Его детство прошло в бедняцких кварталах портового города Гераклии, среди рыбаков, торговцев рыбой, перекупщиков, продававших в своих лавчонках товары венецианских и генуэзских купцов. С детства Леонтий Мануил мечтал стать капитаном одного из тех мощных дромонов, что стояли на якоре в бухте Золотой Рог и отправлялись оттуда в военные экспедиции по Средиземному морю в погоне за кораблями персов и пиратов-сарацин.
В шестнадцать лет Леонтию Мануилу удалось наняться простым матросом на один из таких дромонов, отправлявшихся вместе с другими судами к острову Крит, ставшему перевалочной базой пиратов в их набегах на Средиземном море. Леонтий Мануил был пылким, неопытным юношей, почти мальчишкой, который приходил в восторг при виде этих мощных морских чудовищ, способных выплевывать из своих бронзовых пастей смертоносные ядра греческого огня, испепелявшие корабли персов и сарацин. К сожалению, этой экспедиции было суждено потерпеть поражение из-за нехватки наземных снарядов. И злой рок этого неудачного военного предприятия самым зловещим образом совпал с несчастливой судьбой восторженного морячка из Гераклии.
На рассвете, в первый же день боя, пока византийские метальщики забивали стволы сифонов снарядами греческого огня для стрельбы по приближающемуся сарацинскому флоту, юный Леонтий Мануил, бросив последнюю лопату угля под кипящий котел, схватился левой рукой за трос для крепления мачты, пытаясь удержаться в равновесии на палубе. И все последующие годы память Леонтия Мануила неуклонно возвращала его к тому роковому мгновению в его жизни, когда неожиданный порыв ветра надул парус и канатом, крепящим шкот, ему оторвало кисть руки, оставив на ее месте кровоточащий обрубок. Пытаясь остановить кровь, которая била фонтаном из перерезанной вены, Леонтий Мануил плакал, как ребенок, и продолжал плакать до тех пор, пока вместе со слезами не остановилась и кровь. Леонтий Мануил возвращался домой на обращенном в бегство дромоне в отчаянно угнетенном состоянии духа. Пока его товарищ посыпал рану серным порошком, молодой моряк, бледный от потери крови и совершенно обессиленный, забыв о физической боли, погрузился в страдания еще более глубокие, понимая, что этот случай положил конец всем его надеждам и мечтам о море, которым, очевидно, не благоприятствовали звезды так же, как и сражению, проигранному у острова Крит.
Вернувшись в Константинополь, Леонтий Мануил получил в качестве компенсации за увечье работу в аптеке Большого Дворца, где готовились мази, отвары, настои из трав, благовония для членов императорской семьи и придворных. Он стал евнухом — еще одно увечье и новое страдание. Только при этом условии он мог получить место в аптеке. После недолгого периода ученичества он преуспел в составлении новых благовоний и лекарств и даже изобрел цветные дымы, которые вместе с искусственными огнями развлекали императорский двор в холодные зимние дни и принесли ему, всего лишь год спустя, титул нимфистиария, дававший право носить льняную тунику, шелковый плащ и присутствовать при купании юной императрицы Феофано. Но казалось, Леонтия преследует злой рок, не только помешавший его так счастливо начавшейся карьере придворного парфюмера, но и подвергнувший опасности его жизнь. Приготовленный им краситель для незаконной дочери Романа II Лакапина, прекрасной и взбалмошной шестнадцатилетней Готриды, решившей перекрасить свои белокурые волосы в черный цвет, вызвал у девушки эпилептические припадки, а месяц спустя она скончалась в страшных мучениях.
Леонтию Мануилу был вынесен смертный приговор, хотя злые языки утверждали, будто яд в приготовленный им краситель добавила прислужница Феофано, которая ревновала к прекрасной Готриде. Неожиданно вмешавшийся евнух Бринга выхлопотал для парфюмера из Гераклии редкую привилегию — самому выбрать, какой смертью ему умереть. Тем самым он избежал обязательных пыток и истязаний, которым подвергались покушавшиеся на жизнь членов семьи или близких родственников императора. Леонтию Мануилу хватило ума выбрать ту же смерть, от которой погибла бедная Готрида: он решился использовать тот же краситель, пережить те же эпилептические припадки и умереть в таких же мучениях, что и девушка. По просьбе Феофано, желавшей положить конец слухам, что именно она виновница смерти своей падчерицы, и понимавшей, что краска, приготовленная Мануилом, не окажет на него того же действия, что на несчастную Готриду, Леонтию Мануилу была предоставлена возможность спасти свою жизнь, если он согласится после смерти старого оружейных дел мастера занять его место в оружейной мастерской.
Леонтий Мануил не сразу дал согласие на пожизненное заключение в оружейной мастерской. А затем поставил условие, чтобы в стене с западной стороны была проделана маленькая дырочка, через которую он мог бы наблюдать из своей комнаты в мастерской закат солнца над Босфором. Если бы для него проделали это маленькое отверстие, позволявшее ему присутствовать при самом красивом зрелище на свете, Леонтий Мануил был бы вполне счастлив и согласился бы послужить императорскому флоту, хотя и не тем способом, о котором мечтал.
Леонтий Мануил письменно изложил свою просьбу императору— таков был порядок подачи прошений о помиловании. На многих страницах рассказывал Леонтий о своей жизни, детских и юношеских мечтах о море, когда он еще жил в Гераклии, описал приключившийся с ним несчастный случай на дромоне во время битвы при Крите и свое отчаяние, поведал о своей столь успешно начавшейся карьере парфюмера и ее бесславном завершении после роковой случайности с красителем и смерти прекрасной Готриды. В конце послания он писал, что готов на пожизненное заточение в мастерской и будет честно и старательно выполнять свой долг, но просит лишь об одной милости — о маленьком смотровом отверстии в стене своей комнаты. Вероятно, доброе сердце Романа II тронул этот страстный и патетический рассказ. Он сразу принял условие, поставленное Леонтием Мануилом, хотя придворные геометры доложили ему о трудностях, связанных с пробиванием отверстия в стене толщиной в 12 футов и сложенной не из обычного известняка, как большинство строений в Константинополе, а из массивных гранитных плит.
