Малик Владимир. Посол урус-шайтана

радости, ожидая подарков, дети, которые, словно стайка воробьев,
высыпали навстречу Гамиду. Выбежали слуги.
Звенигора безучастно смотрел на чужую жизнь. Ныли натертые
железом ноги, нестерпимо хотелось пить. Услышав, что где-то журчит
вода, он поднялся и заглянул через колючую живую изгородь, отделявшую
от остального двора небольшое местечко. Там в большой каменной чаше
бурлил прозрачный родник. Вода спадала в обросший мохом желоб,
накрытый каменными глыбами, и по нему, очевидно, вытекала за границы
замка.
Казак вышел из толпы, стал на колени над родником и зачерпнул
пригоршнями холодную как лед воду. Она была немножко горьковата,
словно настояна на зверобое, и тоненькими иголочками покалывала во
рту.
Вытерев рукой темное, обросшее лицо, Звенигора стал подниматься.
Внезапно прозвучал крик:
- Берегись, Арсен!
Оглянуться не успел: тяжелая нагайка хлестнула по голове. От
неожиданности и боли он чуть не упал в воду, но кто-то сзади схватил
за складки жупана и оттолкнул в сторону. Нагайка снова и снова со
свистом прорезала воздух.
- Поганый гяур! - шипел над невольником Гамид. - Ты осквернил
источник, из которого пьют правоверные!.. Но ты еще посягал на мою
жизнь! О, хорошо запомнил я тебя! - Он невольно потрогал щеку. -
Запомнил так, что ты долго будешь жалеть, что не сдох до сих пор! Тебя
стоило повесить за эти две провинности, но смерть - не наибольшая
кара. Вот когда твоя жизнь станет нестерпимой и ты сам захочешь отойти
в лучший мир, тогда ты поймешь, о чем я сейчас говорю, собака! А
теперь прочь с моих глаз!
Гамид снова ударил казака нагайкой, и тот кинулся в толпу
невольников, которые прикрыли его собой.
Надсмотрщики загнали их в глубокий мрачный подвал под домом.
Сквозь маленькое зарешеченное оконце под самым потолком пробивался
пучок серого света. Где-то шуршали крысы. С каменного потолка и со
стен стекали струйки ржавой воды.
Невольники сгрудились посреди погреба.
- Вот тут нам, ребята, и могила, - глухо промолвил один из
невольников, называвший себя сыном крестьянским - Квочкой. -
Хорошенькую хату приготовил для нас проклятый турок, чтоб он пропал!
Даже соломки подстелил, чтоб не отлежать бока. И солома небось
гнилая... Так и есть! Тут еще и до нас полоненные жили. От них и
осталась... - Он со злостью пнул ногой кучу ячменной соломы.
К великому удивлению невольников, оттуда послышался хриплый
голос, словно захрюкал больной поросенок.
- Какая там зараза толкается? Ты что, ослеп или буркалы тебе
засыпало? Не видишь, что тут люди спят?
- Тю на тебя! - воскликнул удивленный крестьянин. - Откуда ты тут
взялся, леший тебя побери? И кто ты такой, что по-нашему гуторишь?
Куча соломы зашевелилась, и из нее вылезло какое-то странное
существо.
Невольники со страхом разглядывали незнакомца.
Он стряхнул с себя солому, и все увидели худущего, истощенного
человека с глазами, горящими болезненным блеском. Сквозь лохмотья
просвечивало желтое костлявое тело. От холода он клацал зубами.
- Что? Хорош? - вдруг хрипло засмеялся он. - Что, смотреть
страшно? Не бойтесь, скоро сами такими станете... Пробудете, как я,
лет десять в этом, богом и людьми проклятом месте, кто знает, выживете
ли. Был и я когда-то такой же, как вы, молодой, сильный... А теперь
одна кожа да кости. Как повернусь в соломе, будто сухари в мешке
гремят.
- Как же тебя звать, человече? - спросил Звенигора.
- Звали когда-то Свиридом Многогрешным... Не знаю, кто из моих
предков так много нагрешил, что прозвище такое пристало к нашему роду.
Но кто бы что ни нагрешил, а расхлебывать за всех приходится мне.
