Мамлеев Юрий. Крылья ужаса

   - Ну, там время по иному ощущается, - вставил Петр. - Не так как у нас.
   - Все равно... Лишь бы долго, долго, - ответила Галя.
   Мефодий между тем занялся ловлей каких-то насекомых. Старушка, зябко укутавшись в платок, слушала беседу.
   - Да и мои... тоже жить хотят, - то и дело вставляла она, подмигивая.
   "Где это Мефодий выкопал такую, - подумал Петр, - а может, точнее: где она его такого выкопала?" Анастасия Петровна сидела на возвышении, на самом, так сказать, его пике, и с дурашливой снисходительностью посматривала на своих гостей. Наливочка была, конечно, предложена и старушке, но Анастасия Петровна с резвостью вылила почти всю долю в землю, поделясь со своими.
   - Им тоже надо... сладенького - шепнула она дереву.
   - Где же вы живете, Анастасия Петровна? - поинтересовался Петр.
   - В Москве живу. Где же мне еще жить. По Гоголевскому бульвару прописана...
   Вдруг стало вечереть, хотя кроваво-нежные лучи солнца еще проникали сквозь деревья. Надо было уходить. Шумел ветер.
   - Ну, я вас провожу, - сказала старушка. - А сама пойду пить чай с ночным сторожем.
   Кряхтя, она встала со своего возвышения. "Могилка то девицы, - ласково добавила она, - в девушках ушла".
   Путь нужно было держать нелегкий: томление и блаженство растопило почти всех.
   Один Мефодий был неутомим. А старушка шла почему-то широко расставив ноги, точно это были у нее ходули. Юбка неопрятным мешком покрывала ее плоть.
   - Видите, Петр, видите, - повторяла Люда. - Вечность - о, если б в нее войти...
   А думаю, и теням, наверное, страшно, когда их судьбы предсказывают...
   Еле выбрались из запутанного кладбища: перед тем Анастасия Петровна, попрощавшись, потрепала Мефодия по плечу и исчезла по кривой дорожке. Когда подошли к дому N 8, все было уже во мраке, лишь качались деревья от ветра, точно темные призраки, и горели огни в окнах. Мефодий тут же юркнул куда-то в сторону.
   VIII
   Галюша решительно предложила зайти всем оставшимся (Люде и Петру), к ней домой, в ее квартиру из двух уютных комнат, благо мужа с сынишкой десяти лет она отправила в деревню - отдыхать.
   Шли - даже по земле - осторожно. Лестница была скрипучая, деревянная, и квартирки, как норки, теснились здесь плотно друг к другу. Но у Гали оказалось очень родимое, вовлекающее гнездо, где можно было быть самим собой. Дружелюбно расселись за столиком с простой клеенкой, у окна, за которым трепетал клен.
   Галя быстренько собрала - для уюта - маленький ужин под ту же наливочку, которая у нее была неиссякаемая.
   Но внезапно - за стеной, в соседней квартире - раздался резкий истерический крик, послышалось падение чего-то тяжелого и затем: не то ворчание, не то сдавленный стон.
   - Ох, как раз с этой квартирой беда, - вздохнула Галя, - ведь там живет Ира.
   И она посмотрела на Люду. Петр немного заволновался - по интеллигентской привычке.
   - Ничего, ничего, Петр, - и Галюша сладко опрокинула в себя рюмку с наливочкой.
   - Люда знает, у нас в доме жильцы все смирные, бывалые, ну, конечно, Мефодий со странностями, но только одна эта семья Вольских не удалась. И как раз наши соседи.
   Крик повторился.
   - А что за Ира, что за суровая женщина? - спросил Петр.
   - Какое! Девочка 13 лет.
   - Ого!
   - Она кого хошь на себя наведет, хотя сама в малых летах. Я, Люда, скажу, что нарочно своего Мишку в деревню сплавила. А то боюсь: Ирка попортит.
   - Хороша! - вставила Люда.