Когда начались работы, старый оружейных дел мастер, еще занимавший эту должность, с трудом взобрался по приставной лестнице к окошечку под самым потолком. Он спрашивал себя, что означают удары молота по гранитной стене, а также непонятные действия ученых геометров, за которыми он наблюдал сверху из своего оконца. С помощью шестов и веревок они рассчитывали какие-то углы и наклоны в направлении заходящего солнца. Но старый мудрый мастер счел за лучшее подавить свое любопытство. В мастерской неукоснительно соблюдались два закона— усердия и молчания, и он первым должен был им следовать. Старик, как и прежде, продолжал управлять рабочими, лишь время от времени прикладывая глухое ухо к стене, за которой слышались удары молотов и жужжание буров, сверлящих твердый камень. Верный себе и заведенному в мастерской порядку, он так ничего и не сообщил рабочим, которые начали проявлять некоторое беспокойство, так как, несмотря на глухоту, ощущали по вибрации воздуха, что за стенами мастерской что-то происходит. По когда длинные буры, преодолев последнее сопротивление камня, наконец прошли сквозь западную стену мастерской, старик приник глазом к получившемуся отверстию, чтобы понять его назначение. Понять, сказал он себе, не значит нарушить закон усердия и молчания.
И вот однажды вечером старый мастер увидел в эту дырочку красный пылающий закат над Босфором и солнце, медленно уходящее за крошечный горизонт, ограниченный краями отверстия, пробитого в каменной стене. Какой смысл мог иметь этот образ? Символ геенны огненной? Символ смерти? Захватывающая красота морской битвы? Нет, красное предзакатное солнце не могло иметь ничего общего со смертоносными снарядами греческого огня. Но стоило ли несколько месяцев сверлить гранитную стену толщиной в 12 футов ради того только, чтобы старый оружейных дел мастер мог лицезреть солнце на закате? Старик был проницателен и догадлив. Может быть, сказал он себе, это отверстие предназначено вовсе не для него, а для кого-то другого. Но кем мог быть этот другой, кроме его преемника? И если это трудоемкое и дорогостоящее отверстие предназначалось для его преемника, то чего ждали от него, старого мастера? Ему оставалось только как можно быстрее убраться восвояси, пока его не убрали насильно. Накопившаяся за много лет усталость как-то сразу ослабила его члены, помутила сознание, сжала сердце. И старый оружейный мастер решил умереть: на следующий день он лег в кровать и умер, чтобы освободить место своему преемнику, для которого и было пробито это отверстие в толстой гранитной стене.
Леонтий Мануил так усердно взялся за дело, что казалось, будто он вообще не думает ни о чем другом, кроме своих новых обязанностей, и даже вычеркнул из памяти все мысли о прошлом. Может быть, именно поэтому в те недолгие годы, что оружейную мастерскую возглавлял молодой мастер из Гераклии, она действовала с особой четкостью до тех пор, пока однажды утром, в час, когда остальные оружейники обычно приступали к работе, не нашли его на полу его же комнаты с перерезанным горлом.
Железный сундук, в котором хранился секретный пергамент, был пуст. Кто-то проник ночью в мастерскую, зарезал оружейных дел мастера и выкрал пергамент с секретной формулой греческого огня. На трех замках железной двери не было следов взлома. Сигнал тревоги был подан рабочими с помощью красной тряпки, вывешенной из окна спального помещения. Один из часовых, оставив свой пост, поспешил доложить этериарху Нимию Никету о том, что в оружейной мастерской что-то произошло. Этериарх, прежде чем сообщить об этом императору, решил сам сходить в мастерскую и узнать, в чем дело. Прибыв на место, он сначала заглянул в маленький люк для доставки в лабораторию горючих материалов и увидел тело Леонтия Мануила, которое рабочие к тому времени перенесли с пола на скамью.
Поскольку все, что касалось секретной формулы греческого огня, было в прямом ведении императора, Нимий Никет решил действовать строго по уставу и обратился сначала к куропалату Льву Фоке.
Куропалат Лев молча и очень внимательно выслушал его донесение, а затем взял на себя нелегкую обязанность сообщить эту новость своему брату Никифору. Но прежде чем отпустить этериарха, он спросил у него, какие меры тот собирается предпринять в отношении шести часовых, которые несли охрану мастерской в час, когда случилось это несчастье.
Как он собирается их наказать? Сразу, на месте, или сначала произвести расследование? И опять-таки, в случае расследования, предпочитает ли он, чтобы оно было произведено по всем правилам, в заведенном порядке, с привлечением эпарха, или формально, без огласки? И наконец, нет ли риска, что кто-то из часовых видел пергамент с секретной формулой? Последний вопрос окончательно убедил этериарха незамедлительно принять в отношении часовых крайние меры, чтобы удовлетворить пожелания Льва Фоки, а вернее, исполнить его косвенный приказ. Нимий Никет уже привык к лицемерию высших иерархов, которые, чтобы не компрометировать себя, отдают приказы, облекая их в форму советов. Не теряя времени, он приказал умертвить часовых в тайной тюрьме, чтобы процесс над ними не превратился в спектакль для всего Дворца, а также избежать лишних разговоров и беспорядков среди солдат дворцовой гвардии, к которым принадлежали и эти шестеро часовых. Их тела были завернуты в холщовые мешки и брошены в море. Это место Мраморного моря пользовалось дурной славой у рыбаков, которые избегали ловить здесь рыбу, хотя знали, что здесь она гораздо крупнее, а главное, ее много больше, чем в любом другом месте.
12
В шестнадцать лет Леонтию Мануилу удалось наняться простым матросом на один из таких дромонов, отправлявшихся вместе с другими судами к острову Крит, ставшему перевалочной базой пиратов в их набегах на Средиземном море. Леонтий Мануил был пылким, неопытным юношей, почти мальчишкой, который приходил в восторг при виде этих мощных морских чудовищ, способных выплевывать из своих бронзовых пастей смертоносные ядра греческого огня, испепелявшие корабли персов и сарацин. К сожалению, этой экспедиции было суждено потерпеть поражение из-за нехватки наземных снарядов. И злой рок этого неудачного военного предприятия самым зловещим образом совпал с несчастливой судьбой восторженного морячка из Гераклии.
