императорского адъютанта, размышляя при этом следующим образом: в течение стольких лет славы рядом с императором было столько адъютантов, что он не в состоянии запомнить всех. Вот только Пёнтковский недооценил памяти корсиканца. Бонапарте разъярился и начал кричать:
- И что должен этот мундир означать? Этот человек никогда не был моим адъютантом! Я ничего об этом не знаю! Передайте Кокберну, что я его не приму!
Но после того император поддался на уговоры Бертрана (тот какое-то время наивно считал, будто Пёнтковский является тайным эмиссаром бонапартистов и привез из Европы секретные письма) и принял поляка, который "наплел ему множество сказок".
Вскоре после того Гурго тоже демаскировал Пёнтковского. Событие имело место во время завтрака у госпожи Скелтон, жены вице-губернатора острова. Присутствовавший там губернатор, адмирал Кокберн, в какой-то момент начал выпытывать поляка о прохождении его карьеры, когда же заметил, что ответы Пёнтковского вызывают удивление на лице Гурго, обратился к генералу:
- Неужто вы не видели мистера Пёнтковского в армии?
- Никогда! - ответил Гурго и сразу же начал выпытывать поляка более тщательно:
- В какой части вы служили?
- У Тильмана.
- Как звали командующего армией?
- Не помню хорошо, кажется, Лористон.
- Где вы были во время осады Смоленска?
- Далеко впереди... этой осадой командовал Домбровский.
- Вы совершенно ошибаетесь! - воскликнул Гурго.
Если принять, что подобный разговор и вправду состоялся9, то следовало бы признать, что Пёнтковский не "ошибался", но просто лгал, причем, лгал совершенно неумело, ведь всякий, кто каким-либо образом имел тогда дело с кампанией 1812 года, обязан был знать, что дивизия генерала Домбровского не приняла участия в походе на Москву, следовательно, под Смоленском ее просто не могло быть.
После этой беседы от Пёнтковского потребовали предъявить офицерскую книжку. Здесь не фигурировал Смоленск, что имело ничтожное значение относительно того факта, что сам документ был выдан пост фактум лишь в 1815 году после того - как рассказывал сам Пёнтковский - как произошла потеря оригинальных документов в Каннах. Следовательно, эти бумаги никакой ценности не имели.
Были ли сделаны из этого какие-то выводы? Никаких. Пёнтковский столь горячо рассказывал о своей любви к Наполеону и о том, как в Англии перевернул небо и землю, чтобы получить возможность попасть на остров Святой Елены и "жить рядом с императором, спать у его дверей и умереть на его могиле", что это тронуло даже самые жестокие сердца в свите Бонапарте. Когда же маршал двора Бертран вспомнил Пёнтковского по Эльбе, а другие по Плимуту, как он устраивал скандалы и умолял англичан разрешить ему сопровождать Наполеона, недоверие постепенно начало таять, уступая место теплой снисходительности. В частности, благородный Бертран и даже Гурго дарили поляка симпатией и окружали опекой. Все они, а также и сам император, быстро поняли, что имеют дело с безвредным мифоманом, слабость которого состоит в том, чтобы похвастаться и блеснуть, мотором же его действий всегда остается слепая влюбленность в "бога войны", и что этот глуповатый романтик ничьим шпионом быть не может.
Этого не поняли лишь французские историки.
7
Французские историки, занимающиеся Святой Еленой (Мессон, Ленотр, Мартино, Обри, Ганьер и др.) лишь на основании того факта, что Пёнтковский получил разрешение присоединиться к свите Наполеона на острове, хотя иные просящие об этом у англичан офицеры (в том числе и Шульц) получили отказ, а также, основываясь на упомянутой беседе за столом у госпожи Скелтон и начальных подозрениях святоеленских спутников императора - посчитали Пёнтковского британским агентом, введенным в окружение "бога войны". Мессон написал откровенно: "На остров его прислали английские министры". Мессон был слишком интеллигентным историком, чтобы - не имея никаких доказательств (поскольку никаких таковых и не существует) - утверждать, что Пёнтковский был английским шпионом. Он все устроил по-другому, весьма "остроумно"; спросил: "Был ли Пёнтковский шпионом?", после чего прибавил процитированное выше мнение. Другие, пользуясь Мессоном, уже не стеснялись и отказались от этого неудобного "ли" и вопросительного знака.
