– Да, так что там случилось?
– У нас подтекает масло в цилиндрах. Майкл сначала заметил это по манометру – давление постоянно падало. Потом проверил уровень, добавил масла, но уровень все равно падал. Устранить неисправность не так-то просто. Придется вытаскивать двигатель, ставить на опору, менять прокладку, а может быть, и крышку блока цилиндров… По приблизительной оценке ремонт обойдется в шестьсот долларов. Это больше, чем мы оба зарабатываем за месяц.
– Где вы работаете?
– В супермаркете на Кросс-ривер. Кассиром.
– А Майкл?
– Помощником официанта у Леонардо.
– Он работал вчера?
– Нет. Воскресенье у него выходной.
– Значит, он был на катере?
– Да.
– Весь день?
– Нет, поздно вечером ушел.
– Куда?
– Не знаю.
– Вы его спрашивали?
– Да. Он сказал только, что скоро вернется.
– В какое время это было?
– Сразу после того, как ему позвонили. Должно быть, в…
– Что за телефонный звонок?
– Не знаю. Кто-то звонил.
– Сюда, на катер? Здесь есть телефон?
– Нет, в кабинет начальника порта. Он всегда зовет нас к телефону, если только не слишком поздно.
– В какое время это было?
– Около одиннадцати тридцати.
– А кто все-таки звонил?
– Я не знаю.
– Вы спрашивали Майкла?
– Да.
– И что он ответил?
– Сказал, что это неважно. Потом он спустился в каюту, взял свой бумажник и снова поднялся на палубу. И тут я спросила, куда он идет, а он ответил, что скоро вернется.
– Когда пришел начальник порта позвать его к телефону… он не сказал, кто звонит?
– Он просто сказал: «Тебя к телефону, Майкл». Он очень хорошо относится к Майклу и никогда в это не поверит. Просто не поверит, и все.
– Вы были встревожены, когда Майкл не вернулся?
– Нет, не была. Понимаете, я не думала, что с ним что-нибудь случилось. Я решила, возможно, что он встретил девушку, понимаете, и остался у нее на ночь. Так я и подумала. Потому что, видите ли, у нас с ним такое соглашение, что если я встречу парня, с которым захочу поближе познакомиться, я вправе это сделать, и то же самое у него – я имею в виду, с девушкой. Я могу покинуть этот катер, когда захочу. Просто упаковать вещи и уйти. Такая у нас договоренность.
– Кто обычно платит за содержание и техническое обслуживание катера?
– Я не понимаю, о чем вы.
– Если что-то неладно с катером, кто платит за ремонт – Майкл или его отец?
– Ну, наверное, как правило, Майкл. Вообще-то я не знаю. Никогда не задавалась таким вопросом. Но Майкл всем занимается: заливает топливо, платит за стоянку, это обходится в два пятьдесят за фут длины плюс шестьдесят пять за электричество. За месяц набегает сто восемьдесят пять долларов или что-то вроде этого. Мелкий ремонт Майкл выполняет сам, но с утечкой масла ему одному не справиться, так что, я думаю, он попросил бы отца оплатить этот ремонт, если вы это хотите знать.
– Но он не говорил, что отправится туда взять денег в долг?
– Может быть, и говорил. Он очень гордый. Его отец считает Майкла жалкой пародией на хиппи. Это потому, что Майкл еще не нашел себя, понимаете. Но он очень гордый, и я могу представить, что он брал бы деньги в долг, а не в качестве подарка. Я знаю, Майкла очень беспокоило, что он живет на катере бесплатно и что это не позволяет ему свободно пользоваться судном, понимаете? Он все толковал, что хочет купить собственный катер. Но между тем, видите ли, его отец никогда не пользовался катером. У Морин морская болезнь началась бы уже в бухте, а что уж говорить об открытом море. Поэтому он предложил катер Майклу в качестве жилья, и Майкл согласился. – Лиза пожала плечами. – Но я точно знаю, что это его беспокоило. Потому что они ссорились. Майкл вовсе не бездельник, просто у него сейчас трудности с поисками своего места в жизни; действительно, он подумывал о возобновлении учебы, я думаю, он серьезно собирался вернуться в университет. Вот это вам следует знать, потому что… Я хочу сказать, как он мог ее убить? Зачем ему ее убивать?
– Извините, я вас не понимаю.
– Ну, именно Морин поддерживала его в стремлении вернуться к учебе. Я хочу сказать, лично мне все равно, будет он учиться или нет, лишь бы он был счастлив. Но Морин была единственной, кто все время толковал о его будущем и беспокоился о том, не хочет ли он всю жизнь оставаться помощником официанта. Они прекрасно ладили, он ее очень уважал, на самом деле. Но в то же время, понимаете, он чувствовал себя виноватым в том, что поддерживает отношения с Морин, с которой было легче, чем с родной матерью. Майклу трудно было откровенничать с родителями после всего…
– Что вы хотите сказать? После чего?
– Ну, вы же знаете, вся эта склока вокруг развода… Это было нелегко, можете мне поверить. Майклу было всего десять, когда его отец ушел из дому, двенадцать, когда тот в конце концов женился на Морин. Для подростка это всегда трудное время, не говоря уж о разводе. А его мать и не пыталась смягчить положение. Наоборот, она все время твердила детям, что их отец переспал с половиной женщин в городе, что Морин просто очередная шлюха, и все в таком роде. Что я хочу сказать – так это у Майкла были плохие отношения с отцом, и я не уверена, что его отец это забыл.
– Что значит «плохие отношения»?
– Ну, я вам уже говорила.
– Вы только сказали, что он очень переживал из-за развода.
– В общем, да-а, но… как в тот раз в Вирджинии. Вы, вероятно, об этом знаете…
– Нет. Расскажите.
– В общем, мать послала Майкла в военную школу…
– Да. Мне это известно.
– И его застали за курением марихуаны. Генерал поймал. В то время ему было около шестнадцати, и генерал не отпустил его домой на весенние каникулы. Весенний отпуск – так это называется. Тогда отец Майкла поехал в Вирджинию, чтобы навестить сына, а Майкл послал его ко всем чертям.
– Так прямо и сказал?
– Нет, он просто сказал отцу, что прекрасно обходится без него.
– Ну, а что еще?
– А про путешествие в Индию вам известно?
– Нет.
– Так вот, Майкл начал учиться в Калифорнийском университете – это было уже после Вирджинии, – а потом он его бросил и отправился сначала в Амстердам, потом в Индию, а потом в Афганистан, по-моему, или Пакистан. В общем, в одну из этих стран. Он следовал по маршруту торговцев наркотиками. Он тогда здорово увлекся этим в Амстердаме…
– Надеюсь, сейчас он не занимается этим.