На рассвете, в первый же день боя, пока византийские метальщики забивали стволы сифонов снарядами греческого огня для стрельбы по приближающемуся сарацинскому флоту, юный Леонтий Мануил, бросив последнюю лопату угля под кипящий котел, схватился левой рукой за трос для крепления мачты, пытаясь удержаться в равновесии на палубе. И все последующие годы память Леонтия Мануила неуклонно возвращала его к тому роковому мгновению в его жизни, когда неожиданный порыв ветра надул парус и канатом, крепящим шкот, ему оторвало кисть руки, оставив на ее месте кровоточащий обрубок. Пытаясь остановить кровь, которая била фонтаном из перерезанной вены, Леонтий Мануил плакал, как ребенок, и продолжал плакать до тех пор, пока вместе со слезами не остановилась и кровь. Леонтий Мануил возвращался домой на обращенном в бегство дромоне в отчаянно угнетенном состоянии духа. Пока его товарищ посыпал рану серным порошком, молодой моряк, бледный от потери крови и совершенно обессиленный, забыв о физической боли, погрузился в страдания еще более глубокие, понимая, что этот случай положил конец всем его надеждам и мечтам о море, которым, очевидно, не благоприятствовали звезды так же, как и сражению, проигранному у острова Крит.
Вернувшись в Константинополь, Леонтий Мануил получил в качестве компенсации за увечье работу в аптеке Большого Дворца, где готовились мази, отвары, настои из трав, благовония для членов императорской семьи и придворных. Он стал евнухом — еще одно увечье и новое страдание. Только при этом условии он мог получить место в аптеке. После недолгого периода ученичества он преуспел в составлении новых благовоний и лекарств и даже изобрел цветные дымы, которые вместе с искусственными огнями развлекали императорский двор в холодные зимние дни и принесли ему, всего лишь год спустя, титул нимфистиария, дававший право носить льняную тунику, шелковый плащ и присутствовать при купании юной императрицы Феофано. Но казалось, Леонтия преследует злой рок, не только помешавший его так счастливо начавшейся карьере придворного парфюмера, но и подвергнувший опасности его жизнь. Приготовленный им краситель для незаконной дочери Романа II Лакапина, прекрасной и взбалмошной шестнадцатилетней Готриды, решившей перекрасить свои белокурые волосы в черный цвет, вызвал у девушки эпилептические припадки, а месяц спустя она скончалась в страшных мучениях.
Леонтию Мануилу был вынесен смертный приговор, хотя злые языки утверждали, будто яд в приготовленный им краситель добавила прислужница Феофано, которая ревновала к прекрасной Готриде. Неожиданно вмешавшийся евнух Бринга выхлопотал для парфюмера из Гераклии редкую привилегию — самому выбрать, какой смертью ему умереть. Тем самым он избежал обязательных пыток и истязаний, которым подвергались покушавшиеся на жизнь членов семьи или близких родственников императора. Леонтию Мануилу хватило ума выбрать ту же смерть, от которой погибла бедная Готрида: он решился использовать тот же краситель, пережить те же эпилептические припадки и умереть в таких же мучениях, что и девушка. По просьбе Феофано, желавшей положить конец слухам, что именно она виновница смерти своей падчерицы, и понимавшей, что краска, приготовленная Мануилом, не окажет на него того же действия, что на несчастную Готриду, Леонтию Мануилу была предоставлена возможность спасти свою жизнь, если он согласится после смерти старого оружейных дел мастера занять его место в оружейной мастерской.
Леонтий Мануил не сразу дал согласие на пожизненное заключение в оружейной мастерской. А затем поставил условие, чтобы в стене с западной стороны была проделана маленькая дырочка, через которую он мог бы наблюдать из своей комнаты в мастерской закат солнца над Босфором. Если бы для него проделали это маленькое отверстие, позволявшее ему присутствовать при самом красивом зрелище на свете, Леонтий Мануил был бы вполне счастлив и согласился бы послужить императорскому флоту, хотя и не тем способом, о котором мечтал.
Леонтий Мануил письменно изложил свою просьбу императору— таков был порядок подачи прошений о помиловании. На многих страницах рассказывал Леонтий о своей жизни, детских и юношеских мечтах о море, когда он еще жил в Гераклии, описал приключившийся с ним несчастный случай на дромоне во время битвы при Крите и свое отчаяние, поведал о своей столь успешно начавшейся карьере парфюмера и ее бесславном завершении после роковой случайности с красителем и смерти прекрасной Готриды. В конце послания он писал, что готов на пожизненное заточение в мастерской и будет честно и старательно выполнять свой долг, но просит лишь об одной милости — о маленьком смотровом отверстии в стене своей комнаты. Вероятно, доброе сердце Романа II тронул этот страстный и патетический рассказ. Он сразу принял условие, поставленное Леонтием Мануилом, хотя придворные геометры доложили ему о трудностях, связанных с пробиванием отверстия в стене толщиной в 12 футов и сложенной не из обычного известняка, как большинство строений в Константинополе, а из массивных гранитных плит.
Когда начались работы, старый оружейных дел мастер, еще занимавший эту должность, с трудом взобрался по приставной лестнице к окошечку под самым потолком. Он спрашивал себя, что означают удары молота по гранитной стене, а также непонятные действия ученых геометров, за которыми он наблюдал сверху из своего оконца. С помощью шестов и веревок они рассчитывали какие-то углы и наклоны в направлении заходящего солнца. Но старый мудрый мастер счел за лучшее подавить свое любопытство. В мастерской неукоснительно соблюдались два закона— усердия и молчания, и он первым должен был им следовать. Старик, как и прежде, продолжал управлять рабочими, лишь время от времени прикладывая глухое ухо к стене, за которой слышались удары молотов и жужжание буров, сверлящих твердый камень. Верный себе и заведенному в мастерской порядку, он так ничего и не сообщил рабочим, которые начали проявлять некоторое беспокойство, так как, несмотря на глухоту, ощущали по вибрации воздуха, что за стенами мастерской что-то происходит. По когда длинные буры, преодолев последнее сопротивление камня, наконец прошли сквозь западную стену мастерской, старик приник глазом к получившемуся отверстию, чтобы понять его назначение. Понять, сказал он себе, не значит нарушить закон усердия и молчания.
