Люда вдруг встала. Тихонько, как бы стараясь не существовать внешне, она незаметно следила за Мефодием, не зная куда он ведет. Тот ступал тоже тихо, но уверенно. Уходя, Зоя погасила свет в комнате убитой, и окно ее на втором этаже теперь чернело своим провалом, словно зазывая внутрь.
Мефодий походил под этим окном, наподобие вытянутой кошки, ставшей вдруг статуей. Люда замерла за деревом. Ей отчего-то казалось, что у этой фигуры виднеются уши, и сам Мефодий - в ее глазах - более походил на черную затвердевшую тень с сознанием в голове. Вдруг фигура подпрыгнула и какими-то непонятными Люде путями стала взбираться - устремленно и хватко - наверх к Ирининому окну. Взобралась быстро и замерла там, похожая на охотника за невидимым...
Весь дом был погружен во мрак, нигде не светился хотя бы малый огонь. Спустя, фигура бросилась внутрь, головой вперед, точно голова была стальная.
- Сейчас кто-нибудь закричит, - подумала Люда. - Чего он ищет?
Она мгновенно вспомнила все легенды о Мефодий: о том, что он пребывал в соитии с тенями женщин, что ходил по могилам с Анастасией Петровной, гадавшей тем, у которых нет жизни. И она представила себе его тело эротическое по особому, словно все оно, кончая острием влажной головы, было членом, направленным в неведомое...
Внезапно зажегся свет в комнате Иры - но свет тихий, полудремотный, ночной, может быть, Мефодий зажег лампу около изголовья мертвой девочки.
Но Люда не знала о смерти Иры. Иногда только она видела - или ей это казалось - огромную тень Мефодия в окне, которая двигалась, кралась... Может быть, она - тень эта - высоко поднималась над кроватью девочки, потом наклонялась, точно общаясь с тенью уже не существующей на земле Иры.
- Что за пир там, - ни с того ни с сего подумала Люда. Зажгла папироску.
Вдруг свет в комнате Иры погас, и потом хлопнула дверь где-то в пасти подъезда.
Через секунды у парадного входа оказался сам Мефодий - веселый, с чуть раскоряченными ногами, и весь как будто светящийся, белый. Его фигура теперь уже не виделась черной сгущенной тенью, и меньше пугала. Влекомая, Люда вдруг бросилась к нему. Мефодий чуть отпрыгнул от нее в сторону.
- Это я, Фодя! - дрожащим голосом произнесла Люда. - Не спится что-то. Посидим на скамейке!
Огонек ее папироски метался во тьме - так беспокойна была рука, державшая ее.
Мефодий прыгнул еще раз, но потом вдруг согласился, наклонив к ней голову, казавшуюся теперь человеческой.
- Ишь, полуношница, - пробормотал он.
И они мирно сели на скрытую за деревьями скамейку.
- Где ты был, у Иры? - вдруг прямо спросила Люда.
- Ты видела? - проговорил Мефодий.
- Да так... Случайно. Издалека. Не знаю, что и видела.
- Далеко Ира, далеко от нас...
- Как?!
- Как хошь, так и знай. Ласки, ласки она теперь не понимает, вот что, Люда, - и Мефодий притих. Глаза его смотрели ошарашенно и из другого мира, как будто сознание его было наше и в то же время не наше.
Люда вдруг почувствовала, что он не хочет ничего говорить, и она не узнает, зачем он полез к Ире.
Мефодий запел. Пел он тихо, по-сельскому, и что-то человеческое было в его пении, но тут же простанывали и иные, странные, мокро-охватывающие, лягушачьи голоса. И у нее возникло желание поцеловать, или хотя бы обнять его. Она тихонько протянула руку и получилось, что она обнимает его. Мефодий же по-своему дремал в этих острожных объятиях, пел и смотрел в одну точку, додумывая свою тоску.
Так и сидели они вместе, полуобнявшись: она, человек, и он, в некотором роде другое существо.
Люда ощутила уютность и не удержалась:
- А как же Ира-то, Ира?! - спросила она по-бабьи.
- Чаво, Ира? - внезапно сказал Мефодий. - Удушили ее, вот и все. Я малость предчуял заранее.
- Что?! Да ты с ума сошел, Фодя! - вскрикнула Люда, но внутри ее что-то екнуло, и холодно-пустой ужас за Иру прошел от сердца вниз к животу. - Не может такого быть, ты что-то путаешь и мудришь.
- Возможно я и мудрю, Люда, - мирно согласился Мефодий. - Главное, чтоб она теперь умудрилась. Для вас она, может быть, и мертвая, но для нас живая.
И Мефодий потом закрутил такое загадочное, что Люда чуть-чуть успокоилась, ибо хотела успокоиться. "Наверное, это намеки на иное", подумала она. Но в сердце было тревожно.
Вдруг недалеко раздались торопливые шаги. Два человека, мужчина и женщина, появились во дворе с улицы, о чем-то оживленно разговаривая. Женщина даже махала руками.
- Возвращаются, - угрюмо прошептал Мефодий.
То были, действительно, Зоя и Володя.
- Хорошо, что ты Эдика на ноги поднял, Володенька, - льнула к нему Зоя. А Ире так и надо, гадине, что я ее своими руками удушила. Эдик придет и припрячет труп. Тише только, никого нет?
Так, болтая и замирая, проникли они в свой дом, не заметив притаившихся Мефодия и Люду.
...Люда оцепенела от сознания смерти Иры. Мефодий превратился для нее в некое черное существо, отчужденно сидящее рядом.
- Убили, убили, сволочи, - наконец, сдавленно сказала она. - Я так и знала, что этим могло кончиться, ведь она им не родная дочь, я знаю. Убили! Что ей теперь в аду-то делать?! Ведь могла бы пожить хоть малость на белом свете, понаслаждаться...
Бездонная жалость к Ире охватила ее, и вместе с тем не проходило оцепенение. Она и не заметила, как Мефодий встал и ушел.
"Родители" Иры прошли в дом. Но тут уже старушка Софья Григорьевна зашевелилась в своем углу. Зоя прежде всего захотела взглянуть на труп Иры. Володя по-хозяйски открыл дверь в комнату девочки.
Ира лежала может быть чуть-чуть по-другому. Но Зое голое белое тело девочки казалось по-вечному неподвижным и спокойным.
Надо было по-деловому подождать Эдика, мясника. А Володя, посвистывая, вспоминал свою недавнюю "любовь" с Ирочкой. Виновато он юлил вокруг Зои.
Вдруг выползла Софья Борисовна и чуть не грохнулась. Уложили ее в кресло, отпоили. Зоя, опять начавшая злиться на Володю, рассказала ей все. Особенно старуху огорчила ссора с Володей.
- Надо сохранить семью, сохранить очаг, - прохрипела она из кресла. - Ты не должна расставаться с мужем.
И погрозила ей пальцем.
...Ранним утром, когда взошло солнце, тело девочки еще разделывал мясник Эдик.
Рядом с мясником стояла початая бутылка водки. Но Эдик работал не хмельно, а сосредоточенно: отделял и клал жирные ляжки в одну сторону, груди - в другую, а плечи и пухлые руки - в третью.
Зоя, которая заставляла себя холодно смотреть на все это, не понимала его профессиональных тайн. К тому же она считала, что ей надо действовать по принципу наоборот: чтоб не мучили сны, чувства, и воспоминания, надо де все просмотреть наяву, нудно и спокойно, все приняв, и тогда в уме ничего не останется. Она курила и смотрела на девчонку, как на гуся.
Володя же тихонько заперся с Софьей Григорьевной в ее комнатушке: ведь они были полюбовниками... Старушка успела только опять прошамкать, что надо де сохранить семейный очаг, но тут же сладострастно-старчески завизжала, входя в за-бытие...
