— Знаю, — ответил Додд. — Они работают с иностранной валютой.
— Спасибо, — поблагодарил его Карелла.
Чуть позже днем он отправился туда с Бертом Клингом. Он поехал с Клингом совершенно случайно — просто Клинг направлялся в город, чтобы купить матери подарок ко дню рождения, и предложил Карелле подвезти его. Когда они припарковали машину, Клинг спросил:
— Ты туда надолго, Стив?
— Наверное, на несколько минут.
— Мне тебя ждать здесь?
— Я буду в «Лесли Саммерс» по адресу: Холл-авеню, 720. Если ты освободишься раньше меня, подъезжай прямо туда.
— Хорошо, до встречи.
Они расстались на Холл-авеню.
Карелла нашел здание «Лесли Саммерс» и вошел внутрь. За длинным рабочим столом сидело несколько девушек. Одна из них говорила с клиентом по-французски, а другая по-итальянски разговаривала с мужчиной, который хотел обменять лиры на доллары. Позади стола на стене висела таблица с курсами валют всех стран мира. Карелла встал в очередь. Когда он подошел к столу, к нему обратилась девушка, говорившая по-французски:
— Да, сэр?
— Я — детектив. — Карелла открыл свой бумажник и показал ей значок. — Где-то в июле вы обналичили чек для мисс Клаудии Дэвис. Чек на двадцать пять тысяч долларов от страховой компании. Вы не помните?
— Нет, сэр, я такого чека не помню.
— Вы не могли бы узнать, кто им занимался?
Девушка быстро переговорила с другими девушками, а потом подошла к столу, за которым сидел толстый лысеющий мужчина с тонкой ниточкой усов. Они говорили целых пять минут. Мужчина все время махал руками. Девушка пыталась объяснить ему про чек страховой компании. У входной двери звякнул звонок. Вошел Берт Клинг, огляделся, увидел Кареллу и подошел к нему.
— Купил подарок? — спросил Карелла.
— Ага, купил ей брелок для браслета. А ты?
— Они проводят совещание на высшем уровне, — усмехнулся Карелла.
Толстяк, переваливаясь, подошел к столу:
— Какие проблемы?
— Никаких. Вы обналичивали чек на двадцать пять тысяч долларов?
— Да. Чек был фальшивый?
— С чеком все в порядке.
— Он выглядел нормально. Чек от страховой компании. Молодая дама подождала, пока мы позвонили в компанию. Они сказали, что он абсолютно законный и что мы обязаны принять его. Чек был поддельный?
— Нет-нет, настоящий.
— У нее были при себе документы. На вид вроде подлинные.
— Что она предъявила вам?
— Мы обычно требуем предъявить водительские права или паспорт. Но их у нее не было. Она показала свидетельство о рождении. Ну и потом, мы же позвонили в компанию. С чеком что-то не так?
— Да все нормально. Чек был выписан на двадцать пять тысяч, и мы пытаемся выяснить, что случилось с пятью тысячами...
— А, понятно. Франки.
— Что?
— Она поменяла пять тысяч долларов на французские франки, — сказал толстяк. — Она собиралась за границу?
— Да, она собиралась за границу. — Карелла тяжело вздохнул. — Похоже, это все.
— Чек казался вполне надежным, — настаивал толстяк.
— Так и есть. Спасибо. Пойдем, Берт.
Они молча шли по Холл-авеню.
— Все это меня достало, — наконец произнес Карелла.
— Что достало, Стив?
— Это дело. — Он снова вздохнул. — Черт бы его побрал!
— Пойдем лучше выпьем кофе. А что там с французскими франками?
— Она поменяла пять тысяч долларов на французские франки, — пояснил Карелла.
— Последнее время все вертится вокруг французов, да? — улыбнулся Клинг. — Зайдем сюда? Вроде выглядит прилично?
— Хорошо. — Карелла открыл дверь кафетерия. — А что ты имеешь в виду, Берт?
— Франки.
— А что с ними такое?
— У них, наверное, хороший курс.
— Что-то я тебя не пойму.
— Ну, знаешь, все время только и слышишь про франки.
— Берт, о чем, черт возьми, ты говоришь?
— Ты разве не был со мной? В прошлую среду?
— Где не был?
— На ознакомлении. Мне казалось, мы были вместе.
— Нет, меня там не было, — устало проговорил Карелла.
— А, ну тогда все ясно.
— Что тебе ясно, Берт? Да говори ты толком!
— Поэтому ты его не помнишь.
— Кого?
— Того парня, которого взяли за кражу со взломом. Они нашли в его квартире франки на пять тысяч долларов.
По Карелле словно проехал грузовик.
Глава 16
Буква на стене
Глава 1
Глава 2
— Спасибо, — поблагодарил его Карелла.
Чуть позже днем он отправился туда с Бертом Клингом. Он поехал с Клингом совершенно случайно — просто Клинг направлялся в город, чтобы купить матери подарок ко дню рождения, и предложил Карелле подвезти его. Когда они припарковали машину, Клинг спросил:
— Ты туда надолго, Стив?
— Наверное, на несколько минут.
— Мне тебя ждать здесь?
— Я буду в «Лесли Саммерс» по адресу: Холл-авеню, 720. Если ты освободишься раньше меня, подъезжай прямо туда.
— Хорошо, до встречи.
Они расстались на Холл-авеню.
Карелла нашел здание «Лесли Саммерс» и вошел внутрь. За длинным рабочим столом сидело несколько девушек. Одна из них говорила с клиентом по-французски, а другая по-итальянски разговаривала с мужчиной, который хотел обменять лиры на доллары. Позади стола на стене висела таблица с курсами валют всех стран мира. Карелла встал в очередь. Когда он подошел к столу, к нему обратилась девушка, говорившая по-французски:
— Да, сэр?
— Я — детектив. — Карелла открыл свой бумажник и показал ей значок. — Где-то в июле вы обналичили чек для мисс Клаудии Дэвис. Чек на двадцать пять тысяч долларов от страховой компании. Вы не помните?
— Нет, сэр, я такого чека не помню.
— Вы не могли бы узнать, кто им занимался?
Девушка быстро переговорила с другими девушками, а потом подошла к столу, за которым сидел толстый лысеющий мужчина с тонкой ниточкой усов. Они говорили целых пять минут. Мужчина все время махал руками. Девушка пыталась объяснить ему про чек страховой компании. У входной двери звякнул звонок. Вошел Берт Клинг, огляделся, увидел Кареллу и подошел к нему.