– Нет, нет, – ответила Лиза. – Вообще, он никогда не увлекался сильными средствами. Никогда не кололся. И никогда не станет. Возможно, в Европе он и нюхал кокаин, мне об этом ничего не известно, но он путешествовал по Дании в компании с каким-то наркоманом. Я имею в виду ЛСД, в Голландии он начал принимать ЛСД. Ну и, конечно, марихуану. Но марихуану курят все, – заметила она и пожала плечами. – Все дело в том, что все это время он ни разу по-настоящему не написал своему отцу. Отец чуть не сошел с ума, и сейчас Майкл это признает. Пока Майкл лазил по Гималаям, нюхал цветочки, а горные монахи красили его волосы и бороду в красный цвет, его отец бомбардировал письмами и запросами американское посольство в Индии. Обычно Майкл если и писал отцу, то о пауках в хижине, где он жил. Огромных пауках. Специально писал отцу о пауках, чтобы заставить того еще больше волноваться. И никогда не указывал в письме обратный адрес. «Я в горах. В компании с монахами и пауками». Больше ничего. – Лиза покачала головой. – Понимаете, я хочу сказать, что у него с отцом были очень непростые отношения. С годами они вроде бы наладились, но все еще оставались натянутыми.
– А с матерью?
– А что с матерью? Вы с ней хоть раз встречались?
– Да.
– Тогда нечего и рассказывать. Одна головная боль. Всегда использовала Майкла как мальчика на побегушках – передай своему отцу то, передай это. Звонила по три-четыре раза на неделе, донимала письмами. Он сыт ею по горло.
– Поэтому он и общался с Морин.
– Ну, со мной он тоже общался, – заметила Лиза, – но иначе. Я хочу сказать, мы любовники.
Я внимательно посмотрел на нее.
Ей было семнадцать лет. Еще один продукт развода – мать в Коннектикуте, отец в Нью-Йорке… Или наоборот? Она сказала, что родителям известно, где она находится, и швырнула сигарету за борт, как ее саму вышвырнули из дому – или так она, по крайней мере, думала или чувствовала: «Конечно, они знают, где я нахожусь»… Сигарета шипит в воде вместе с окончанием фразы, тишина откликается молчаливым заключением: «И им на это наплевать!»
Я хотел спросить у нее… Я хотел сказать… Я хотел поговорить о том, как разводились ее родители. Я хотел узнать, как она реагировала. «Когда это случилось, сколько вам было лет, Лиза, кто из родителей потребовал развода, не была ли тут замешана другая женщина? Вы когда-нибудь видитесь со своими родителями, Лиза, со своим отцом? Что он за человек, испытываете ли вы к нему любовь и уважение, любите ли вы его? Простили ли вы его за уход из семьи? Простите ли когда-нибудь?..»
Я заглянул ей в глаза и увидел в них свое будущее, которое с трудом мог представить, не говоря уже о том, чтобы понять. Мое будущее. И моей дочери.
– Майкла можно навестить? – спросила Лиза.
– Пока нет, – ответил я.
– Где он сейчас?
– Его держат в полицейском участке. Вероятно, до завтрашнего утра он там и останется.
– Но вы сказали, что он в тюрьме.
– Так оно и есть. В полицейском участке. Там у них имеются камеры.
– Хотела бы я знать… – Она осеклась на полуслове.
– Что, Лиза?
– Что мне сейчас делать? Я хочу сказать… куда идти?
Кабинет начальника порта примыкал к мотелю, и на фоне стены из красного кирпича выделялась пара расположенных рядом дверей белого цвета. Я постучал, не дождался ответа, попробовал повернуть ручку и обнаружил, что дверь заперта. Я зашел в мотель и спросил у женщины, стоявшей за конторкой, где найти начальника порта. Она ответила, что он где-то на улице. Я снова вышел, обогнул здание и увидел седого мужчину, склонившегося над грядкой с геранями и окапывающего их при помощи совка. Он был одет в полосатую тенниску, синие джинсы и потертые башмаки, а на голове у него красовалась потрепанная фуражка яхтсмена.
– Простите, сэр? – обратился я к нему.
– Слушаю, – отозвался он, не поднимая глаз от грядки.
– Мне нужен начальник порта, – сказал я.
– Он перед вами.
– Меня зовут Мэттью Хоуп.
– Дональд Уичерли, – представился он и распрямился. – Чем могу служить?
– Я бы хотел задать несколько вопросов по поводу одного телефонного звонка вчера вечером.
– Зачем? – спросил он. Его глаза цвета неба смотрели искоса и с подозрением. Рука, державшая совок, лежала на бедре, а сам он настороженно стоял в ожидании – высокий, худой, видавший виды мужчина, желающий знать, почему я задаю вопросы, и, вероятно, размышляющий, с какой стати ему на них отвечать.
– Я адвокат, – сообщил я ему. – И здесь я по поводу Майкла Парчейза.
– Вы адвокат Майкла?
– Да. Вообще-то на самом деле я адвокат его отца.
– И все-таки? Вы адвокат Майкла или его отца?
– Его отца. Но здесь я в интересах Майкла.
– Майкл об этом знает или нет?
– Ему известно, что я здесь, – сказал я. Я лгал, но мне нужна была информация. – Майклу вчера позвонили, – добавил я. – Около половины двенадцатого. Вы подняли трубку.
– Вы спрашиваете или просто констатируете факт?
– Вы подняли трубку?
– Да.
– Где это произошло?
– В моем кабинете.
– Кто ему звонил?
– Не знаю. Звонивший не назвал себя.
– Это была женщина?
– Женщина, точно.
– Можете прикинуть ее возраст?
– Пожалуй, нет, сэр. Думаю, не смогу.
– Что она говорила?
– Она спросила Бухту Пирата, и я сказал, что она туда и попала. Тогда она попросила позвать к телефону Майкла Парчейза. Я ответил, что он на катере и мне придется туда сходить. Она спросила, не буду ли я столь любезен сделать это, и я отправился к Майклу.
– А потом?
– Он пришел и поговорил с ней по телефону.
– Вы слышали их разговор?
– Только конец. Я пошел к себе в комнату за бумагой, которую надо было прикрепить на доску объявлений. Когда я вернулся, он все еще разговаривал.
– Что же вы услышали?
– Он сказал: «Я там буду», потом добавил: «До свиданья» и повесил трубку.
– Вы не слышали, чтобы он упоминал чье-нибудь имя?
– Нет, сэр, не слышал.
– Повесив трубку, он что-нибудь сказал?
– Он сказал: «Благодарю вас, мистер Уичерли».
– И все?
– Да, сэр.
– Он не сказал, куда собирается?