Предположим, что они правы, что Пёнтковский на содержании Лондона, после чего подобьем факты, прекрасно известные авторам гипотезы. Итак, этот ас британской разведки (ведь на Святую Елену не послали бы первого встречного) служит вначале на Эльбе в качестве простого солдата, затем устраивает дикие сцены в Плимуте, после чего еще более унижается и заядло умоляет, чтобы его послали на остров, но борт "Нортумберленда" его не пускают, хотя это выглядело бы гораздо естественней, чем последующий его приезд. Тот же самый "английский шпион" будет впоследствии - как мы это еще увидим - резко протестовать против английской тирании, за что в приказном порядке будет с острова выдворен! Все это натянуто даже на первый взгляд, и следует решить - либо тогдашней английской разведкой руководили люди совершенно уже глупые, либо же все измышления историков с берегов Сены являются просто непристойными. Иной альтернативы просто нет.
Обвиняя французов в измышлениях, будто Пёнтковский был агентом Лондона, нельзя указывать на то, будто они не воспользовались доказательствами или же проигнорировали их полнейшее отсутствие. История шпионской деятельности как раз и отличается тем, что, как правило, отдельные ее главы покрыты более или менее плотным покровом тайны. Так что абсолютно естественным является то, что желающие расшифровать все эти делишки, хочешь - не хочешь, обязаны оперировать гипотезами, основанными на косвенных предпосылках. Впрочем, я и сам выдвинул гипотезу о шпионской деятельности девицы Ленорман. Вот только в случае "Сивиллы из предместья Сен-Жермен" предпосылки эти (в том числе, полицейские рапорты) были столь однозначными, что гипотеза рождалась сама собой. Если же говорить о Пёнтковском, единственной предпосылкой - если не считать уж слишком быстрого получения разрешения отъезда на Святую Елену - являлся факт, что человек этот был вралем. Французские историки, закрывая глаза на все, что противоречило их гипотезе, посчитали упомянутый факт достаточным, чтобы бросить на поляка столь тяжкое обвинение, да к тому же еще признали его соответствующим логике.
Что же можно им ответить и как, если даже исторические факты их не убедили, так что вместо них они предпочли инсинуации?10 Скорее всего, лучше будет ответить им словами француза: "Да, вы правы. Вы все правы. Логика может доказать все, что только угодно. Прав даже тот, кто сваливает на горбунов ответственность за все несчастья в мире. Если мы объявим войну горбунам, то весьма скоро сделаемся ее рьяными поборниками. Мы будем требовать мести за все преступления горбунов. Ведь горбатые люди наверняка подобные преступления совершают" (А. де Сент-Экзюпери).
8
Несмотря на недружелюбную поначалу атмосферу, Пёнтковский быстро акклиматизировался в Лонгвуд, и хотя первые дни ему еще ставили палки в колеса, устроился так, что ему хватало всего. Уже по одному этому можно было узнать, что он истинный поляк. Здесь вспоминается заметка из "Дневника" Марии Домбровской об одном из немецких концентрационном лагере, в который привезли новую партию пленных. Комендант лагеря сказал тогда своим подчиненным:
- И не спускайте глаз с поляков. Поляк, даже если закрыть его под стеклянной крышкой голым, уже через две недели будет одетым, с мебелью и работающим самогонным аппаратом.
Пёнтковский самогон не гнал, за то обзавелся мебелью, одевался как никто другой богато и даже... отличался чистотой, что в паршивых условиях Лонгвуд требовало огромного искусства.
Когда его уже признали своим, то передали функции помощника придворного конюшего, генерала Гурго. Функция эта была чисто формальная (как, впрочем, и большинство придворных функций в Лонгвуд) и сводилась к слежению за разбалованными конюхами. Когда те как-то раз ради своего развлечения повесили песика, принадлежавшего Гурго, Пёнтковский подал официальный рапорт по данному делу, в результате чего Наполеон... собрал судебную коллегию для проведения разбирательства над виновными, на которой сам был председателем. За два года перед тем человек этот судил народы. А четырьмя годами ранее в его устах родилась максима: "От великого до смешного всего один шаг".
Пёнтковский получал годовое содержание в размере 110 франков. Сумма составляла приблизительно половину того, что получали остальные офицеры свиты. Но поляк не слишком беспокоился этим, как не беспокоился, собственно, ничем: ни компрометациями по причине изливаемой на него лжи, ни "осторожным" надзором, которым его поначалу окружили, ни даже фактом, что его не каждый день приглашали к столу обожаемого императора - как правило, он столовался вместе с доктором О'Мерой и британским связным офицером в Лонгвуд, капитаном Поппелтоном. Только лишь скука, единообразие дней в гадкой ауре острова, все-таки достали его до живого и начали ломать, как сломали всех, с Наполеоном во главе. Для горячего Кароля это было пыткой.