   - Да, у нее глаза-то какие, Люд, тяжелые, и опять же безумные, ты сама мне говорила, - ответила Галюша, взглянув на невидимый во тьме клен. Потом, Зойка, ее мачеха, мне рассказывала, что она крест нательный чей-то украла и оплевала...
   Ну, зачем это ребенку, она ж не понимает в этом, а так ненавидит крест изнутри.
   Тут что-то не то!
   - Месть за детские крестовые походы. - Рассмеялся Петр.
   - И все-таки ее жалко, Ирку, - поправила Галюша.
   Опять раздался истерический крик.
   - Я б сынка своего и на лето при себе оставила, да боюсь Иркиного разврата. Хоть с квартиры съезжай, - совсем задумалась Галя.
   История Иры - по большинству источников - была такова. В тяжелые, послевоенные годы ее мать-одиночка побиралась вместе с ней, с малолетней девочкой, по деревням и городам, где-то в запредельной глуши, в Сибири.
   Однажды мать забрела на край маленького города, в какое-то общежитие, на отшибе, где жили рабочие какого-то далекого племени, собранные Бог весть откуда. Хотела мать чего-нибудь попросить у них и сплясала для этого, по своему обыкновению. Но вместо отдачи рабочие эти, убив, съели ее, а про девочку-малютку позабыли. Ели они ее в большой общежитской столовой, сварив предварительно в котле. А забытая девочка ходила между ними, сторонилась и молчала, глядя как они ели.
   Потом один рабочий, наевшись, пожалел ее, спрятал, и затем вывел в город.
   Говорили потом, что девочка все-таки не осознала в точности, что случилось с ее матушкой-плясуньей.
   В городе ее приютили добрые люди, потом передали другим людям, потом официально выяснилось, что ее мать съели, и это было записано в закрытой Ириной характеристике, в детском доме. Прочитала как-то эту характеристику бездетная тридцатилетняя женщина Зоя Вольская, сама плясунья и шалунья, застрявшая в сибирском городке проездом из Москвы. И пожалев сиротку, особенно потому, что с ее матерью так обошлись, взяла девочку к себе, в Москву, в дом номер восемь.
   Жила Зоя там в квартире вместе со своим оголтелым мужем Володей и со своей матерью Софьей Борисовной, старухой со скрытыми странностями.
   И жизнь Иры потекла более или менее нормально, до тех пор пока у нее самой не обнаружились - уже открытые странности. Но до этого все шло хорошо. Зоя, правда, все больше и больше спивалась, лихо и неестественно: красавица она была, хотя и не нашедшая себя. Володя был чуть дурашлив, хотя в тоже время чересчур строг; тайно сожительствовал он и со своей тещей, Софьей Борисовной, со старушкой, но это было как-то вне его сознания и мимоходом. Зато Софья Борисовна заботилась о нем. Зоя же об этом ничего не знала: ее и саму несло Бог весть куда, и она нередко пропадала целыми ночами. Ира же росла здоровой девочкой. Жильцы были кругом тихие, радушные, и проникновенные: Иру никто не обижал. Ненормальность у Иры обнаружилась как раз с того времени, когда у нее, у ребенка, появился почти взрослый ум. И вообще многое у нее было связано с умом. Все это достигло кульминации совсем недавно, когда Ира предложила Володе оставить Зою и сожительствовать с нею одной. Зоя потом, ругаясь, рассказывала об этой истории Гале. А до этого была дикая, неостановимая похоть, которая бросала Иру от мужика к мужику, в сад, в канаву, куда угодно...
   Этим она совсем свела с ума своих новых радетелей. Была она девочка крупная, в теле, с брюшком, несмотря на детство, и с быстро развивающимся, как змея, острым умом. Уже в одиннадцать лет она страстно мечтала устроить свою жизнь, поскорее стать взрослой, чтобы пожить по-своему, в сладости и независимо.
   В двенадцать лет она потеряла свое девство в пионерском лагере, с пионервожатым, которого умудрилась сама же соблазнить. Ее чудовищная безудержность в этом отношении переполошила весь двор, и все ее стали сторониться как чумы. Даже в школе недоумевали, и не знали что делать, стараясь не замечать...