И вот однажды вечером старый мастер увидел в эту дырочку красный пылающий закат над Босфором и солнце, медленно уходящее за крошечный горизонт, ограниченный краями отверстия, пробитого в каменной стене. Какой смысл мог иметь этот образ? Символ геенны огненной? Символ смерти? Захватывающая красота морской битвы? Нет, красное предзакатное солнце не могло иметь ничего общего со смертоносными снарядами греческого огня. Но стоило ли несколько месяцев сверлить гранитную стену толщиной в 12 футов ради того только, чтобы старый оружейных дел мастер мог лицезреть солнце на закате? Старик был проницателен и догадлив. Может быть, сказал он себе, это отверстие предназначено вовсе не для него, а для кого-то другого. Но кем мог быть этот другой, кроме его преемника? И если это трудоемкое и дорогостоящее отверстие предназначалось для его преемника, то чего ждали от него, старого мастера? Ему оставалось только как можно быстрее убраться восвояси, пока его не убрали насильно. Накопившаяся за много лет усталость как-то сразу ослабила его члены, помутила сознание, сжала сердце. И старый оружейный мастер решил умереть: на следующий день он лег в кровать и умер, чтобы освободить место своему преемнику, для которого и было пробито это отверстие в толстой гранитной стене.
Леонтий Мануил так усердно взялся за дело, что казалось, будто он вообще не думает ни о чем другом, кроме своих новых обязанностей, и даже вычеркнул из памяти все мысли о прошлом. Может быть, именно поэтому в те недолгие годы, что оружейную мастерскую возглавлял молодой мастер из Гераклии, она действовала с особой четкостью до тех пор, пока однажды утром, в час, когда остальные оружейники обычно приступали к работе, не нашли его на полу его же комнаты с перерезанным горлом.
Железный сундук, в котором хранился секретный пергамент, был пуст. Кто-то проник ночью в мастерскую, зарезал оружейных дел мастера и выкрал пергамент с секретной формулой греческого огня. На трех замках железной двери не было следов взлома. Сигнал тревоги был подан рабочими с помощью красной тряпки, вывешенной из окна спального помещения. Один из часовых, оставив свой пост, поспешил доложить этериарху Нимию Никету о том, что в оружейной мастерской что-то произошло. Этериарх, прежде чем сообщить об этом императору, решил сам сходить в мастерскую и узнать, в чем дело. Прибыв на место, он сначала заглянул в маленький люк для доставки в лабораторию горючих материалов и увидел тело Леонтия Мануила, которое рабочие к тому времени перенесли с пола на скамью.
Поскольку все, что касалось секретной формулы греческого огня, было в прямом ведении императора, Нимий Никет решил действовать строго по уставу и обратился сначала к куропалату Льву Фоке.
Куропалат Лев молча и очень внимательно выслушал его донесение, а затем взял на себя нелегкую обязанность сообщить эту новость своему брату Никифору. Но прежде чем отпустить этериарха, он спросил у него, какие меры тот собирается предпринять в отношении шести часовых, которые несли охрану мастерской в час, когда случилось это несчастье.
Как он собирается их наказать? Сразу, на месте, или сначала произвести расследование? И опять-таки, в случае расследования, предпочитает ли он, чтобы оно было произведено по всем правилам, в заведенном порядке, с привлечением эпарха, или формально, без огласки? И наконец, нет ли риска, что кто-то из часовых видел пергамент с секретной формулой? Последний вопрос окончательно убедил этериарха незамедлительно принять в отношении часовых крайние меры, чтобы удовлетворить пожелания Льва Фоки, а вернее, исполнить его косвенный приказ. Нимий Никет уже привык к лицемерию высших иерархов, которые, чтобы не компрометировать себя, отдают приказы, облекая их в форму советов. Не теряя времени, он приказал умертвить часовых в тайной тюрьме, чтобы процесс над ними не превратился в спектакль для всего Дворца, а также избежать лишних разговоров и беспорядков среди солдат дворцовой гвардии, к которым принадлежали и эти шестеро часовых. Их тела были завернуты в холщовые мешки и брошены в море. Это место Мраморного моря пользовалось дурной славой у рыбаков, которые избегали ловить здесь рыбу, хотя знали, что здесь она гораздо крупнее, а главное, ее много больше, чем в любом другом месте.
12
Пока Лев Фока шел длинными коридорами Дворца Дафни в императорские покои, он спрашивал себя, какое несчастье он бы предпочел тому, что случилось, и его воображаемый список включал в себя чуму, засуху, землетрясение, неурожай и даже заговор. Вступив в Коридор Света, куропалат оказался лицом к лицу с протовестиарием, который нес охрану императорских покоев. То было конфиденциальное поручение, не входившее в официальные обязанности протовестиария. но евнух охотно его исполнял по просьбе Никифора.
Император просил не беспокоить его в час молитвы. Для куропалата это была всего лишь информация, так как в случае необходимости он имел право входить в покои брата в любой час дня и ночи. Лев Фока знал, что убийство оружейного мастера и похищение пергамента с секретной формулой греческого огня было делом такой исключительной важности, что он мог позволить себе нарушить обычный порядок аудиенции и даже прервать молитву брата императора.
Лев увидел Никифора коленопреклоненным на мраморном полу, прикрытом лишь шкурой дикого осла: руки скрещены на груди, глаза полузакрыты, губы шепчут слова молитвы.
Услышав шаги брата, Никифор мельком взглянул в его сторону и продолжал молиться. И только закончив молитву, он приветливо улыбнулся ему и сел на низенькую скамеечку, пригласив Льва сесть напротив.
— Должно быть, случилось что-то ужасное, раз вы решились прервать мою молитву?