Скуку он убивал как только мог - утренней охотой на куропаток и диких голубей, уроками верховой езды, которые давал сыну Бертрана. Довольно часто он выезжал в Джеймстаун за газетами, покупками и новостями из Европы, которые привозили на остров моряки, и которые Пёнтковскому нашептывал на ухо Леви Соломон, часовщик и совладелец лавчонки. Пёнтковский приходил к Соломону посмотреть гравюры и антиквариат, после чего возвращался в Лонгвуд нафаршированный сведениями, а уже тут "продавал" их императорской свите. Прекрасно зная несколько языков, он переводил своим товарищам лондонские газеты.
Французские авторы, особенно Ленотр, хотят доказать, будто Наполеон терпеть не мог Пёнтковского, избегал его и никогда с ним не разговаривал. Все это лишь выдумки. По воскресеньям поляка приглашали к столу императора. Когда однажды поляк был ранен на охоте, Наполеон от всего сердца сочувствовал ему, вызывая тем самым гордость и радость Пёнтковского. Лас Касес, описывая завтрак Бонапарте в саду, приводит такое событие: "Как-то утром, завтракая в тени деревьев, император заметил поляка Пёнтковского и позвал его, приглашая разделить с ним завтрак, после чего начал расспрашивать его о различных вещах, а Пёнтковский пал к его ногам" (заметка от 23.02.1816). Император испытывал к хвастуну лишь мягкую отстраненность, возможно, смешанную с какой-то долей презрения, но и с понимание и терпимостью, столь характерными для него.
По его собственным словам, Кароль Фредерик Юлиуш Пёнтковский родился 30 мая 1786 года в имении Блондувек, расположенном неподалеку от Варшавы. Отцом его был Михал Пёнтковский, а матерью... один раз сам Пёнтковский выдавал за свою родительницу Юстыну Чивыскую (Чивыцкую ?), а в другой раз Марию Бырминскую (Бырминьскую ?). О его детстве мы не знаем абсолютно ничего. В молодости он, якобы, был пажем при саксонском дворе - у короля саксонского и князя варшавского Фридриха Августа - после чего, в 1808 году, начал военную карьеру в качестве гусара. Через год он перешел в гвардейские лансьеры (легковооруженная кавалерия), якобы, в чине поручика и, якобы, принял участие в австрийской кампании, а затем и российской в чине поручика первого класса и - здесь мы постоянно идем по следу весьма сомнительной автобиографической версии в изложении Кабани - был ранен в битве при Бородино, за что 7 сентября 1812 года его наградили Звездой Почетного Легиона. В гвардии, может, он и был, но все остальное является ложью: человека с такой фамилией нет в перечне раненых никакого гвардейского полка, нет такой фамилии и в списке награжденных знаком Почетного Легиона 7 сентября 1812 года, равно как и в следующем списке от 10 сентября.
В 1813 году Пёнтковский, вроде бы, получил чин поручика в главном штабе, отличился в битве при Баутцене, был ранен перед битвой под Дрезденом и был взят в плен. После заключения мира он узнал, что обожаемый им император будет содержаться на Эльбе. И тогда, несмотря на свои знаки офицерского отличия, он вступил простым гренадером в гвардейский отряд, сопровождавший изгнанника. Это последнее сообщение правдиво, поскольку сохранился перечень состава наполеоновских отрядов на Эльбе - Пёнтковский на самом деле пребывал на Эльбе в V роте батальона гренадер гвардии.
Читатель уже заметил, что я неоднократно воспользовался словом "якобы". Это из осторожности, поскольку никакие документы не подтверждают упомянутых ступеней военной карьеры нашего героя. (Сам он объяснял это тем, что его послужную книжку... украли в Каннах). Что вовсе не означает, будто я абсолютно не доверяю подобной информации. Уже сам факт, что Пёнтковский добровольно отправился на Эльбу и служил там рядовым, свидетельствует о нем весьма положительно. Другое дело, что многие наполеоновские офицеры делали тогда то же самое, и потому некоторые отряды микроскопической "армии Эльбы" состояли исключительно из офицеров и унтер-офицеров.