— Купил подарок? — спросил Карелла.
— Ага, купил ей брелок для браслета. А ты?
— Они проводят совещание на высшем уровне, — усмехнулся Карелла.
Толстяк, переваливаясь, подошел к столу:
— Какие проблемы?
— Никаких. Вы обналичивали чек на двадцать пять тысяч долларов?
— Да. Чек был фальшивый?
— С чеком все в порядке.
— Он выглядел нормально. Чек от страховой компании. Молодая дама подождала, пока мы позвонили в компанию. Они сказали, что он абсолютно законный и что мы обязаны принять его. Чек был поддельный?
— Нет-нет, настоящий.
— У нее были при себе документы. На вид вроде подлинные.
— Что она предъявила вам?
— Мы обычно требуем предъявить водительские права или паспорт. Но их у нее не было. Она показала свидетельство о рождении. Ну и потом, мы же позвонили в компанию. С чеком что-то не так?
— Да все нормально. Чек был выписан на двадцать пять тысяч, и мы пытаемся выяснить, что случилось с пятью тысячами...
— А, понятно. Франки.
— Что?
— Она поменяла пять тысяч долларов на французские франки, — сказал толстяк. — Она собиралась за границу?
— Да, она собиралась за границу. — Карелла тяжело вздохнул. — Похоже, это все.
— Чек казался вполне надежным, — настаивал толстяк.
— Так и есть. Спасибо. Пойдем, Берт.
Они молча шли по Холл-авеню.
— Все это меня достало, — наконец произнес Карелла.
— Что достало, Стив?
— Это дело. — Он снова вздохнул. — Черт бы его побрал!
— Пойдем лучше выпьем кофе. А что там с французскими франками?
— Она поменяла пять тысяч долларов на французские франки, — пояснил Карелла.
— Последнее время все вертится вокруг французов, да? — улыбнулся Клинг. — Зайдем сюда? Вроде выглядит прилично?
— Хорошо. — Карелла открыл дверь кафетерия. — А что ты имеешь в виду, Берт?
— Франки.
— А что с ними такое?
— У них, наверное, хороший курс.
— Что-то я тебя не пойму.
— Ну, знаешь, все время только и слышишь про франки.
— Берт, о чем, черт возьми, ты говоришь?
— Ты разве не был со мной? В прошлую среду?
— Где не был?
— На ознакомлении. Мне казалось, мы были вместе.
— Нет, меня там не было, — устало проговорил Карелла.
— А, ну тогда все ясно.
— Что тебе ясно, Берт? Да говори ты толком!
— Поэтому ты его не помнишь.
— Кого?
— Того парня, которого взяли за кражу со взломом. Они нашли в его квартире франки на пять тысяч долларов.
По Карелле словно проехал грузовик.
Глава 16
Это было безумием с самого начала. Так часто бывает. Девушка выглядела как чернокожая, а оказалась белой. Они думали, что это Клаудиа Дэвис, а она оказалась Джози Томпсон. Они искали убийцу, а нужно было искать вора.
Его привели из камеры, где он сидел в ожидании суда по делу о грабеже первой степени. Он поднялся на лифте в сопровождении полицейских. Полицейский фургон высадил его у заднего входа в здание уголовного суда. Он вошел в вестибюль под охраной, его провели через соединительный коридор мимо кабинета окружного прокурора и посадили в лифт. Наверху дверь лифта открывалась в маленькую комнатку. Другая дверь в этой комнате была заперта снаружи, и на ней висела табличка «ВХОД ЗАПРЕЩЕН». Патрульный, который привел Ральфа Рейнолдса в комнату для допросов, во время допроса стоял спиной к лифту, положив руку на рукоятку своего пистолета.
— Я никогда о ней не слышал, — заявил Рейнолдс.
— Клаудиа Дэвис, — сказал Карелла. — Или Джози Томпсон. Выбирай.
— Я никого из них не знаю. Какого черта? Меня взяли за ограбление, а теперь вы хотите повесить на меня все преступления, совершенные в этом городе?
— А кто говорил насчет преступлений, Рейнолдс?
— Если бы ничего не произошло, вы бы меня сюда не притащили.
— В твоей берлоге нашли пять тысяч долларов во французских франках. Где ты их взял?
— А кому какое дело?
— Не хами, Рейнолдс! Где ты взял эти деньги?
— Один француз был мне должен и отдал долг франками.
— Как его зовут?
— Не помню.
— Ну так постарайся вспомнить.
— Пьер.
— Какой Пьер? — спросил Мейер.
— Что-то вроде Пьера Ласалля. Я не очень хорошо его знаю.
— Ну да, и ты одолжил ему пять тысяч?
— Угу.
— Что ты делал ночью первого августа?
— А что? Что случилось первого августа?
— Вот ты нам и расскажи.
— Я не помню, чем я занимался.
— Ты работал?
— Я безработный.
— Ты знаешь, о чем я говорю!
— Нет. А о чем вы говорите?
— Ты грабил квартиры?
— Нет.
— Говори! Да или нет?
— Я сказал «нет».
— Он врет, Стив, — сказал Мейер.
— Конечно, врет.
— Ага, вру. Слушай, легавый, у тебя на меня ничего нет, кроме грабежа первой степени. И его еще надо доказать в суде. Так что, кончай вешать на меня все подряд. У тебя нет никаких шансов.
— Нет, но будут, когда мы сравним отпечатки пальцев, — быстро произнес Карелла.
— Какие отпечатки?
— Которые мы обнаружили на горле убитой девушки, — солгал Карелла.
— Но ведь на мне были!..
В комнате стало тихо, как в могиле.
Рейнолдс тяжело вздохнул, уставившись в пол.
— Хочешь признаться?
— Нет, — сказал он. — Идите к черту.
Но в конце концов он все рассказал. После двенадцати часов беспрерывных вопросов он раскололся. Он не хотел ее убивать, сказал он. Он даже не знал, что в квартире кто-то есть. Он заглянул в спальню и увидел, что постель пуста. Он не заметил, что она спит в кресле полностью одетая. Он нашел французские деньги в кувшине на полке над раковиной. Он взял деньги и случайно уронил кувшин. Она проснулась, вошла в комнату и, увидев его, начала кричать. И он схватил ее за горло. Он только хотел, чтобы она замолчала. Но она сопротивлялась. Она была очень сильной. Он продолжал держать ее за горло, но только для того, чтобы заставить ее замолчать. Она сопротивлялась, и поэтому он держал ее. Она сопротивлялась изо всех сил, как будто... как будто он действительно пытался убить ее, как будто она боялась расстаться с жизнью. Но ведь это было непредумышленное убийство, правда? Он ведь не хотел ее убивать. Это же не убийство, так ведь?