– Нет, но, по-моему, он собирался отправиться именно туда, куда обещал этой женщине. – Начальник порта сделал паузу. Он посмотрел мне в глаза. – Если верить тому, что, я слышал, он предположительно сделал, зачем же ему отправляться в дом на Джакаранда и убивать всех троих? А получается, будто именно туда-то он и пошел и совершил все это. – Он недоверчиво покачал головой. – Хочу сообщить вам, мистер Хоуп, что мне крайне трудно в это поверить. Я не знаю более славного парня, чем Майкл Парчейз, и это истинная правда. Вы знаете, его родители развелись, когда ему было всего двенадцать… Ну да, наверное, вам все это известно – вы же адвокат его отца.
– Да, известно.
– Для подростка все это непросто. Как-то вечером мы долго беседовали на эту тему. Он признался, что наконец приходит в себя после всех этих лет. Так вот, понимаете, когда я слышу по радио, что он убил жену своего отца и своих сестер… ведь эти девочки были его сестрами, мистер Хоуп, у Майкла и у них в жилах текла кровь его отца, они были одной крови!.. Когда бы он о них ни говорил, он всегда называл их сестрами – неважно, что они были сводные. Его сестры то, его сестры это – он так мог рассказывать и о родной сестре, не так ли? Такое чувство появляется тогда, когда кто-нибудь вам по-настоящему дорог. Он действительно любил этих девочек. А если вы кого-то любите, то вы не сделаете того, о чем твердит это проклятое радио. Он убил! Да это невозможно, вот и все!..
«Но Майкл-то сказал, что это его рук дело», – напомнил я себе.
Глава 9
– У нас подтекает масло в цилиндрах. Майкл сначала заметил это по манометру – давление постоянно падало. Потом проверил уровень, добавил масла, но уровень все равно падал. Устранить неисправность не так-то просто. Придется вытаскивать двигатель, ставить на опору, менять прокладку, а может быть, и крышку блока цилиндров… По приблизительной оценке ремонт обойдется в шестьсот долларов. Это больше, чем мы оба зарабатываем за месяц.
– Где вы работаете?
– В супермаркете на Кросс-ривер. Кассиром.
– А Майкл?
– Помощником официанта у Леонардо.
– Он работал вчера?
– Нет. Воскресенье у него выходной.
– Значит, он был на катере?
– Да.
– Весь день?
– Нет, поздно вечером ушел.
– Куда?
– Не знаю.
– Вы его спрашивали?
– Да. Он сказал только, что скоро вернется.
– В какое время это было?
– Сразу после того, как ему позвонили. Должно быть, в…
– Что за телефонный звонок?
– Не знаю. Кто-то звонил.
– Сюда, на катер? Здесь есть телефон?
– Нет, в кабинет начальника порта. Он всегда зовет нас к телефону, если только не слишком поздно.
– В какое время это было?
– Около одиннадцати тридцати.
– А кто все-таки звонил?
– Я не знаю.
– Вы спрашивали Майкла?
– Да.
– И что он ответил?
– Сказал, что это неважно. Потом он спустился в каюту, взял свой бумажник и снова поднялся на палубу. И тут я спросила, куда он идет, а он ответил, что скоро вернется.
– Когда пришел начальник порта позвать его к телефону… он не сказал, кто звонит?
– Он просто сказал: «Тебя к телефону, Майкл». Он очень хорошо относится к Майклу и никогда в это не поверит. Просто не поверит, и все.
– Вы были встревожены, когда Майкл не вернулся?
– Нет, не была. Понимаете, я не думала, что с ним что-нибудь случилось. Я решила, возможно, что он встретил девушку, понимаете, и остался у нее на ночь. Так я и подумала. Потому что, видите ли, у нас с ним такое соглашение, что если я встречу парня, с которым захочу поближе познакомиться, я вправе это сделать, и то же самое у него – я имею в виду, с девушкой. Я могу покинуть этот катер, когда захочу. Просто упаковать вещи и уйти. Такая у нас договоренность.
– Кто обычно платит за содержание и техническое обслуживание катера?
– Я не понимаю, о чем вы.
– Если что-то неладно с катером, кто платит за ремонт – Майкл или его отец?
– Ну, наверное, как правило, Майкл. Вообще-то я не знаю. Никогда не задавалась таким вопросом. Но Майкл всем занимается: заливает топливо, платит за стоянку, это обходится в два пятьдесят за фут длины плюс шестьдесят пять за электричество. За месяц набегает сто восемьдесят пять долларов или что-то вроде этого. Мелкий ремонт Майкл выполняет сам, но с утечкой масла ему одному не справиться, так что, я думаю, он попросил бы отца оплатить этот ремонт, если вы это хотите знать.
– Но он не говорил, что отправится туда взять денег в долг?
– Может быть, и говорил. Он очень гордый. Его отец считает Майкла жалкой пародией на хиппи. Это потому, что Майкл еще не нашел себя, понимаете. Но он очень гордый, и я могу представить, что он брал бы деньги в долг, а не в качестве подарка. Я знаю, Майкла очень беспокоило, что он живет на катере бесплатно и что это не позволяет ему свободно пользоваться судном, понимаете? Он все толковал, что хочет купить собственный катер. Но между тем, видите ли, его отец никогда не пользовался катером. У Морин морская болезнь началась бы уже в бухте, а что уж говорить об открытом море. Поэтому он предложил катер Майклу в качестве жилья, и Майкл согласился. – Лиза пожала плечами. – Но я точно знаю, что это его беспокоило. Потому что они ссорились. Майкл вовсе не бездельник, просто у него сейчас трудности с поисками своего места в жизни; действительно, он подумывал о возобновлении учебы, я думаю, он серьезно собирался вернуться в университет. Вот это вам следует знать, потому что… Я хочу сказать, как он мог ее убить? Зачем ему ее убивать?
– Извините, я вас не понимаю.
– Ну, именно Морин поддерживала его в стремлении вернуться к учебе. Я хочу сказать, лично мне все равно, будет он учиться или нет, лишь бы он был счастлив. Но Морин была единственной, кто все время толковал о его будущем и беспокоился о том, не хочет ли он всю жизнь оставаться помощником официанта. Они прекрасно ладили, он ее очень уважал, на самом деле. Но в то же время, понимаете, он чувствовал себя виноватым в том, что поддерживает отношения с Морин, с которой было легче, чем с родной матерью. Майклу трудно было откровенничать с родителями после всего…
– Что вы хотите сказать? После чего?