Пёнтковский начал службу на Эльбе в качестве гренадера, а закончил уже шволежером (тяжеловооруженным кавалеристом), поскольку 22 октября 1814 года ему удалось перейти в любимую кавалерию - в славный эскадрон Ержмановского. Потому-то, когда по возвращению с Эльбы Наполеон выпустил декрет (27.04.1815), в котором содержался перечень награжденных его товарищей по первому изгнанию, под номером 145 там фигурировал "шволежер Фридерик Пионтовский". Награда была денежной, зато весьма сомнительной кажется нам автобиографическая информация о том, что Пёнтковский дополнительно был награжден постом эскадронного командира и адъютанта самого императора. Равно как и та, что под Ватерлоо он передавал приказы, носясь с одного конца поля битвы в другой, под градом пуль с обеих сторон, а у него не был ни единой царапины, и Наполеон наградил его снятым с собственной груди крестом Почетного Легиона с бриллиантами (Почетный Легион во второй раз?).
Если говорить о Ста Днях Пёнтковского, надежным является то, что вначале он оставался безработным. Являясь унтер-офицером без назначения он проживал в Париже в Отель д'Омон, пытаясь записаться в гусары. Его прошение по данному делу, направленное военному министру Даву (25.04.1815), поддержанная письменно генералом Дрюотом, привела к тому, что его вписали в... шволежеры, и в бельгийской кампании он принял участие в чине поручика.
4
После Ватерлоо Пёнтковский неожиданно преобразился в... капитана. Выступившему с прошением сопровождать императорскую свиту "капитану Пёнтковскому" дал на это свое письменное разрешение (23.06.1815) маршал двора, генерал Бертран. Наш герой сопровождал карету супруги маршала Бертрана, добрался до Рошфора и был свидетелем отбытия императора в Англию. Самому ему не разрешили сопровождать пленника, поэтому он поспешил за ним при первой же подходящей оказии, на следующем же судне.
Ленотр тут же поспешил в этом месте заметить, что в официальном перечне лиц, сопровождавших Наполеона при отплытии из Рошфора, Пёнтковского не было, только данный факт никакого значения не имеет; в Рошфоре тогда царил невероятный кавардак (в силу концепции бегства императора в Соединенные Штаты), в порту кишело офицерами, хотя и сопровождавшими Наполеона, но нигде не зарегистрированными. Прекрасно понимавший это Мессон удержался в данном эпизоде от каких-либо спекуляций, зато Ленотр соответствующим тоном напомнил, что, в соответствии с мемуарной литературой, в Рошфор за Наполеоном поспешил всего лишь один поляк - но не Пёнтковский которого Маршан называет "Белини", Понс - "Беллина", Обри - ""Беллини", Пейрусс - "Меллини", а Гурго - "Белина Ступески (Ступиньский)5.
Если принять версию Ленотра, что Пёнтковский не ездил за Наполеоном в Рошфор (версия, основанная на утверждении Гурго), тогда следовало предположить, что он высадился там на парашюте, ведь доказанным фактом является то, что Пёнтковский вступил в Рошфоре на борт корабля "Медуза" и поплыл в Плимут вслед за своим идолом. Поскольку Ленотр сам пишет об этом, читателя, знакомящегося с его эскизом, начинает раздражать непоследовательность автора. И эта раздраженность имеет под собой все основания, поскольку злобность историка забавляет до того момента, когда она остается логичной - нелогичная злобность возбуждает отвращение.
Мои въедливые замечания в адрес злобности французских историков по отношению к Пёнтковскому, которые пока что крутятся вокруг маргинальных подробностей, имеют свое обоснование - они ведут к очень важному вопросу, к общей оценке Пёнтковского французами. И мы быстрым шагом близимся к нему.
5
Плитмут - это одна из глав жизни поляка-авантюриста, которая известна весьма подробно. Драма или, если кто как предпочитает, фарс, который там имел место, стали известны на всю Европу.
В Плимуте, уже на борту судна "Беллерофон", император попрощался с офицерами, которые сопровождали его в Англию. Пёнтковский принял участие в этом торжестве, только французы относились к нему презрительно. После этого Наполеона перевели на борт судна "Нортумберленд", вместе с теми, кому позволили делить его изгнание. Пёнтковский такого разрешения не получил. Ему отказали в этом французы (письмо Бертрана от 7 августа 1815 года), а также англичане, несмотря на истерические упрашивания, в которых было нечто от театра - малого, но, может быть, и от большого, если отчаяние поляка было правдивым - кто знает? Об этом писали тогдашние европейские газеты, рассказывая о таинственном поляке, который за десяток часов перед отходом корабля на Святую Елену плакал словно дитя и катался на берегу по земле, обнимая адмирала Кейта за ноги. Именно тогда Байрон и посвятил Пёнтковскому жалостливые строки, которые я цитирую в эпиграфе.