Ее вой не был, однако, слышен из-за стука топора: Эдик как раз заканчивал труп девочки.
Голова его как будто сузилась, и кепка (он ее не снимал) - от непонятных телодвижений - словно ползла вверх, к потолку со звездами.
На полу лежала голова Иры.
- Лицо ее не отдам! - вдруг истерически закричала Зоя. Эдик выпрямился (глаз не было) и указал на Зою окровавленным топором.
- Ты что, чокнулась?
- Я не чокнулась. Я всегда была в уме. Я просто смеюсь!
И Зоя, захохотав, обежала вокруг головы, чтоб посмотреть, где лицо. Вид лица пронзил ее до какого-то анти-экстаза, и она остановилась, точно наткнулась на падшего ангела: лицо превратилось в кровавое мясное блюдо, и только губы посреди этого мертвого месива сохранились почти такими же, как при жизни: они были раскрыты в сладострастной улыбке. Это была улыбка самой себе, себе, которая умеет так наслаждаться.
Эдик захохотал.
- Сумасшедший клиент пошел, - протрубил он. - Я, правда, по пьянке ее лицо чуть-чуть изувечил. Ну, ничего, не на бал отправляется. Ты только деньги выкладывай. Не время для шуток теперь.
В дверь высунулся Володя. Одежда его была в небрежности, и сам он хмуро-помятый.
- Закругляйтесь, - пробормотал он.
Зоя пулей вылетела из комнаты.
Скоро все было прибрано, как на лужайке теней. Зоя - для страховки подмыла в последний раз пол. Девочка давно уже была уложена...
- Не ласков мир-то был к Ирочке, - вдруг заплакала Зоя.
- Мать съели, сама - удавилась. А хотела-то от мира всего только сладости...
Дите...
- Не дури, Зойка, - угрюмо поправил Володя. - На том свете восстановится. Не нашего это ума дело...
- Чудаки вы, - на прощанье сказал Эдик. - Тоже мне клиенты... Больно много задумываетесь...
XI
Смерть Иры довела Люду до состояния шока. На следующий день она была не в себе, мучаясь от противоречий внутри. Сразу же она решила - всякие внешние действия (розыск трупа, милиция, земное возмездие) здесь бесполезны (хотя она и возненавидела Зою), ибо смерть необратима, а послесмертное возмездие страшнее земного.
Главное, что ее мучило сначала - это судьба Иры, новая судьба; после гибели.
"Как она хотела жить, Боже, как она хотела жить, - непрерывно думала Люда, - я чувствовала это по каждому движению ее плоти, ее нежного, пухлого живота... И что с ней теперь - в полу-аду, во тьме полу-бреда?! Чем ей помочь, как спасти?
Молитвой?! Поможет ли ей, такой, молитва?" Но Люда пыталась молиться, бросалась от медитаций к медитациям... И потом с ужасом почувствовала, что она так мучается, потому что у нее возник страх за свое второе темное "я", ибо Ира, может быть, и была для нее персонификацией такого "второго я".
Но на другой день она почти отбросила эту мысль.
Но тем не менее судьба Иры и страх за нее продолжал болезненно тревожить Люду.
Родилось упорное, почти неотразимое желание узнать, что реально произошло с душой Иры, что с ней в действительности теперь. Она продолжала также молиться за нее и посылать ей потоки искренней любви от себя, чтобы смягчить ее участь, но она чувствовала: надо точно знать, что с ней, в какой она ситуации, и тогда только можно помочь... по-настоящему... Ибо, что бы ни говорили мистики, в реальном состоянии души после смерти есть что-то не только глубоко-индивидуальное, но и абсолютно непредсказуемое...
И поэтому она хотела реально знать. Но как? Не спиритическими же забавами. Она знала - тайна состояния души после смерти сокровенна и охраняется от наглого взора смертных. Она подумала: может быть, можно как-то косвенно, без вреда для нее узнать.
Но ее поток мета-страсти прервался... явлением Иры. Оно было во сне, на четвертый день после смерти, и можно было надсмеяться и сказать самой себе, что это проекция собственных переживаний, но все-таки что-то в этом "явлении" ее поразило.
Ира "явилась" наглая и развязная. И нисколько не опечаленная своей смертью.
- Что ты все обо мне молишься, дура, - сказала она Люде. - Лучше отдайся мне, чем разводить слюни...
Но на следующую ночь было другое: Иры не было, но Люда слышала ее стон, дикий, далекий и умоляющий...
Больше явления не повторились. Так или иначе, но желание Люды оставалось неизменным: идти и узнать, болезненно-напряженно узнать и охватить всю картину в своем сознании.
И она вспомнила о всех странных обитателях и посетителях дома номер восемь.
Прежде всего о Мефодии и Анастасии Петровне с ее загробным домохозяйством.
"Шутки шутками, - думала она, - но этот парень и эта девочка - крепкие практики и в чем-то знатоки..." Раньше она порой испытывала некоторую метафизическую брезгливость к ним - мол, позабыли о Духе, об Абсолюте, копаются в могильном дерьме, но теперь, она почувствовала к ним некое цельное влечение. В конце концов, и раньше она поражалась им и ласкалась в их метафизической абсурдности и лихости - Бог, мол, далеко, а они - рядом.
"Наседка она у нас надмогильная, - часто умилялась Люда, глядя на "Настеньку", прикорнувшую в платочке на вершине могильного холма. - И сидит она над трупами, голубушка, как кура заботливая над своими яйцами. Только что из трупиков-то высиживает!?. ...Хлопотунья!!" Но теперь бешенство искания овладело ею. Да откуда известно, что они об Абсолюте "забыли". Да и мир, проявление Абсолюта, не менее бездонен и завлекателен, бормотала она. Знают, знают они, Фодя и Настя, что-то очень важное, сокровенное, тайное... Пойду за ними, и душу Иры, несчастной, может быть, найду.
Обнаженно-черный, далекий путь, космос-бездна чудился ей там, куда вели дороги Мефодия и Настеньки...
Идти, идти и идти - яростно билось в ее уме. Да, она уже многое знает о себе, да, она теперь стала приоткрывать дверь в великое, вечное собственное "Я", бессмертное и необъятное, но ведь существует и этот сюрреальный, бредовый мир, который не уложить ни в какие рамки, ни в какие теории.
Может быть, Ира, была только предлогом. Словно что-то звало ее, и вместе с тем было сильное, ясное желание познать судьбу родной и отвратительной Иры.
После всех этих мыслей, приведя их в некоторый стройный порядок, она решила, не откладывая ничего в долгий ящик, повидать Фодю. Выбрала момент, когда тот был во дворе: прыгал головой вниз вокруг пня и шептал.
Приманив Фодю вздохами, она присела с ним на неизменную скамеечку - на ту, где сидели они в роковую ночь.
- Ох, Федоша, Федоша, - начала Люда, - пивка не хошь? Около меня две бутылочки в травке лежат.
- Пивко на том свете пить будем, - смиренно ответил Фодя.
- Мучаюсь я Ирой, мучаюсь, вот что. Заела она меня. Будто я со своей плотью рассталась. А ведь девка была нехорошая, мерзкая.
Мефодий задумчиво пошептал, и вдруг проговорил:
- От избытка бытия погибла девка, от избытка...
Люда даже вздрогнула, услышав от Мефодия такое слово: бытие. Посмотрела на него.
Тот теневел башкой.
- Кто ты, Фодя? - тихо спросила она. - Сколько в тебе душ?