– Ну, вы же знаете, вся эта склока вокруг развода… Это было нелегко, можете мне поверить. Майклу было всего десять, когда его отец ушел из дому, двенадцать, когда тот в конце концов женился на Морин. Для подростка это всегда трудное время, не говоря уж о разводе. А его мать и не пыталась смягчить положение. Наоборот, она все время твердила детям, что их отец переспал с половиной женщин в городе, что Морин просто очередная шлюха, и все в таком роде. Что я хочу сказать – так это у Майкла были плохие отношения с отцом, и я не уверена, что его отец это забыл.
– Что значит «плохие отношения»?
– Ну, я вам уже говорила.
– Вы только сказали, что он очень переживал из-за развода.
– В общем, да-а, но… как в тот раз в Вирджинии. Вы, вероятно, об этом знаете…
– Нет. Расскажите.
– В общем, мать послала Майкла в военную школу…
– Да. Мне это известно.
– И его застали за курением марихуаны. Генерал поймал. В то время ему было около шестнадцати, и генерал не отпустил его домой на весенние каникулы. Весенний отпуск – так это называется. Тогда отец Майкла поехал в Вирджинию, чтобы навестить сына, а Майкл послал его ко всем чертям.
– Так прямо и сказал?
– Нет, он просто сказал отцу, что прекрасно обходится без него.
– Ну, а что еще?
– А про путешествие в Индию вам известно?
– Нет.
– Так вот, Майкл начал учиться в Калифорнийском университете – это было уже после Вирджинии, – а потом он его бросил и отправился сначала в Амстердам, потом в Индию, а потом в Афганистан, по-моему, или Пакистан. В общем, в одну из этих стран. Он следовал по маршруту торговцев наркотиками. Он тогда здорово увлекся этим в Амстердаме…
– Надеюсь, сейчас он не занимается этим.
– Нет, нет, – ответила Лиза. – Вообще, он никогда не увлекался сильными средствами. Никогда не кололся. И никогда не станет. Возможно, в Европе он и нюхал кокаин, мне об этом ничего не известно, но он путешествовал по Дании в компании с каким-то наркоманом. Я имею в виду ЛСД, в Голландии он начал принимать ЛСД. Ну и, конечно, марихуану. Но марихуану курят все, – заметила она и пожала плечами. – Все дело в том, что все это время он ни разу по-настоящему не написал своему отцу. Отец чуть не сошел с ума, и сейчас Майкл это признает. Пока Майкл лазил по Гималаям, нюхал цветочки, а горные монахи красили его волосы и бороду в красный цвет, его отец бомбардировал письмами и запросами американское посольство в Индии. Обычно Майкл если и писал отцу, то о пауках в хижине, где он жил. Огромных пауках. Специально писал отцу о пауках, чтобы заставить того еще больше волноваться. И никогда не указывал в письме обратный адрес. «Я в горах. В компании с монахами и пауками». Больше ничего. – Лиза покачала головой. – Понимаете, я хочу сказать, что у него с отцом были очень непростые отношения. С годами они вроде бы наладились, но все еще оставались натянутыми.
– А с матерью?
– А что с матерью? Вы с ней хоть раз встречались?
– Да.
– Тогда нечего и рассказывать. Одна головная боль. Всегда использовала Майкла как мальчика на побегушках – передай своему отцу то, передай это. Звонила по три-четыре раза на неделе, донимала письмами. Он сыт ею по горло.
– Поэтому он и общался с Морин.
– Ну, со мной он тоже общался, – заметила Лиза, – но иначе. Я хочу сказать, мы любовники.
Я внимательно посмотрел на нее.
Ей было семнадцать лет. Еще один продукт развода – мать в Коннектикуте, отец в Нью-Йорке… Или наоборот? Она сказала, что родителям известно, где она находится, и швырнула сигарету за борт, как ее саму вышвырнули из дому – или так она, по крайней мере, думала или чувствовала: «Конечно, они знают, где я нахожусь»… Сигарета шипит в воде вместе с окончанием фразы, тишина откликается молчаливым заключением: «И им на это наплевать!»
Я хотел спросить у нее… Я хотел сказать… Я хотел поговорить о том, как разводились ее родители. Я хотел узнать, как она реагировала. «Когда это случилось, сколько вам было лет, Лиза, кто из родителей потребовал развода, не была ли тут замешана другая женщина? Вы когда-нибудь видитесь со своими родителями, Лиза, со своим отцом? Что он за человек, испытываете ли вы к нему любовь и уважение, любите ли вы его? Простили ли вы его за уход из семьи? Простите ли когда-нибудь?..»
Я заглянул ей в глаза и увидел в них свое будущее, которое с трудом мог представить, не говоря уже о том, чтобы понять. Мое будущее. И моей дочери.
– Майкла можно навестить? – спросила Лиза.
– Пока нет, – ответил я.
– Где он сейчас?
– Его держат в полицейском участке. Вероятно, до завтрашнего утра он там и останется.
– Но вы сказали, что он в тюрьме.
– Так оно и есть. В полицейском участке. Там у них имеются камеры.
– Хотела бы я знать… – Она осеклась на полуслове.
– Что, Лиза?
– Что мне сейчас делать? Я хочу сказать… куда идти?
Кабинет начальника порта примыкал к мотелю, и на фоне стены из красного кирпича выделялась пара расположенных рядом дверей белого цвета. Я постучал, не дождался ответа, попробовал повернуть ручку и обнаружил, что дверь заперта. Я зашел в мотель и спросил у женщины, стоявшей за конторкой, где найти начальника порта. Она ответила, что он где-то на улице. Я снова вышел, обогнул здание и увидел седого мужчину, склонившегося над грядкой с геранями и окапывающего их при помощи совка. Он был одет в полосатую тенниску, синие джинсы и потертые башмаки, а на голове у него красовалась потрепанная фуражка яхтсмена.
– Простите, сэр? – обратился я к нему.
– Слушаю, – отозвался он, не поднимая глаз от грядки.
– Мне нужен начальник порта, – сказал я.
– Он перед вами.
– Меня зовут Мэттью Хоуп.
– Дональд Уичерли, – представился он и распрямился. – Чем могу служить?
– Я бы хотел задать несколько вопросов по поводу одного телефонного звонка вчера вечером.
– Зачем? – спросил он. Его глаза цвета неба смотрели искоса и с подозрением. Рука, державшая совок, лежала на бедре, а сам он настороженно стоял в ожидании – высокий, худой, видавший виды мужчина, желающий знать, почему я задаю вопросы, и, вероятно, размышляющий, с какой стати ему на них отвечать.
– Я адвокат, – сообщил я ему. – И здесь я по поводу Майкла Парчейза.
– Вы адвокат Майкла?
– Да. Вообще-то на самом деле я адвокат его отца.
– И все-таки? Вы адвокат Майкла или его отца?
– Его отца. Но здесь я в интересах Майкла.
– Майкл об этом знает или нет?