Вы можете сказать, что весь этот цирк на берегу был шутовством. Только ведь поляк был шутом от страдания, а кто еще больше заслуживает милости, как не клоун с разбитым сердцем?
Наиболее интересное и, возможно, наиболее тщательное описание упомянутой сцены мы находим в записках У. Литтелтона, которого на борт "Нортумберленда" пригласил адмирал Кокберн. Что интересно, Литтелтон вспоминает о двух поляках, умолявших Кейта включить их в императорскую свиту; он пишет: "Первый из них, огромный и достойный старец, был одной из наиболее живописных фигур, которые я видел в своей жизни6. Скорее всего, это был солдат-ветеран, не желающий пережить разлуки с собственным командиром. Говорил он весьма разумным и спокойным голосом, лицо его было печальным, но он сохранил хладнокровие. Зато молодой демонстрировал отчаяние, которое редко теперь можно наблюдать (...), когда ему не разрешили войти на борт, он плакал, руки его тряслись, одной из них он, будто в конвульсиях, дергал себя за волосы. Было очевидно, что он не притворяется, и, видя такое, я опасался, что от подобного отчаяния он может утопиться... Звали его Пентовский7 или как-то так, но в любом случае, не Понятовский".
Виконт де ля Шартр, французский посол в Лондоне, писал в то время в свое министерство иностранных дел: "Поляк, капитан Пронтовский, написал в адмиралтейство, что у него нет средств на проживание, и если останется в Европе, ему придется добывать их с помощью преступлений. Тогда решили, чтобы избавиться от хлопот, взять его на борт "Нортумберленда" и высадить во Франции по дороге на остров. Лорд Мелвилл предлагает высадить его в Гавре, но окончательное решение оставил мне".
Понятное дело, что по многим обстоятельствам идея постоя "Нортумберленда" во Франции была несерьезной, и англичане от нее отказались. Судно с Наполеоном на борту отправилось на Святую Елену 9 августа 1815 года, а Пёнтковский остался в Плимуте. Но он не отказался от тактики надоедания чиновников прошениями, пока наконец не выиграл - 17 августа он все же получил разрешение выезда на Святую Елену. Почему не согласились сразу же, а только лишь через какое-то время? Как он сам утверждал, это случилось благодаря милости герцога Девонширского, который обратил на него внимание на борту "Беллерофона" и даже вручил подарок в виде драгоценного перстня. Все это звучит очень красиво, вот только... герцог Девонширский никогда не ступал на палубу "Беллерофона".
Гораздо более правдоподобным является то, что он должен был благодарить другого англичанина, влиятельного адвоката по фамилии Кейпел-Лоффт. И в этот момент появляются две версии событий: французская и британская.
Французские историки считают, будто разрешение на выезд на Святую Елену Пёнтковский получил благодаря тому, что сами французы лаконично называют "cherchez la femme". По данной версии, к данному времени мистер Кейпел-Лоффт поддерживал весьма приятельские отношения с 20-летней брюнеткой, выпускницей Парижской Консерватории, мадемуазель Меланией Деспут, и горячечно подыскивал для нее мужа, поскольку на шатания по салонам с "вечной девушкой" смотрели не слишком хорошо. Это должен был быть муж не слишком тяжелый, то есть такой, который бы своим именем поддерживал репутацию дамы, и в то же самое время отсутствующий. Поляк, рвущийся на другой конец света, в данной ситуации был идеальным кандидатом. В результате, мистер Кейпел-Лоффт устроил, что следует в министерстве, а Пёнтковский встал перкед алтарем (на борту судна "Святой Георгий") с мадемуазель Меланией, только после этого ему разрешили взойти на борт "Буревестника", который как раз отплывал к Святой Елене.
Уотсон объяснил все произошедшее менее зрелищным, зато более логичным и - точки зрения историографии - более пристойным образом. 70-летний к тому времени знаменитый юрист Кейпел-Лоффт, все же староватый для роли Дон Жуана, был одним из известнейших почитателей Бонапарте в Англии, который публично, в прессе и официальных нотах, протестовал против пленения императора, которое сам он называл "политикой трусов". При этом, в заранее обреченной на поражение борьбе он ссылался на все существующие кодексы и постановления, не исключая "Магна Карта Либертатум" и "Хабеас Корпус". Именно он и добился для Пёнтковского разрешения выехать на Святую Елену, считая это как бы подарком для Наполеона. После отъезда мужа госпожа Пёнтковская поселилась в семье Кейпел-Лоффтов, отношение к ней было самое доброе. Уотсон без труда доказал, что обвинение ее в романе с седым адвокатом является идиотизмом, рассчитанным исключительно на компрометацию Пёнтковского.