- Так ты родич гетмана Демка Многогрешного?
- Было когда-то... Было, - неопределенно ответил тот.
- Сколько ж тебе лет, дед?
- Лет? Хе-хе! - скривился в усмешке бесцветный рот. - Лет мне
всего сорок...
- Не может быть!
Звенигоре вспомнилось, что Метелице под шестьдесят и он мог еще
кулаком оглушить вола. А этот от ветра качается.
- Посмотрим, что с тобой будет через десять лет, когда Гамид
выжмет все соки, всю силу, когда руки твои повиснут как плети и зубы
выпадут изо рта, и суставы распухнут на ногах, и вши тебя заедят, как
паршивое порося... Вот тогда ты вспомнишь Многогрешного: правду, мол,
говорил бедолага...
- Мы и так тебе верим. Видать, что спишь ты не мягко да, должно
быть, и ешь не сладко...
- Тут тебя накормят! Догонят да еще и добавят! - Многогрешный
засмеялся.
Он трясся от смеха, от кашля и от холода сразу. В косматой бороде
торчали колючие остюки. Острые колени подгибались; казалось, что они
вот-вот переломятся и этот мешок с костями с грохотом свалится вниз.
Все стояли молча, понурившись. Каждый воочию увидел свое будущее.
Квочка тяжело вздохнул, начал причитать:
- Боже мой, боже, пропала моя головушка!..
Звенигора оглянулся на него, строго прикрикнул:
- Ну, нечего нюни распускать! И без того кисло. А если еще каждый
будет хныкать, то мы и вправду богу души отдадим в этой вонючей яме.
- Да я ничего, - начал оправдываться Квочка. - Просто на душе
заскребло...
- Всем не легко... Но и казак не без удачи. Глядишь, и вывернется
когда-нибудь!
- Болтаешь пустое... Я тоже так когда-то думал, - прошамкал
Многогрешный. - Все надеялся - убегу... Дудки!.. Куда, к черту,
убежишь? Куда пойдешь, когда до моря недели две хода и на каждом шагу
тебя схватить могут! Если и до моря доберешься, то что? Нешто
перепрыгнешь или по воде перейдешь?
Звенигору стала разбирать злость. Это пугало, стоящее одной ногой
в могиле, хочет сеять в их сердцах неверие, тянуть всех за собой...
Нет, не выйдет! Они еще молоды, сильны и не должны терять надежды. Не
зря говорят: надежду потерял - все потерял.
Сдерживая раздражение, он взял Свирида за плечи и мягко сказал:
- Ты вот что, дядько Многогрешный, полезай обратно к себе в нору
и не болтай лишнего. Не растравляй наши сердца. Нам и без того
тяжело...
Почувствовав, что Многогрешный пытается упираться, Звенигора
легонько подтолкнул его сзади, и тот покорно полез в свой угол. Кто-то
притрусил его лежалой соломой.
Утомленные многодневной дорогой, невольники начали устраиваться
на ночлег. Ложились вповалку, прижимаясь друг к другу, чтоб было
теплее. Вскоре свет в окошке совсем померк, стало темно. От множества
тел, от тяжелого дыхания в погребе стало тепло, даже душно. Всех стал
придавливать сон.
Но заснуть не удалось. Снова открылись двери, и наверху зазвенели
кандалы. В погреб спустилось еще несколько человек.
Кому-то наступили на ноги. Послышался стон.
- О холера ясна, - выругался по-польски какой-то, судя по зычному
голосу, верзила, - тут уже полно непрошеных гостей! Грицько, высеки
огонь, зажжем свечку.
Из-под кресала сверкнули искры. Вспыхнул желтый огонек и осветил
мрачные черные фигуры. Впереди стоял высокий человечище с жесткими,
острыми, как спицы, усами и большим крючковатым носом.
- Разрази меня гром, - снова загремел великан, - если эти
новички, эти хлопы не заняли моего места! Это же такое свинство -
припереться в чужую хату и занять лучший уголок, проше пана! Эй, хлоп,
- толкнул он ногой Квочку, скрючившегося в углу, - освобождай место!