– Ему известно, что я здесь, – сказал я. Я лгал, но мне нужна была информация. – Майклу вчера позвонили, – добавил я. – Около половины двенадцатого. Вы подняли трубку.
– Вы спрашиваете или просто констатируете факт?
– Вы подняли трубку?
– Да.
– Где это произошло?
– В моем кабинете.
– Кто ему звонил?
– Не знаю. Звонивший не назвал себя.
– Это была женщина?
– Женщина, точно.
– Можете прикинуть ее возраст?
– Пожалуй, нет, сэр. Думаю, не смогу.
– Что она говорила?
– Она спросила Бухту Пирата, и я сказал, что она туда и попала. Тогда она попросила позвать к телефону Майкла Парчейза. Я ответил, что он на катере и мне придется туда сходить. Она спросила, не буду ли я столь любезен сделать это, и я отправился к Майклу.
– А потом?
– Он пришел и поговорил с ней по телефону.
– Вы слышали их разговор?
– Только конец. Я пошел к себе в комнату за бумагой, которую надо было прикрепить на доску объявлений. Когда я вернулся, он все еще разговаривал.
– Что же вы услышали?
– Он сказал: «Я там буду», потом добавил: «До свиданья» и повесил трубку.
– Вы не слышали, чтобы он упоминал чье-нибудь имя?
– Нет, сэр, не слышал.
– Повесив трубку, он что-нибудь сказал?
– Он сказал: «Благодарю вас, мистер Уичерли».
– И все?
– Да, сэр.
– Он не сказал, куда собирается?
– Нет, но, по-моему, он собирался отправиться именно туда, куда обещал этой женщине. – Начальник порта сделал паузу. Он посмотрел мне в глаза. – Если верить тому, что, я слышал, он предположительно сделал, зачем же ему отправляться в дом на Джакаранда и убивать всех троих? А получается, будто именно туда-то он и пошел и совершил все это. – Он недоверчиво покачал головой. – Хочу сообщить вам, мистер Хоуп, что мне крайне трудно в это поверить. Я не знаю более славного парня, чем Майкл Парчейз, и это истинная правда. Вы знаете, его родители развелись, когда ему было всего двенадцать… Ну да, наверное, вам все это известно – вы же адвокат его отца.
– Да, известно.
– Для подростка все это непросто. Как-то вечером мы долго беседовали на эту тему. Он признался, что наконец приходит в себя после всех этих лет. Так вот, понимаете, когда я слышу по радио, что он убил жену своего отца и своих сестер… ведь эти девочки были его сестрами, мистер Хоуп, у Майкла и у них в жилах текла кровь его отца, они были одной крови!.. Когда бы он о них ни говорил, он всегда называл их сестрами – неважно, что они были сводные. Его сестры то, его сестры это – он так мог рассказывать и о родной сестре, не так ли? Такое чувство появляется тогда, когда кто-нибудь вам по-настоящему дорог. Он действительно любил этих девочек. А если вы кого-то любите, то вы не сделаете того, о чем твердит это проклятое радио. Он убил! Да это невозможно, вот и все!..
«Но Майкл-то сказал, что это его рук дело», – напомнил я себе.
Глава 9
Из телефонной будки рядом с рестораном я позвонил Юренбергу и сказал, что мне необходимо как можно быстрее переговорить с Майклом Парчейзом. Он сказал, что с парнем еще не закончили заниматься, и спросил, не смогу ли я подъехать ближе к вечеру.
– Что вы подразумеваете под словом «заниматься»? – поинтересовался я.
– Обычная процедура регистрации. Его фотографируют, снимают отпечатки пальцев, берут образцы волос, крови – мы вправе это делать, адвокат, – ведь его обвиняют в убийстве первой категории. Все будет отправлено в лабораторию штата в Талахасси. Я не знаю, сколько у них займет времени сравнить волосы парня с теми, что обнаружены на женщине и девочках. Кто знает, может, из этого ничего и не выйдет. Хотя я готов поспорить, что это их кровь на его одежде. – Его голос звучал мрачно. Он помолчал, потом спросил: – Что вы думаете по поводу его заявления?
– Не знаю, что и думать.
– Я тоже.
– Когда я смогу с ним увидеться?
– Давайте договоримся на четыре тридцать.
– Подъеду, – согласился я и повесил трубку. Я выудил еще одну монетку из кармана, опустил ее в прорезь и набрал номер Эгги. Когда она ответила, дыхание у нее было прерывистым.
– Я была на пляже, – объяснила она. – Со всех ног помчалась в дом. Откуда ты звонишь, Мэтт?
– Из ресторана в Бухте Пирата. Ты по-прежнему одна?
– Да.
– Я могу приехать?
– Да.
Она заколебалась, потом добавила:
– Ладно. Поставь машину на общественном пляже, а сам иди со стороны моря.
– Я буду в три, – сказал я.
– Жду.
Мы осознавали, что это отдает безрассудством, но нам было наплевать. Калуза в разгар сезона – неподходящее место для любовников. Мы с Эгги начали встречаться в мае, почти год назад. Вскоре после Пасхи туристы разъехались, и найти уединенное местечко не составляло труда. Но как раз перед Рождеством начинался новый прилив отдыхающих – и неоновые вывески «Мест нет» трещали, мигали и на всем протяжении от Тампы к югу до Форт-Майерс сливались в единый светящийся забор. В январе мы ухитрились вместе провести уик-энд в Тарпон-Спрингс и снова вернулись в переполненный туристами город; каждый раз, когда я замечал на ветровом стекле наклейку с надписью «Калуза обожает туристов», у меня появлялось желание жать на клаксон до тех пор, пока не разверзнутся небеса. В этом месяце я впервые выбрался к Эгги домой, хотя прежде бывал там раз в неделю, а то и чаще. В начале февраля мы решили, что будем добиваться развода. Мы не считали себя изменниками: так случилось, что мы полюбили друг друга, но каждый был связан брачными узами с другим…
Ах, да, заметит судья, вы порядочные люди, бедные невинные дети, заблудившиеся в лесу! Вы последние десять месяцев только и делали, что напрягали свои мозги в одном из укромных мотелей и даже у леди в доме. Лгали, изворачивались, и все украдкой да украдкой! Вы лгали и крали – вот чем вы занимались. И вы не сможете посмотреть мне прямо в глаза и сказать, что не крали. И я имею в виду не только то время, которое вы крали, проводя бурные часы в объятиях друг друга в одном из укромных местечек, о нет. Я присовокупляю сюда также те духовные ценности, которые вы отнимали каждый у своего супруга: веру, любовь, честь – все то, что вы гарантировали в брачном контракте и теперь отнимаете так же беззастенчиво и нагло, как это делают ночные грабители. Вот что вы такое, вы оба: лгуны, мошенники и воры!