Свадьба красавицы Мелании с необычайно красивым, хотя и чрезвычайно экзальтированным Каролем состоялась 4 октября 1815 года. А через четыре дня "Буревестник" поднял якорь.
6
Утром 30 декабря 1815 года монотонные будни Лонгвуда были оживлены визитом майора Ферзена, который сообщил, что, по согласию британских властей, в свиту достойного пленника дополнительно включается польский офицер, капитан Пёнтковский, со вчерашнего дня пребывающий в Джеймстауне8. Этим "капитанством" поначалу дал себя обмануть, среди всех прочих, и придворный хроникер Наполеона на Святой Елене, Лас Касес, который под датой 30 декабря 1815 года записал: "В этот день наша небольшая колония увеличилась на поляка, капитана Пёнтковского". Впоследствии, когда Пёнтковского уже расшифровали, Лас Касес везде в своих заметках именовал его в соответствии с правдой - поручиком.
Прибытие Пёнтковского вызвало среди спутников императора удивление и недоверие. Всем было хорошо известно, что получить разрешение для пребывания на Святой Елене вещь практически невозможная даже для наиболее влиятельных французов. А этот таинственный, никому не ведомый чужак такое разрешение получил. Само собой, возникало подозрение, что Пёнтковский должен быть "подсадным кротом" в Лонгвуде.
В подобной ситуации не может будить удивления факт, что Пёнтковского приветствовали весьма прохладно. Лас Касес, правда, отрицает этому в своем "Мемориале..." (заметка от 21 - 23.02.1816 г.): "Англичане были удивлены отсутствием энтузиазма с нашей стороны при известии о его прибытии. Наши враги писали, будто мы приняли его плохо, что является неправдой, но этого хватило, чтобы в британских официальных бумагах очутились утверждения, будто бы император его избивал, а мы все предали его остракизму. Позднее мне рассказывали про карикатуры, на которых император хватал его когтями, я же сам поджаривал его и желал съесть либо же ездил на его плечах с бичом для скота в зубах - вот вам благородство и деликатность, типичные для англичан".
Карикатуры - понятное дело - были всего лишь пасквилями в виде рисунков, но вот прохладный прием, вопреки утверждениям хроникера, вовсе не был неправдой. Что еще более противоречит утверждениям самого Пёнтковского. Дело в том, что наш валет червей в письме Кейпел-Лоффту написал, будто император принял его с энтузиазмом и проявил о нем заботу, превосходящую самые смелые ожидания: уже после первой проведенной в Лонгвуд ночи он прислал к нему слугу Маршана с вопросом, достаточно ли у Пёнтковского чистого белья, и если нет, тогда монарх снабдит его собственным! Ксёндз Сыский с обезоруживающей серьезностью подчеркнул данное событие в своей книжечке.
На самом же деле Наполеон поначалу вообще не желал видеть прибывшего, поскольку Пёнтковский появился на острове в серебристо-голубом мундире императорского адъютанта, размышляя при этом следующим образом: в течение стольких лет славы рядом с императором было столько адъютантов, что он не в состоянии запомнить всех. Вот только Пёнтковский недооценил памяти корсиканца. Бонапарте разъярился и начал кричать:
- И что должен этот мундир означать? Этот человек никогда не был моим адъютантом! Я ничего об этом не знаю! Передайте Кокберну, что я его не приму!
Но после того император поддался на уговоры Бертрана (тот какое-то время наивно считал, будто Пёнтковский является тайным эмиссаром бонапартистов и привез из Европы секретные письма) и принял поляка, который "наплел ему множество сказок".
Вскоре после того Гурго тоже демаскировал Пёнтковского. Событие имело место во время завтрака у госпожи Скелтон, жены вице-губернатора острова. Присутствовавший там губернатор, адмирал Кокберн, в какой-то момент начал выпытывать поляка о прохождении его карьеры, когда же заметил, что ответы Пёнтковского вызывают удивление на лице Гурго, обратился к генералу:
- Неужто вы не видели мистера Пёнтковского в армии?
- Никогда! - ответил Гурго и сразу же начал выпытывать поляка более тщательно:
- В какой части вы служили?
- У Тильмана.
- Как звали командующего армией?
- Не помню хорошо, кажется, Лористон.
- Где вы были во время осады Смоленска?
- Далеко впереди... этой осадой командовал Домбровский.
- Вы совершенно ошибаетесь! - воскликнул Гурго.