— Я не хотел ее убивать! — вопил он в лифте. — Она начала кричать! Я не убийца! Посмотрите на меня! Разве я похож на убийцу?
А когда лифт подъехал к первому этажу, он закричал: «Я — грабитель!», словно гордился своей профессией, как бы заявляя, что он не простой вор, а квалифицированный специалист, мастер своего дела.
— Я не убийца! Я грабитель! Я не убийца! Я не убийца! — Его вопли доносились даже из кабины лифта. Его затолкали в полицейский фургон и увезли обратно в тюрьму.
После того как он ушел, они еще несколько минут сидели в маленькой комнате.
— Жарковато здесь, — сказал Мейер.
— Ага, — кивнул Карелла.
— Что с тобой?
— Ничего.
— Может, он прав, — задумчиво произнес Мейер. — Может, он всего лишь грабитель.
— Он перестал быть грабителем в ту минуту, когда украл жизнь человека, Мейер.
— Джози Томпсон тоже украла жизнь.
— Нет, — покачал головой Карелла, — она ее только одолжила. А это разные вещи, Мейер.
В комнате было тихо.
— Выпьем кофе? — спросил Мейер.
— Давай.
Они спустились в лифте и вышли на улицу. Их ослепили лучи августовского солнца. На улицах кипела жизнь. Они влились в людской поток и какое-то время шли молча.
Наконец Карелла сказал:
— По-моему, она не должна была умирать. Это несправедливо — она столько боролась за достойную жизнь, а кто-то взял и отнял ее у нее.
Мейер похлопал Кареллу по плечу:
— Послушай, ведь это работа. Это всего лишь работа.
— Да, — согласился Карелла, — это всего лишь работа.
Его привели из камеры, где он сидел в ожидании суда по делу о грабеже первой степени. Он поднялся на лифте в сопровождении полицейских. Полицейский фургон высадил его у заднего входа в здание уголовного суда. Он вошел в вестибюль под охраной, его провели через соединительный коридор мимо кабинета окружного прокурора и посадили в лифт. Наверху дверь лифта открывалась в маленькую комнатку. Другая дверь в этой комнате была заперта снаружи, и на ней висела табличка «ВХОД ЗАПРЕЩЕН». Патрульный, который привел Ральфа Рейнолдса в комнату для допросов, во время допроса стоял спиной к лифту, положив руку на рукоятку своего пистолета.
— Я никогда о ней не слышал, — заявил Рейнолдс.
— Клаудиа Дэвис, — сказал Карелла. — Или Джози Томпсон. Выбирай.
— Я никого из них не знаю. Какого черта? Меня взяли за ограбление, а теперь вы хотите повесить на меня все преступления, совершенные в этом городе?
— А кто говорил насчет преступлений, Рейнолдс?
— Если бы ничего не произошло, вы бы меня сюда не притащили.
— В твоей берлоге нашли пять тысяч долларов во французских франках. Где ты их взял?
— А кому какое дело?
— Не хами, Рейнолдс! Где ты взял эти деньги?
— Один француз был мне должен и отдал долг франками.
— Как его зовут?
— Не помню.
— Ну так постарайся вспомнить.
— Пьер.
— Какой Пьер? — спросил Мейер.
— Что-то вроде Пьера Ласалля. Я не очень хорошо его знаю.
— Ну да, и ты одолжил ему пять тысяч?
— Угу.
— Что ты делал ночью первого августа?
— А что? Что случилось первого августа?
— Вот ты нам и расскажи.
— Я не помню, чем я занимался.
— Ты работал?
— Я безработный.
— Ты знаешь, о чем я говорю!
— Нет. А о чем вы говорите?
— Ты грабил квартиры?
— Нет.
— Говори! Да или нет?
— Я сказал «нет».
— Он врет, Стив, — сказал Мейер.
— Конечно, врет.
— Ага, вру. Слушай, легавый, у тебя на меня ничего нет, кроме грабежа первой степени. И его еще надо доказать в суде. Так что, кончай вешать на меня все подряд. У тебя нет никаких шансов.
— Нет, но будут, когда мы сравним отпечатки пальцев, — быстро произнес Карелла.
— Какие отпечатки?
— Которые мы обнаружили на горле убитой девушки, — солгал Карелла.
— Но ведь на мне были!..
В комнате стало тихо, как в могиле.
Рейнолдс тяжело вздохнул, уставившись в пол.
— Хочешь признаться?
— Нет, — сказал он. — Идите к черту.
Но в конце концов он все рассказал. После двенадцати часов беспрерывных вопросов он раскололся. Он не хотел ее убивать, сказал он. Он даже не знал, что в квартире кто-то есть. Он заглянул в спальню и увидел, что постель пуста. Он не заметил, что она спит в кресле полностью одетая. Он нашел французские деньги в кувшине на полке над раковиной. Он взял деньги и случайно уронил кувшин. Она проснулась, вошла в комнату и, увидев его, начала кричать. И он схватил ее за горло. Он только хотел, чтобы она замолчала. Но она сопротивлялась. Она была очень сильной. Он продолжал держать ее за горло, но только для того, чтобы заставить ее замолчать. Она сопротивлялась, и поэтому он держал ее. Она сопротивлялась изо всех сил, как будто... как будто он действительно пытался убить ее, как будто она боялась расстаться с жизнью. Но ведь это было непредумышленное убийство, правда? Он ведь не хотел ее убивать. Это же не убийство, так ведь?
— Я не хотел ее убивать! — вопил он в лифте. — Она начала кричать! Я не убийца! Посмотрите на меня! Разве я похож на убийцу?
А когда лифт подъехал к первому этажу, он закричал: «Я — грабитель!», словно гордился своей профессией, как бы заявляя, что он не простой вор, а квалифицированный специалист, мастер своего дела.
— Я не убийца! Я грабитель! Я не убийца! Я не убийца! — Его вопли доносились даже из кабины лифта. Его затолкали в полицейский фургон и увезли обратно в тюрьму.
После того как он ушел, они еще несколько минут сидели в маленькой комнате.
— Жарковато здесь, — сказал Мейер.
— Ага, — кивнул Карелла.
— Что с тобой?
— Ничего.
— Может, он прав, — задумчиво произнес Мейер. — Может, он всего лишь грабитель.
— Он перестал быть грабителем в ту минуту, когда украл жизнь человека, Мейер.