И я скажу: «Да, ваша честь, вы правы».
Но, понимаете, в этом-то и было все дело…
В машине я положил пиджак на заднее сиденье, снял галстук и расстегнул две верхних пуговицы на рубашке. Туфли и носки я оставил на переднем сиденье, запер машину, пересек стоянку и вышел на пляж. Купающихся было видимо-невидимо, несмотря на предупреждение об опасности появления акул на Восточном побережье. У кромки воды важно расхаживали кулики, над головой пронзительно кричали чайки. В открытом море по волнам беспечально скользила яхта с парусом в белую и красную полоску.
Дом Эгги стоял примерно в двухстах ярдах от воды. По мере того как берег поворачивал на запад, песок становился крупнее, попадались кустики высокой травы, рощицы. К задней стене дома вела дорожка, выложенная каменными плитами неправильной формы. Здание стояло на сваях и представляло собой современный двухэтажный дом из выдержанного кипариса. Большие окна отражали послеполуденное солнце. Пожилая леди в цветастом домашнем платье чистила моллюсков прямо на берегу. Когда я проходил мимо, она даже не подняла головы. Повернув, я направился к пальмовой рощице, за которой виднелся обнесенный изгородью бассейн.
Я всегда был рад видеть Эгги. Я сказал ей как-то, что именно поэтому я и понял, что полюбил ее: я был рад видеть ее всегда. Почти мальчишеский восторг. Я сразу расплывался в улыбке, которую не мог сдержать. Появлялось желание стиснуть ее в объятиях. Я так и сделал, как только вступил в выложенный плиткой темный коридор, где она меня уже ждала. Улыбнувшись, я крепко обнял ее, поцеловал в закрытые глаза, в губы, потом отстранился и посмотрел на нее.
На ней было бикини белого цвета, и ее загар резко контрастировал с ним, за исключением полоски белой кожи поверх лифчика. Длинные черные волосы струились, как у Клеопатры, серые глаза, рот, немного великоватый для ее лица, почти идеальный нос, крошечный светлый шрам над переносицей. Иногда, соскучившись по ней, я вызывал в памяти образы, которые, как я думал, не соответствовали действительности – ее волосы не могли быть на самом деле такими черными, как я себе воображал, глаза – такими светлыми, а улыбка – такой сияющей. А потом я вновь с ней встречался, и мой восторг от того, что я просто смотрю на нее, сменялся изумлением при мысли о том, как она потрясающе красива.
Я обвил рукой ее талию, другую ладонь положил ей на бедро. Обнявшись, мы прошли через знакомый коридор мимо высоких папоротников в белых кадках и вверх по винтовой лестнице, по ее темным деревянным ступеням, окованным железом. Длинное и узкое окно, смотревшее на запад, было охвачено оранжевым пламенем солнца, застывшего на полпути между океаном и небосводом. Комната для гостей находилась на самом верху. Одна стена с окном была расположена под углом к западу, с тем, чтобы поймать лучи заходящего солнца и одновременно ослабить их нестерпимый блеск. Из другого окна была видна бухточка, поросшая травой, и песчаный пляж у восточной стороны здания.
Давно минуло то время, когда мы чего-то опасались, оставаясь одни в этом доме, – где днем отсутствовали муж и дети. Как только мы вошли в комнату, Эгги сняла купальник, я тоже быстро разделся, мы легли в постель и занялись любовью. Через дверь комнаты, которую мы специально оставили открытой, чтобы слышать все, что творится снаружи, врывались лучи закатного солнца. Ее губы имели привкус соли.
Потом мы шепотом разговаривали, обменивались общепринятыми постельными банальностями: «Тебе было хорошо?» – «Да, а тебе?» Эгги зажгла сигарету и уселась в кровати, скрестив ноги. В левой руке она держала маленькую пепельницу. Сам я не курю: лет семь как бросил. Я наблюдал за ней. Ее лицо блестело от пота, завитки волос на висках были влажными. Она спросила, не беспокоил ли меня локоть во время игры в теннис, я ответил утвердительно и спросил, откуда ей это известно. Она тут же изобразила в деталях акробатический трюк, который мы исполнили три минуты назад, и, скривившись, передразнила меня так же, как и я, когда переворачивался. Я рассмеялся. Она сказала, что ей нравится, как я смеюсь, а потом вдруг нагнулась и поцеловала меня. Часы на туалетном столике отстукивали минуты уходящего дня.
Мы остро ощущали неумолимый бег времени. Так много следовало сказать друг другу, но часы высвечивали 3.47, и каждый щелчок приближал нас к возможному моменту разоблачения. По понедельникам Джули брала уроки гитары. Ее отец забирает ее в четыре тридцать, и к этому времени я должен буду покинуть его дом и жену. Джеральд-младший играл в школьной баскетбольной команде, и с тренировки его подвезут чьи-нибудь родители. Его ждали только к вечеру. Казалось, мы были в безопасности. Но все равно в воздухе витало напряжение.
Эгги было тридцать четыре. Она постоянно жаловалась на то, что ее учеба и профессиональная практика пропали впустую – она с отличием закончила колледж в Рэдклиффе и работала общественным психиатром в Бостоне, когда повстречалась с будущим мужем. Тогда ей было двадцать три. Год спустя она вышла за него замуж и бросила работу, когда была на шестом месяце беременности. Теперь она поносила посудомоечную машину и родительские комитеты, общение с приходящей трижды в неделю прислугой, долгие, ничем не заполненные часы жизни жены и матери. Но в то же время она отдавала должное своей теперешней жизни и первая готова была признать, что ей безумно нравится иметь возможность поиграть в теннис, пока дети находятся в школе, побродить по пляжу или просто посидеть на солнце и почитать. Да, Эгги любила безделье и свободу, она это честно признавала. Но стоило мне завести речь о том, что она этим наслаждается, как она тут же обвиняла меня в том, что у меня женоненавистнические взгляды.
Я как-то рассказал ей длинную историю об одном летчике из Северного Вьетнама, который летал на русском самолете, выкрашенном в серый цвет. Возможно, он был лучшим летчиком во всем Северном Вьетнаме, но когда разнеслись слухи о том, что американцы, возможно, сажают в боевые самолеты летчиц и посылают их драться против него, он категорически отказался летать на какие бы то ни было боевые задания. Его русский самолет серого цвета простоял на приколе до конца войны, и когда бы американские летчики ни пролетали над ним, они всегда показывали его друг другу.
– И знаешь, Эгги, как они его называли?
– Понятия не имею. И как же?
– МИГ – Бледный Шовинист.
– Очень смешно, ха-ха-ха!