Если принять, что подобный разговор и вправду состоялся9, то следовало бы признать, что Пёнтковский не "ошибался", но просто лгал, причем, лгал совершенно неумело, ведь всякий, кто каким-либо образом имел тогда дело с кампанией 1812 года, обязан был знать, что дивизия генерала Домбровского не приняла участия в походе на Москву, следовательно, под Смоленском ее просто не могло быть.
После этой беседы от Пёнтковского потребовали предъявить офицерскую книжку. Здесь не фигурировал Смоленск, что имело ничтожное значение относительно того факта, что сам документ был выдан пост фактум лишь в 1815 году после того - как рассказывал сам Пёнтковский - как произошла потеря оригинальных документов в Каннах. Следовательно, эти бумаги никакой ценности не имели.
Были ли сделаны из этого какие-то выводы? Никаких. Пёнтковский столь горячо рассказывал о своей любви к Наполеону и о том, как в Англии перевернул небо и землю, чтобы получить возможность попасть на остров Святой Елены и "жить рядом с императором, спать у его дверей и умереть на его могиле", что это тронуло даже самые жестокие сердца в свите Бонапарте. Когда же маршал двора Бертран вспомнил Пёнтковского по Эльбе, а другие по Плимуту, как он устраивал скандалы и умолял англичан разрешить ему сопровождать Наполеона, недоверие постепенно начало таять, уступая место теплой снисходительности. В частности, благородный Бертран и даже Гурго дарили поляка симпатией и окружали опекой. Все они, а также и сам император, быстро поняли, что имеют дело с безвредным мифоманом, слабость которого состоит в том, чтобы похвастаться и блеснуть, мотором же его действий всегда остается слепая влюбленность в "бога войны", и что этот глуповатый романтик ничьим шпионом быть не может.
Этого не поняли лишь французские историки.
7
Французские историки, занимающиеся Святой Еленой (Мессон, Ленотр, Мартино, Обри, Ганьер и др.) лишь на основании того факта, что Пёнтковский получил разрешение присоединиться к свите Наполеона на острове, хотя иные просящие об этом у англичан офицеры (в том числе и Шульц) получили отказ, а также, основываясь на упомянутой беседе за столом у госпожи Скелтон и начальных подозрениях святоеленских спутников императора - посчитали Пёнтковского британским агентом, введенным в окружение "бога войны". Мессон написал откровенно: "На остров его прислали английские министры". Мессон был слишком интеллигентным историком, чтобы - не имея никаких доказательств (поскольку никаких таковых и не существует) - утверждать, что Пёнтковский был английским шпионом. Он все устроил по-другому, весьма "остроумно"; спросил: "Был ли Пёнтковский шпионом?", после чего прибавил процитированное выше мнение. Другие, пользуясь Мессоном, уже не стеснялись и отказались от этого неудобного "ли" и вопросительного знака.
Предположим, что они правы, что Пёнтковский на содержании Лондона, после чего подобьем факты, прекрасно известные авторам гипотезы. Итак, этот ас британской разведки (ведь на Святую Елену не послали бы первого встречного) служит вначале на Эльбе в качестве простого солдата, затем устраивает дикие сцены в Плимуте, после чего еще более унижается и заядло умоляет, чтобы его послали на остров, но борт "Нортумберленда" его не пускают, хотя это выглядело бы гораздо естественней, чем последующий его приезд. Тот же самый "английский шпион" будет впоследствии - как мы это еще увидим - резко протестовать против английской тирании, за что в приказном порядке будет с острова выдворен! Все это натянуто даже на первый взгляд, и следует решить - либо тогдашней английской разведкой руководили люди совершенно уже глупые, либо же все измышления историков с берегов Сены являются просто непристойными. Иной альтернативы просто нет.
Обвиняя французов в измышлениях, будто Пёнтковский был агентом Лондона, нельзя указывать на то, будто они не воспользовались доказательствами или же проигнорировали их полнейшее отсутствие. История шпионской деятельности как раз и отличается тем, что, как правило, отдельные ее главы покрыты более или менее плотным покровом тайны. Так что абсолютно естественным является то, что желающие расшифровать все эти делишки, хочешь - не хочешь, обязаны оперировать гипотезами, основанными на косвенных предпосылках. Впрочем, я и сам выдвинул гипотезу о шпионской деятельности девицы Ленорман. Вот только в случае "Сивиллы из предместья Сен-Жермен" предпосылки эти (в том числе, полицейские рапорты) были столь однозначными, что гипотеза рождалась сама собой. Если же говорить о Пёнтковском, единственной предпосылкой - если не считать уж слишком быстрого получения разрешения отъезда на Святую Елену - являлся факт, что человек этот был вралем. Французские историки, закрывая глаза на все, что противоречило их гипотезе, посчитали упомянутый факт достаточным, чтобы бросить на поляка столь тяжкое обвинение, да к тому же еще признали его соответствующим логике.
