Страница:
Зашли к Норбломам, и мистер Тозер ввернул в разговоре, что, «пожалуй, если б Норбломы когда-нибудь надумали переменить квартиру, доктору не плохо было бы устроиться над магазином…»
Норбломы обменялись долгим белесым осторожным скандинавским взглядом и промямлили, что они «не знают… конечно, лучшей квартиры в городе не найти…» — и мистер Норблом добавил, что если бы они, вопреки всякой вероятности, все-таки решились переехать, то назначили бы за квартиру (без мебели, конечно) двадцать пять долларов в месяц.
Мистер Тозер вернулся с международной конференции веселый и самодовольный, как какой-нибудь государственный секретарь Тозер в Вашингтоне или лорд Тозер в Лондоне.
— Отлично! Отлично! Мы его заставили проговориться! Он сказал — двадцать пять. Значит, когда подоспеет время, мы ему предложим восемнадцать и сойдемся на двадцати одном долларе семидесяти пяти центах. Если действовать с оглядкой, дать Норблому срок повидаться с миссис Бисон и договориться с ней насчет пансиона, мы припрем его, как захотим.
— Ох, если Норблом не решается, попробуем снять еще где-нибудь, — сказал Мартин. — За редакцией «Орла» есть несколько свободных комнат.
— Что? Искать по всему городу, когда мы уже дали Норбломам понять, что у нас серьезные намерения? Они станут нашими врагами по гроб жизни! Недурной способ обеспечить практику, а? Должен сказать, если вы теперь отступитесь от Норблома, я и сам его нимало не осужу, когда он на вас ополчится. Это вам не Зенит, где вы можете прийти и требовать, чтоб дело сделалось в две минуты!
В течение двух недель, пока Норбломы мучились над решением вопроса, который был у них давно решен, Мартин ждал и не мог приступить к работе. Он знал, что, пока не откроет приличный по всем правилам кабинет, для большинства уитсильванцев он будет не врачом, заслуживающим их доверия, а «зятем Энди Тозера». За эти две недели его пригласили только раз: к страдавшей головной болью мисс Агнес Инглблед, тетке и домоправительнице Алека Инглбледа, парикмахера. Мартин ликовал, но Берт Тозер охладил его восторг:
— Ах, так это она вас позвала? Она вечно ходит по врачам. Она ровным счетом ничем не больна, но вечно гонится за новейшими средствами. В последний раз она ухватилась за проезжего молодца, который продавал здесь с «форда» разные пилюли и мази, а перед тем лечилась у какого-то знахаря, сумасшедшего лоботряса с Голландской кузни, и долгое время ее пользовал остеопат в Леополисе — хотя, скажу вам, в остеопатии что-то есть, остеопаты часто вылечивают больных, от которых обыкновенные врачи отказываются и не понимают, чем они больны, — вы не согласны?
Мартин сказал, что не согласен.
— Эх вы, горе-доктора! — каркнул Берт с самым своим благодушным видом: Берт умел иногда быть очень веселым и благодушным. — Все вы на один манер, особенно когда только что кончите курс и думаете, что знаете все на свете. Вы не видите ничего хорошего ни в хиропрактике, ни в электрических поясах, ни в костоправах — а все потому, что эта конкуренция отнимает у вас много звонких долларов.
И вот доктор Мартин Эроусмит, некогда бесивший Ангуса Дьюера и Эрвинга Уотерса своими насмешками над медицинской рутиной, поддерживает перед нагло ухмыляющимся Бертом Тозером авторитет всех вообще врачей, бескорыстных, вооруженных научными знаниями; уверяет, что ни одно лекарство ни разу не прописывалось зря (по крайней мере врачом с уиннемакским дипломом), ни одна хирургическая операция не делалась без нужды.
Мартин теперь очень много виделся с Бертом. Он сидел в банке, ожидая, что его вызовут к больному, и пальцы его зудели сделать кому-нибудь перевязку. Часто заходила Ада Квист и Берт откладывал свои подсчеты, чтобы полюбезничать с невестой.
— Теперь, Ада, вам при докторе и думать надо с опаской. Он мне тут сейчас рассказывал о своих громадных познаниях по неврологии и чтению мыслей. Да, Март! Вы меня так напугали, что я переменил комбинацию букв в замке несгораемого шкафа.
— Он? — фыркнула Ада. — Пусть дурачит кого другого, но не меня. Каждый может выучить что угодно по книжке, но когда нужно применить знания на практике… Позвольте мне вам сказать, Март, если у вас когда-нибудь будет десятая часть тех знаний, какие накопил старый доктор Уинтер из Леополиса, то вам суждено прожить дольше, чем я думаю!
Общими усилиями они разъяснили зятю, что для джентльмена, который гордится своим зенитским лоском и считает себя «такой важной птицей, что задирает нос перед нами, жалким отродьем грязных фермеров», — для такого джентльмена у Мартина плоховато повязан галстук.
Все свои собственные остроты и некоторые Адины Берт повторял за семейной трапезой.
— Зря ты так донимаешь мальчика. А впрочем, насчет галстука замечено остро. Мне кажется, Мартин и впрямь слишком много о себе воображает, — кудахтал мистер Тозер.
Леора после ужина отвела Мартина в сторону.
— Дорогой, ты еще в силах терпеть? Мы, как только можно будет, заживем своим домом. Или дать тягу теперь же?
— Ничего! Стерплю.
— Гм!.. Может быть. Дорогой, когда станешь бить Берта, будь осторожней — не угоди на виселицу.
Мартин вышел на парадное крыльцо. Он решил посмотреть комнаты за редакцией «Орла». Он не выдержал бы еще недели без надежного убежища от Берта. Невозможно было ждать, когда Норбломы решатся на переезд, хотя они выросли для него в грозную и вечную силу, чья враждебность должна была неминуемо его сокрушить; в чудовищных богов, витающих над Уитсильванией, которая стала единственным мыслимым миром.
В печальном вечернем свете он увидел, что по дощатому тротуару шагает человек и нерешительно на него поглядывает. Это был некто Вайс, русский еврей, известный в поселке под именем «Вайс-поляк». В своем домишке у полотна железной дороги он продавал акции серебряных рудников и автомобильных заводов, покупал и продавал земельные участки и лошадей и шкурки ондатры. Он окликнул Мартина:
— Это вы, док?