Она серьезно играла свою роль женщины. Когда бы я ни высказывал догадку, что, возможно, она завела со мной роман только из чувства неудовлетворенности, она тут же заявляла, чтобы я не удешевлял возникшее чувство, и сразу добавляла: «Конечно, я не удовлетворена. Ты бы испытывал то же чувство, если бы целыми днями ничего не делал, а только прожигал жизнь!»
Сейчас она рассказывала мне о пьесе, которую она репетировала с местной любительской труппой. У нее возникли трения с режиссером. Этим утром на репетиции он опять вопил на нее: «Ради всего святого, говори громче!» К тому моменту она уже охрипла от крика; она свирепо уставилась на него и посоветовала ему купить слуховой аппарат. Остальные участники репетиции расхохотались, а режиссер кисло заметил: «Остроумно, Эгги, очень остроумно», – и вылетел из зала. Теперь она чувствовала себя несчастной и хотела знать, что, по-моему мнению, ей следует предпринять. Режиссер назад не вернулся: ушел из театра и не пришел назад. Может быть, стоит позвонить ему и извиниться? Пьесу репетировали уже три недели, и премьера должна была состояться в субботу вечером…
– А ты придешь на премьеру? – спросила она.
Я ответил, что не знаю, смогу ли. Под каким правдоподобным предлогом я мог бы пойти на пьесу, игравшуюся любительской труппой? Эгги засмеялась и заметила:
– Ты хочешь сказать, что «Созвездие Большой Медведицы» не относится к числу твоих любимых пьес?
Ее смех был несколько искусственным. Сначала я не понял причины. Она никогда не относилась к сцене всерьез, да и роль у нее была второстепенная. Мы еще шутили над тем, принять эту роль или отказаться.
– Что вы подразумеваете под словом «заниматься»? – поинтересовался я.
– Обычная процедура регистрации. Его фотографируют, снимают отпечатки пальцев, берут образцы волос, крови – мы вправе это делать, адвокат, – ведь его обвиняют в убийстве первой категории. Все будет отправлено в лабораторию штата в Талахасси. Я не знаю, сколько у них займет времени сравнить волосы парня с теми, что обнаружены на женщине и девочках. Кто знает, может, из этого ничего и не выйдет. Хотя я готов поспорить, что это их кровь на его одежде. – Его голос звучал мрачно. Он помолчал, потом спросил: – Что вы думаете по поводу его заявления?
– Не знаю, что и думать.
– Я тоже.
– Когда я смогу с ним увидеться?
– Давайте договоримся на четыре тридцать.
– Подъеду, – согласился я и повесил трубку. Я выудил еще одну монетку из кармана, опустил ее в прорезь и набрал номер Эгги. Когда она ответила, дыхание у нее было прерывистым.
– Я была на пляже, – объяснила она. – Со всех ног помчалась в дом. Откуда ты звонишь, Мэтт?
– Из ресторана в Бухте Пирата. Ты по-прежнему одна?
– Да.
– Я могу приехать?
– Да.
Она заколебалась, потом добавила:
– Ладно. Поставь машину на общественном пляже, а сам иди со стороны моря.
– Я буду в три, – сказал я.
– Жду.
Мы осознавали, что это отдает безрассудством, но нам было наплевать. Калуза в разгар сезона – неподходящее место для любовников. Мы с Эгги начали встречаться в мае, почти год назад. Вскоре после Пасхи туристы разъехались, и найти уединенное местечко не составляло труда. Но как раз перед Рождеством начинался новый прилив отдыхающих – и неоновые вывески «Мест нет» трещали, мигали и на всем протяжении от Тампы к югу до Форт-Майерс сливались в единый светящийся забор. В январе мы ухитрились вместе провести уик-энд в Тарпон-Спрингс и снова вернулись в переполненный туристами город; каждый раз, когда я замечал на ветровом стекле наклейку с надписью «Калуза обожает туристов», у меня появлялось желание жать на клаксон до тех пор, пока не разверзнутся небеса. В этом месяце я впервые выбрался к Эгги домой, хотя прежде бывал там раз в неделю, а то и чаще. В начале февраля мы решили, что будем добиваться развода. Мы не считали себя изменниками: так случилось, что мы полюбили друг друга, но каждый был связан брачными узами с другим…
Ах, да, заметит судья, вы порядочные люди, бедные невинные дети, заблудившиеся в лесу! Вы последние десять месяцев только и делали, что напрягали свои мозги в одном из укромных мотелей и даже у леди в доме. Лгали, изворачивались, и все украдкой да украдкой! Вы лгали и крали – вот чем вы занимались. И вы не сможете посмотреть мне прямо в глаза и сказать, что не крали. И я имею в виду не только то время, которое вы крали, проводя бурные часы в объятиях друг друга в одном из укромных местечек, о нет. Я присовокупляю сюда также те духовные ценности, которые вы отнимали каждый у своего супруга: веру, любовь, честь – все то, что вы гарантировали в брачном контракте и теперь отнимаете так же беззастенчиво и нагло, как это делают ночные грабители. Вот что вы такое, вы оба: лгуны, мошенники и воры!
И я скажу: «Да, ваша честь, вы правы».
Но, понимаете, в этом-то и было все дело…
В машине я положил пиджак на заднее сиденье, снял галстук и расстегнул две верхних пуговицы на рубашке. Туфли и носки я оставил на переднем сиденье, запер машину, пересек стоянку и вышел на пляж. Купающихся было видимо-невидимо, несмотря на предупреждение об опасности появления акул на Восточном побережье. У кромки воды важно расхаживали кулики, над головой пронзительно кричали чайки. В открытом море по волнам беспечально скользила яхта с парусом в белую и красную полоску.
Дом Эгги стоял примерно в двухстах ярдах от воды. По мере того как берег поворачивал на запад, песок становился крупнее, попадались кустики высокой травы, рощицы. К задней стене дома вела дорожка, выложенная каменными плитами неправильной формы. Здание стояло на сваях и представляло собой современный двухэтажный дом из выдержанного кипариса. Большие окна отражали послеполуденное солнце. Пожилая леди в цветастом домашнем платье чистила моллюсков прямо на берегу. Когда я проходил мимо, она даже не подняла головы. Повернув, я направился к пальмовой рощице, за которой виднелся обнесенный изгородью бассейн.
Я всегда был рад видеть Эгги. Я сказал ей как-то, что именно поэтому я и понял, что полюбил ее: я был рад видеть ее всегда. Почти мальчишеский восторг. Я сразу расплывался в улыбке, которую не мог сдержать. Появлялось желание стиснуть ее в объятиях. Я так и сделал, как только вступил в выложенный плиткой темный коридор, где она меня уже ждала. Улыбнувшись, я крепко обнял ее, поцеловал в закрытые глаза, в губы, потом отстранился и посмотрел на нее.