В словах императора прозвучал легкий упрек, но и плохо скрытая тревога. Он знал, что брат не стал бы его беспокоить, не будь на то веских причин.
— Факты таковы, брат император: неизвестный проник ночью в оружейную мастерскую, убил мастера Леонтия Мануила и похитил пергамент с формулой греческого огня. Не могу передать вам, до какой степени я потрясен случившимся.
Никифор побледнел.
— Как это произошло? По недосмотру часовых? В мастерской измена?
— Дверь и замки не повреждены, а через люк для подачи горючих материалов человек пролезть не может.
Никифор Фока внезапно вскочил, словно в порыве нетерпения, и снова сел на скамейку.
— Вы сообщаете мне, что кто-то проник в оружейную мастерскую, а потом говорите, что это невозможно. Так как же вас понимать?
Лев снова заговорил, пряча глаза, как будто стыдился своих слов.
— Пожалуй, через люк для подачи горючих материалов, из которых производятся снаряды, все-таки мог бы протиснуться худой и узкоплечий человек, но отверстие люка крепко запирал изнутри сам оружейных дел мастер. Другой проход, через который отгружают уже готовые снаряды, ведет прямо в арсенал порта Буколеон. Но его днем и ночью охраняют вооруженные часовые, за которыми в свою очередь наблюдают с маяка два верных евнуха.
— Говори быстрее, — сказал император со все возрастающим нетерпением.
— Я бы полностью исключил возможность того, что убийца мог проникнуть в мастерскую снизу, со стороны арсенала, хотя бы потому, что труба, которая служит для отгрузки готовых снарядов, до такой степени гладкая и скользкая изнутри, что подняться по ней невозможно.
— А не могли человека втянуть по ней на веревке? — Тогда мы должны допустить предательство кого-то из рабочих. Но и в этом маловероятном случае сам оружейных дел мастер должен был бы открыть ему железную дверь изнутри.
— Маловероятный не означает невозможный. Следовательно, возможных проходов все-таки два.
— Охрана арсенала делает оружейную мастерскую совершенно неприступной для неприятеля, даже если бы ему удалось, преодолев защитные сооружения и вооруженную стражу, прорваться в порт Буколеон.
— Значит, проникнуть в мастерскую, хотя и с трудом, можно только через отверстие для подачи горючих материалов. Следовательно, речь идет о человеке, который живет в Большом Дворце, об одном из нас, о придворном, предателе, который, возможно, был знаком с Леонтием Мануилом и заставил впустить его в мастерскую.
Лев Фока обратил внимание, как быстро брат Никифор переключился с молитвы на анализ возможных способов кражи пергамента. Религия, пост, семейные неурядицы, бесконечные церемонии не отразились на его блестящих способностях стратига, на его умении оценивать события и ориентироваться в сложной ситуации. И, прежде чем Лев снова заговорил, Никифор уже задавал ему следующий вопрос.
— Какими обещаниями, какими угрозами предатель мог склонить к измене такого верного человека, как Леонтий Мануил?
— Этот вопрос я тоже себе задавал.
— И нашли ответ?
— Пока не нашел.
. — А часовых вы допросили?
— К сожалению, прежде чем я успел их допросить, этериарх приказал ликвидировать часовых, которые несли караул в ту ночь. И я никак не могу понять причин такого поспешного и опрометчивого поступка.
— Опрометчивого или подозрительного?
— Этериарх командует дворцовой гвардией, и до сих пор его верность не вызывала сомнений. Что же касается часовых, то он имеет право наказывать их по своему усмотрению.
— Вы защищаете своего врага?
— Этериарх — человек малосимпатичный, неприветливый и нелюбезный, настоящий солдафон, что правда, то правда. Да вы и сами знаете его не хуже, чем я, по тем временам, когда он воевал вместе с вами в Киликии и против сарацин, но должен признаться, что с тех пор, как он принял командование дворцовой гвардией, он не совершил ни одного подозрительного поступка, по крайней мере, насколько мне известно.
— А можем ли мы сомневаться в верности Леонтия Мануила, мир праху его?
— В данном несчастном случае Леонтий Мануил — жертва.
— Одно не исключает другого: прежде чем стать жертвой, он сам мог быть преступником.
— Это очень мудрая мысль, брат император, но Леонтий Мануил, к сожалению, мертв и уже ничего не сможет нам рассказать.
— Случалось, что мертвецы рассказывали больше, чем живые.
— У Леонтия Мануила перерезано горло.
— Я говорил иносказательно.
— Я тоже, брат император. Реальность и риторика иногда совпадают.
— К сожалению, убийство Леонтия Мануила и кража пергамента не риторические фигуры, а реальные факты, и такие серьезные, что ставят под угрозу безопасность империи. Если формула греческого огня попадет в руки наших противников, это будет катастрофа, последствия которой даже трудно себе вообразить.
Никифор Фока закрыл глаза, чуть ли не с сожалением вспоминая форсированные марши в крутых и каменистых горах Армении, дикие ураганные ветры Киликии, засуху в сирийской пустыне, бессонные ночи в удушливых долинах Евфрата и прочие тяготы своей прежней солдатской жизни. Теперь он восседал на троне великой империи, но был узником двора и придворных интриг, объектом ненависти и предательства, которые скрывались за приветливыми улыбками придворных и их льстивыми речами. Он уже привык к притворству и даже сам научился притворяться и расточать фальшивые улыбки, но теперь его тонкий слух улавливал во всех комнатах и коридорах Дворца осторожные шаги подкрадывающейся измены. Он не решался делиться своими опасениями с молодой женой, тем более что у него и не было такой возможности: ему просто негде было с ней откровенничать — не в пышном же Тронном Зале или в Зале для церемоний, где он проводил большую часть дня. Даже самый бедный крестьянин после тяжелого трудового дня может поговорить с женой в супружеской постели, но императору это было недоступно, так как после эпитимьи, наложенной на него патриархом Полиевктом в качестве условия сохранения их брака, Феофано больше никогда не выражала желания принимать его в своей постели. Так он дошел до того, что стал спать на ослиной шкуре, брошенной на пол, в углу их супружеской спальни, Феофано же блаженствовала одна на огромном ложе под балдахином. Чем быть императором и жить в таких условиях, лучше было бы уйти в монастырь и сделаться простым монахом: тогда он, по крайней мере, спас бы свою бессмертную душу, о которой заботился больше, чем о теле. Теперь это загадочное преступление и кража пергамента самым неожиданным образом подтверждали наличие заговора, обнаружившего себя, может быть, в самый трудный период для империи и лично для императора, угрожая не только мнимому спокойствию внутри страны, но и ее внешней безопасности, за которую Никифор считал себя ответственным в первую очередь. Император открыл глаза, решив поделиться своей тревогой с братом.