Мефодий и ушами не пошевелил в ответ, но его слова точно пронзили Люду: а ведь верно черт старый говорит, - подумала она, - избыток бытия, избыток низшего блага погубил ее, а не какое-то "зло"... Наслаждалась бы Ирка жизнью в меру, не погибла бы, а то прямо задохнулась от себя, от плоти своей, а главного, великого, бессмертного еще не успела в себе разглядеть, прозевала, а если б познала и полюбила его так, как плоть свою полюбила - спаслась бы, и не в аду сейчас бы была, а в духе. Не успела, не смогла за одним благом увидеть более великое, пропустила его. Бедная, бедная...
Мефодий тем временем закурил: достал самокрутку (он никогда не курил иное), покашлял и затянулся...
- Непутевая все-таки девка была, - добавил он прохрипев. - А все от того, что мать свою съела.
- Как съела?! Ты что?!
- Понимаешь, дочка, - тихо сказал Мефодий, - люди эти сварили ее мать, чтоб съесть, но мало кто знает, что один добрый человек среди них захотел накормить дите и дал ей материнскую плоть, из миски, как собачке. Она и полакала: ведь маленькая была, несмышленыш. Непонарошку. А потом добрячок, накормив дите, вывел ее с завода и кому-то отдал...
Люда остолбенела. Все это показалось ей фантастичным, но каким-то убедительным.
Однако, она не знала верить ей или нет.
- Такие уж люди то были, - шумно вздохнул Фодя и повел ушами. - Может быть, племя такое. Их всех на завод и прислали. Хотя говорят, грамотные уже были... Но дело не в этом, Люда. - Мефодий закашлялся, и голова его опустилась, точно в пустыне. - Кто мать свою съест, тот, помимо греха, как бы в оборотную сторону пойдет... Против всего движения.
- Ой, бредишь ты, Фодя, про Ирку, ой, бредишь, - пробормотала Люда. - Она жить слишком хотела, потому и померла. Сам сказал.
- Да, сказал. И это точно. Етого от ее никто не отымет. Ее натура. Но может быть, все бы обошлось, если бы она - хоть и не по своей воле - свою мать не съела. Через это она совсем несчастная и невинная вышла, а проклятие висит... На безвинной - проклятье. Да, не в проклятьи дело, шут с ним с проклятьем, а в оборотном повороте.
- Замудрил, дедуся, замудрил, - раздраженно ответила Люда, ужасаясь Иркиной судьбе. - Многие знают эту историю, и никто про такое не говорил. Первый раз от тебя такое слышу. Поменьше с тенями якшайся.
Она почувствовала невероятную жалость и обиду за Ирочку: если еще это на нее навалилось?!?! Трехнуться можно, а она вон какая здоровенькая была аппетитная...
- Дедушка, - умоляюще обратилась она к Мефодию. Тот опять прыгал головой вниз вокруг пня, - да не говори ты такие вещи. Твои тени все напутали. Не может быть, чтоб на дите столько всего...
- Бог милостив, - пробормотал Фодя, прыгая вокруг. - Еще не такое бывает, девушка! Мир-то вон как велик! Планета! - уважительно прикрикнул он. - А дедусей меня не называй!
- Хорошо, хорошо, - почти истерически выкрикнула Люда. - Да присядь, Фодя...
Неугомонный!
Фодя присел.
Задвигались где-то далеко машины, люди, слышны были крики. За забором монотонно лаяла собака.
"Перьвый раз слышу такой лай", - подумала Люда и сказала:
- Фодя, а что мне делать-то?! Хочу Ирке помочь!
Мефодий даже вздрогнул (по-человечески) и подпрыгнул на скамье.
- А кто ты такая будешь то, чтоб людям с того света помогать?! Мы, девушка, кошке и то по-настоящему помочь не можем, ибо когда загадано тогда и помрет, хоть квасом ее пои...
- Ишь, мудрый какой. А что ж ты прыгаешь тогда, Фодя, так часто? Небось неспростра гимнастику свою тайную делаешь? Скрываешь что-то! Нехорошо обманывать младших.
Помолчали. Потом Мефодий спросил:
- А почему тебя тянет ей помочь? Ты ведь иная, чем она!
- Да иная. Но все равно тянет.
- Молись. Только как надо. Верное средство, старики говорят.
- Да я боюсь, уже осуждена она. Фодя даже рот разинул.
- Что же ты, супротив самого осуждения хочешь ей помочь? По своей воле?!
- Ага.
Мефодий прыгнул уже по-нехорошему.
- Ну и девки ноне пошли, - покачал он потом головой, подсев к ней. - Не пойму...
Мы ведь, девушка, люди простые, и против Бога там или черта - ни-ни. А ты вонна что задумала - супротив мирового порядка. Ишь, чаво захотела.
- Думаю я, Фодя, что кроме мирового порядка, есть все-таки, как бы тебе сказать... какой-то ход вне всего, пусть и ни на что не похожий... Как бы тебе объяснить. Скажу уж по-моему, по-научному, как ты говоришь... В любой истинной духовной Традиции есть место для того, что выходит из Традиции, не вмещается в нее, и тоже можно сказать о Космосе, о мировом порядке. Не ладно говорю?
Фодя неопределенно качнул головой.
- Повтори.
- Лазейку, короче говоря, ищу, дыру в Космосе.
- Ого, - Фодя взвился, вдруг на глазах воссияв словно проскочил за один миг несколько перевоплощений. - Да ежели ты иль какой-нибудь еще человек, такую дыру найдет, неужели ты на такую дурь как Ирка, или на еще какое существо, будешь ее тратить?! Окстись! Да за такое... за такое... Вот что, Людок, - вдруг смягчился он, обомлев. - Забудь об Ирке, а? Не твое дело. Мировой порядок не черт, потрепет ее как надо - а потом отпустит. Глядишь, девка когда-нибудь и ангелом станет. А о дыре забудь. Не под силу человекам это... Давай-ка лучше хряпнем кваску, и я тебе о Настеньке расскажу. Она ведь упокойникам не помогает против правила, не меняет их нутро - разве это можно! - она их жалеет, и... тссс...
тссс...
ЭПИЛОГ
После такого разговора с Фодей нега какая-то бесконечная охватила Люду. И в неге этой забылась девочка Ира, ушедшая в мир своей матери, съеденной живьем. Уже не ломала она голову о загробной судьбе Ирочки. Как рукой сняло. Но история эта не прошла даром для ее души.
- Уеду я от вас, Фодя, - говорила она старичку, когда встретила его опять как-то вечером во дворе. - Не по мне эта ваша Настенька с ее загробной стряпней, да и тени я не люблю. Эка невидаль тень! Сейчас они и по земле ходят в телесном виде.
Хотя я и люблю их по-своему...
- Не соображаешь ты ничего о тенях, - сурово оборвал ее Фодя. - Тень она, ангел мой, не проста, по тени многое понять можно.
Но Фодя не прыгнул однако же никуда.
- Да ну! Я из всех вас только Галю люблю по-настоящему.
И Люда пошла к Гале.
Галюша встретила ее как родную.
За самоваром поговорили о тайнах.
- Я, Люда, тоже ничего в тенях не понимаю. Может и вправду как ты говоришь, многие люди в этом веке стали как тени того высшего внутреннего человека. Ну и что ж, Людка, с тенями тоже можно чай пить, - вздохнула Галюша, откусив кусок слоеного пирога. - А может и Фодя замысловатый тоже прав, имея в виду свое, другое. Ну их, ети загробные тайны. По мне, так и у нас тута тоже тайн хватает.
Ты погляди, какая красота и бездна в деревне, в русских полях и лесах. Кто это разгадал?! Кто это понял?! Никакому чародею это не под силу. Тут глаз нужен ангельский или еще там какой, повыше...