— Джози Томпсон тоже украла жизнь.
— Нет, — покачал головой Карелла, — она ее только одолжила. А это разные вещи, Мейер.
В комнате было тихо.
— Выпьем кофе? — спросил Мейер.
— Давай.
Они спустились в лифте и вышли на улицу. Их ослепили лучи августовского солнца. На улицах кипела жизнь. Они влились в людской поток и какое-то время шли молча.
Наконец Карелла сказал:
— По-моему, она не должна была умирать. Это несправедливо — она столько боролась за достойную жизнь, а кто-то взял и отнял ее у нее.
Мейер похлопал Кареллу по плечу:
— Послушай, ведь это работа. Это всего лишь работа.
— Да, — согласился Карелла, — это всего лишь работа.
Буква на стене
"J" 1961, перевод Н. Черных-Кедровой
Глава 1
Было 1 апреля, день обманов.
И это была суббота, канун Пасхи.
Смерти не должно было быть, но она была. И раз уж она была в такой день, как этот, в ней все перемешалось. Сегодня был день обманов, день подстроенных шуток. Завтра — Пасха, день обновок и крашеных яиц, день весенних прогулок в обновках. О, конечно, кое-где в городе вспоминали предания о пасхальной субботе и совсем другой прогулке до места, называемого Голгофой; но это было так давно, и с тех пор на Смерть был наложен запрет, Смерти больше не было, да и память у людей такая короткая, особенно на происхождение праздников.
Сегодня же Смерть была, хотя в ней все смешалось. Стараясь как бы объединить признаки двух праздников — или, может быть, и трех, — она смогла только исказить объединенное.
Молодой мужчина, лежавший навзничь в узком проулке, был весь в черном, как в трауре. Но на черном, противореча ему, была тончайшая шелковая накидка с бахромой на концах. Казалось, он оделся по-весеннему, но это был день обманов, и Смерть не удержалась от такого искушения.
Черное выделялось на красном, синем и белом. Булыжники в проулке продолжали ту же колористическую схему красного, синего и белого, разлитых обильно, по-весеннему на гладких камнях. Два опрокинутых ведра с красками, белой и синей, казалось, отлетели от стены, и лежали, раскатившись, на мостовой. Ботинки мужчины были испачканы краской. Черная одежда покрыта краской. Руки были сплошь в краске. Синее и белое, белое и синее, черная одежда, шелковая накидка, гладкие булыжники, кирпичная стена дома, перед которым он лежал, — все было забрызгано синим и белым.
Третий цвет был режущим контрастом с белым и синим.
Третий цвет был красным — чрезмерно первозданным, чрезмерно ярким.
Третий цвет был не из жестянки с краской. Третий цвет еще свободно сочился из множества открытых ран на груди, животе, шее, лице и руках человека; сочился, окрашивая его шелковую накидку, разливаясь яркой краской на камнях, примешивая свой закатный оттенок к краске, но так и не смешиваясь с ней, а расползаясь дальше, к подножию приставной Лестницы, брошенной у стены, к малярной кисти на земле. Кисть была в белой краске. Ручеек крови подполз к ней, повернул к цементным отмосткам у стены и, извиваясь, потек между булыжниками на улицу.
На стене кто-то расписался.
Яркой белой краской кто-то написал на стене одну букву "J". Больше ничего, только одна буква «джей»[1].
Кровь все сочилась по булыжнику проулка в сторону улицы.
Наступала ночь.
Первого апреля, в восемь часов вечера, когда молодой мужчина лежал в проулке за синагогой с двумя десятками ран, беззвучно вопиющих к ничего не слышащим прохожим на улице, Хейз сидел за чаепитием. Мальчиком он глотал горячий напиток в отцовском кабинете, заставленном книжными шкафами, в отдаленном конце приходского дома. Смесь улонга и пикоу[2], которую его мама заваривала в кухне и подавала в тончайших антикварных чашечках из английского фарфора, унаследованных ею от бабушки. Сейчас же он сидел в грязноватом служебном уюте помещения следственно-розыскного отдела 87-го полицейского участка и пил из картонного стаканчика чай, который Альф Мисколо заваривал у себя в канцелярии. Чай был горячим. Больше о нем сказать было нечего.
В комнату из открытых окон с сетками веял теплый весенний ветерок из Гровер-парка, отчего хотелось скорее выйти на воздух. Сидеть и наверстывать недоделки в своей отчетности в такую ночь было просто безобразием. Да и скучищей. Зловещее молчание телефона нарушил лишь один звонок о семейной потасовке, куда немедленно отправился Стив Карелла. Хейз успел уже напечатать три донесения, давно ждавшие своего череда, две квитанции за бензин и объявление, напоминающее всем сотрудникам, что сегодня — первое число месяца и, следовательно, нужно немедленно выложить каждому по 50 центов на импровизированный буфет, организованный Альфом Мисколо. Он прочел полдюжины информационных листовок ФБР и переписал из них в личную черную записную книжку государственные номера еще двух угнанных машин.
Сейчас он пил невкусный чай и в душе удивлялся непривычному спокойствию. Он думал, что это затишье как-то связано с Пасхой. Может быть, готовится завтрашняя церемония с катанием яиц на Южной Двенадцатой улице. Может быть, все преступники и потенциальные нарушители на территории 87-го полицейского участка сейчас сидят дома и вовсю красят. Яйца, разумеется. Он улыбнулся и отхлебнул глоток чая. Из канцелярии, там, за деревянным барьером, отделяющим следственное отделение от коридора, ему было слышно грохотание пишущей машинки Миско-ло. Издали донеслись шаги по железной лестнице на их этаже. Он повернулся лицом к коридору в тот момент, когда Стив Карелла появился в его дальнем конце. Высокая фигура, легкая, беспечная походка. Точные движения спортсмена. Он толкнул дверцу в барьере, прошел к своему столу, снял куртку, ослабил узел галстука и расстегнул верхнюю пуговицу рубашки.
— Что случилось? — спросил Хейз.
— То, что случается всегда, — ответил Карелла. Он тяжело вздохнул и растер лицо ладонью. — А еще кофе найдется?
— Я пью чай.
— Эй, Мисколо! — крикнул Карелла. — Есть кофе?
— Сейчас буду заваривать! — донесся голос Мисколо.
— Так что случилось? — спросил Хейз.
— Да вечная история, — ответил Карелла. — Нечего и проверять эти жалобы избиваемых жен. Сколько ни ходил, ни одной не подтвердилось.