— Наши враги, — сказал Никифор, — пошли бы на все, чтобы завладеть формулой греческого огня: они отдали бы земли, богатства, золото и серебро, они готовы претерпеть любые страдания, любые муки, молиться день и ночь, унижаться, льстить, совершать преступления и беззакония, только бы узнать нашу военную тайну. Довольно долго нам удавалось заставлять не верить, будто огонь, который не гаснет при соприкосновении с водой, можно добыть только с помощью особой молитвы, обращенной к Богу, с помощью Святого Духа. Теперь наши враги больше этому не верят, и им удалось подкупить кого-то в Большом Дворце, кого-то из придворных, которого мы, быть может, встретим, выйдя из этой комнаты, в коридорах Дафни, кого-то, кто будет нам улыбаться, отвешивать поклоны, а сам тем временем прятать в каком-нибудь потайном местечке пергамент, чтобы переправить его нашим противникам. Только бы секретная формула еще не успела уйти из Дворца.
Лев Фока показал брату Никифору подготовленный им приказ, в соответствии с которым ни один человек не мог выйти из Большого Дворца, не получив на то разрешения, подписанного самим куропалатом. Император молча взял со стола перо и, обмакнув его в красные императорские чернила, подписал пергамент, утвердив тем самым новый порядок. Отныне этот пергамент будет выставлен в Зале Новостей, как и все прочие приказы, исходящие от императора.
— Приказ нужный и своевременный, — сказал Никифор, поставив свою подпись, — но тот, кому удалось с помощью обмана или насилия украсть пергамент из оружейной мастерской, конечно, знает закон, по которому всякий, кто видел секретную формулу греческого огня, приговаривается к смертной казни. Поэтому он должен был заранее позаботиться о том, чтобы спрятать в надежное место документ, обладание которым грозит ему верной смертью.
— Упомянутый вами закон известен каждому, а потому изменнику будет нелегко найти сообщников, готовых рисковать жизнью. И мне кажется невероятным предположение, что человек, завладевший таким ценным документом, доверил бы его кому-то за стенами Дворца, кто сможет вести переговоры о его продаже с нашими противниками. Поэтому я бы исключил предположение, что пергамент был спущен со стены и передан в другие руки.
— И что же из этого следует?
— Думаю, что пергамент все еще находится во Дворце.
Какое-то мгновение Никифор смотрел вверх, словно просил помощи у Неба, а затем вновь перевел взгляд на куропалата.
— Тогда вы должны кого-то подозревать.
— К сожалению, пока никого.
— В таком случае, я, как император, приказываю вам, куропалат, искать подозреваемого. Это ваш долг. В подобных обстоятельствах вы просто обязаны иметь подозрения и доложить, о них вашему императору.
Лев был совершенно ошеломлен. Он взглянул на императора, который смиренно кутался в свой простой грубошерстный плащ, и ему показалось, что он никогда еще не видел его таким величественным и грозным. Куропалат молчал, как будто размышляя над ответом на вопрос брата, а на самом деле, чтобы собраться с мыслями, как и подобает опытному и осторожному царедворцу.
Лев Фока знал, что его назначение на должность куропалата выводило из себя этериарха Нимия Никета. Куропалат среди прочих привилегий пользовался правом быть доверенным лицом и наперсником императора, оказывать ему ценные услуги, получая взамен выгодные должности и назначения для своих друзей и родственников. То, что в свое время он воевал вместе с Никифором в Киликии и устраивал его триумф после взятия Антиохии, казалось Нимию Никету достаточным основанием для получения значительной военной должности при дворе, но именно он, Лев, перебежал ему дорогу, лишив последних честолюбивых надежд, а Иоанн Цимисхий перехватил у него должность стратига восточной фемы. Уже давно в глазах Нимия Никета читалось недовольство, притуплявшееся повседневными заботами, но опасное, как всякая скрытая угроза, а может быть, и способное толкнуть его на отчаянный шаг. Само существование этериарха было поводом для постоянного беспокойства, Лев Фока не мог не видеть в нем соперника, не чувствовать исходящую от него угрозу. Помнил Лев и его полный ненависти взгляд, когда молодой Цимисхий получил вторую по значению воинскую должность в империи. Тщетно просил Никет, уже ставший к этому времени этериархом, назначить его стратигом и отправить сражаться со скифами, которые своими внезапными кровавыми набегами и грабежами представляли постоянную угрозу для пограничных районов по течению Дуная. Для него, жаловался он Льву, как будто не осталось никаких военных кампаний, не осталось воинской славы. Его военные таланты попусту растрачивались по Дворце на всякие второстепенные задания или на парадные выходы во главе дворцовой гвардии во время официальных церемоний. А кроме того, не обладая светскими манерами, он держался в стороне от других высших сановников империи и под любым предлогом старался избежать участия в торжествах, пиршествах и приемах, на которых только и можно добиться успеха при дворе. Лев боялся его и потому поспешил посеять в душе Никифора первое подозрение. Но он понимал, что время для окончательной расправы с ним еще не пришло.
Император просил не беспокоить его в час молитвы. Для куропалата это была всего лишь информация, так как в случае необходимости он имел право входить в покои брата в любой час дня и ночи. Лев Фока знал, что убийство оружейного мастера и похищение пергамента с секретной формулой греческого огня было делом такой исключительной важности, что он мог позволить себе нарушить обычный порядок аудиенции и даже прервать молитву брата императора.