— Угу!
Мартин радостно насторожился: пациент!
— Послушайте, не пройдетесь ли вы со мной немного? Я хотел с вами кое о чем поговорить. Или, может, зашли бы ко мне. Мы бы с вами пососали новые сигары, которые я недавно получил.
Вайс сделал ударение на слове «сигары». В Северной Дакоте, как и в Могалисе, теоретически действовал сухой закон.
Мартин охотно согласился. Он так долго вел трезвую жизнь труженика!
Дом Вайса, одноэтажная, неплохо построенная хибарка, стоял в полуквартале от Главной улицы, и только полотно железной дороги отделяло его от широких пшеничных полей. Стены были обшиты сосной, запах которой приятно перебивал застоявшийся запах трубочного табака, Вайс подмигнул — он принадлежал к породе не заслуживающих доверия заговорщиков, — и сказал шепотком:
— Полагаю, вы не возразите против глотка первоклассной кентуккийской?
— Особенно возражать не стану.
Вайс опустил жиденькие шторы и, открыв покоробленную дверцу письменного стола, извлек бутылку, к которой они поочередно прикладывались, отирая горлышко ладонью. Потом Вайс отрывисто заговорил:
— Вот что, док. Вы не похожи на здешних пентюхов; вы поймете, что человек иногда, сам того не желая, может впутаться в грязное дело. Короче говоря, я, кажется, продал слишком много серебряных акций, народна меня ополчится. Мне пора сматывать удочки… черт подери… а ведь я надеялся, что на этот раз два-три года поживу спокойно, на одном месте. Так вот: вам, я слышал, нужен кабинет. Мой дом подойдет вам как нельзя лучше. Верно вам говорю! Кроме этой, сзади есть еще две комнаты. Я вам сдам его с мебелью, со всею утварью за пятнадцать долларов в месяц, если вы уплатите мне за год вперед. Будьте спокойны, подвоха нет. Ваш шурин знает, дом, в самом деле, мой.
Мартин старался принять самый деловой тон. Разве он не молодой врач, который скоро начнет откладывать деньги на текущий счет — один из самых почтенных жителей Уитсильвании? Он вернулся домой, и в гостиной при свете лампы (стеклянный абажур с зелеными ромашками на розовом фоне) Тозеры настороженно слушали, а Берт подался вперед всем туловищем и раскрыл рот.
— Что на год, это не страшно. Не в том загвоздка, — сказал он.
— Конечно, загвоздка не в этом! Пойти против Норбломов, теперь, когда они уже почти решились сдать вам свою квартиру! Оставить меня в дураках после всех моих хлопот! — стонал мистер Тозер.
Судили и рядили почти до десяти часов, но Мартин остался непреклонен, и на следующий день он снял хибарку Вайса.
Впервые в жизни у него была собственная квартира, целиком его собственная, его и Леорина.
Гордый собственник, он видел в этой халупе княжеский дворец, и каждый булыжник и травинка и щеколда были необычайны и милы. В час заката Мартин сидел на заднем крыльце (очень занятный и еще довольно прочный ящик из-под мыла), и от пылающего горизонта, через узкую ленту железной дороги, катилась к его ногам открытая степь. Вдруг встала рядом с ним Леора, обвила рукою его шею, и Мартин восславил все величие их будущего.
— Знаешь, что я нашел на кухне? Роскошный старый коловорот, чуть-чуть только заржавленный; я могу взять ящик и сделать штатив для пробирок… свой собственный!
15
Норбломы обменялись долгим белесым осторожным скандинавским взглядом и промямлили, что они «не знают… конечно, лучшей квартиры в городе не найти…» — и мистер Норблом добавил, что если бы они, вопреки всякой вероятности, все-таки решились переехать, то назначили бы за квартиру (без мебели, конечно) двадцать пять долларов в месяц.
Мистер Тозер вернулся с международной конференции веселый и самодовольный, как какой-нибудь государственный секретарь Тозер в Вашингтоне или лорд Тозер в Лондоне.
— Отлично! Отлично! Мы его заставили проговориться! Он сказал — двадцать пять. Значит, когда подоспеет время, мы ему предложим восемнадцать и сойдемся на двадцати одном долларе семидесяти пяти центах. Если действовать с оглядкой, дать Норблому срок повидаться с миссис Бисон и договориться с ней насчет пансиона, мы припрем его, как захотим.
— Ох, если Норблом не решается, попробуем снять еще где-нибудь, — сказал Мартин. — За редакцией «Орла» есть несколько свободных комнат.
— Что? Искать по всему городу, когда мы уже дали Норбломам понять, что у нас серьезные намерения? Они станут нашими врагами по гроб жизни! Недурной способ обеспечить практику, а? Должен сказать, если вы теперь отступитесь от Норблома, я и сам его нимало не осужу, когда он на вас ополчится. Это вам не Зенит, где вы можете прийти и требовать, чтоб дело сделалось в две минуты!
В течение двух недель, пока Норбломы мучились над решением вопроса, который был у них давно решен, Мартин ждал и не мог приступить к работе. Он знал, что, пока не откроет приличный по всем правилам кабинет, для большинства уитсильванцев он будет не врачом, заслуживающим их доверия, а «зятем Энди Тозера». За эти две недели его пригласили только раз: к страдавшей головной болью мисс Агнес Инглблед, тетке и домоправительнице Алека Инглбледа, парикмахера. Мартин ликовал, но Берт Тозер охладил его восторг:
— Ах, так это она вас позвала? Она вечно ходит по врачам. Она ровным счетом ничем не больна, но вечно гонится за новейшими средствами. В последний раз она ухватилась за проезжего молодца, который продавал здесь с «форда» разные пилюли и мази, а перед тем лечилась у какого-то знахаря, сумасшедшего лоботряса с Голландской кузни, и долгое время ее пользовал остеопат в Леополисе — хотя, скажу вам, в остеопатии что-то есть, остеопаты часто вылечивают больных, от которых обыкновенные врачи отказываются и не понимают, чем они больны, — вы не согласны?