Что же можно им ответить и как, если даже исторические факты их не убедили, так что вместо них они предпочли инсинуации?10 Скорее всего, лучше будет ответить им словами француза: "Да, вы правы. Вы все правы. Логика может доказать все, что только угодно. Прав даже тот, кто сваливает на горбунов ответственность за все несчастья в мире. Если мы объявим войну горбунам, то весьма скоро сделаемся ее рьяными поборниками. Мы будем требовать мести за все преступления горбунов. Ведь горбатые люди наверняка подобные преступления совершают" (А. де Сент-Экзюпери).
8
Несмотря на недружелюбную поначалу атмосферу, Пёнтковский быстро акклиматизировался в Лонгвуд, и хотя первые дни ему еще ставили палки в колеса, устроился так, что ему хватало всего. Уже по одному этому можно было узнать, что он истинный поляк. Здесь вспоминается заметка из "Дневника" Марии Домбровской об одном из немецких концентрационном лагере, в который привезли новую партию пленных. Комендант лагеря сказал тогда своим подчиненным:
- И не спускайте глаз с поляков. Поляк, даже если закрыть его под стеклянной крышкой голым, уже через две недели будет одетым, с мебелью и работающим самогонным аппаратом.
Пёнтковский самогон не гнал, за то обзавелся мебелью, одевался как никто другой богато и даже... отличался чистотой, что в паршивых условиях Лонгвуд требовало огромного искусства.
Когда его уже признали своим, то передали функции помощника придворного конюшего, генерала Гурго. Функция эта была чисто формальная (как, впрочем, и большинство придворных функций в Лонгвуд) и сводилась к слежению за разбалованными конюхами. Когда те как-то раз ради своего развлечения повесили песика, принадлежавшего Гурго, Пёнтковский подал официальный рапорт по данному делу, в результате чего Наполеон... собрал судебную коллегию для проведения разбирательства над виновными, на которой сам был председателем. За два года перед тем человек этот судил народы. А четырьмя годами ранее в его устах родилась максима: "От великого до смешного всего один шаг".
Пёнтковский получал годовое содержание в размере 110 франков. Сумма составляла приблизительно половину того, что получали остальные офицеры свиты. Но поляк не слишком беспокоился этим, как не беспокоился, собственно, ничем: ни компрометациями по причине изливаемой на него лжи, ни "осторожным" надзором, которым его поначалу окружили, ни даже фактом, что его не каждый день приглашали к столу обожаемого императора - как правило, он столовался вместе с доктором О'Мерой и британским связным офицером в Лонгвуд, капитаном Поппелтоном. Только лишь скука, единообразие дней в гадкой ауре острова, все-таки достали его до живого и начали ломать, как сломали всех, с Наполеоном во главе. Для горячего Кароля это было пыткой.
Скуку он убивал как только мог - утренней охотой на куропаток и диких голубей, уроками верховой езды, которые давал сыну Бертрана. Довольно часто он выезжал в Джеймстаун за газетами, покупками и новостями из Европы, которые привозили на остров моряки, и которые Пёнтковскому нашептывал на ухо Леви Соломон, часовщик и совладелец лавчонки. Пёнтковский приходил к Соломону посмотреть гравюры и антиквариат, после чего возвращался в Лонгвуд нафаршированный сведениями, а уже тут "продавал" их императорской свите. Прекрасно зная несколько языков, он переводил своим товарищам лондонские газеты.
Французские авторы, особенно Ленотр, хотят доказать, будто Наполеон терпеть не мог Пёнтковского, избегал его и никогда с ним не разговаривал. Все это лишь выдумки. По воскресеньям поляка приглашали к столу императора. Когда однажды поляк был ранен на охоте, Наполеон от всего сердца сочувствовал ему, вызывая тем самым гордость и радость Пёнтковского. Лас Касес, описывая завтрак Бонапарте в саду, приводит такое событие: "Как-то утром, завтракая в тени деревьев, император заметил поляка Пёнтковского и позвал его, приглашая разделить с ним завтрак, после чего начал расспрашивать его о различных вещах, а Пёнтковский пал к его ногам" (заметка от 23.02.1816). Император испытывал к хвастуну лишь мягкую отстраненность, возможно, смешанную с какой-то долей презрения, но и с понимание и терпимостью, столь характерными для него.