   Действительно, ее сладострастие не знало границ: даже во время приготовления домашних уроков, она звала Володю и терлась около него, пока он, полупьяный, объяснял задачку.
   Простая подушка превращалась для нее в стимул страсти, и пот наслаждения все время стекал по ее лбу.
   Особенно выводило это из себя Зою. "Я когда-нибудь удушу ее", - думала она в тишине. Особенно бесила ее эта наглость и беспрерывность сладострастия любым путем, в соединении с детским пухлым личиком и невинными годами. Было и еще нечто тайное, что, может быть, больше всего изводило Зою изнутри.
   А ум у девочки продолжал развиваться не по дням, а по часам. Она уже творила невероятные подлости. И во всем этом виделось желание жить, жить, чтобы расширить поле сладострастия, чтоб стать скорее взрослой, чтоб не упустить свое...
   Детишки пугались Иры и удирали от нее. А ее расчетливость приводила в ужас жильцов, которые любили другую жизнь.
   Люда познакомилась с Ирой почти сразу же, как переехала сюда, в дом номер восемь по Переходному переулку. Первым делом Ира попыталась и ее соблазнить: вообще ей было все равно, кого "соблазнять" и чего (хотя бы угол стола), и она уже имела опыт любви с девочками. Люда, утихомирив ее и отстранив, стала тем не менее страшно жалеть ее, сама не зная почему. Хотя жалеть ее было трудно: она непрерывно делала посильные подлости кому могла. Вот тут ее "расчетливость" разрушалась силою детской импульсивности и бесконтрольности и она порой вызывала к себе ненависть и отвращение, хотя жильцы умудрялись ото всего быть отключенными.
   Однако Мефодий пристально раскрывал на нее свой болотный зрак. Выл он только не раз, глядя на нее, а на других никогда не выл. Было в ней, ко всему, еще что-то тяжеловатое, страшное, и это "что-то выражалось во взгляде, который одновременно был каменным и безумным, как определили этот взгляд Галюша с Людой.
   - И чего она так мир етот любит, - ворчал пьяный инвалид Терентий. - Ведь в етом миру, ее мать на ее глазах съели... Что ж у нее за глаза после этого такие жадные? Другие бы после такого ни на что не глядели, а у ей...
   И он махал хмельной рукой.
   Да, жадна была Ира до жизни, но любила "етот" мир Ира по-своему.
   Такова была эта девочка, чей крик раздавался за непрочной стеной Галюшиной квартиры.
   - Позвать милицию что ли, - не выдержала наконец Люда.
   - Ежели будет так дальше, то позовем, - неуверенно пробормотала Галя.
   Однако вскоре шум затих, но потом дверь Галиной квартиры распахнулась, и на пороге появилась сама Зоечка, растерзанная и с папиросой в руке.
   Она вся дрожала.
   - Не могу я с ней, не могу! - проговорила она. - Дайте водки!
   Галя плеснула наливочки.
   - Вечная сластена, - недовольно взглянула на нее Зоя, но наливку залпом выпила.
   - Ух!
   - Ну, что? - спросила Галя.
   - Ничего не хочу говорить.
   Видно Ира так сексуально набедокурила, что Зоя не находила и слов или даже стыдилась. Закурив, она присела на стульчик и замолчала.
   - Да отдайте вы ее куда-нибудь, хоть в детдом, - взмолилась Люда. Добром это все не кончится!
   - Не можем. Такое стечение обстоятельств. Долго рассказывать, но по документам теперь она наша подлинная дочь, и мы ее сдать государству не можем.
   Зоя встала, походила по комнате и начала ругаться, проклиная свою судьбу, наговорила что-то нехорошее на ангелов и исчезла за дверью, хлопнув ею как следует, но перед этим выпив еще на прощанье целый стакан наливки.
   - Что ж она такое могла натворить? - вслух рассуждала Галя. - Ума не приложу.
   Кажется, уж чего она только не вытворяла, ко всему привыкать стали. Только что с собакой не спала, но у Вольских собак нету.