— На попятный пошла? — понимающе сказал Хейз.
— Какое попятный!.. По ее словам, никто и не дрался. У самой кровь из носа льется, синяк больше пятака, и, главное, она-то и звала патрульного. Но стоило мне только войти — все тихо-мирно стало. — Карелла покачал головой. — «Избиение, инспектор? — передразнил он визгливым голосом. — Вы, наверное, ошиблись, инспектор. Да у меня муж — просто прелесть. Мы двадцать лет женаты, и он ни разу на меня и пальца не поднял. Наверное, вы ошиблись, сэр».
— А кто же вызывал полицию? — спросил Хейз.
— Вот и я это спросил у нее.
— А она что?
— Она сказала: «О, мы немножко повздорили, как бывает в каждой семье». Он у нее чуть не три зуба выбил, но это — «немножко повздорили». Я у нее спросил, как получилось, что у нее кровь из носа идет и фингал под глазом, а она... — нет, ты заметь, Коттон! — она говорит, что это во время глажки белья.
— Чего?
— Глаженья белья.
— Это как же?!
— Она сказала, что гладильная доска рухнула, утюг подскочил вверх и попал ей в глаз, а одна из ножек ударила ее по носу. К моему уходу они с мужем были уже готовы начать второй медовый месяц. Она его гладила где попало, а он уже норовил запустить ей лапу под юбку, я и решил, что уж лучше приду, когда будет не такая зажигательная атмосфера.
— Верно, — сказал Хейз.
— Эй, Мисколо! — крикнул Карелла. — Кофе-то дашь?
— Не стой над чайником, а то не закипит! — находчиво отозвался Мисколо.
— Ну прямо свой Джордж Бернард Шоу завелся у нас в канцелярии, — сказал Карелла. — Что-нибудь было после моего ухода?
— Ничего. Полная тишина.
— И на улицах спокойно, — отметил Карелла, вдруг задумавшись.
— Перед бурей... — сказал Хейз.
— Мм...
В отделе стало опять тихо. За окнами слышался шум города — гудки автомашин, приглушенные крики, выхлопы автобусов, голосок девчонки, проходящей под окнами и поющей песенку.
— Ну, видно, надо садиться да печатать, а то за мной долги, — сказал Карелла.
Он выкатил из-под стола тумбочку с пишущей машинкой, переложил два листа копиркой и начал печатать.
Хейз неподвижно смотрел на далекие огни зданий и вдыхал весенний воздух, проходящий сквозь сетку окна.
Он думал, почему же все так спокойно.
Он думал о том, что же делают все эти люди там, в городе.
Некоторые разыгрывают всякие первоапрельские шуточки. Другие готовятся к завтрашнему дню — Пасхе. Кто-то из них празднует еще третий и более древний праздник Песах — еврейскую Пасху. Как раз произошло такое совпадение, которое заставляет поразмышлять о сходстве несходных религий и существовании одного всемогущего Бога и прочих мистических вещах, если бы размышляющий имел склонность к умозрительным предметам. Но есть ли такая склонность или нет, совсем не нужно было быть великим детективом, чтобы справиться в календаре — хочешь не хочешь, а такое совпадение было. Будь вы буддистом, атеистом или адвентистом седьмого дня, все равно приходилось признать, что в этом совпадении христианской и еврейской Пасх было что-то очень демократическое и здоровое, что-то, придающее особо праздничный вид всему городу. Из-за случайного совпадения христианского и еврейского календарей евреи и неевреи почти одновременно праздновали большой праздник. Еврейская Пасха официально началась после захода солнца в пятницу, тридцать первого марта — это было еще одно совпадение, потому что Пасха не всегда выпадает на еврейскую субботу. В этом году она совпала. А сегодня уже было первое апреля и традиционный второй седер (ежегодный праздник — воспоминание о выходе евреев из египетского рабства) отмечался и заново переживался во всех еврейских домах в городе.
Детектив Мейер Мейёр был еврей.
Или, по меньшей мере, он думал, что он еврей. Иногда он был не совсем уверен. Потому что если он еврей, то как получается, что он не был в синагоге ни разу за двадцать лет? И если он еврей, то как же быть с двумя из его любимых блюд — жареной свининой и тушеным омаром, которые, по еврейским законам, запрещено употреблять в пищу? И если уж он еврей, то как же он позволяет своему сыну Алану, которому тринадцать лет и бармицвэ[3] которого только недавно отпраздновали, как же он позволяет ему играть в почту с Алисой Мак-Карти — воплощением ирландской красоты?
Иногда Мейер чувствовал себя неуверенно.
В этот вечер второго седера, сидя во главе традиционно накрытого стола, он сам не мог до конца понять свои чувства. Он смотрел на свою семью — Сару и троих детей, снова смотрел на стол для седера, празднично украшенный цветами и зажженными свечами, и на большое блюдо, на котором была ритуальная еда: маца[4], горькие травы, харосет[5], — и все еще не мог понять себя Он глубоко вздохнул и начал читать молитву.
— И был вечер, — произнес Мейер, — и было утро: день шестой. Так совершены небо и земля и все воинство их. И совершил Бог к седьмому дню дела Свои, которые Он делал, и почил в день седьмый от всех дел Своих, которые делал. И благословил Бог седьмый день и освятил его, ибо в оный почил от всех дел Своих, которые Бог творил и созидал.
В этих словах была особая красота, и они не уходили из памяти, пока он совершал обряд, называя разные предметы на столе и объясняя их символическое значение. Когда он взял в руки блюдо, на котором лежали кость и яйцо, и все вокруг стола по очереди стали дотрагиваться до него, он сказал:
— Вот хлеб горести, который наши предки ели в египетской земле; пусть те, кто голоден, войдут и вкусят его, и пусть те, кто в горе и печали, войдут и отпразднуют Пасху с нами.
Он говорил о своих предках, а сам думал, кто же он сам, их потомок.
— Почему этот вечер отличается от всех других вечеров? — спросил он. — В каждый другой вечер мы можем есть и кислый и пресный хлеб, но в этот вечер — только пресный хлеб; во все другие вечера мы можем есть любые травы, но в этот вечер — только горькие...
Зазвонил телефон. Мейер остановился и посмотрел на жену. На мгновение оба помедлили, не желая нарушать ритуал. Но тут же Мейер еле заметно пожал плечами. Может быть, идя к телефону, он напоминал себе, что прежде всего он полицейский, а уж потом еврей.
— Алло? — сказал он.
— Мейер, это Коттон Хейз.
— Что такое, Коттон?