Тот сонно хлопал глазами. Недовольно буркнул:
- А ты что за птица?
- О, стонадцать дзяблов! Он еще спрашивает! Здесь каждый знает
пана Спыхальского... Потомственного шляхтича! Я был войсковым
товарищем маршалка Яблоновского, проше пана! А какой-то хлоп смеет
называть меня птицей! Га?! Дзяблов (польск.) - дьяволов. Маршалэк
(польск.) - начальник войска, а также предводитель дворянства.)
- Ну и что с того, что ты войсковой приятель маршалка
Яблоновского? Невелика цаца! А я вот Гервасий Квочка... Слыхал?
- Не приходилось, проше пана, - на минуту смутился пан
Спыхальский.
- То-то и оно! Ты про меня не слыхал, а я про тебя не слыхал. Не
знаешь, что за человек перед тобой, а кричишь! Негоже так, пан.
- Так, проше, кто же вы будете?
- Бывший холоп твоего любимого маршалка Яблоновского, чтоб его
гром сразил! Потом вольный крестьянин, хлебороб, так как бежал я из
Закопаного на свободные земли... Теперь и ты и я - рабы турка Гамида.
Выходит, мы одного поля ягоды... Так что не важничай, пан, а ложись
рядом в эту берлогу и спи, если хочешь спать. А нет - ложись там, где
стоишь, и не мешай людям сил набираться.
- О матка боска! - подскочил пан Спыхальский. - То пан есть
земляк? Из Закопаного? Что же пан сразу не сказал? Прошу прощения, пан
Квочка. Что нового в Закопаном?
- Как давно пан оттуда?
- Уже два года.
- А я - четыре... Так что пан мало от меня узнает про своего
маршалка... Разве что пану интересно послушать, как я с товарищами
когда-то отдубасил пана маршалка розгами...
- О! Как то было?
- А так. Надумал я с друзьями бежать в степи. Но не хотелось
расставаться с паном не попрощавшись. Надо вам сказать, с ним была у
меня сердечная дружба: он частенько гладил мою холопскую спину
плетьми, а я пускал иногда на его стога и скирды красного петуха. Как
раз случилось так, что должок за мной оставался. Как же уйти от пана,
не рассчитавшись с ним? Вот я и подговорил хлопцев подстеречь пана.
Встретили мы его у самой Матвеевой пасеки. Пан Спыхальский помнит тот
лесок в долине, что по дороге из Закопаного к хутору Круглик?
- О так! Разве можно забыть то райское место? Во всем
Прикарпатье, наверное, не найти красивее. Самой природой, проше пана,
оно создано для любви...
- Вот то-то и оно, так же думал и пан маршалэк. И не только
думал, но и был влюблен там в женку одного шляхтича, что жил вблизи
Закопаного. Вот мы и подстерегли его, когда он к ней ехал верхом. Один
схватил коня, придержал, а я с товарищем стянул ясновельможного пана
на землю, содрал с него штаны, положил голым пузом на муравейник, а с
другой стороны хорошенько всыпал березовой каши...
- Сто дзяблов! Мерзавец! - возмущенно воскликнул пан Спыхальский.
- Как же ты посмел издеваться над паном маршалком? Над потомственным
шляхтичем! Да за это тебя, хлопа неотесанного, повесить мало! Изрубить
на мелкие куски! Подумать только - не как-нибудь, а на муравейник...
Да еще и березовыми прутьями!.. Как простого хлопа...
Все проснулись и слушали, как с чувством ругался разгневанный и
оскорбленный за своего сюзерена шляхтич. Звенигоре было смешно: пан
Спыхальский явно забывал, что сейчас он не потомственный шляхтич, а
раб.
Гервасий Квочка тоже усмехнулся в бороду. Было заметно, что его
забавлял этот разговор.
- Но я же только возвращал долг, милостивый пан, - сказал он
спокойно. - Сам господь бог завещал не оставлять неоплаченными долгов
наших... А еще завещал он отплачивать око за око и зуб за зуб...
- Не в меру ты мудр, пан Квочка! - сердито выкрикнул Спыхальский.