Лев увидел Никифора коленопреклоненным на мраморном полу, прикрытом лишь шкурой дикого осла: руки скрещены на груди, глаза полузакрыты, губы шепчут слова молитвы.
Услышав шаги брата, Никифор мельком взглянул в его сторону и продолжал молиться. И только закончив молитву, он приветливо улыбнулся ему и сел на низенькую скамеечку, пригласив Льва сесть напротив.
— Должно быть, случилось что-то ужасное, раз вы решились прервать мою молитву?
В словах императора прозвучал легкий упрек, но и плохо скрытая тревога. Он знал, что брат не стал бы его беспокоить, не будь на то веских причин.
— Факты таковы, брат император: неизвестный проник ночью в оружейную мастерскую, убил мастера Леонтия Мануила и похитил пергамент с формулой греческого огня. Не могу передать вам, до какой степени я потрясен случившимся.
Никифор побледнел.
— Как это произошло? По недосмотру часовых? В мастерской измена?
— Дверь и замки не повреждены, а через люк для подачи горючих материалов человек пролезть не может.
Никифор Фока внезапно вскочил, словно в порыве нетерпения, и снова сел на скамейку.
— Вы сообщаете мне, что кто-то проник в оружейную мастерскую, а потом говорите, что это невозможно. Так как же вас понимать?
Лев снова заговорил, пряча глаза, как будто стыдился своих слов.
— Пожалуй, через люк для подачи горючих материалов, из которых производятся снаряды, все-таки мог бы протиснуться худой и узкоплечий человек, но отверстие люка крепко запирал изнутри сам оружейных дел мастер. Другой проход, через который отгружают уже готовые снаряды, ведет прямо в арсенал порта Буколеон. Но его днем и ночью охраняют вооруженные часовые, за которыми в свою очередь наблюдают с маяка два верных евнуха.
— Говори быстрее, — сказал император со все возрастающим нетерпением.
— Я бы полностью исключил возможность того, что убийца мог проникнуть в мастерскую снизу, со стороны арсенала, хотя бы потому, что труба, которая служит для отгрузки готовых снарядов, до такой степени гладкая и скользкая изнутри, что подняться по ней невозможно.
— А не могли человека втянуть по ней на веревке? — Тогда мы должны допустить предательство кого-то из рабочих. Но и в этом маловероятном случае сам оружейных дел мастер должен был бы открыть ему железную дверь изнутри.
— Маловероятный не означает невозможный. Следовательно, возможных проходов все-таки два.
— Охрана арсенала делает оружейную мастерскую совершенно неприступной для неприятеля, даже если бы ему удалось, преодолев защитные сооружения и вооруженную стражу, прорваться в порт Буколеон.
— Значит, проникнуть в мастерскую, хотя и с трудом, можно только через отверстие для подачи горючих материалов. Следовательно, речь идет о человеке, который живет в Большом Дворце, об одном из нас, о придворном, предателе, который, возможно, был знаком с Леонтием Мануилом и заставил впустить его в мастерскую.
Лев Фока обратил внимание, как быстро брат Никифор переключился с молитвы на анализ возможных способов кражи пергамента. Религия, пост, семейные неурядицы, бесконечные церемонии не отразились на его блестящих способностях стратига, на его умении оценивать события и ориентироваться в сложной ситуации. И, прежде чем Лев снова заговорил, Никифор уже задавал ему следующий вопрос.
— Какими обещаниями, какими угрозами предатель мог склонить к измене такого верного человека, как Леонтий Мануил?
— Этот вопрос я тоже себе задавал.
— И нашли ответ?
— Пока не нашел.
. — А часовых вы допросили?
— К сожалению, прежде чем я успел их допросить, этериарх приказал ликвидировать часовых, которые несли караул в ту ночь. И я никак не могу понять причин такого поспешного и опрометчивого поступка.
— Опрометчивого или подозрительного?
— Этериарх командует дворцовой гвардией, и до сих пор его верность не вызывала сомнений. Что же касается часовых, то он имеет право наказывать их по своему усмотрению.
— Вы защищаете своего врага?
— Этериарх — человек малосимпатичный, неприветливый и нелюбезный, настоящий солдафон, что правда, то правда. Да вы и сами знаете его не хуже, чем я, по тем временам, когда он воевал вместе с вами в Киликии и против сарацин, но должен признаться, что с тех пор, как он принял командование дворцовой гвардией, он не совершил ни одного подозрительного поступка, по крайней мере, насколько мне известно.
— А можем ли мы сомневаться в верности Леонтия Мануила, мир праху его?
— В данном несчастном случае Леонтий Мануил — жертва.
— Одно не исключает другого: прежде чем стать жертвой, он сам мог быть преступником.
— Это очень мудрая мысль, брат император, но Леонтий Мануил, к сожалению, мертв и уже ничего не сможет нам рассказать.
— Случалось, что мертвецы рассказывали больше, чем живые.
— У Леонтия Мануила перерезано горло.
— Я говорил иносказательно.
— Я тоже, брат император. Реальность и риторика иногда совпадают.
— К сожалению, убийство Леонтия Мануила и кража пергамента не риторические фигуры, а реальные факты, и такие серьезные, что ставят под угрозу безопасность империи. Если формула греческого огня попадет в руки наших противников, это будет катастрофа, последствия которой даже трудно себе вообразить.