Люда вздохнула.
- Права ты, права... А если природа такая, то какова наша душа? ... Знаешь, Галя, уеду я от ваших загробных людей, от Насти и Фоди, сменяю квартиру, но с тобой буду навечно.
В это время кто-то запел во дворе. Охваченная бытием, Люда подошла к окну.
На лужайке собравшись в кружок пели шесть обитателей дома номер восемь по Переходному переулку.
Пели что-то совсем древнее, языческое, но о Небесах.
И почему-то все решили не умирать...
Так странно и быстро разрешился для Люды поиск души погибшей Иры. Понесло ее совсем в другую сторону. Ошалело уже звучал для нее тихий голос Мефодия. Даже вечно пьяный инвалид Терентий (который упорно не спивался до конца) не уводил мысль в тишину. Разорвалось что-то в душе ее, и потянуло Люду вперед, на просторы, необыкновенные, бесконечные, российские. Вместе со всеобъемлющей Галюшей занесло ее вскоре в древний город Боровск, в котором каждая травка, каждый уголок говорили о дальних тайнах, запрятанных в пространстве. А между домами стояли православные церкви, как озера Вечности.
В одной такой древне-уютной комнатке со старичком, чуть ли не улетающим в небеса, беседовали они о непостижимом. И глаза деток, выглядывающих из углов, были полны решимости и ранней непонятной мудрости...
"С Переходного переулка уеду, - думала Люда - И найду Бога, Который во мне и Который есть мое истинное Я. Живет в Москве Учитель, он поможет. Но главный Учитель во мне самой. И Он раскроется, я знаю. И войду в жизнь высшую и вечную.
И забуду о себе как о человеке и мир забуду. И рухнет преграда между мной и Богом и будем мы Одно. Так говорит великая Веданта: "Я есть То". Все забуду, и ум человеческий исчезнет во мне, только одну Россию не забуду... Но почему одну Россию не забуду?! - вдруг спросила она себя, похолодев, глядя в окно на бесконечные синие дали, леса, и почти невидимую ауру. - Не знаю почему. Что за Россией кроется?! Но чувствую: "это" не забуду даже Там, в Вечности. Или ...
неужели придется выбирать?!!... Нет, нет, нет!!! Все должно исчезнуть во мне, кроме Бога, но не Россия. Только не Россия...
А между тем в Переходном переулке и около него творилось черт знает что.
Неожиданно загорелось то самое кладбище около дома номер восемь, над которым шефствовала сама Анастасия Петровна. Пожар охватил кусты, деревья, могилы и взвивался вверх к небесам. Сторож Пантелеич даже уверял, что видел гробы какой-то силой вышвырнутые из-под земли и объятые адским синим пламенем. Словно не только то был пожар, но одновременно какое-то непонятное уму землетрясение.
- Пожаром их всех, пожаром! Нету смерти, нету и все! - кричал один потрепанный, дикий человек, прогуливаясь перед воротами кладбища.
Саму же Настеньку нигде не могли разыскать, как ни старался ее ночной приятель сторож Пантелеич. Пожар с горем пополам стали тушить государственные машины. Но на тушение огонь этот был плох. С хрустом, как все равно кости грешников трещали деревья. Огонь еле-еле поддавался...
А под вечер обыватели увидели, наконец, Настеньку: с удальством во взгляде (взгляд этот, правда, обыватели не различили), верхом на местной ведьме (а та - на помеле) летала Настенька над своим хозяйством - кладбищем.
Выла ведьма под ней нечеловеческим голосом, космы ее разметались по воздуху - но сделать ничего не могла.
А к утру уже, к раннему, видели ведьму эту с Анастасьей Петровной на спине летящей над зданием Института фундаментальных исследований. Парила потом Настенька над этим институтом, но глаза были устремлены на далекое кладбище, откуда еще виден был дымок угасающего пожара и в дыму, видимо, поднимались из гробов души трупов. Ибо сами души человеческие, в их сути, уже были далеко-далеко и ничего их не могло тронуть - разве что Настенька чуть-чуть прикасалась к ним в свое время, когда сидела на своем бугре.
Кто-то даже видел шляпу, стремительно вылетевшую из раскрытой могилы.
- Ежели покойники барахлом будут швыряться, то какой же порядок тогда в миру будет - упорствовал, разводя руками, пьяный инвалид Терентий.
Ветер уже вовсю гулял по этому району...
... Однако вскоре после таких событий обыватели с Переходного переулка вдруг со всем смирились. Если б даже наступил конец всякой власти вообще или самого мира тем более - ничуть не удивились бы они, утихомиренные.
Даже ведьма та местная, на которой летала Настенька Петровна, и та появилась потом на людях пристыженная. И с недоумения обернулась - что делала и раньше - в кошку - но на этот раз без возвращения. Соседки жалостливые не раз кормили эту кошечку молочком, приговаривая: "кажная тварь исть хочет, кажная, тем более обороченная". И кошка, тоже усмиренная, помахивала хвостом в знак согласия.
А потерявшие всякое интуитивное расположение людей супруги Вольские совсем растерялись. Софья Борисовна, та просто померла - быстро и неожиданно для самой себя, когда отдыхала после соития в пышном вольтеровском кресле. Володя прибежал (а почему прибежал - сам не имел понятия), смотрит: огромный женский труп глядит на него выпученными стальными глазами. Он потряс - ни звука. Хотел поцеловать - да отпрыгнул.
Похоронили старуху почти скрыто - на погоревшем кладбище. Спустили в чью-то опустевшую могилу...
Володя после этого совсем спился - до не различения женского пола от мужского.
Зоя Вольская - тайная убийца Ирочки - от него сбежала, укрылась у сестры и не знала что ей делать: то ли спиться, то ли покаяться, то ли спиться и покаяться одновременно.
Люди сторонились их, чувствуя нехорошее...
Зато Эдик-мясник, расчленивший труп Ирочки, быстро почему-то пошел в гору.
Карьеру серьезную осуществил (в теневой экономике). Верно, долго-долго ее подготавливал... Говорил он теперь почти лишь по-английски, купил шляпу и дорогой автомобиль иностранной марки. Только по ночам слышался иногда случайным прохожим его хохот (жил он на первом этаже при открытой форточке) - но не зловещий хохот, а здоровый, рациональный.
Люда сменялась долвольно быстро - и тут же уехала в Боровск, к Гале. Без Галиного же пения - невероятных, лесных песен почти доисторических времен чего-то стало совсем не хватать в доме номер восемь по Переходному переулку.
Сверкал только иногда где-то в темноте глаз Анастасьи Петровны - но саму старушку, никто не видел, словно она ушла на тот свет, а глаз свой оставила на этом. И пугались поэтому обыватели ее взгляда - "не наш, не наш взгляд то" шептались они потом по углам.
Лишь у "обороченной" дворовой кошки (бывшей ведьмы) - шерсть вставала дыбом при виде сверкающего глаза Анастасьи Петровны...
Кладбище стали уныло отстраивать. Навезли цементу, кирпичей, плит показались и деловые рабочие. Кто-то уже видел на бугорке тень Настеньки. И опять кувыркались в траве, ловя свое бытие, мудрые обитатели дома номер восемь.
Но страннее всего произошло с Мефодием. Обыватели даже решили, что он совсем сошел с ума, потому что вдруг позабыл про тени.
- Теней нету, теней! - кричал он истошным голосом, кувыркаясь на своей лужайке.
- Тени другие стали! Не могу-у-у-у!
И его вой "у-у-у" раздавался во всех уголках дома.
- Весь мир невидимый переменился, Терентий! - покраснев от напряжения орал он лежащему на земле инвалиду. - Встань, наконец! Что же будет, что же будет!?