- Пана маршалка - и вдруг на муравейник! Гром на твою голову! Чтоб
тебя болячка задавила, разбойник паскудный! На кол тебя посадить бы,
негодяя, чтобы знал, как потешаться над ясновельможным паном!
Он сыпал проклятия, ругань и чуть было не бросился с кулаками на
крестьянина. Гремя кандалами, свирепо таращил глаза, дергал себя за
встопорщенный рыжий ус.
Вдруг он замолк. В глазах промелькнуло недоумение. Спросил тихо:
- Ну, а чем же кончилась та печальная история?
- Чем надо, - степенно ответил Квочка. - Отдубасили мы пана на
славу, натянули штаны и посадили на коня...
- Как же он сел?
- А он не сел - лег животом на седло, так и поехал.
- Холера ясна! Нет, стоило б поглядеть такую картину... Ну, а та
женка, пан Квочка, кто она? Вы видели ее? Это, случаем, не пани Зося,
супруга пана Ястржембского из Залещиков?
- Нет, пан Мартын...
- Ты знаешь, как меня звать? - поразился Спыхальский. - Дзябол!
Откуда?
- Как же! До сих пор помню все кодло пана маршалка.
- Но, но, не забывайся, с кем говоришь! - напыжился пан
Спыхальский. - Отвечай на вопрос!
- Я и отвечаю: нет, пан Мартын. К пани Зосе, как все знают,
наведывались вы.
- Кгм... кгм... - закашлялся пан Мартын.
- А пан маршалэк увлекался женкой пана Мартына...
- Цо? - подскочил пан Спыхальский.
Даже в тусклом свете свечи было видно, как покраснело его лицо, а
глаза полезли на лоб. Ошалевшим взором он обвел подземелье. Несмотря
на страшный, даже трагичный вид его, невольники не могли удержаться от
громкого хохота.
- Цо ты сказал? - растерянно переспросил пан Спыхальский. -
Неужто пани Вандзя...
- Про это тоже все знали, кроме пана.
Пан Спыхальский стиснул кулаки.
- Ты можешь дать мне слово чести? Хотя какое слово чести у
хлопа... Ты можешь поклясться, что это правда?
- Как перед богом.
- Проклятье! - воскликнул несчастный пан Спыхальский и стукнул
закованными руками по каменной стене. - Проклятье! На кого же она меня
променяла? Меня! Самсона! Геркулеса! На эту хилую дохлятину! На
холодного гадкого змея!.. Тьфу!.. А пан маршалэк! Как он всегда был
добр и ласков ко мне! Теперь понятно почему. О Езус, помоги мне
вырваться из этой турецкой земли, и ты содрогнешься от мести, какую
придумает пан Мартын!..
Он вдруг замолк и сел на пол. Бессмысленным взглядом уставился в
угол, не обращая внимания на шум и смех, что звучали вокруг.
- Хватит вам зубы скалить! - прикрикнул Звенигора. - Гаси свечку!
Спать пора. И ты, пан Мартын, ложись. Нашел время ревность
разводить...
Спыхальский взглянул на казака, но ничего не ответил. Сидел
молча, как окаменел. Постепенно в подземелье затих шум. Новоприбывшие
невольники потеснились, чтобы дать место старожилам, которые с оханьем
и руганью укладывались, утомленные работой за день, на тухлую, вонючую
солому. Кто-то дунул на свечку, и сразу настала непроглядная тьма.

2

Рано утром надсмотрщики выгнали всех во двор. Было холодно и
туманно. Невольники поднимали воротники, кутались в свои лохмотья, а
новички - в еще не выношенную одежду, которая тоже пропускала
пронизывающий холод.
Их выстроили в один ряд под стеной. Напротив стоял сам хозяин -
Гамид. За ним несколько турок-надсмотрщиков. "Погонят на работу", -
подумал Звенигора, гадая, куда пошлют его.
Когда надсмотрщики Осман и Кемаль заперли двери подземелья и
стали с разных концов строя, Гамид подошел ближе, оглядел невольников
и сказал:
- За побег - смерть! За непослушание - плети! За лень - тоже
плети! Поняли?
Строй молчал.
Гамид презрительно скривил толстое носатое лицо. Тяжелый взгляд
скользнул по нахмуренным рабам.