   - Такая уж ее звезда, - вздохнула Люда.
   - Из того, что ты говорила мне, Люда, думаю, крепкие знания тут нужны, чтоб помочь Ире. Но это неспроста, - проговорил Петр. - Это необычный случай. И простая медицина тут не поможет. Как ты считаешь, можно ли кого-нибудь найти в Москве из знатоков таких ситуаций?
   - Надо подумать. Жаль девочку. Уж чересчур все это. Но в ней, в ней ведь все дело. И потому как можно изменить? Чужую звезду ей не привесешь. Но поискать надо, и ты поспрошай...
   Шум за стеной стих, казалось, навсегда. Выпив по последнему глоточку, все, наконец, разбрелись: Люда спьяну осталась ночевать у Гали, а Петр уехал на такси домой.
   Девочкам среди ночи казалось: что-то бьется и шевелится. Но ни о чем подумать было нельзя, сковывали сновидения.
   Люда не хотела в этом признаваться даже Гале, но с Ирой ее связывал какой-то внутренний ночной союз, скорее даже не "союз", а, может быть, бред, точно ее темное я, ее двойник, тянулся к Ире.
   Помимо чисто внешних встреч - на улице, во дворе (в конце концов девочка была ее соседка) - произошло еще что-то, но уже в душе Люды - только в ее душе. Никто кроме нее не знал об этом, лишь, может быть, сама Ира отдаленно чуть-чуть догадывалась, ничего не понимая в целом.
   История была такова.
   Несколько раз Люда, наблюдая за девочкой, поражалась ее внутреннему состоянию - вдруг в каких-то чертах очень сходному с ее собственным: так, по крайней мере, казалось Люде.
   Однажды они вместе были на опушке леса. Ира лежала в траве, почти голенькая.
   Внезапно поднялась сильная буря. И сразу же одно дерево - видимо гнилое начало падать на землю, прямо на Иру. Она в ужасе отползла. А потом замерла, лежа, чуть приподнявшись. Глаза ее неподвижно впились в мертво-лежащее дерево, которое чудом не раздавило ее, как лягушку, наполненную человеческим бытием.
   И Люда видела как прозрачно-дрожащий пот покрывал ее лоб, плечи, как дрожали линии живота. Это не был обычный физический страх, а безмерный, отчаянный, как будто все мировое бытие соединилось - в ее лице - в одну точку, и эта точка могла быть раздавлена - навсегда. Ужас превосходил человеческий, хотя сама девочка, может быть, этого не осознавала. Люда видела только - особенно отчетливо - ее дрожащее, точно в воде, лицо, и глаза, застывшие в безумном космическом непонимании за самое себя.
   Во всяком случае, все это Люда мгновенно ощутила в подтексте ее страха.
   "Девочка еще не может все осознать, - подумала Люда. - Но подтекст, подтекст. Я чувствую, это мой подтекст, мои прежние бездонные фобии за себя в детстве...
   Когда нет Бога и вообще ничего нет, а есть только ты - одна как единый космос - и ты должна быть раздавлена. Фобии плоти и "атеистических" парадоксов в детстве и ранней юности".
   Потом Люде стало казаться: она преувеличивает, у Иры не может быть такой подтекст, потому что это слишком сложно для нее, и, наконец, не может быть такого поразительного сходства. Тем более во многом другом девочка отталкивала Люду и даже пугала ее. Ирины холодные глаза, с тяжеловатым бредом внутри, хохот, грубая открытая сексуальность - вызывали отвращение.
   "Какая это не-я", - говорила тогда самой себе Люда.
   Но внезапно тождество опять всплывало и самым странным образом.
   Однажды Люда увидела, как Ира спала - одна на траве. Она замерла в трех шагах, глядя на нее. Ира спала как все равно молилась своей плоти (своей родной, дрожащей плоти), точнее бытию плоти, и формой молитвы было ее дыхание - прерывистое, глубокое, страшное, идущее в глубь живота... (с бездонным оргазмом где-то внутри.).