Никифор Фока закрыл глаза, чуть ли не с сожалением вспоминая форсированные марши в крутых и каменистых горах Армении, дикие ураганные ветры Киликии, засуху в сирийской пустыне, бессонные ночи в удушливых долинах Евфрата и прочие тяготы своей прежней солдатской жизни. Теперь он восседал на троне великой империи, но был узником двора и придворных интриг, объектом ненависти и предательства, которые скрывались за приветливыми улыбками придворных и их льстивыми речами. Он уже привык к притворству и даже сам научился притворяться и расточать фальшивые улыбки, но теперь его тонкий слух улавливал во всех комнатах и коридорах Дворца осторожные шаги подкрадывающейся измены. Он не решался делиться своими опасениями с молодой женой, тем более что у него и не было такой возможности: ему просто негде было с ней откровенничать — не в пышном же Тронном Зале или в Зале для церемоний, где он проводил большую часть дня. Даже самый бедный крестьянин после тяжелого трудового дня может поговорить с женой в супружеской постели, но императору это было недоступно, так как после эпитимьи, наложенной на него патриархом Полиевктом в качестве условия сохранения их брака, Феофано больше никогда не выражала желания принимать его в своей постели. Так он дошел до того, что стал спать на ослиной шкуре, брошенной на пол, в углу их супружеской спальни, Феофано же блаженствовала одна на огромном ложе под балдахином. Чем быть императором и жить в таких условиях, лучше было бы уйти в монастырь и сделаться простым монахом: тогда он, по крайней мере, спас бы свою бессмертную душу, о которой заботился больше, чем о теле. Теперь это загадочное преступление и кража пергамента самым неожиданным образом подтверждали наличие заговора, обнаружившего себя, может быть, в самый трудный период для империи и лично для императора, угрожая не только мнимому спокойствию внутри страны, но и ее внешней безопасности, за которую Никифор считал себя ответственным в первую очередь. Император открыл глаза, решив поделиться своей тревогой с братом.
— Наши враги, — сказал Никифор, — пошли бы на все, чтобы завладеть формулой греческого огня: они отдали бы земли, богатства, золото и серебро, они готовы претерпеть любые страдания, любые муки, молиться день и ночь, унижаться, льстить, совершать преступления и беззакония, только бы узнать нашу военную тайну. Довольно долго нам удавалось заставлять не верить, будто огонь, который не гаснет при соприкосновении с водой, можно добыть только с помощью особой молитвы, обращенной к Богу, с помощью Святого Духа. Теперь наши враги больше этому не верят, и им удалось подкупить кого-то в Большом Дворце, кого-то из придворных, которого мы, быть может, встретим, выйдя из этой комнаты, в коридорах Дафни, кого-то, кто будет нам улыбаться, отвешивать поклоны, а сам тем временем прятать в каком-нибудь потайном местечке пергамент, чтобы переправить его нашим противникам. Только бы секретная формула еще не успела уйти из Дворца.
Лев Фока показал брату Никифору подготовленный им приказ, в соответствии с которым ни один человек не мог выйти из Большого Дворца, не получив на то разрешения, подписанного самим куропалатом. Император молча взял со стола перо и, обмакнув его в красные императорские чернила, подписал пергамент, утвердив тем самым новый порядок. Отныне этот пергамент будет выставлен в Зале Новостей, как и все прочие приказы, исходящие от императора.
— Приказ нужный и своевременный, — сказал Никифор, поставив свою подпись, — но тот, кому удалось с помощью обмана или насилия украсть пергамент из оружейной мастерской, конечно, знает закон, по которому всякий, кто видел секретную формулу греческого огня, приговаривается к смертной казни. Поэтому он должен был заранее позаботиться о том, чтобы спрятать в надежное место документ, обладание которым грозит ему верной смертью.
— Упомянутый вами закон известен каждому, а потому изменнику будет нелегко найти сообщников, готовых рисковать жизнью. И мне кажется невероятным предположение, что человек, завладевший таким ценным документом, доверил бы его кому-то за стенами Дворца, кто сможет вести переговоры о его продаже с нашими противниками. Поэтому я бы исключил предположение, что пергамент был спущен со стены и передан в другие руки.
— И что же из этого следует?
— Думаю, что пергамент все еще находится во Дворце.
Какое-то мгновение Никифор смотрел вверх, словно просил помощи у Неба, а затем вновь перевел взгляд на куропалата.
— Тогда вы должны кого-то подозревать.
— К сожалению, пока никого.
— В таком случае, я, как император, приказываю вам, куропалат, искать подозреваемого. Это ваш долг. В подобных обстоятельствах вы просто обязаны иметь подозрения и доложить, о них вашему императору.
Лев был совершенно ошеломлен. Он взглянул на императора, который смиренно кутался в свой простой грубошерстный плащ, и ему показалось, что он никогда еще не видел его таким величественным и грозным. Куропалат молчал, как будто размышляя над ответом на вопрос брата, а на самом деле, чтобы собраться с мыслями, как и подобает опытному и осторожному царедворцу.
Лев Фока знал, что его назначение на должность куропалата выводило из себя этериарха Нимия Никета. Куропалат среди прочих привилегий пользовался правом быть доверенным лицом и наперсником императора, оказывать ему ценные услуги, получая взамен выгодные должности и назначения для своих друзей и родственников. То, что в свое время он воевал вместе с Никифором в Киликии и устраивал его триумф после взятия Антиохии, казалось Нимию Никету достаточным основанием для получения значительной военной должности при дворе, но именно он, Лев, перебежал ему дорогу, лишив последних честолюбивых надежд, а Иоанн Цимисхий перехватил у него должность стратига восточной фемы. Уже давно в глазах Нимия Никета читалось недовольство, притуплявшееся повседневными заботами, но опасное, как всякая скрытая угроза, а может быть, и способное толкнуть его на отчаянный шаг. Само существование этериарха было поводом для постоянного беспокойства, Лев Фока не мог не видеть в нем соперника, не чувствовать исходящую от него угрозу. Помнил Лев и его полный ненависти взгляд, когда молодой Цимисхий получил вторую по значению воинскую должность в империи. Тщетно просил Никет, уже ставший к этому времени этериархом, назначить его стратигом и отправить сражаться со скифами, которые своими внезапными кровавыми набегами и грабежами представляли постоянную угрозу для пограничных районов по течению Дуная. Для него, жаловался он Льву, как будто не осталось никаких военных кампаний, не осталось воинской славы. Его военные таланты попусту растрачивались по Дворце на всякие второстепенные задания или на парадные выходы во главе дворцовой гвардии во время официальных церемоний. А кроме того, не обладая светскими манерами, он держался в стороне от других высших сановников империи и под любым предлогом старался избежать участия в торжествах, пиршествах и приемах, на которых только и можно добиться успеха при дворе. Лев боялся его и потому поспешил посеять в душе Никифора первое подозрение. Но он понимал, что время для окончательной расправы с ним еще не пришло.