- Вот ты и ты, - Гамид ткнул пальцем в сторону Яцька и
Многогрешного, - выходи сюда. Станьте отдельно там под деревом.
Яцько и Многогрешный отошли в сторону.
- А ты, запорожская собака, тоже выйди, - обратился он к
Звенигоре. - К тебе у меня особый счет.
Позвякивая кандалами, Звенигора вышел вперед.
- Тот, кто только подумает о покушении на господина или
надсмотрщика, умрет лютой смертью. Как этот казак... Но прежде чем
умереть, долго будет пить горькую чашу... Осман, брось его вниз, в
темницу.
Осман толкнул Звенигору ножнами сабли:
- Иди, гяур!
Звенигора оглянулся на товарищей, на Яцька, который испуганно,
как зверек, жался к ореховому дереву, со страхом ожидая решения своей
судьбы. Увидит ли он их когда-нибудь еще, своих товарищей по
несчастью? Может, ему, Звенигоре, суждено в домашней темнице Гамила
найти свою смерть?
Осман перевел его через двор и перед ним спустился по крутым
ступеням в глубокое подземелье. Тяжелым ключом открыл окованные
железом двери.
- Заходи! - и толкнул Звенигору в спину.
Звенигора очутился в узкой мрачной пещере. Тяжелый и спертый от
нечистот воздух ударил в нос и перехватил дыхание. Пока Осман не
закрыл дверей, успел заметить прикованного к стене человека. Трудно
было определить его возраст: растрепанные седые патлы закрывали лицо.
Должно быть, не один месяц, а может, и год провел этот несчастный
здесь, куда не проникал ни луч света, ни человеческий голос, кроме
голоса надсмотрщиков.
По спине Звенигоры поползли холодные мурашки: вот какую кару
придумал для него Гамид!
Двери закрылись. Могильный мрак и могильная тишина окутали
оторопевшего казака. С минуту царило молчание. Потом звякнули цепи,
послышался тихий хрипловатый голос:
- Ты кто, друг? - Вопрос был задан по-турецки.
- Невольник.
- Болгарин? Иль, может, казак? Урус? - сразу спросил тот
по-болгарски.
- Казак. Урус, - ответил Звенигора. Он обрадовался, что услышал
болгарскую речь, которую хорошо знал и которая так напоминала его
родную. - А ты кто, добрый человек? За что тебя приковали в этой
могиле?
- Подойди ближе, я хочу почувствовать, что рядом со мной есть
живой человек... Я хочу слушать твой голос, человеческий голос... Ибо
здесь я уже, наверно, лет пять... Ты не представляешь себе, как это
страшно быть одиноким, не видеть солнца и неба над головой, не слышать
щебета птиц, шума горных потоков, весеннюю песнь ветра... Дай мне твою
руку. О, какая она сильная и горячая! Это рука воина, твердая и
честная... Слава аллаху, что услышал мои мольбы и послал мне попутчика
на моем тернистом пути. Мы поделим наше горе пополам, и оно покажется
нам вдвое легче... Что это случилось, что Гамид вдруг решил посадить
тебя ко мне?
Вопрос был неожиданным, и Звенигора не знал, что ответить.
- Может, он бросил тебя только на несколько дней, чтобы потом я
еще с большей силой почувствовал одиночество? - размышлял узник. - Он
способен придумать такое...
- Может, и так, - произнес Звенигора, вспомнив угрозы Гамида. -
Думаю, что здесь я недолго задержусь...
- Но он ошибается, если думает меня этим сразить. Я уже ко всему
привык. Ты вот спрашиваешь, кто я такой... Я странствующий дервиш,
меддах... По-вашему - кобзарь. За многие годы я обошел всю Османскую
империю - от Евфрата до Дуная и от Крымских гор до могучей и славной
реки Нил. Всюду мне были рады, так как я приносил людям песню и
веселую шутку или рассказывал о древних героях либо про далекие
страны, где мне посчастливилось побывать. Только вот попал в руки
Гамида... (Дервиш (перс.) - странствующий мусульманский монах-нищий.
Меддах (араб.) - у магометан странствующий сказочник, декламатор.)