   Все это вместе и отвращало и влекло Люду к ней: патологически влекло, точно она видела в ней свое второе "я" или "темную" сторону своего "я". "Но почему "темную", - возмущалась в уме Люда, - просто... таинственную сторону... Боже, как она дрожит за свое бытие. (Ее смерть будет как мучительный прерыв оргазма).
   Да-да, есть что-то общее у меня с ней, до сумасшествия, но в то же время и какое-то резкое различие, до отвращения к ней. А в чем, в чем дело на самом глубинном уровне - не пойму. Иногда мне хочется сжать ее и зацеловать, иногда - проклясть... Брр!".
   И еще - один ее знакомый (словно день превратился в сон) сказал ей: "Да, да вы очень, очень похожи..." Ира стала даже сниться ей, словно девочка, как змея, вползала внутрь ее собственного бытия, слилась с ним, и обе они - Ира и Люда - выли вместе в ночи:
   от страха и блаженства быть, покрываясь смертным потом, словно приближался к ним
   - в ночи - грозный призрак, готовый остановить их сердца.
   Люда и сама - в полусне, в полубреду - хотела бы съесть собственное сердце - от наслаждения жизнью и чтобы чувствовать в своем нежном рту его блаженный стук.
   "Кругленький ты, как земной шар", - стонала она во тьме, прижимая руки к груди, где билось оно.
   Ируня пугала ее еще и некоторым сходством - духовным, конечно - с тем мальчиком, в которого она была влюблена в детстве и который исчез. Тот-то вообще сошел с ума, надломился от чувства самобытия - и потому навеки пропал.
   "Где мальчик-то, где мальчик?" - бредила Люда порой во сне. Тьма ночная тогда наступала на нее, и видения в мозгу путались с мистически-тревожным биением собственного сердца. Плоть превращалась в дрожащую воду, в которую смотрели звериные призраки. И только возвращение из сна к дневному блистательному Я - спасало ее от привидений.
   Днем, конечно, Люда могла полностью контролировать себя, и собственный Свет сверху над головой (как у браминов - улыбалась она самой себе) умерял метания плоти и ночного "я", и она ужасалась Ириной извращенности и грубости.
   - Она уже сложилась, она будет такой и взрослой, - думала Люда. - Что-то в ней есть такое глубокое и хорошее, но повернутое не в ту сторону и превратившееся в свою противоположность. - И она порой вздрагивала, глядя на Иру, от каких-то странных ассоциаций.
   X
   Между тем в квартире Зои творилось черт знает что. Пока Люда бродила по Москве, слушая подпольные чтения, у Вольских произошли самые черные события. Началось все часов за пять-шесть до возвращения Люды домой. Старушка Софья Борисовна уже спала в своей комнатке, заставленной непонятными фотографиями. Володя тихонько пил водку, Ира исчезла в ванной, а Зоя только что возвратилась из кино. То, что ванна была заперта, взбесило ее.
   - Когда эта тварь угомонится?! - закричала она, бегая около невозмутимого Володи. - Голову даю на отсечение, она мастурбирует там. Но ведь все последние дни она поздно приходила - спала с этим парнем. Я видела его и сегодня, она от него и пришла. Но разве эта тварь когда-нибудь насытится?! Ребенок называется!
   Когда, когда это кончится?!
   Володя пил, курил и молчал. Зоя ревела, кричала, рвалась в ванную, но все напрасно. В бешенстве она выскочила из квартиры. И, встретив во дворе знакомых, окончательно завелась. Она отсутствовала, наверное, часа два, пропадая у соседей по поводу девочки, которая боялась смерти, но во время всей этой суматохи мысль об Ире не оставляла ее. Ненависть душила ее. Особенно почему-то возмущала Зою наглость и почти беспрерывность Ириного сладострастия в сочетании с холодным, почти взрослым умом девочки, все это над собой наблюдавшим.