— Послушай, я понимаю, что у вас праздник...
— Да в чем дело?
— Убийство, — сообщил Хейз.
Мейер спокойно сказал:
— У вас всегда убийство.
— Тут другое. Патрульный пять минут назад прибежал. Закололи человека в проулке за...
— Коттон, я не понимаю, — возразил Мейер. — Я ведь обменялся дежурством со Стивом. Он что, не пришел?
— Что там такое, Мейер? — спросила Сара из столовой.
— Ничего, ничего, — ответил Мейер. — Стив там? — спросил он Хейза с раздражением в голосе.
— Да тут он, сейчас отошел ненадолго, но не в этом дело.
— Да в чем же? — спросил Мейер. — Я как раз был в середине...
— Такой случай, что ты нужен, — сказал Хейз. — Ты уж прости ради бога. Но такие обстоятельства... Мейер, бедняга, которого нашли в проулке...
— Ну, что такое с ним? — спросил Мейер.
— Мы думаем, что это раввин, — ответил Хейз.
И это была суббота, канун Пасхи.
Смерти не должно было быть, но она была. И раз уж она была в такой день, как этот, в ней все перемешалось. Сегодня был день обманов, день подстроенных шуток. Завтра — Пасха, день обновок и крашеных яиц, день весенних прогулок в обновках. О, конечно, кое-где в городе вспоминали предания о пасхальной субботе и совсем другой прогулке до места, называемого Голгофой; но это было так давно, и с тех пор на Смерть был наложен запрет, Смерти больше не было, да и память у людей такая короткая, особенно на происхождение праздников.
Сегодня же Смерть была, хотя в ней все смешалось. Стараясь как бы объединить признаки двух праздников — или, может быть, и трех, — она смогла только исказить объединенное.
Молодой мужчина, лежавший навзничь в узком проулке, был весь в черном, как в трауре. Но на черном, противореча ему, была тончайшая шелковая накидка с бахромой на концах. Казалось, он оделся по-весеннему, но это был день обманов, и Смерть не удержалась от такого искушения.
Черное выделялось на красном, синем и белом. Булыжники в проулке продолжали ту же колористическую схему красного, синего и белого, разлитых обильно, по-весеннему на гладких камнях. Два опрокинутых ведра с красками, белой и синей, казалось, отлетели от стены, и лежали, раскатившись, на мостовой. Ботинки мужчины были испачканы краской. Черная одежда покрыта краской. Руки были сплошь в краске. Синее и белое, белое и синее, черная одежда, шелковая накидка, гладкие булыжники, кирпичная стена дома, перед которым он лежал, — все было забрызгано синим и белым.
Третий цвет был режущим контрастом с белым и синим.
Третий цвет был красным — чрезмерно первозданным, чрезмерно ярким.
Третий цвет был не из жестянки с краской. Третий цвет еще свободно сочился из множества открытых ран на груди, животе, шее, лице и руках человека; сочился, окрашивая его шелковую накидку, разливаясь яркой краской на камнях, примешивая свой закатный оттенок к краске, но так и не смешиваясь с ней, а расползаясь дальше, к подножию приставной Лестницы, брошенной у стены, к малярной кисти на земле. Кисть была в белой краске. Ручеек крови подполз к ней, повернул к цементным отмосткам у стены и, извиваясь, потек между булыжниками на улицу.
На стене кто-то расписался.
Яркой белой краской кто-то написал на стене одну букву "J". Больше ничего, только одна буква «джей»[1].
Кровь все сочилась по булыжнику проулка в сторону улицы.
Наступала ночь.
* * *
Детектив Коттон Хейз был любителем чая. Эту склонность он перенял у своего отца — священника, нарекшего его в честь Коттона Мейзера — последнего из пламенных пуританских проповедников. Частенько по вечерам достопочтенный Иеремия Хейз собирал у себя своих прихожан на чай с кексом, который его супруга Матильда пекла в старой железной плите. Мальчику Коттону Хейзу дозволялось присутствовать на приходских чаепитиях, где и родилось это его пристрастие.Первого апреля, в восемь часов вечера, когда молодой мужчина лежал в проулке за синагогой с двумя десятками ран, беззвучно вопиющих к ничего не слышащим прохожим на улице, Хейз сидел за чаепитием. Мальчиком он глотал горячий напиток в отцовском кабинете, заставленном книжными шкафами, в отдаленном конце приходского дома. Смесь улонга и пикоу[2], которую его мама заваривала в кухне и подавала в тончайших антикварных чашечках из английского фарфора, унаследованных ею от бабушки. Сейчас же он сидел в грязноватом служебном уюте помещения следственно-розыскного отдела 87-го полицейского участка и пил из картонного стаканчика чай, который Альф Мисколо заваривал у себя в канцелярии. Чай был горячим. Больше о нем сказать было нечего.
В комнату из открытых окон с сетками веял теплый весенний ветерок из Гровер-парка, отчего хотелось скорее выйти на воздух. Сидеть и наверстывать недоделки в своей отчетности в такую ночь было просто безобразием. Да и скучищей. Зловещее молчание телефона нарушил лишь один звонок о семейной потасовке, куда немедленно отправился Стив Карелла. Хейз успел уже напечатать три донесения, давно ждавшие своего череда, две квитанции за бензин и объявление, напоминающее всем сотрудникам, что сегодня — первое число месяца и, следовательно, нужно немедленно выложить каждому по 50 центов на импровизированный буфет, организованный Альфом Мисколо. Он прочел полдюжины информационных листовок ФБР и переписал из них в личную черную записную книжку государственные номера еще двух угнанных машин.
Сейчас он пил невкусный чай и в душе удивлялся непривычному спокойствию. Он думал, что это затишье как-то связано с Пасхой. Может быть, готовится завтрашняя церемония с катанием яиц на Южной Двенадцатой улице. Может быть, все преступники и потенциальные нарушители на территории 87-го полицейского участка сейчас сидят дома и вовсю красят. Яйца, разумеется. Он улыбнулся и отхлебнул глоток чая. Из канцелярии, там, за деревянным барьером, отделяющим следственное отделение от коридора, ему было слышно грохотание пишущей машинки Миско-ло. Издали донеслись шаги по железной лестнице на их этаже. Он повернулся лицом к коридору в тот момент, когда Стив Карелла появился в его дальнем конце. Высокая фигура, легкая, беспечная походка. Точные движения спортсмена. Он толкнул дверцу в барьере, прошел к своему столу, снял куртку, ослабил узел галстука и расстегнул верхнюю пуговицу рубашки.