У-у-у-у! У-у-у-у!
Но вой его оставался одиноким. Но вой его оставался одиноким.
Мефодий походил под этим окном, наподобие вытянутой кошки, ставшей вдруг статуей. Люда замерла за деревом. Ей отчего-то казалось, что у этой фигуры виднеются уши, и сам Мефодий - в ее глазах - более походил на черную затвердевшую тень с сознанием в голове. Вдруг фигура подпрыгнула и какими-то непонятными Люде путями стала взбираться - устремленно и хватко - наверх к Ирининому окну. Взобралась быстро и замерла там, похожая на охотника за невидимым...
Весь дом был погружен во мрак, нигде не светился хотя бы малый огонь. Спустя, фигура бросилась внутрь, головой вперед, точно голова была стальная.
- Сейчас кто-нибудь закричит, - подумала Люда. - Чего он ищет?
Она мгновенно вспомнила все легенды о Мефодий: о том, что он пребывал в соитии с тенями женщин, что ходил по могилам с Анастасией Петровной, гадавшей тем, у которых нет жизни. И она представила себе его тело эротическое по особому, словно все оно, кончая острием влажной головы, было членом, направленным в неведомое...
Внезапно зажегся свет в комнате Иры - но свет тихий, полудремотный, ночной, может быть, Мефодий зажег лампу около изголовья мертвой девочки.
Но Люда не знала о смерти Иры. Иногда только она видела - или ей это казалось - огромную тень Мефодия в окне, которая двигалась, кралась... Может быть, она - тень эта - высоко поднималась над кроватью девочки, потом наклонялась, точно общаясь с тенью уже не существующей на земле Иры.
- Что за пир там, - ни с того ни с сего подумала Люда. Зажгла папироску.
Вдруг свет в комнате Иры погас, и потом хлопнула дверь где-то в пасти подъезда.
Через секунды у парадного входа оказался сам Мефодий - веселый, с чуть раскоряченными ногами, и весь как будто светящийся, белый. Его фигура теперь уже не виделась черной сгущенной тенью, и меньше пугала. Влекомая, Люда вдруг бросилась к нему. Мефодий чуть отпрыгнул от нее в сторону.
- Это я, Фодя! - дрожащим голосом произнесла Люда. - Не спится что-то. Посидим на скамейке!
Огонек ее папироски метался во тьме - так беспокойна была рука, державшая ее.
Мефодий прыгнул еще раз, но потом вдруг согласился, наклонив к ней голову, казавшуюся теперь человеческой.
- Ишь, полуношница, - пробормотал он.
И они мирно сели на скрытую за деревьями скамейку.
- Где ты был, у Иры? - вдруг прямо спросила Люда.
- Ты видела? - проговорил Мефодий.
- Да так... Случайно. Издалека. Не знаю, что и видела.
- Далеко Ира, далеко от нас...
- Как?!
- Как хошь, так и знай. Ласки, ласки она теперь не понимает, вот что, Люда, - и Мефодий притих. Глаза его смотрели ошарашенно и из другого мира, как будто сознание его было наше и в то же время не наше.
Люда вдруг почувствовала, что он не хочет ничего говорить, и она не узнает, зачем он полез к Ире.
Мефодий запел. Пел он тихо, по-сельскому, и что-то человеческое было в его пении, но тут же простанывали и иные, странные, мокро-охватывающие, лягушачьи голоса. И у нее возникло желание поцеловать, или хотя бы обнять его. Она тихонько протянула руку и получилось, что она обнимает его. Мефодий же по-своему дремал в этих острожных объятиях, пел и смотрел в одну точку, додумывая свою тоску.
Так и сидели они вместе, полуобнявшись: она, человек, и он, в некотором роде другое существо.
Люда ощутила уютность и не удержалась:
- А как же Ира-то, Ира?! - спросила она по-бабьи.
- Чаво, Ира? - внезапно сказал Мефодий. - Удушили ее, вот и все. Я малость предчуял заранее.
- Что?! Да ты с ума сошел, Фодя! - вскрикнула Люда, но внутри ее что-то екнуло, и холодно-пустой ужас за Иру прошел от сердца вниз к животу. - Не может такого быть, ты что-то путаешь и мудришь.
- Возможно я и мудрю, Люда, - мирно согласился Мефодий. - Главное, чтоб она теперь умудрилась. Для вас она, может быть, и мертвая, но для нас живая.
И Мефодий потом закрутил такое загадочное, что Люда чуть-чуть успокоилась, ибо хотела успокоиться. "Наверное, это намеки на иное", подумала она. Но в сердце было тревожно.
Вдруг недалеко раздались торопливые шаги. Два человека, мужчина и женщина, появились во дворе с улицы, о чем-то оживленно разговаривая. Женщина даже махала руками.
- Возвращаются, - угрюмо прошептал Мефодий.
То были, действительно, Зоя и Володя.
- Хорошо, что ты Эдика на ноги поднял, Володенька, - льнула к нему Зоя. А Ире так и надо, гадине, что я ее своими руками удушила. Эдик придет и припрячет труп. Тише только, никого нет?
Так, болтая и замирая, проникли они в свой дом, не заметив притаившихся Мефодия и Люду.
...Люда оцепенела от сознания смерти Иры. Мефодий превратился для нее в некое черное существо, отчужденно сидящее рядом.
- Убили, убили, сволочи, - наконец, сдавленно сказала она. - Я так и знала, что этим могло кончиться, ведь она им не родная дочь, я знаю. Убили! Что ей теперь в аду-то делать?! Ведь могла бы пожить хоть малость на белом свете, понаслаждаться...
Бездонная жалость к Ире охватила ее, и вместе с тем не проходило оцепенение. Она и не заметила, как Мефодий встал и ушел.
"Родители" Иры прошли в дом. Но тут уже старушка Софья Григорьевна зашевелилась в своем углу. Зоя прежде всего захотела взглянуть на труп Иры. Володя по-хозяйски открыл дверь в комнату девочки.
Ира лежала может быть чуть-чуть по-другому. Но Зое голое белое тело девочки казалось по-вечному неподвижным и спокойным.
Надо было по-деловому подождать Эдика, мясника. А Володя, посвистывая, вспоминал свою недавнюю "любовь" с Ирочкой. Виновато он юлил вокруг Зои.
Вдруг выползла Софья Борисовна и чуть не грохнулась. Уложили ее в кресло, отпоили. Зоя, опять начавшая злиться на Володю, рассказала ей все. Особенно старуху огорчила ссора с Володей.
- Надо сохранить семью, сохранить очаг, - прохрипела она из кресла. - Ты не должна расставаться с мужем.
И погрозила ей пальцем.
...Ранним утром, когда взошло солнце, тело девочки еще разделывал мясник Эдик.
Рядом с мясником стояла початая бутылка водки. Но Эдик работал не хмельно, а сосредоточенно: отделял и клал жирные ляжки в одну сторону, груди - в другую, а плечи и пухлые руки - в третью.
Зоя, которая заставляла себя холодно смотреть на все это, не понимала его профессиональных тайн. К тому же она считала, что ей надо действовать по принципу наоборот: чтоб не мучили сны, чувства, и воспоминания, надо де все просмотреть наяву, нудно и спокойно, все приняв, и тогда в уме ничего не останется. Она курила и смотрела на девчонку, как на гуся.
Володя же тихонько заперся с Софьей Григорьевной в ее комнатушке: ведь они были полюбовниками... Старушка успела только опять прошамкать, что надо де сохранить семейный очаг, но тут же сладострастно-старчески завизжала, входя в за-бытие...