Мартин сказал, что не согласен.
— Эх вы, горе-доктора! — каркнул Берт с самым своим благодушным видом: Берт умел иногда быть очень веселым и благодушным. — Все вы на один манер, особенно когда только что кончите курс и думаете, что знаете все на свете. Вы не видите ничего хорошего ни в хиропрактике, ни в электрических поясах, ни в костоправах — а все потому, что эта конкуренция отнимает у вас много звонких долларов.
И вот доктор Мартин Эроусмит, некогда бесивший Ангуса Дьюера и Эрвинга Уотерса своими насмешками над медицинской рутиной, поддерживает перед нагло ухмыляющимся Бертом Тозером авторитет всех вообще врачей, бескорыстных, вооруженных научными знаниями; уверяет, что ни одно лекарство ни разу не прописывалось зря (по крайней мере врачом с уиннемакским дипломом), ни одна хирургическая операция не делалась без нужды.
Мартин теперь очень много виделся с Бертом. Он сидел в банке, ожидая, что его вызовут к больному, и пальцы его зудели сделать кому-нибудь перевязку. Часто заходила Ада Квист и Берт откладывал свои подсчеты, чтобы полюбезничать с невестой.
— Теперь, Ада, вам при докторе и думать надо с опаской. Он мне тут сейчас рассказывал о своих громадных познаниях по неврологии и чтению мыслей. Да, Март! Вы меня так напугали, что я переменил комбинацию букв в замке несгораемого шкафа.
— Он? — фыркнула Ада. — Пусть дурачит кого другого, но не меня. Каждый может выучить что угодно по книжке, но когда нужно применить знания на практике… Позвольте мне вам сказать, Март, если у вас когда-нибудь будет десятая часть тех знаний, какие накопил старый доктор Уинтер из Леополиса, то вам суждено прожить дольше, чем я думаю!
Общими усилиями они разъяснили зятю, что для джентльмена, который гордится своим зенитским лоском и считает себя «такой важной птицей, что задирает нос перед нами, жалким отродьем грязных фермеров», — для такого джентльмена у Мартина плоховато повязан галстук.
Все свои собственные остроты и некоторые Адины Берт повторял за семейной трапезой.
— Зря ты так донимаешь мальчика. А впрочем, насчет галстука замечено остро. Мне кажется, Мартин и впрямь слишком много о себе воображает, — кудахтал мистер Тозер.
Леора после ужина отвела Мартина в сторону.
— Дорогой, ты еще в силах терпеть? Мы, как только можно будет, заживем своим домом. Или дать тягу теперь же?
— Ничего! Стерплю.
— Гм!.. Может быть. Дорогой, когда станешь бить Берта, будь осторожней — не угоди на виселицу.
Мартин вышел на парадное крыльцо. Он решил посмотреть комнаты за редакцией «Орла». Он не выдержал бы еще недели без надежного убежища от Берта. Невозможно было ждать, когда Норбломы решатся на переезд, хотя они выросли для него в грозную и вечную силу, чья враждебность должна была неминуемо его сокрушить; в чудовищных богов, витающих над Уитсильванией, которая стала единственным мыслимым миром.
В печальном вечернем свете он увидел, что по дощатому тротуару шагает человек и нерешительно на него поглядывает. Это был некто Вайс, русский еврей, известный в поселке под именем «Вайс-поляк». В своем домишке у полотна железной дороги он продавал акции серебряных рудников и автомобильных заводов, покупал и продавал земельные участки и лошадей и шкурки ондатры. Он окликнул Мартина:
— Это вы, док?
— Угу!
Мартин радостно насторожился: пациент!
— Послушайте, не пройдетесь ли вы со мной немного? Я хотел с вами кое о чем поговорить. Или, может, зашли бы ко мне. Мы бы с вами пососали новые сигары, которые я недавно получил.
Вайс сделал ударение на слове «сигары». В Северной Дакоте, как и в Могалисе, теоретически действовал сухой закон.
Мартин охотно согласился. Он так долго вел трезвую жизнь труженика!
Дом Вайса, одноэтажная, неплохо построенная хибарка, стоял в полуквартале от Главной улицы, и только полотно железной дороги отделяло его от широких пшеничных полей. Стены были обшиты сосной, запах которой приятно перебивал застоявшийся запах трубочного табака, Вайс подмигнул — он принадлежал к породе не заслуживающих доверия заговорщиков, — и сказал шепотком:
— Полагаю, вы не возразите против глотка первоклассной кентуккийской?
— Особенно возражать не стану.
Вайс опустил жиденькие шторы и, открыв покоробленную дверцу письменного стола, извлек бутылку, к которой они поочередно прикладывались, отирая горлышко ладонью. Потом Вайс отрывисто заговорил:
— Вот что, док. Вы не похожи на здешних пентюхов; вы поймете, что человек иногда, сам того не желая, может впутаться в грязное дело. Короче говоря, я, кажется, продал слишком много серебряных акций, народна меня ополчится. Мне пора сматывать удочки… черт подери… а ведь я надеялся, что на этот раз два-три года поживу спокойно, на одном месте. Так вот: вам, я слышал, нужен кабинет. Мой дом подойдет вам как нельзя лучше. Верно вам говорю! Кроме этой, сзади есть еще две комнаты. Я вам сдам его с мебелью, со всею утварью за пятнадцать долларов в месяц, если вы уплатите мне за год вперед. Будьте спокойны, подвоха нет. Ваш шурин знает, дом, в самом деле, мой.
Мартин старался принять самый деловой тон. Разве он не молодой врач, который скоро начнет откладывать деньги на текущий счет — один из самых почтенных жителей Уитсильвании? Он вернулся домой, и в гостиной при свете лампы (стеклянный абажур с зелеными ромашками на розовом фоне) Тозеры настороженно слушали, а Берт подался вперед всем туловищем и раскрыл рот.
— Что на год, это не страшно. Не в том загвоздка, — сказал он.
— Конечно, загвоздка не в этом! Пойти против Норбломов, теперь, когда они уже почти решились сдать вам свою квартиру! Оставить меня в дураках после всех моих хлопот! — стонал мистер Тозер.