- За что же это он тебя так, ага?
- О, это давняя история. Я расскажу ее тебе... чтобы она не
умерла вместе со мной... Да и на сердце будет легче, когда изолью
кому-нибудь свое горе. Но сначала позавтракаем. Я слышу шаги
надсмотрщика.
Кто-то отпирал замок. Через минуту мелькнул тусклый луч утреннего
света, и надсмотрщик внес две небольшие лепешки и ведро воды. Молча
поставил посреди подвала и вышел, что-то бормоча.
- Глухонемой, бедняга, - пояснил меддах, откусив черствую лепешку
и запив ее водой. - Это единственный человек, кроме Гамида, которого я
видел в течение этих лет. Друг друга мы не понимаем. Ну, а с Гамидом у
нас были поначалу горячие споры... Теперь он давно не показывается.
- Так расскажи, ага, о нем и о себе, - напомнил Звенигора.
- Я не забыл, казак... Обязательно расскажу эту историю о том,
что случилось со мной в болгарской Старой Планине. Воспоминания о тех
событиях гнетут меня уже много-много лет... Присядь и слушай.

3

- Мы с Гамидом служили в одном конном полку, который стоял в
средней Болгарии, - начал меддах. - Он был младшим командиром. В
двадцать два года уже занимал должность казнадара, которую получил
благодаря своему дядьке, чаушу беглер-бея. Хотя я был старшим, но
случилось так, что мы с ним сошлись достаточно близко. Не подружились,
нет. До этого не дошло, ибо, несмотря на молодость, Гамид был скрытный
человек. Однако мы часто проводили время вместе за бутылкой ракии или
за картами. (Казнадар (турец.) - казначей. Чауш (турец.) - чиновник
для особых поручений, посланец. Беглер-бей (турец.) - наместник
султана, правитель области.)
Насколько я знал, он не имел никаких доходов, как и я, жил
скромно, тратя только то, что получить мог на службе. Мы завидовали
тем, кто получал из дома большие суммы денег и жили как беи. К
счастью, таких в полку было немного и они не очень растравляли наши
сердца.
Жизнь наша текла спокойно и размеренно. Служба была не тяжелой и
перемежалась гулянками в караван-сараях и ахчийницах да разными
проделками, на которые, признаюсь, я был большой мастак. (Ахчийница
(болг.) - корчма, харчевня.)
Но мы были аскеры, то есть воины, и в один миг все изменилось.
Трубы и барабаны призвали нас в поход. Снова подняли против нас оружие
- в который раз - болгары. Восстание вспыхнуло в Старой Планине, диких
и малодоступных горах, пересекающих всю страну с запада на восток.
Туда и послали наш полк.
Я не буду рассказывать о том, как мы карабкались на неприступные
утесы, переходили глубокие ущелья и обрывы, как вступили в бой с
повстанцами и понесли первые потери. Скажу только, что за три недели
мы насытились войной по горло, хотя она только разгоралась и не было
видно ей конца.
Нам явно не везло. Гайдутины хорошо знали свою родную страну и,
пользуясь знанием местности и помощью горцев, нападали внезапно.
Убивали с десяток всадников или выкрадывали наших коней и исчезали в
лесных чащах или уходили по таким крутым и опасным горным тропинкам,
куда мы не смели сунуться на своих конях. (Гайдутин (болг.) -
повстанец, борец против турецкого ига.)
Потом пришла беда. Гайдутины оцепили нас в одном ущелье, закрыли
проходы из него - а было их только два - и начали понемногу
подстреливать наших аскеров, которые неосторожно высовывались из своих
укрытий. Скоро наше положение стало нестерпимым. Несколько наших
попыток прорваться закончились безуспешно - мы только несли большие
потери. Начался голод. Все понимали, что без помощи нам не вырваться.
Тогда паша собрал в свою пещеру старшин, стал вызывать добровольцев
пробиться через заслоны гайдутинов и доставить секретный пакет
беглер-бею с просьбой о помощи.
- Пойдут два смельчака, - говорил паша. - Если их заметят
гайдутины, один из них должен будет пожертвовать собой ради всех нас и
задержать врагов, а другой тем временем оторвется от них и с помощью
аллаха доберется до Загоры.