— Что случилось? — спросил Хейз.
— То, что случается всегда, — ответил Карелла. Он тяжело вздохнул и растер лицо ладонью. — А еще кофе найдется?
— Я пью чай.
— Эй, Мисколо! — крикнул Карелла. — Есть кофе?
— Сейчас буду заваривать! — донесся голос Мисколо.
— Так что случилось? — спросил Хейз.
— Да вечная история, — ответил Карелла. — Нечего и проверять эти жалобы избиваемых жен. Сколько ни ходил, ни одной не подтвердилось.
— На попятный пошла? — понимающе сказал Хейз.
— Какое попятный!.. По ее словам, никто и не дрался. У самой кровь из носа льется, синяк больше пятака, и, главное, она-то и звала патрульного. Но стоило мне только войти — все тихо-мирно стало. — Карелла покачал головой. — «Избиение, инспектор? — передразнил он визгливым голосом. — Вы, наверное, ошиблись, инспектор. Да у меня муж — просто прелесть. Мы двадцать лет женаты, и он ни разу на меня и пальца не поднял. Наверное, вы ошиблись, сэр».
— А кто же вызывал полицию? — спросил Хейз.
— Вот и я это спросил у нее.
— А она что?
— Она сказала: «О, мы немножко повздорили, как бывает в каждой семье». Он у нее чуть не три зуба выбил, но это — «немножко повздорили». Я у нее спросил, как получилось, что у нее кровь из носа идет и фингал под глазом, а она... — нет, ты заметь, Коттон! — она говорит, что это во время глажки белья.
— Чего?
— Глаженья белья.
— Это как же?!
— Она сказала, что гладильная доска рухнула, утюг подскочил вверх и попал ей в глаз, а одна из ножек ударила ее по носу. К моему уходу они с мужем были уже готовы начать второй медовый месяц. Она его гладила где попало, а он уже норовил запустить ей лапу под юбку, я и решил, что уж лучше приду, когда будет не такая зажигательная атмосфера.
— Верно, — сказал Хейз.
— Эй, Мисколо! — крикнул Карелла. — Кофе-то дашь?
— Не стой над чайником, а то не закипит! — находчиво отозвался Мисколо.
— Ну прямо свой Джордж Бернард Шоу завелся у нас в канцелярии, — сказал Карелла. — Что-нибудь было после моего ухода?
— Ничего. Полная тишина.
— И на улицах спокойно, — отметил Карелла, вдруг задумавшись.
— Перед бурей... — сказал Хейз.
— Мм...
В отделе стало опять тихо. За окнами слышался шум города — гудки автомашин, приглушенные крики, выхлопы автобусов, голосок девчонки, проходящей под окнами и поющей песенку.
— Ну, видно, надо садиться да печатать, а то за мной долги, — сказал Карелла.
Он выкатил из-под стола тумбочку с пишущей машинкой, переложил два листа копиркой и начал печатать.
Хейз неподвижно смотрел на далекие огни зданий и вдыхал весенний воздух, проходящий сквозь сетку окна.
Он думал, почему же все так спокойно.
Он думал о том, что же делают все эти люди там, в городе.
Некоторые разыгрывают всякие первоапрельские шуточки. Другие готовятся к завтрашнему дню — Пасхе. Кто-то из них празднует еще третий и более древний праздник Песах — еврейскую Пасху. Как раз произошло такое совпадение, которое заставляет поразмышлять о сходстве несходных религий и существовании одного всемогущего Бога и прочих мистических вещах, если бы размышляющий имел склонность к умозрительным предметам. Но есть ли такая склонность или нет, совсем не нужно было быть великим детективом, чтобы справиться в календаре — хочешь не хочешь, а такое совпадение было. Будь вы буддистом, атеистом или адвентистом седьмого дня, все равно приходилось признать, что в этом совпадении христианской и еврейской Пасх было что-то очень демократическое и здоровое, что-то, придающее особо праздничный вид всему городу. Из-за случайного совпадения христианского и еврейского календарей евреи и неевреи почти одновременно праздновали большой праздник. Еврейская Пасха официально началась после захода солнца в пятницу, тридцать первого марта — это было еще одно совпадение, потому что Пасха не всегда выпадает на еврейскую субботу. В этом году она совпала. А сегодня уже было первое апреля и традиционный второй седер (ежегодный праздник — воспоминание о выходе евреев из египетского рабства) отмечался и заново переживался во всех еврейских домах в городе.
Детектив Мейер Мейёр был еврей.
Или, по меньшей мере, он думал, что он еврей. Иногда он был не совсем уверен. Потому что если он еврей, то как получается, что он не был в синагоге ни разу за двадцать лет? И если он еврей, то как же быть с двумя из его любимых блюд — жареной свининой и тушеным омаром, которые, по еврейским законам, запрещено употреблять в пищу? И если уж он еврей, то как же он позволяет своему сыну Алану, которому тринадцать лет и бармицвэ[3] которого только недавно отпраздновали, как же он позволяет ему играть в почту с Алисой Мак-Карти — воплощением ирландской красоты?
Иногда Мейер чувствовал себя неуверенно.
В этот вечер второго седера, сидя во главе традиционно накрытого стола, он сам не мог до конца понять свои чувства. Он смотрел на свою семью — Сару и троих детей, снова смотрел на стол для седера, празднично украшенный цветами и зажженными свечами, и на большое блюдо, на котором была ритуальная еда: маца[4], горькие травы, харосет[5], — и все еще не мог понять себя Он глубоко вздохнул и начал читать молитву.
— И был вечер, — произнес Мейер, — и было утро: день шестой. Так совершены небо и земля и все воинство их. И совершил Бог к седьмому дню дела Свои, которые Он делал, и почил в день седьмый от всех дел Своих, которые делал. И благословил Бог седьмый день и освятил его, ибо в оный почил от всех дел Своих, которые Бог творил и созидал.
В этих словах была особая красота, и они не уходили из памяти, пока он совершал обряд, называя разные предметы на столе и объясняя их символическое значение. Когда он взял в руки блюдо, на котором лежали кость и яйцо, и все вокруг стола по очереди стали дотрагиваться до него, он сказал:
— Вот хлеб горести, который наши предки ели в египетской земле; пусть те, кто голоден, войдут и вкусят его, и пусть те, кто в горе и печали, войдут и отпразднуют Пасху с нами.
Он говорил о своих предках, а сам думал, кто же он сам, их потомок.