Судили и рядили почти до десяти часов, но Мартин остался непреклонен, и на следующий день он снял хибарку Вайса.
Впервые в жизни у него была собственная квартира, целиком его собственная, его и Леорина.
Гордый собственник, он видел в этой халупе княжеский дворец, и каждый булыжник и травинка и щеколда были необычайны и милы. В час заката Мартин сидел на заднем крыльце (очень занятный и еще довольно прочный ящик из-под мыла), и от пылающего горизонта, через узкую ленту железной дороги, катилась к его ногам открытая степь. Вдруг встала рядом с ним Леора, обвила рукою его шею, и Мартин восславил все величие их будущего.
— Знаешь, что я нашел на кухне? Роскошный старый коловорот, чуть-чуть только заржавленный; я могу взять ящик и сделать штатив для пробирок… свой собственный!
15
Не позволяя себе ни одного кощунственного замечания о «медицинском торгашестве», какими он, бывало, изводил Дигамму Пи, Мартин изучал каталог Акционерного Общества Оборудования Врачебных Кабинетов «Новая Идея», Джерси-Сити. Великолепная книга. На глянцевитой зеленой обложке черным и красным даны портреты: председатель правления — круглолицый остряк, искренний друг всех молодых врачей; директор — ученый с изможденным лицом, несомненно отдающий все свои многотрудные дни и ночи прогрессу науки; и заместитель председателя — бывший учитель Мартина, д-р Роско Гик — живой, в очках, ультрасовременный. Сверх того обложка на поразительно тесном пространстве вмещала изрядное количество поэтической прозы и нижеследующее заманчивое обещание:
— Ладно, посидят и на простых стульях, — пробурчал Мартин.
Миссис Тозер нашла на чердаке достаточное количество обветшалых стульев для приемной и старый книжный шкаф, из которого, когда Леора оклеила его розовой бумагой с бахромой, получился вполне приличный шкаф для инструментов. До прибытия универсального кресла Мартин решил пользоваться просиженной кушеткой Вайса, и Леора позаботилась покрыть ее белой клеенкой. За первой комнатой их домика были еще две каморки — бывшая спальня и бывшая кухня. Мартин приспособил их под кабинет и лабораторию. Посвистывая, он выпилил полки для стеклянной посуды и превратил бак от упраздненной керосиновой печки в сушильный шкаф для стерилизации стекла.
— Ты не думай, Ли, я не собираюсь баловаться научными исследованиями. С этим я покончил.
Леора невинно улыбнулась. Пока он работал, она сидела за домом, в высокой некошеной траве, обняв руками колени, и вдыхала степную прохладу, но каждые четверть часа он звал ее зайти полюбоваться.
Как-то перед самым ужином мистер Тозер принес домой посылку. Вся семья, захлебываясь, ее открывала. После ужина Мартин и Леора поспешили с новым сокровищем в свою приемную и прибили его к дверям. Это была стеклянная дощечка; на ней золотыми буквами значилось: «М.Эроусмит, доктор медицины». Они стояли в обнимку и глядели, умильно скуля, и Мартин в благоговении проговорил:
— Н-да, ччерт возьми!
Они сидели на заднем крыльце, наслаждаясь свободой от Тозеров. По рельсам, весело постукивая, тащился товарный поезд. С паровоза кивал им кочегар, с площадки красного служебного вагона — кондуктор. Когда поезд прошел, тишину нарушали только кузнечики и далекая лягушка.
— Никогда я не был так счастлив, — прошептал Мартин.
Он привез из Зенита свой собственный окснеровский хирургический набор. Выложив инструменты, он любовался тонким, острым, сверкающим бистури, мощным тенотомом, изящными гнутыми иглами. Были среди прочего и щипцы для удаления зубов. Папаша Сильва предупреждал своих студентов: «Не забывайте, в деревне врачу зачастую приходится быть не только терапевтом, хирургом, педиатром и пр., но и дантистом, и даже духовником, консультантом по бракоразводным делам, кузнецом, шофером, дорожным механиком, а если у вас на такие дела слишком нежные руки, держитесь поближе к трамваям и кабинетам красоты». И первым пациентом, пришедшим к Мартину в его врачебный кабинет — вторым его пациентом в Уитсильвании, — был Нильс Крэг, плотник, на крик кричавший от зубной боли. Это случилось за неделю до появления стеклянной доски, и Мартин радовался:
— Началось! Увидишь, Леора, повалят ко мне толпой!
Но толпой не валили. Дней десять Мартин корпел над своим сушильным шкафом или сидел за письменным столом и читал, стараясь казаться занятым. Первая радость сменилась раздражением, и он готов был выть от тишины, от бездействия.
Однажды, под вечер, когда Мартин уныло собрался идти домой, в приемную ввалился сивоусый фермер швед и буркнул:
— Док, я напоролся большим пальцем на крючок от удочки, и палец весь распух.
Для Эроусмита, стажера Зенитской Городской Больницы, где проходило через амбулаторию несколько сот пациентов в день, перевязать руку было проще, чем дать прикурить, но для доктора Эроусмита из Уитсильвании это представилось захватывающей операцией, а фермер — замечательным человеком, чрезвычайно милым. Мартин крепко пожал ему левую руку и забубнил:
— Ну, так! Если что случится, звоните мне прямо по телефону… прямо по телефону.
Такой наплыв восхищенных пациентов, решил он, вполне оправдает одну их затею, — то, о чем они с Леорой мечтали, о чем шептались по ночам: покупку автомобиля для поездок к больным по округе.
Они видели этот автомобиль у лавки Фрезира.
Это был «форд», прослуживший пять лет, с рваной обивкой, и липким мотором, с рессорами, сделанными кузнецом, который раньше никогда рессор не делал. После клохтанья нефтяного двигателя на маслобойне самым привычным для уитсильванцев звуком был стук дверцы фрезировского «форда». Мистер Фрезир решительно захлопывал ее у своей лавки и обычно должен был трижды захлопнуть ее снова, пока доезжал до дому.
Но для Мартина и Леоры, когда они с трепетом купили этот «форд» и к нему три новых шины и рожок, это был самый импозантный автомобиль на свете. Он был их собственный; они могли ездить на нем куда угодно и когда угодно.