   В таком состоянии она вернулась домой. И застала сцену, помутившую ее мозг. В столовой на диване лежала голая Ира, вся растекшая от неги, а рядом с ней сидел Володя в одной рубашке, без трусов. Только из маленькой комнатушки доносилось сладкое похрапывание Софьи Борисовны.
   Ира умудрилась тут же вскочить и стремглав убежать в свою комнату, заперевшись там. Но Володя однако ж растерялся и оторопело смотрел на Зою. Ярость последней выразилась, однако, как-то странно: она мигом подскочила к Володе и плюнула ему в лоб. После этого она приказала Володе убираться из квартиры и не считать ее своей женой - навсегда. Володя, обычно не робкий, но почему-то покорный жене, стал собирать вещи. Зою всю трясло как в ознобе. Володя торопился и, быстро допив водку, ушел. Зоя знала: к ближайшему соседу, через квартал, к дружку, так как было уже поздно. Злоба и желание отомстить Володе объяла ее, на время даже затмив ненависть к Ире.
   В квартире стало пустынно и тихо. Софья Борисовна была чудовищно покойна, когда спала. А Ира словно замерла в своей комнате. Зоя долго не могла прийти в себя и бродила по комнате и коридору. У нее возникла даже мысль запрятать Володю в тюрьму, раз и навсегда избавившись от него. Но для этого нужны были бы показания Иры, в том смысле, что Володя ее растлил. Тогда за растление ребенка ему могли бы дать много лет. А он, со своим здоровьем, долго бы не выдержал, издох, думала Зоя. Однако многое зависело от медицинского осмотра Иры и от "легенды". А Иру нетрудно было бы уговорить, эта тварь способна на все.
   Конечно, по существу, Зоя была убеждена, что растлительницей выступала Ира, что именно она инициатор. "Ира уже давно лезла к нему", - вспыхивало в сознании Зои.
   Попеременно ненависть то к Ире, то к Володе волнами сменялись в ее душе. Она не могла сосредоточиться сразу на двоих; когда думала об одной, забывала о другом, и наоборот.
   Так в полудреме и тоске прошло много времени. Приближалась настоящая ночь. Зоя иногда ненадолго выскакивала из дома и в легком забытьи бродила во дворе. Иногда ей казалось, что кто-то за ней следит. Шорох, дыхание, тьма. Но как будто никого не было...
   Вернувшись, она, наконец, вздремнула на диване, при свете. Но вскоре проснулась и опять стала ходить по квартире. Старуха, конечно, глубоко спала. Эта история извела Зою. Естественно, то, что натворила Ира два дня назад, когда Зоя принеслась к Гале и ее друзьям, не решаясь, однако, им высказать и тень того, что произошло, было невероятно, инопланетно, история с Володей казалась чепухой сравнительно с тем. Но это не касалось ее лично. А теперь касается.
   В своем возбужденном хождении Зоя несколько раз останавливалась перед дверью в комнату ребенка. Свет от настольной лампы горел там, но Зоя чувствовала, что девочка в конце концов заснула. Вдруг ей пришло в голову открыть дверь. Она запиралась только на крючок. Зоя была уже босиком и ступала беззвучно как ангел.
   Она достала железку, просунула в щель (дверь была чуть-чуть покосившаяся, ненадежная) и скинула крючок. Тихо открыла и вошла.
   Девочка не проснулась. Она лежала на постели, скинув до живота одеяло, и глубоко дышала. Руки ее были раскинуты, рот полуоткрыт, и сладострастный пот стекал с жирного тела, особенно с нежных, интимных ямочек. Видимо, вся она и все ее тело было пронизано до сих пор сладстрастными токами, и она теперь наслаждалась ими, может быть, еще сильнее, чем наяву. Возможно, даже во сне она погружалась до конца в какое-то бесконечное удовлетворение...
   Мгновенная ярость охватила Зою. Эта вспышка ненависти в мозгу бросила ее к постели девочки. Судорожно Зоя протянула руки к пухлому горлу Иры и, повинуясь своей бешеной воле, стала душить ее. Та начала дергаться, хрипеть, но силы Зои удесятерились, и потом вдруг все кончилось... - и девочка из мира сновидений перешла в так называемую другую жизнь.