На ней было бикини белого цвета, и ее загар резко контрастировал с ним, за исключением полоски белой кожи поверх лифчика. Длинные черные волосы струились, как у Клеопатры, серые глаза, рот, немного великоватый для ее лица, почти идеальный нос, крошечный светлый шрам над переносицей. Иногда, соскучившись по ней, я вызывал в памяти образы, которые, как я думал, не соответствовали действительности – ее волосы не могли быть на самом деле такими черными, как я себе воображал, глаза – такими светлыми, а улыбка – такой сияющей. А потом я вновь с ней встречался, и мой восторг от того, что я просто смотрю на нее, сменялся изумлением при мысли о том, как она потрясающе красива.
Я обвил рукой ее талию, другую ладонь положил ей на бедро. Обнявшись, мы прошли через знакомый коридор мимо высоких папоротников в белых кадках и вверх по винтовой лестнице, по ее темным деревянным ступеням, окованным железом. Длинное и узкое окно, смотревшее на запад, было охвачено оранжевым пламенем солнца, застывшего на полпути между океаном и небосводом. Комната для гостей находилась на самом верху. Одна стена с окном была расположена под углом к западу, с тем, чтобы поймать лучи заходящего солнца и одновременно ослабить их нестерпимый блеск. Из другого окна была видна бухточка, поросшая травой, и песчаный пляж у восточной стороны здания.
Давно минуло то время, когда мы чего-то опасались, оставаясь одни в этом доме, – где днем отсутствовали муж и дети. Как только мы вошли в комнату, Эгги сняла купальник, я тоже быстро разделся, мы легли в постель и занялись любовью. Через дверь комнаты, которую мы специально оставили открытой, чтобы слышать все, что творится снаружи, врывались лучи закатного солнца. Ее губы имели привкус соли.
Потом мы шепотом разговаривали, обменивались общепринятыми постельными банальностями: «Тебе было хорошо?» – «Да, а тебе?» Эгги зажгла сигарету и уселась в кровати, скрестив ноги. В левой руке она держала маленькую пепельницу. Сам я не курю: лет семь как бросил. Я наблюдал за ней. Ее лицо блестело от пота, завитки волос на висках были влажными. Она спросила, не беспокоил ли меня локоть во время игры в теннис, я ответил утвердительно и спросил, откуда ей это известно. Она тут же изобразила в деталях акробатический трюк, который мы исполнили три минуты назад, и, скривившись, передразнила меня так же, как и я, когда переворачивался. Я рассмеялся. Она сказала, что ей нравится, как я смеюсь, а потом вдруг нагнулась и поцеловала меня. Часы на туалетном столике отстукивали минуты уходящего дня.
Мы остро ощущали неумолимый бег времени. Так много следовало сказать друг другу, но часы высвечивали 3.47, и каждый щелчок приближал нас к возможному моменту разоблачения. По понедельникам Джули брала уроки гитары. Ее отец забирает ее в четыре тридцать, и к этому времени я должен буду покинуть его дом и жену. Джеральд-младший играл в школьной баскетбольной команде, и с тренировки его подвезут чьи-нибудь родители. Его ждали только к вечеру. Казалось, мы были в безопасности. Но все равно в воздухе витало напряжение.
Эгги было тридцать четыре. Она постоянно жаловалась на то, что ее учеба и профессиональная практика пропали впустую – она с отличием закончила колледж в Рэдклиффе и работала общественным психиатром в Бостоне, когда повстречалась с будущим мужем. Тогда ей было двадцать три. Год спустя она вышла за него замуж и бросила работу, когда была на шестом месяце беременности. Теперь она поносила посудомоечную машину и родительские комитеты, общение с приходящей трижды в неделю прислугой, долгие, ничем не заполненные часы жизни жены и матери. Но в то же время она отдавала должное своей теперешней жизни и первая готова была признать, что ей безумно нравится иметь возможность поиграть в теннис, пока дети находятся в школе, побродить по пляжу или просто посидеть на солнце и почитать. Да, Эгги любила безделье и свободу, она это честно признавала. Но стоило мне завести речь о том, что она этим наслаждается, как она тут же обвиняла меня в том, что у меня женоненавистнические взгляды.
Я как-то рассказал ей длинную историю об одном летчике из Северного Вьетнама, который летал на русском самолете, выкрашенном в серый цвет. Возможно, он был лучшим летчиком во всем Северном Вьетнаме, но когда разнеслись слухи о том, что американцы, возможно, сажают в боевые самолеты летчиц и посылают их драться против него, он категорически отказался летать на какие бы то ни было боевые задания. Его русский самолет серого цвета простоял на приколе до конца войны, и когда бы американские летчики ни пролетали над ним, они всегда показывали его друг другу.
– И знаешь, Эгги, как они его называли?
– Понятия не имею. И как же?
– МИГ – Бледный Шовинист.
– Очень смешно, ха-ха-ха!
Она серьезно играла свою роль женщины. Когда бы я ни высказывал догадку, что, возможно, она завела со мной роман только из чувства неудовлетворенности, она тут же заявляла, чтобы я не удешевлял возникшее чувство, и сразу добавляла: «Конечно, я не удовлетворена. Ты бы испытывал то же чувство, если бы целыми днями ничего не делал, а только прожигал жизнь!»
Сейчас она рассказывала мне о пьесе, которую она репетировала с местной любительской труппой. У нее возникли трения с режиссером. Этим утром на репетиции он опять вопил на нее: «Ради всего святого, говори громче!» К тому моменту она уже охрипла от крика; она свирепо уставилась на него и посоветовала ему купить слуховой аппарат. Остальные участники репетиции расхохотались, а режиссер кисло заметил: «Остроумно, Эгги, очень остроумно», – и вылетел из зала. Теперь она чувствовала себя несчастной и хотела знать, что, по-моему мнению, ей следует предпринять. Режиссер назад не вернулся: ушел из театра и не пришел назад. Может быть, стоит позвонить ему и извиниться? Пьесу репетировали уже три недели, и премьера должна была состояться в субботу вечером…
– А ты придешь на премьеру? – спросила она.
Я ответил, что не знаю, смогу ли. Под каким правдоподобным предлогом я мог бы пойти на пьесу, игравшуюся любительской труппой? Эгги засмеялась и заметила:
– Ты хочешь сказать, что «Созвездие Большой Медведицы» не относится к числу твоих любимых пьес?
Ее смех был несколько искусственным. Сначала я не понял причины. Она никогда не относилась к сцене всерьез, да и роль у нее была второстепенная. Мы еще шутили над тем, принять эту роль или отказаться.