В то далекое лето, когда Мартин работал в канадской гостинице, он научился управлять фордовским автобусом, но для Леоры это было ее первым опытом. Берт так донимал ее своими наставлениями, что она отказалась ездить на фамильном «оверленде». Когда она впервые села за руль, когда маленьким пальцем повернула регулятор и почувствовала в своих руках всю эту власть, эту магию, дающую возможность мчаться так быстро, как только захочешь (в известных границах), Леора ощутила в себе силу сверхчеловеческую, почувствовала, что может лететь диким лебедем и — увязла в песке, заглушив мотор.
Мартин стал для поселка летучим демоном. Ехать с ним — означало сидеть, придерживая шляпу, закрыв глаза и ожидая смерти. Он, казалось, поддавал скорости на поворотах, чтобы сделать их интереснее. Завидит ли он что-либо перед собой на дороге, другую ли машину, или желтого щенка, в нем вскипало бешенство, которое можно было унять только одним: догнать и обогнать. Поселок восторгался: «Здорово водит машину молодой док — что надо!» С дружелюбным интересом предвкушали, что док убьется. Очень возможно, что из первых десяти пациентов пятеро забрели в его контору из уважения к его езде… остальные же потому, что не было ничего серьезного, а к нему ближе, чем в Гронинген, к доктору Гесселинку.
С первыми почитателями завелись и первые враги.
Когда Мартин встречался на улице с Норбломами (а в Уитсильвании трудно не встретиться на улице каждодневно с каждым), они его мерили негодующим взглядом. Потом он восстановил против себя Пита Иеску.
В своей лавочке, которую он именовал «аптекарским магазином», Пит торговал леденцами, сельтерской, патентованными лекарствами, бумагой от мух, журналами, стиральными машинами и запасными частями для «фордов»; но Пит умер бы с голоду, если бы не был еще и почтмейстером. Он уверял, будто имеет лицензию фармацевта, но так безбожно путал рецепты, что Мартин ворвался к нему однажды в лавку и крепко его отчитал.
— Эх, вы, доки желторотые! Плевать я на вас хотел! — сказал Пит. — Я отпускал по рецептам, когда вы еще соску сосали. Старый док, который жил здесь раньше, всех направлял ко мне. Я работаю, как считаю нужным, и не собираюсь менять свои привычки ни ради вас, ни ради другого недопеченного пескаря.
Мартин поневоле стал выписывать лекарства из Сент-Пола, загромоздил свою крошечную лабораторию и сам изготовлял пилюли и мази, поглядывая в тоске на стоявшие праздно пробирки и на пыль, оседавшую на стеклянном колпаке его микроскопа, между тем как Пит Иеска, присоединившись к Норбломам, нашептывал:
— Новый док ни черта не стоит. Лучше лечитесь по-прежнему у Гесселинка.
Неделя прошла такая пустая, такая праздная, что, когда у Тозеров в три часа утра зазвонил телефон, Мартин кинулся к нему, точно ждал вести от возлюбленной.
Сиплый, дрожащий голос:
— Мне надо поговорить с доктором.
— Да, да!.. Доктор у телефона.
— Говорит Генри Новак — четыре мили на северо-восток по дороге к Леополису. У моей девочки, Мери, страшно болит горло. Боюсь, не круп ли, у нее ужасный вид, и она… Не могли бы вы к нам приехать?
— Что за вопрос! Приеду сейчас же.
Четыре мили — он их покроет в восемь минут.
Он торопливо оделся, затянул у шеи потертый коричневый галстук, а Леора торжествовала по поводу первого ночного вызова. Рьяно завел он свой «форд», прогремел, прощелкал мимо станции в пшеничный простор прерии. Когда он сделал по счетчику шесть миль, сбавляя ход у каждого крестьянского двора, чтобы прочесть имя владельца, он понял, что заблудился. Тогда он завернул к ближайшей ферме, остановил свой «форд» под ветлами, и фары его осветили груду промятых бидонов, ломаных колес от жнеек, дранки и бамбуковых удилищ. Из-за сарая выскочил кудлатый полоумный пес и со злобным лаем стал бросаться на автомобиль.
В окошко нижнего этажа высунулась нечесаная голова.
— Что нужно? — прокричал скандинавский голос.
— Я врач. Где живет Генри Новак?
— Ага! Врач! Доктор Гесселинк?
— Нет. Доктор Эроусмит.
— Ага! Доктор Эроусмит. Из Уитсивальнии? Гм… Вы проехали мимо. Вам надо взять назад; проедете с милю и повернете направо у школы — большое кирпичное здание, — а там еще с четверть мили по дороге, и увидите цементную силосную башню, а рядом дом. Кто-нибудь болен у Генри?
— Да… да… у девочки круп… благодарю вас.
— Прямо и направо. Сбиться тут невозможно.
Когда человек услышит грозное «сбиться невозможно», он почти наверняка собьется.
Мартин круто повернул свой «форд», задев изрубленную колоду; загромыхал по шоссе, свернул сразу за школой, когда следовало свернуть перед школой, — проехал с полмили по вязкому проселку между пастбищами и остановился у фермы. В неожиданно наступившей тишине было слышно, как жуют коровы, и дивясь на него, подняла голову белая лошадь. Пришлось разбудить дом пронзительным визгом рожка, и обозленный фермер, рявкнувший: «Кто там? Стрелять буду!» — направил его обратно, на шоссе.
Только через сорок минут после телефонного звонка Мартин свернул по расхлябанной дороге с проселка к дому и в свете фонаря увидел на крыльце сутулого человека, который его окликнул:
— Доктор? Я Новак.
Мартин нашел девочку в свежеотстроенной спальне с белеными стенами и сосновой дверью, крытой светлым лаком. Только железная кровать, стул с прямой спинкой, цветная литография святой Анны и лампа без абажура на шаткой тумбочке нарушали крикливый блеск комнаты — новой пристройки к фермерскому дому. Широкоплечая женщина стояла на коленях у кровати. Когда она подняла мокрое красное лицо, Новак выговорил:
— Не плачь, приехал! — И обращаясь к Мартину: — Девочке худо, но мы сделали для нее все, что могли. Прошлую ночь и нынче мы ей парили горло и взяли ее сюда, в свою спальню!