Ее вой не был, однако, слышен из-за стука топора: Эдик как раз заканчивал труп девочки.
Голова его как будто сузилась, и кепка (он ее не снимал) - от непонятных телодвижений - словно ползла вверх, к потолку со звездами.
На полу лежала голова Иры.
- Лицо ее не отдам! - вдруг истерически закричала Зоя. Эдик выпрямился (глаз не было) и указал на Зою окровавленным топором.
- Ты что, чокнулась?
- Я не чокнулась. Я всегда была в уме. Я просто смеюсь!
И Зоя, захохотав, обежала вокруг головы, чтоб посмотреть, где лицо. Вид лица пронзил ее до какого-то анти-экстаза, и она остановилась, точно наткнулась на падшего ангела: лицо превратилось в кровавое мясное блюдо, и только губы посреди этого мертвого месива сохранились почти такими же, как при жизни: они были раскрыты в сладострастной улыбке. Это была улыбка самой себе, себе, которая умеет так наслаждаться.
Эдик захохотал.
- Сумасшедший клиент пошел, - протрубил он. - Я, правда, по пьянке ее лицо чуть-чуть изувечил. Ну, ничего, не на бал отправляется. Ты только деньги выкладывай. Не время для шуток теперь.
В дверь высунулся Володя. Одежда его была в небрежности, и сам он хмуро-помятый.
- Закругляйтесь, - пробормотал он.
Зоя пулей вылетела из комнаты.
Скоро все было прибрано, как на лужайке теней. Зоя - для страховки подмыла в последний раз пол. Девочка давно уже была уложена...
- Не ласков мир-то был к Ирочке, - вдруг заплакала Зоя.
- Мать съели, сама - удавилась. А хотела-то от мира всего только сладости...
Дите...
- Не дури, Зойка, - угрюмо поправил Володя. - На том свете восстановится. Не нашего это ума дело...
- Чудаки вы, - на прощанье сказал Эдик. - Тоже мне клиенты... Больно много задумываетесь...
XI
Смерть Иры довела Люду до состояния шока. На следующий день она была не в себе, мучаясь от противоречий внутри. Сразу же она решила - всякие внешние действия (розыск трупа, милиция, земное возмездие) здесь бесполезны (хотя она и возненавидела Зою), ибо смерть необратима, а послесмертное возмездие страшнее земного.
Главное, что ее мучило сначала - это судьба Иры, новая судьба; после гибели.
"Как она хотела жить, Боже, как она хотела жить, - непрерывно думала Люда, - я чувствовала это по каждому движению ее плоти, ее нежного, пухлого живота... И что с ней теперь - в полу-аду, во тьме полу-бреда?! Чем ей помочь, как спасти?
Молитвой?! Поможет ли ей, такой, молитва?" Но Люда пыталась молиться, бросалась от медитаций к медитациям... И потом с ужасом почувствовала, что она так мучается, потому что у нее возник страх за свое второе темное "я", ибо Ира, может быть, и была для нее персонификацией такого "второго я".
Но на другой день она почти отбросила эту мысль.
Но тем не менее судьба Иры и страх за нее продолжал болезненно тревожить Люду.
Родилось упорное, почти неотразимое желание узнать, что реально произошло с душой Иры, что с ней в действительности теперь. Она продолжала также молиться за нее и посылать ей потоки искренней любви от себя, чтобы смягчить ее участь, но она чувствовала: надо точно знать, что с ней, в какой она ситуации, и тогда только можно помочь... по-настоящему... Ибо, что бы ни говорили мистики, в реальном состоянии души после смерти есть что-то не только глубоко-индивидуальное, но и абсолютно непредсказуемое...
И поэтому она хотела реально знать. Но как? Не спиритическими же забавами. Она знала - тайна состояния души после смерти сокровенна и охраняется от наглого взора смертных. Она подумала: может быть, можно как-то косвенно, без вреда для нее узнать.
Но ее поток мета-страсти прервался... явлением Иры. Оно было во сне, на четвертый день после смерти, и можно было надсмеяться и сказать самой себе, что это проекция собственных переживаний, но все-таки что-то в этом "явлении" ее поразило.
Ира "явилась" наглая и развязная. И нисколько не опечаленная своей смертью.
- Что ты все обо мне молишься, дура, - сказала она Люде. - Лучше отдайся мне, чем разводить слюни...
Но на следующую ночь было другое: Иры не было, но Люда слышала ее стон, дикий, далекий и умоляющий...
Больше явления не повторились. Так или иначе, но желание Люды оставалось неизменным: идти и узнать, болезненно-напряженно узнать и охватить всю картину в своем сознании.
И она вспомнила о всех странных обитателях и посетителях дома номер восемь.
Прежде всего о Мефодии и Анастасии Петровне с ее загробным домохозяйством.
"Шутки шутками, - думала она, - но этот парень и эта девочка - крепкие практики и в чем-то знатоки..." Раньше она порой испытывала некоторую метафизическую брезгливость к ним - мол, позабыли о Духе, об Абсолюте, копаются в могильном дерьме, но теперь, она почувствовала к ним некое цельное влечение. В конце концов, и раньше она поражалась им и ласкалась в их метафизической абсурдности и лихости - Бог, мол, далеко, а они - рядом.
"Наседка она у нас надмогильная, - часто умилялась Люда, глядя на "Настеньку", прикорнувшую в платочке на вершине могильного холма. - И сидит она над трупами, голубушка, как кура заботливая над своими яйцами. Только что из трупиков-то высиживает!?. ...Хлопотунья!!" Но теперь бешенство искания овладело ею. Да откуда известно, что они об Абсолюте "забыли". Да и мир, проявление Абсолюта, не менее бездонен и завлекателен, бормотала она. Знают, знают они, Фодя и Настя, что-то очень важное, сокровенное, тайное... Пойду за ними, и душу Иры, несчастной, может быть, найду.
Обнаженно-черный, далекий путь, космос-бездна чудился ей там, куда вели дороги Мефодия и Настеньки...
Идти, идти и идти - яростно билось в ее уме. Да, она уже многое знает о себе, да, она теперь стала приоткрывать дверь в великое, вечное собственное "Я", бессмертное и необъятное, но ведь существует и этот сюрреальный, бредовый мир, который не уложить ни в какие рамки, ни в какие теории.
Может быть, Ира, была только предлогом. Словно что-то звало ее, и вместе с тем было сильное, ясное желание познать судьбу родной и отвратительной Иры.
После всех этих мыслей, приведя их в некоторый стройный порядок, она решила, не откладывая ничего в долгий ящик, повидать Фодю. Выбрала момент, когда тот был во дворе: прыгал головой вниз вокруг пня и шептал.
Приманив Фодю вздохами, она присела с ним на неизменную скамеечку - на ту, где сидели они в роковую ночь.
- Ох, Федоша, Федоша, - начала Люда, - пивка не хошь? Около меня две бутылочки в травке лежат.
- Пивко на том свете пить будем, - смиренно ответил Фодя.
- Мучаюсь я Ирой, мучаюсь, вот что. Заела она меня. Будто я со своей плотью рассталась. А ведь девка была нехорошая, мерзкая.
Мефодий задумчиво пошептал, и вдруг проговорил:
- От избытка бытия погибла девка, от избытка...
Люда даже вздрогнула, услышав от Мефодия такое слово: бытие. Посмотрела на него.
Тот теневел башкой.
- Кто ты, Фодя? - тихо спросила она. - Сколько в тебе душ?