— Почему этот вечер отличается от всех других вечеров? — спросил он. — В каждый другой вечер мы можем есть и кислый и пресный хлеб, но в этот вечер — только пресный хлеб; во все другие вечера мы можем есть любые травы, но в этот вечер — только горькие...
Зазвонил телефон. Мейер остановился и посмотрел на жену. На мгновение оба помедлили, не желая нарушать ритуал. Но тут же Мейер еле заметно пожал плечами. Может быть, идя к телефону, он напоминал себе, что прежде всего он полицейский, а уж потом еврей.
— Алло? — сказал он.
— Мейер, это Коттон Хейз.
— Что такое, Коттон?
— Послушай, я понимаю, что у вас праздник...
— Да в чем дело?
— Убийство, — сообщил Хейз.
Мейер спокойно сказал:
— У вас всегда убийство.
— Тут другое. Патрульный пять минут назад прибежал. Закололи человека в проулке за...
— Коттон, я не понимаю, — возразил Мейер. — Я ведь обменялся дежурством со Стивом. Он что, не пришел?
— Что там такое, Мейер? — спросила Сара из столовой.
— Ничего, ничего, — ответил Мейер. — Стив там? — спросил он Хейза с раздражением в голосе.
— Да тут он, сейчас отошел ненадолго, но не в этом дело.
— Да в чем же? — спросил Мейер. — Я как раз был в середине...
— Такой случай, что ты нужен, — сказал Хейз. — Ты уж прости ради бога. Но такие обстоятельства... Мейер, бедняга, которого нашли в проулке...
— Ну, что такое с ним? — спросил Мейер.
— Мы думаем, что это раввин, — ответил Хейз.
Глава 2
Служителя Еврейского центра в Айсоле звали Ирмияху Коэн, а сам он, представляясь, использовал еврейское название синагогального служки — шамаш. Он был лет шестидесяти, высок, худ, одет в мрачный черный костюм. Возвращаясь в синагогу с Кареллой и Мейером, он немедленно надел на голову ермолку.
Только что они втроем стояли в переулке за синагогой, глядя на тело убитого раввина и красный ручеек, с которым утекла жизнь. Ирмияху, не скрываясь, плакал, закрыв глаза, не в силах глядеть на убитого, который был духовным руководителем еврейской общины. Карелла и Мейер, уже давно служившие в полиции, не плакали.
Трудно не заплакать при виде заколотого насмерть человека. Черная одежда раввина и молитвенная накидка с бахромой пропитались кровью, но, к счастью, скрывали от взора множество колотых ран на груди и животе. Их потом будут осматривать в морге при описании внешнего вида трупа и перечислять количество, местонахождение, размер, форму и направление разрезов и глубину проникновения. Так как двадцать пять процентов всех смертельных колотых ран имеют результатом ранение сердца, так как в области сердца убитого раввина было страшное скопление колотых ран и влажная масса свернувшейся крови, оба детектива автоматически заключили, что причиной смерти является ранение сердца, и мысленно поблагодарили судьбу, что раввин был полностью одет. Не раз приходилось им бывать в моргах и видеть голые мраморные столы с обнаженными трупами, которые уже не кровоточили, так как из них навсегда утекли и кровь и жизнь. Кожные покровы, разорванные, как непрочная марля, мягкие внутренности, лишенные защитного покрова, вывернутые, выставленные напоказ, зияющие кровавые раны, кишки — все вызывало дурноту.
Убитый же раввин еще был хозяином своего тела, и пока виднелась только небольшая часть его, куда обрушилась ярость убийцы. Глядя вниз на убитого, ни Карелла, ни Мейер не плакали, но у них сузились глаза и в горле все пересохло. Заколотая жертва убийства — страшное зрелище. Человек, действовавший ножом, был вне себя от ярости. Единственными видными частями тела раввина были руки, шея и лицо, и хотя смертельные раны были не здесь, а прятались под черной одеждой и молитвенной накидкой, но именно эти открытые беззащитные места взывали к Небу. На горле раввина было два небольших пореза, почти как у нерешительного самоубийцы. Более глубокий поперечный разрез на шее спереди обнажил трахею, сонные артерии и яремную вену, но они не были перерезаны — по крайней мере, так казалось Карелле и Мейеру. Несколько порезов было около глаз и большая рана пересекала переносицу.
Только что они втроем стояли в переулке за синагогой, глядя на тело убитого раввина и красный ручеек, с которым утекла жизнь. Ирмияху, не скрываясь, плакал, закрыв глаза, не в силах глядеть на убитого, который был духовным руководителем еврейской общины. Карелла и Мейер, уже давно служившие в полиции, не плакали.
Трудно не заплакать при виде заколотого насмерть человека. Черная одежда раввина и молитвенная накидка с бахромой пропитались кровью, но, к счастью, скрывали от взора множество колотых ран на груди и животе. Их потом будут осматривать в морге при описании внешнего вида трупа и перечислять количество, местонахождение, размер, форму и направление разрезов и глубину проникновения. Так как двадцать пять процентов всех смертельных колотых ран имеют результатом ранение сердца, так как в области сердца убитого раввина было страшное скопление колотых ран и влажная масса свернувшейся крови, оба детектива автоматически заключили, что причиной смерти является ранение сердца, и мысленно поблагодарили судьбу, что раввин был полностью одет. Не раз приходилось им бывать в моргах и видеть голые мраморные столы с обнаженными трупами, которые уже не кровоточили, так как из них навсегда утекли и кровь и жизнь. Кожные покровы, разорванные, как непрочная марля, мягкие внутренности, лишенные защитного покрова, вывернутые, выставленные напоказ, зияющие кровавые раны, кишки — все вызывало дурноту.
Убитый же раввин еще был хозяином своего тела, и пока виднелась только небольшая часть его, куда обрушилась ярость убийцы. Глядя вниз на убитого, ни Карелла, ни Мейер не плакали, но у них сузились глаза и в горле все пересохло. Заколотая жертва убийства — страшное зрелище. Человек, действовавший ножом, был вне себя от ярости. Единственными видными частями тела раввина были руки, шея и лицо, и хотя смертельные раны были не здесь, а прятались под черной одеждой и молитвенной накидкой, но именно эти открытые беззащитные места взывали к Небу. На горле раввина было два небольших пореза, почти как у нерешительного самоубийцы. Более глубокий поперечный разрез на шее спереди обнажил трахею, сонные артерии и яремную вену, но они не были перерезаны — по крайней мере, так казалось Карелле и Мейеру. Несколько порезов было около глаз и большая рана пересекала переносицу.