Мери было лет семь или восемь. Губы ее и кончики пальцев посинели, в лице же не было ни кровинки. При усилии сделать выдох, она вся скрючилась, потом выхаркнула мокроту, испещренную серыми крапинками. Мартин в смятении достал из сумки термометр и стряхнул его жестом профессионала.
У девочки, решил он, или дифтерит, или ложный круп. Скорей дифтерит. Делать анализ некогда — сеять культуру, определять спокойно и точно. Сильва-врачеватель ворвался в комнату, оттеснив Готлиба, бесчеловечного борца за совершенство. Мартин нервно склонился над разворошенной постелью ребенка, рассеянно щупал пульс, считал и пересчитывал. Он растерялся без привычного оборудования Зенитской больницы, без помощи сестер и без уверенных советов Ангуса Дьюера. Он вдруг проникся уважением к одинокому деревенскому врачу.
Нужно принять решение, бесповоротное, быть может гибельное. Он введет противодифтерийную сыворотку. Но ее, конечно, не достать у Пита Иески в Уитсильвании.
Взять в Леополисе?
— Живо, к телефону! Соедините меня с Бласнером, леополисским аптекарем, — сказал он Новаку как мог спокойнее. Он рисовал себе, как Бласнер помчится в ночи, благоговейно неся врачу антитоксин. Пока Новак надрывался в столовой у телефона, Мартин ждал… ждал… не сводя глаз с ребенка; и миссис Новак ждала, чтоб он сделал чудо; было нестерпимо слушать кашель и хрип ребенка; а блеск стен, блеск бледно-желтого дерева завораживал, наводя дремоту. Было поздно обращаться к чему бы то ни было, кроме сыворотки или трахеотомии. Сделать операцию? Разрезать дыхательное горло и вставить металлическую трубку, чтобы девочка могла дышать? Он стоял и терзался; сникал в дремоту и встряхивался, чтобы не заснуть. Надо что-то сделать: мать стоит на коленях, смотрит на него широко открытыми глазами, и ее уже разбирает сомнение.
«Врач! Не слушай тех, кто чужд предприимчивости, не падай духом! Нет причин, чтобы именно у тебя не было такого кабинета, какой импонирует пациентам, облегчает практику и приносит почет и богатство. Первоклассная экипировка, отличающая светило Медицины от жалкого пачкуна, стала теперь доступна для тебя благодаря «Новой Идее» и ее знаменитой Финансовой Системе: «Немного наличными, а остальное бесплатно в счет надбавки к гонорару, которую тебе обеспечат приборы «Новой Идеи!»Сверху, в рамке из ионических капителей и лавровых венков, красовался вызов:
«Довольно петь славу воинам, исследователям, государственным мужам; разве ее не затмила слава врача — мудрого, героического, не зараженного общим корыстолюбием. Джентльмены, мы смиренно вас приветствуем и настоящим преподносим вам самый последний, самый полный каталог, какой только может предложить фирма медицинского оборудования».На обороте обложка, хоть и не столь великолепно расцвеченная красным и зеленым, была не менее упоительна. На ней изображены были биндельдорфский набор инструментов для удаления миндалин и электрические лечебные аппараты, а рядом воззвание:
«Врач, ты отсылаешь своих пациентов к специалистам по удалению миндалин, ты направляешь их для лечения в электро-свето-водолечебницы? Если так, ты упускаешь возможность показать себя одной из наиболее выдающихся сил в области медицинского прогресса в своем городе и теряешь крупные гонорары. Разве ты не хочешь получить первоклассную практику? Двери открыты.Этой патетической поэзии Мартин не уделил внимания, потому что был о поэзии такого же мнения, как об электрических кабинетах, но он с волнением выписал стальной штатив, стерилизатор, колбы, пробирки и крытое белой эмалевой краской сооружение с восхитительными рычажками и колесиками, которое превращалось из кресла в операционный стол. Он повздыхал над фотографией центрифуги, а Леора восхищалась изумительным гарнитуром для приемной: «Диван и шесть кресел под черный дуб, обитые настоящей новобарселонской искусственной кожей, придадут вашему кабинету тон и стиль, отличающие кабинет каждого видного нью-йоркского специалиста».
Прибор Биндельдорфа не только полезен, но и чрезвычайно изящен, он украсит любой кабинет и придаст ему солидный стиль. Мы гарантируем, что установкой прибора Биндельдорфа и универсального электротерапевтического оборудования «Новая Идея» (подробности на стр. 34 и 97) ты увеличишь свой годовой доход с тысячи до десяти тысяч долларов и угодишь своим пациентам неизмеримо больше, нежели самой кропотливой работой.
Когда прозвучит Великий Призыв и для тебя, Врач, настанет время принять свою награду, удовлетворят ли тебя большие масонские похороны и дань благодарности от пациентов, если ты не оставил обеспечения своим деткам и верной жене, делившей с тобою все невзгоды?
Пусть в снежную бурю и в августовский зной спешишь ты на зов страдальца и нисходишь в пурпурную сень долины скорби и за жизнь своих пациентов борешься с Силами Тьмы, облаченными в черные ризы: твой героизм не полон без Современного Прогресса, которым ты можешь овладеть, если приобретешь тонзиллэктомический прибор Биндельдорфа и универсальный электрокабинет фирмы «Новая Идея», — приобретешь за небольшую плату наличными, остальное в рассрочку на самых льготных условиях, какие только знает история медицины!»
— Ладно, посидят и на простых стульях, — пробурчал Мартин.
Миссис Тозер нашла на чердаке достаточное количество обветшалых стульев для приемной и старый книжный шкаф, из которого, когда Леора оклеила его розовой бумагой с бахромой, получился вполне приличный шкаф для инструментов. До прибытия универсального кресла Мартин решил пользоваться просиженной кушеткой Вайса, и Леора позаботилась покрыть ее белой клеенкой. За первой комнатой их домика были еще две каморки — бывшая спальня и бывшая кухня. Мартин приспособил их под кабинет и лабораторию. Посвистывая, он выпилил полки для стеклянной посуды и превратил бак от упраздненной керосиновой печки в сушильный шкаф для стерилизации стекла.