Не знаю, какой шайтан меня подтолкнул, но я встал и сказал:
- Я готов доставить пакет, почтенный паша!
- Похвально! - воскликнул он. - Я всегда ценил твою храбрость и
преданность нашему наияснейшему султану, ага Якуб. Кто же будет
вторым?
Он обвел глазами старшин.
Тут, неожиданно для меня, поднимается Гамид и заявляет, что он
тоже согласен принять участие в этой рискованной операции.
- Если ага Якуб захочет иметь меня своим товарищем, я с радостью
предлагаю свои услуги, - сказал он и добавил: - Я верю в свою судьбу,
а в моей храбрости, думаю, никто из присутствующих не сомневается.
Аллах нам поможет, и мы возвратимся со свежими войсками беглер-бея.
Умиленный старый паша, должно быть не очень надеявшийся на
способность своих старшин к самопожертвованию, даже приподнялся с
мягкого миндера, чтобы обнять Гамида. (Миндер (турец.) - подушка для
сидения.)
- Никогда не померкнет солнце ислама, ибо оно имеет таких
мужественных и преданных защитников! - воскликнул он. - Я верю в вашу
счастливую звезду, светочи моих глаз! Мы все надеемся встретить вас
живыми и здоровыми через три-четыре дня, когда вы приведете сюда
войска беглер-бея.
Он отпустил всех старшин, дал мне пакет, как старшему по чину,
сказал пароль на все дни, пока нас не будет, и снова пожелал
счастливого пути.
Несмотря на то что в ту пору с вечера до самого утра светила
луна, мы с Гамидом, как только стало темнеть, вышли из лагеря,
перебрались через горный хребет и потихоньку начали спускаться по его
противоположному склону в долину, поросшую вековым лесом. До сих пор
не знаю, посчастливилось ли нам скрытно пробраться мимо гайдутинских
застав, или они следили за нами, решив схватить позднее, подальше от
лагеря, чтобы наши не знали, но, как бы там ни было, мы отошли от
ущелья на фарсах, а то и на полтора, никого не встретив. Я уже начал
верить, что нам посчастливилось и мы в тот же день вечером
благополучно доберемся в ставку беглер-бея. (Фарсах (турец.) - мера
длины, равная 4 км.)
Шли мы по узкой дорожке. С обеих сторон темнел буковый лес, а
выше, в горах, - ели и сосны. Круглая луна катилась между гор по
густо-синему небу. Дышалось легко. Свежий ночной воздух был настоян на
роскошных запахах высокогорных лугов и лесов.
Вдруг позади нас затрещали кусты и кто-то крикнул по-болгарски:
- Стойте, турецкие собаки!
Другой голос повторил то же самое по-турецки. Прозвучал выстрел
из янычарки, но пуля не задела ни меня, ни Гамида. (Янычарка (укр.;
производное от "янычар") - ружье, которое было на вооружении у
янычар.)
Я быстро передал пакет Гамиду.
- Беги! Я задержу их! - шепнул ему, вытаскивая из-за пояса
пистолеты и поворачиваясь лицом к невидимым врагам.
Но в этот миг сзади прогремел выстрел. Мне что-то тупо ударило в
спину. Падая, я повернулся и увидел, что в руке у Гамида дымится
пистолет. "Неужели это он выстрелил в меня? - мелькнуло в голове. - За
что? Что я ему плохого сделал?" Я хотел крикнуть - и не смог. Ноги
подкосились, все поплыло вокруг, луна на небе будто взбесилась:
запрыгала, замелькала, потом покатилась вниз - прямо на меня... И я
упал.
Последнее, что услышал, были слова Гамида. Он кричал гайдутинам:
- Не стреляйте! У меня для вашего воеводы важные вести!
До сих пор эти слова звучат в моих ушах, будто слыхал их только
вчера. Многое ушло из моей памяти, забылось. Даже стерлись образы
близких и родных мне людей. А эти слова изменника навеки врезались в
память.
Проснулся я от острой боли в груди и долго не понимал, где я.
Открыл глаза, оглянулся.