Мефодий и ушами не пошевелил в ответ, но его слова точно пронзили Люду: а ведь верно черт старый говорит, - подумала она, - избыток бытия, избыток низшего блага погубил ее, а не какое-то "зло"... Наслаждалась бы Ирка жизнью в меру, не погибла бы, а то прямо задохнулась от себя, от плоти своей, а главного, великого, бессмертного еще не успела в себе разглядеть, прозевала, а если б познала и полюбила его так, как плоть свою полюбила - спаслась бы, и не в аду сейчас бы была, а в духе. Не успела, не смогла за одним благом увидеть более великое, пропустила его. Бедная, бедная...
Мефодий тем временем закурил: достал самокрутку (он никогда не курил иное), покашлял и затянулся...
- Непутевая все-таки девка была, - добавил он прохрипев. - А все от того, что мать свою съела.
- Как съела?! Ты что?!
- Понимаешь, дочка, - тихо сказал Мефодий, - люди эти сварили ее мать, чтоб съесть, но мало кто знает, что один добрый человек среди них захотел накормить дите и дал ей материнскую плоть, из миски, как собачке. Она и полакала: ведь маленькая была, несмышленыш. Непонарошку. А потом добрячок, накормив дите, вывел ее с завода и кому-то отдал...
Люда остолбенела. Все это показалось ей фантастичным, но каким-то убедительным.
Однако, она не знала верить ей или нет.
- Такие уж люди то были, - шумно вздохнул Фодя и повел ушами. - Может быть, племя такое. Их всех на завод и прислали. Хотя говорят, грамотные уже были... Но дело не в этом, Люда. - Мефодий закашлялся, и голова его опустилась, точно в пустыне. - Кто мать свою съест, тот, помимо греха, как бы в оборотную сторону пойдет... Против всего движения.
- Ой, бредишь ты, Фодя, про Ирку, ой, бредишь, - пробормотала Люда. - Она жить слишком хотела, потому и померла. Сам сказал.
- Да, сказал. И это точно. Етого от ее никто не отымет. Ее натура. Но может быть, все бы обошлось, если бы она - хоть и не по своей воле - свою мать не съела. Через это она совсем несчастная и невинная вышла, а проклятие висит... На безвинной - проклятье. Да, не в проклятьи дело, шут с ним с проклятьем, а в оборотном повороте.
- Замудрил, дедуся, замудрил, - раздраженно ответила Люда, ужасаясь Иркиной судьбе. - Многие знают эту историю, и никто про такое не говорил. Первый раз от тебя такое слышу. Поменьше с тенями якшайся.
Она почувствовала невероятную жалость и обиду за Ирочку: если еще это на нее навалилось?!?! Трехнуться можно, а она вон какая здоровенькая была аппетитная...
- Дедушка, - умоляюще обратилась она к Мефодию. Тот опять прыгал головой вниз вокруг пня, - да не говори ты такие вещи. Твои тени все напутали. Не может быть, чтоб на дите столько всего...
- Бог милостив, - пробормотал Фодя, прыгая вокруг. - Еще не такое бывает, девушка! Мир-то вон как велик! Планета! - уважительно прикрикнул он. - А дедусей меня не называй!
- Хорошо, хорошо, - почти истерически выкрикнула Люда. - Да присядь, Фодя...
Неугомонный!
Фодя присел.
Задвигались где-то далеко машины, люди, слышны были крики. За забором монотонно лаяла собака.
"Перьвый раз слышу такой лай", - подумала Люда и сказала:
- Фодя, а что мне делать-то?! Хочу Ирке помочь!
Мефодий даже вздрогнул (по-человечески) и подпрыгнул на скамье.
- А кто ты такая будешь то, чтоб людям с того света помогать?! Мы, девушка, кошке и то по-настоящему помочь не можем, ибо когда загадано тогда и помрет, хоть квасом ее пои...
- Ишь, мудрый какой. А что ж ты прыгаешь тогда, Фодя, так часто? Небось неспростра гимнастику свою тайную делаешь? Скрываешь что-то! Нехорошо обманывать младших.
Помолчали. Потом Мефодий спросил:
- А почему тебя тянет ей помочь? Ты ведь иная, чем она!
- Да иная. Но все равно тянет.
- Молись. Только как надо. Верное средство, старики говорят.
- Да я боюсь, уже осуждена она. Фодя даже рот разинул.
- Что же ты, супротив самого осуждения хочешь ей помочь? По своей воле?!
- Ага.
Мефодий прыгнул уже по-нехорошему.
- Ну и девки ноне пошли, - покачал он потом головой, подсев к ней. - Не пойму...
Мы ведь, девушка, люди простые, и против Бога там или черта - ни-ни. А ты вонна что задумала - супротив мирового порядка. Ишь, чаво захотела.
- Думаю я, Фодя, что кроме мирового порядка, есть все-таки, как бы тебе сказать... какой-то ход вне всего, пусть и ни на что не похожий... Как бы тебе объяснить. Скажу уж по-моему, по-научному, как ты говоришь... В любой истинной духовной Традиции есть место для того, что выходит из Традиции, не вмещается в нее, и тоже можно сказать о Космосе, о мировом порядке. Не ладно говорю?
Фодя неопределенно качнул головой.
- Повтори.
- Лазейку, короче говоря, ищу, дыру в Космосе.
- Ого, - Фодя взвился, вдруг на глазах воссияв словно проскочил за один миг несколько перевоплощений. - Да ежели ты иль какой-нибудь еще человек, такую дыру найдет, неужели ты на такую дурь как Ирка, или на еще какое существо, будешь ее тратить?! Окстись! Да за такое... за такое... Вот что, Людок, - вдруг смягчился он, обомлев. - Забудь об Ирке, а? Не твое дело. Мировой порядок не черт, потрепет ее как надо - а потом отпустит. Глядишь, девка когда-нибудь и ангелом станет. А о дыре забудь. Не под силу человекам это... Давай-ка лучше хряпнем кваску, и я тебе о Настеньке расскажу. Она ведь упокойникам не помогает против правила, не меняет их нутро - разве это можно! - она их жалеет, и... тссс...
тссс...
ЭПИЛОГ
После такого разговора с Фодей нега какая-то бесконечная охватила Люду. И в неге этой забылась девочка Ира, ушедшая в мир своей матери, съеденной живьем. Уже не ломала она голову о загробной судьбе Ирочки. Как рукой сняло. Но история эта не прошла даром для ее души.
- Уеду я от вас, Фодя, - говорила она старичку, когда встретила его опять как-то вечером во дворе. - Не по мне эта ваша Настенька с ее загробной стряпней, да и тени я не люблю. Эка невидаль тень! Сейчас они и по земле ходят в телесном виде.
Хотя я и люблю их по-своему...
- Не соображаешь ты ничего о тенях, - сурово оборвал ее Фодя. - Тень она, ангел мой, не проста, по тени многое понять можно.
Но Фодя не прыгнул однако же никуда.
- Да ну! Я из всех вас только Галю люблю по-настоящему.
И Люда пошла к Гале.
Галюша встретила ее как родную.
За самоваром поговорили о тайнах.
- Я, Люда, тоже ничего в тенях не понимаю. Может и вправду как ты говоришь, многие люди в этом веке стали как тени того высшего внутреннего человека. Ну и что ж, Людка, с тенями тоже можно чай пить, - вздохнула Галюша, откусив кусок слоеного пирога. - А может и Фодя замысловатый тоже прав, имея в виду свое, другое. Ну их, ети загробные тайны. По мне, так и у нас тута тоже тайн хватает.
Ты погляди, какая красота и бездна в деревне, в русских полях и лесах. Кто это разгадал?! Кто это понял?! Никакому чародею это не под силу. Тут глаз нужен ангельский или еще там какой, повыше...
Люда вздохнула.
- Права ты, права... А если природа такая, то какова наша душа? ... Знаешь, Галя, уеду я от ваших загробных людей, от Насти и Фоди, сменяю квартиру, но с тобой буду навечно.