   Зоя подпрыгнула и в ужасе отскочила от кровати. Ее трясло, но к сердцу подступала радость. Она бросила истерический взгляд на труп. На вид это было еще живое существо. И Зое показалось, что пот сладострастия по-прежнему стекает с нежной, но уже мертвой плоти девочки, особенно с ее лба. Но вместе с тем могло быть такое впечатление (у знатоков, если б кто-нибудь из них втайне взглянул на нее), что глаза Иры уже ввалились в самое себя и как бы безвозвратно открылись внутрь, и она видит уже не мир, а только свое собственное темное существо во всех его катастрофах и бесконечности. Возможно, Ира даже не узнавала в этом новом и страшном существе самое себя, или...
   Зоя вышла, захохотав, из комнаты и хлопнула дверью как будто рассердилась.
   Это было как раз той ночью, когда Люда, замученная своими мыслями, возвратилась домой и увидела свет в окнах у Вольских. И была поражена этим светом среди полного мрака окружающего.
   Она еле пробралась в свою квартиру, куда вел иной подъезд, чем в квартиру Зои, но никак не могла заставить себя лечь в постель. Спустилась во двор, забрав сигареты, и пошла во тьме к одной из своих любимых деревянных скамеечек, спрятанной за деревьями. И там устроилась в одиночестве.
   Тем не менее Зоя приходила в себя. Точнее, радость привела ее к хладнокровию.
   Только сладко хихикнула, вспомнив страстное желание Иры стать скорее взрослой; видимо, чтоб вовсю наслаждаться. И Зое стало приятно оттого, что она еще может "во всю" наслаждаться, а Ира уже не может, и если атеисты правы и Бога нет, то и никогда не сможет. И от этого она даже погладила себя по горлу, но потом неожиданно всплакнула.
   Все-таки ей удалось относительное хладнокровие. Она сообразила, что единственный выход сейчас - бежать к изгнанному Володе, ибо Володя, не подводивший ее в мирских делах никогда, был связан с уголовным миром и знал человека, мясника, который за деньги мог правильно убрать следы убийства, то есть расчленить тело, уложить, корректно смыть кровь и т. д. Ира была весьма толста, жирок прямо растекался в ней сладкими струйками в предвкушении страстей, и такую целую девочку трудно было незаметно унести в мешке, а потом надежно выбросить.
   Надо было не только расчленить, но и знать, где и как скрыть, скрыть навсегда.
   Нужен был профессионал. И Зоя знала немного этого Володиного профессионала Эдика, мясника из продовольственного магазина, который подрабатывал такой лихой службой. Тут же в ее голове созрел и иной план: о том, что сказать людям. Если удастся незаметно убрать тело, то надо объявить черед день-два, что Ира ушла и не вернулась. К счастью, на нее везде были плохие характеристики, в школе и в милиции; известно было, что она нередко пропадает, подолгу не возвращаясь домой.
   Кроме того, не все знали, что Ира - не ее родная дочь. Если бы была родная дочь, мелькнуло в уме Зои, я бы ее ни за что не убила, даже в ярости, ведь своя плоть, своя кровь; пусть бы уж наслаждалась как могла, все-таки родная дочка. Но мужа, мерзавца, она бы прогнала.
   Итак, надо было действовать. Зоя выбежала из квартиры - скорей к негодяю Володе.
   Одна, как черная точка, она унеслась со двора на улицу, где что-то мутно светилось впереди...
   Люда же за деревьями докуривала свою сигерату. Она не заметила бегства Зои и та не заметила ее. Но вдруг Люда почувствовала: по двору кто-то движется. Темная, огромная, еле видная - но почему-то как ей показалось, лопоухая фигура. То был Мефодий; она знала все странности его походки, когда он иногда шел как бы не видя людей и предметы, всматриваясь только в их тени. Мефодий медленно, крадучись, пробирался к подъезду, где жили Вольские. Весь старый деревянный дом с его обитателями молчал. Казалось, не было жизни.