— Ты не думай, Ли, я не собираюсь баловаться научными исследованиями. С этим я покончил.
Леора невинно улыбнулась. Пока он работал, она сидела за домом, в высокой некошеной траве, обняв руками колени, и вдыхала степную прохладу, но каждые четверть часа он звал ее зайти полюбоваться.
Как-то перед самым ужином мистер Тозер принес домой посылку. Вся семья, захлебываясь, ее открывала. После ужина Мартин и Леора поспешили с новым сокровищем в свою приемную и прибили его к дверям. Это была стеклянная дощечка; на ней золотыми буквами значилось: «М.Эроусмит, доктор медицины». Они стояли в обнимку и глядели, умильно скуля, и Мартин в благоговении проговорил:
— Н-да, ччерт возьми!
Они сидели на заднем крыльце, наслаждаясь свободой от Тозеров. По рельсам, весело постукивая, тащился товарный поезд. С паровоза кивал им кочегар, с площадки красного служебного вагона — кондуктор. Когда поезд прошел, тишину нарушали только кузнечики и далекая лягушка.
— Никогда я не был так счастлив, — прошептал Мартин.
Он привез из Зенита свой собственный окснеровский хирургический набор. Выложив инструменты, он любовался тонким, острым, сверкающим бистури, мощным тенотомом, изящными гнутыми иглами. Были среди прочего и щипцы для удаления зубов. Папаша Сильва предупреждал своих студентов: «Не забывайте, в деревне врачу зачастую приходится быть не только терапевтом, хирургом, педиатром и пр., но и дантистом, и даже духовником, консультантом по бракоразводным делам, кузнецом, шофером, дорожным механиком, а если у вас на такие дела слишком нежные руки, держитесь поближе к трамваям и кабинетам красоты». И первым пациентом, пришедшим к Мартину в его врачебный кабинет — вторым его пациентом в Уитсильвании, — был Нильс Крэг, плотник, на крик кричавший от зубной боли. Это случилось за неделю до появления стеклянной доски, и Мартин радовался:
— Началось! Увидишь, Леора, повалят ко мне толпой!
Но толпой не валили. Дней десять Мартин корпел над своим сушильным шкафом или сидел за письменным столом и читал, стараясь казаться занятым. Первая радость сменилась раздражением, и он готов был выть от тишины, от бездействия.
Однажды, под вечер, когда Мартин уныло собрался идти домой, в приемную ввалился сивоусый фермер швед и буркнул:
— Док, я напоролся большим пальцем на крючок от удочки, и палец весь распух.
Для Эроусмита, стажера Зенитской Городской Больницы, где проходило через амбулаторию несколько сот пациентов в день, перевязать руку было проще, чем дать прикурить, но для доктора Эроусмита из Уитсильвании это представилось захватывающей операцией, а фермер — замечательным человеком, чрезвычайно милым. Мартин крепко пожал ему левую руку и забубнил:
— Ну, так! Если что случится, звоните мне прямо по телефону… прямо по телефону.
Такой наплыв восхищенных пациентов, решил он, вполне оправдает одну их затею, — то, о чем они с Леорой мечтали, о чем шептались по ночам: покупку автомобиля для поездок к больным по округе.
Они видели этот автомобиль у лавки Фрезира.
Это был «форд», прослуживший пять лет, с рваной обивкой, и липким мотором, с рессорами, сделанными кузнецом, который раньше никогда рессор не делал. После клохтанья нефтяного двигателя на маслобойне самым привычным для уитсильванцев звуком был стук дверцы фрезировского «форда». Мистер Фрезир решительно захлопывал ее у своей лавки и обычно должен был трижды захлопнуть ее снова, пока доезжал до дому.
Но для Мартина и Леоры, когда они с трепетом купили этот «форд» и к нему три новых шины и рожок, это был самый импозантный автомобиль на свете. Он был их собственный; они могли ездить на нем куда угодно и когда угодно.
В то далекое лето, когда Мартин работал в канадской гостинице, он научился управлять фордовским автобусом, но для Леоры это было ее первым опытом. Берт так донимал ее своими наставлениями, что она отказалась ездить на фамильном «оверленде». Когда она впервые села за руль, когда маленьким пальцем повернула регулятор и почувствовала в своих руках всю эту власть, эту магию, дающую возможность мчаться так быстро, как только захочешь (в известных границах), Леора ощутила в себе силу сверхчеловеческую, почувствовала, что может лететь диким лебедем и — увязла в песке, заглушив мотор.
Мартин стал для поселка летучим демоном. Ехать с ним — означало сидеть, придерживая шляпу, закрыв глаза и ожидая смерти. Он, казалось, поддавал скорости на поворотах, чтобы сделать их интереснее. Завидит ли он что-либо перед собой на дороге, другую ли машину, или желтого щенка, в нем вскипало бешенство, которое можно было унять только одним: догнать и обогнать. Поселок восторгался: «Здорово водит машину молодой док — что надо!» С дружелюбным интересом предвкушали, что док убьется. Очень возможно, что из первых десяти пациентов пятеро забрели в его контору из уважения к его езде… остальные же потому, что не было ничего серьезного, а к нему ближе, чем в Гронинген, к доктору Гесселинку.
С первыми почитателями завелись и первые враги.
Когда Мартин встречался на улице с Норбломами (а в Уитсильвании трудно не встретиться на улице каждодневно с каждым), они его мерили негодующим взглядом. Потом он восстановил против себя Пита Иеску.
В своей лавочке, которую он именовал «аптекарским магазином», Пит торговал леденцами, сельтерской, патентованными лекарствами, бумагой от мух, журналами, стиральными машинами и запасными частями для «фордов»; но Пит умер бы с голоду, если бы не был еще и почтмейстером. Он уверял, будто имеет лицензию фармацевта, но так безбожно путал рецепты, что Мартин ворвался к нему однажды в лавку и крепко его отчитал.