В это время кто-то запел во дворе. Охваченная бытием, Люда подошла к окну.
На лужайке собравшись в кружок пели шесть обитателей дома номер восемь по Переходному переулку.
Пели что-то совсем древнее, языческое, но о Небесах.
И почему-то все решили не умирать...
Так странно и быстро разрешился для Люды поиск души погибшей Иры. Понесло ее совсем в другую сторону. Ошалело уже звучал для нее тихий голос Мефодия. Даже вечно пьяный инвалид Терентий (который упорно не спивался до конца) не уводил мысль в тишину. Разорвалось что-то в душе ее, и потянуло Люду вперед, на просторы, необыкновенные, бесконечные, российские. Вместе со всеобъемлющей Галюшей занесло ее вскоре в древний город Боровск, в котором каждая травка, каждый уголок говорили о дальних тайнах, запрятанных в пространстве. А между домами стояли православные церкви, как озера Вечности.
В одной такой древне-уютной комнатке со старичком, чуть ли не улетающим в небеса, беседовали они о непостижимом. И глаза деток, выглядывающих из углов, были полны решимости и ранней непонятной мудрости...
"С Переходного переулка уеду, - думала Люда - И найду Бога, Который во мне и Который есть мое истинное Я. Живет в Москве Учитель, он поможет. Но главный Учитель во мне самой. И Он раскроется, я знаю. И войду в жизнь высшую и вечную.
И забуду о себе как о человеке и мир забуду. И рухнет преграда между мной и Богом и будем мы Одно. Так говорит великая Веданта: "Я есть То". Все забуду, и ум человеческий исчезнет во мне, только одну Россию не забуду... Но почему одну Россию не забуду?! - вдруг спросила она себя, похолодев, глядя в окно на бесконечные синие дали, леса, и почти невидимую ауру. - Не знаю почему. Что за Россией кроется?! Но чувствую: "это" не забуду даже Там, в Вечности. Или ...
неужели придется выбирать?!!... Нет, нет, нет!!! Все должно исчезнуть во мне, кроме Бога, но не Россия. Только не Россия...
А между тем в Переходном переулке и около него творилось черт знает что.
Неожиданно загорелось то самое кладбище около дома номер восемь, над которым шефствовала сама Анастасия Петровна. Пожар охватил кусты, деревья, могилы и взвивался вверх к небесам. Сторож Пантелеич даже уверял, что видел гробы какой-то силой вышвырнутые из-под земли и объятые адским синим пламенем. Словно не только то был пожар, но одновременно какое-то непонятное уму землетрясение.
- Пожаром их всех, пожаром! Нету смерти, нету и все! - кричал один потрепанный, дикий человек, прогуливаясь перед воротами кладбища.
Саму же Настеньку нигде не могли разыскать, как ни старался ее ночной приятель сторож Пантелеич. Пожар с горем пополам стали тушить государственные машины. Но на тушение огонь этот был плох. С хрустом, как все равно кости грешников трещали деревья. Огонь еле-еле поддавался...
А под вечер обыватели увидели, наконец, Настеньку: с удальством во взгляде (взгляд этот, правда, обыватели не различили), верхом на местной ведьме (а та - на помеле) летала Настенька над своим хозяйством - кладбищем.
Выла ведьма под ней нечеловеческим голосом, космы ее разметались по воздуху - но сделать ничего не могла.
А к утру уже, к раннему, видели ведьму эту с Анастасьей Петровной на спине летящей над зданием Института фундаментальных исследований. Парила потом Настенька над этим институтом, но глаза были устремлены на далекое кладбище, откуда еще виден был дымок угасающего пожара и в дыму, видимо, поднимались из гробов души трупов. Ибо сами души человеческие, в их сути, уже были далеко-далеко и ничего их не могло тронуть - разве что Настенька чуть-чуть прикасалась к ним в свое время, когда сидела на своем бугре.
Кто-то даже видел шляпу, стремительно вылетевшую из раскрытой могилы.
- Ежели покойники барахлом будут швыряться, то какой же порядок тогда в миру будет - упорствовал, разводя руками, пьяный инвалид Терентий.
Ветер уже вовсю гулял по этому району...
... Однако вскоре после таких событий обыватели с Переходного переулка вдруг со всем смирились. Если б даже наступил конец всякой власти вообще или самого мира тем более - ничуть не удивились бы они, утихомиренные.
Даже ведьма та местная, на которой летала Настенька Петровна, и та появилась потом на людях пристыженная. И с недоумения обернулась - что делала и раньше - в кошку - но на этот раз без возвращения. Соседки жалостливые не раз кормили эту кошечку молочком, приговаривая: "кажная тварь исть хочет, кажная, тем более обороченная". И кошка, тоже усмиренная, помахивала хвостом в знак согласия.
А потерявшие всякое интуитивное расположение людей супруги Вольские совсем растерялись. Софья Борисовна, та просто померла - быстро и неожиданно для самой себя, когда отдыхала после соития в пышном вольтеровском кресле. Володя прибежал (а почему прибежал - сам не имел понятия), смотрит: огромный женский труп глядит на него выпученными стальными глазами. Он потряс - ни звука. Хотел поцеловать - да отпрыгнул.
Похоронили старуху почти скрыто - на погоревшем кладбище. Спустили в чью-то опустевшую могилу...
Володя после этого совсем спился - до не различения женского пола от мужского.
Зоя Вольская - тайная убийца Ирочки - от него сбежала, укрылась у сестры и не знала что ей делать: то ли спиться, то ли покаяться, то ли спиться и покаяться одновременно.
Люди сторонились их, чувствуя нехорошее...
Зато Эдик-мясник, расчленивший труп Ирочки, быстро почему-то пошел в гору.
Карьеру серьезную осуществил (в теневой экономике). Верно, долго-долго ее подготавливал... Говорил он теперь почти лишь по-английски, купил шляпу и дорогой автомобиль иностранной марки. Только по ночам слышался иногда случайным прохожим его хохот (жил он на первом этаже при открытой форточке) - но не зловещий хохот, а здоровый, рациональный.
Люда сменялась долвольно быстро - и тут же уехала в Боровск, к Гале. Без Галиного же пения - невероятных, лесных песен почти доисторических времен чего-то стало совсем не хватать в доме номер восемь по Переходному переулку.
Сверкал только иногда где-то в темноте глаз Анастасьи Петровны - но саму старушку, никто не видел, словно она ушла на тот свет, а глаз свой оставила на этом. И пугались поэтому обыватели ее взгляда - "не наш, не наш взгляд то" шептались они потом по углам.
Лишь у "обороченной" дворовой кошки (бывшей ведьмы) - шерсть вставала дыбом при виде сверкающего глаза Анастасьи Петровны...
Кладбище стали уныло отстраивать. Навезли цементу, кирпичей, плит показались и деловые рабочие. Кто-то уже видел на бугорке тень Настеньки. И опять кувыркались в траве, ловя свое бытие, мудрые обитатели дома номер восемь.
Но страннее всего произошло с Мефодием. Обыватели даже решили, что он совсем сошел с ума, потому что вдруг позабыл про тени.
- Теней нету, теней! - кричал он истошным голосом, кувыркаясь на своей лужайке.
- Тени другие стали! Не могу-у-у-у!
И его вой "у-у-у" раздавался во всех уголках дома.
- Весь мир невидимый переменился, Терентий! - покраснев от напряжения орал он лежащему на земле инвалиду. - Встань, наконец! Что же будет, что же будет!?
У-у-у-у! У-у-у-у!
Но вой его оставался одиноким. Но вой его оставался одиноким.