— Эх, вы, доки желторотые! Плевать я на вас хотел! — сказал Пит. — Я отпускал по рецептам, когда вы еще соску сосали. Старый док, который жил здесь раньше, всех направлял ко мне. Я работаю, как считаю нужным, и не собираюсь менять свои привычки ни ради вас, ни ради другого недопеченного пескаря.
Мартин поневоле стал выписывать лекарства из Сент-Пола, загромоздил свою крошечную лабораторию и сам изготовлял пилюли и мази, поглядывая в тоске на стоявшие праздно пробирки и на пыль, оседавшую на стеклянном колпаке его микроскопа, между тем как Пит Иеска, присоединившись к Норбломам, нашептывал:
— Новый док ни черта не стоит. Лучше лечитесь по-прежнему у Гесселинка.
Неделя прошла такая пустая, такая праздная, что, когда у Тозеров в три часа утра зазвонил телефон, Мартин кинулся к нему, точно ждал вести от возлюбленной.
Сиплый, дрожащий голос:
— Мне надо поговорить с доктором.
— Да, да!.. Доктор у телефона.
— Говорит Генри Новак — четыре мили на северо-восток по дороге к Леополису. У моей девочки, Мери, страшно болит горло. Боюсь, не круп ли, у нее ужасный вид, и она… Не могли бы вы к нам приехать?
— Что за вопрос! Приеду сейчас же.
Четыре мили — он их покроет в восемь минут.
Он торопливо оделся, затянул у шеи потертый коричневый галстук, а Леора торжествовала по поводу первого ночного вызова. Рьяно завел он свой «форд», прогремел, прощелкал мимо станции в пшеничный простор прерии. Когда он сделал по счетчику шесть миль, сбавляя ход у каждого крестьянского двора, чтобы прочесть имя владельца, он понял, что заблудился. Тогда он завернул к ближайшей ферме, остановил свой «форд» под ветлами, и фары его осветили груду промятых бидонов, ломаных колес от жнеек, дранки и бамбуковых удилищ. Из-за сарая выскочил кудлатый полоумный пес и со злобным лаем стал бросаться на автомобиль.
В окошко нижнего этажа высунулась нечесаная голова.
— Что нужно? — прокричал скандинавский голос.
— Я врач. Где живет Генри Новак?
— Ага! Врач! Доктор Гесселинк?
— Нет. Доктор Эроусмит.
— Ага! Доктор Эроусмит. Из Уитсивальнии? Гм… Вы проехали мимо. Вам надо взять назад; проедете с милю и повернете направо у школы — большое кирпичное здание, — а там еще с четверть мили по дороге, и увидите цементную силосную башню, а рядом дом. Кто-нибудь болен у Генри?
— Да… да… у девочки круп… благодарю вас.
— Прямо и направо. Сбиться тут невозможно.
Когда человек услышит грозное «сбиться невозможно», он почти наверняка собьется.
Мартин круто повернул свой «форд», задев изрубленную колоду; загромыхал по шоссе, свернул сразу за школой, когда следовало свернуть перед школой, — проехал с полмили по вязкому проселку между пастбищами и остановился у фермы. В неожиданно наступившей тишине было слышно, как жуют коровы, и дивясь на него, подняла голову белая лошадь. Пришлось разбудить дом пронзительным визгом рожка, и обозленный фермер, рявкнувший: «Кто там? Стрелять буду!» — направил его обратно, на шоссе.
Только через сорок минут после телефонного звонка Мартин свернул по расхлябанной дороге с проселка к дому и в свете фонаря увидел на крыльце сутулого человека, который его окликнул:
— Доктор? Я Новак.
Мартин нашел девочку в свежеотстроенной спальне с белеными стенами и сосновой дверью, крытой светлым лаком. Только железная кровать, стул с прямой спинкой, цветная литография святой Анны и лампа без абажура на шаткой тумбочке нарушали крикливый блеск комнаты — новой пристройки к фермерскому дому. Широкоплечая женщина стояла на коленях у кровати. Когда она подняла мокрое красное лицо, Новак выговорил:
— Не плачь, приехал! — И обращаясь к Мартину: — Девочке худо, но мы сделали для нее все, что могли. Прошлую ночь и нынче мы ей парили горло и взяли ее сюда, в свою спальню!
Мери было лет семь или восемь. Губы ее и кончики пальцев посинели, в лице же не было ни кровинки. При усилии сделать выдох, она вся скрючилась, потом выхаркнула мокроту, испещренную серыми крапинками. Мартин в смятении достал из сумки термометр и стряхнул его жестом профессионала.
У девочки, решил он, или дифтерит, или ложный круп. Скорей дифтерит. Делать анализ некогда — сеять культуру, определять спокойно и точно. Сильва-врачеватель ворвался в комнату, оттеснив Готлиба, бесчеловечного борца за совершенство. Мартин нервно склонился над разворошенной постелью ребенка, рассеянно щупал пульс, считал и пересчитывал. Он растерялся без привычного оборудования Зенитской больницы, без помощи сестер и без уверенных советов Ангуса Дьюера. Он вдруг проникся уважением к одинокому деревенскому врачу.
Нужно принять решение, бесповоротное, быть может гибельное. Он введет противодифтерийную сыворотку. Но ее, конечно, не достать у Пита Иески в Уитсильвании.
Взять в Леополисе?
— Живо, к телефону! Соедините меня с Бласнером, леополисским аптекарем, — сказал он Новаку как мог спокойнее. Он рисовал себе, как Бласнер помчится в ночи, благоговейно неся врачу антитоксин. Пока Новак надрывался в столовой у телефона, Мартин ждал… ждал… не сводя глаз с ребенка; и миссис Новак ждала, чтоб он сделал чудо; было нестерпимо слушать кашель и хрип ребенка; а блеск стен, блеск бледно-желтого дерева завораживал, наводя дремоту. Было поздно обращаться к чему бы то ни было, кроме сыворотки или трахеотомии. Сделать операцию? Разрезать дыхательное горло и вставить металлическую трубку, чтобы девочка могла дышать? Он стоял и терзался; сникал в дремоту и встряхивался, чтобы не заснуть. Надо что-то сделать: мать стоит на коленях, смотрит на него широко открытыми глазами, и ее уже разбирает сомнение.