Страница:
Я слышала, как Берли тихо возносит молитву:
- Per lesum Christum Dominum nostrum, Amen.
И знала, что он, как и я, молит: "Боже, да минует нас чаша сия..."
Ибо то была горькая чаша, полная полыни и желчи. Обезглавленные Нидерланды, словно курица с отрубленной головой, метались в поисках нового вождя. Претендентов было немного. Почему же меня так изумил их выбор?
***
- Что? Вы предлагаете править Нидерландами мне?!
Я ужаснулась. Важные, облаченные в серое бюргеры из Голландии, Зеландии и Утрехта, крепкие, как их дамбы, откланялись возмущенные и униженные, придется их теперь ублажать лаской и лестью, застольем и звонкой монетой.
Я не могла принять трон Нидерландов - хватало дел и у себя в королевстве! Но Штаты, лишенные вождя, не устоят перед Испанией и года.
- Их надо крепче привязать к нам, - убеждал мой кузен Говард, сын моего старого двоюродного деда, лорда-адмирала. - Пошлите лучшего и знатнейшего, достойного вас!
Глаза у Чарльза были теперь, как у отца, умные, нервы крепче, он понимал Англию. Конечно, он прав. Я уже сама это решила. Послать достойного? Кто и сейчас достойнее Робина?
Перед отплытием он пришел приложиться к руке, с ног до головы сверкая парадными доспехами - ему предстояло быть не только моим наместником, но и моим воителем. По моему приказу на проводы собрался весь двор. Когда он уходил, великолепный, в сопровождении племянника Филиппа Сидни и пасынка Эссекса (свет, что ли, такой в конце ноября? - или глаза устали? - зрение притупляется, разве я так, раньше видела? - или я невольно сравниваю его с юным Эссексом - не мальчиком, но, как ни глянь, юношей, высоким, многообещающим), - только я вдруг спросила себя: "Кто этот незнакомец? Когда это у Робина исчезла талия, а волосы поредели, когда увяла кожа? Откуда бралась та божественная поступь, этот ли человек некогда оседлал, пришпорил и объездил мое сердце?"
Рели, тонкий, гибкий, смеясь, как смеются до тридцати, беззаботно махнул музыкантам и подскочил ко мне:
- Музыка ждет. Вашему Величеству угодно танцевать?
Черные кудряшки блестят, глаза уже пляшут, тугое молодое тело пахнет лимоном и лавандой...
Да, Моему Величеству угодно...
Я танцевала, и он танцевал, я перебирала струны, он сочинял стихи, я была очарована, ибо мой Рели умел песней подманивать птиц.
Я назначила его капитаном своей гвардии, пожаловала прекрасными владениями и рентами, а он платил мне своей любовью.
Я набрасывалась на нее с жадностью, так я изголодалась. Я была в тревоге, в гневе, не в себе.
- Вашему Величеству недостает лорда Лестера, - шепнула Кэт Кэри, убирая мои волосы.
О Господи, да! И недостает его именно таким, каким он был! Мне недостает того Робина!
***
Как нужен мне был Рели, когда пришли первые сообщения из Нидерландов. "Ваш вице-король держит поистине королевский двор, он окружил себя всяческим великолепием", - наивно докладывали мне.
- Что? - взорвалась я. - Мы выколачиваем деньги, сто, двести, триста тысяч фунтов, а он держит двор? - Я обратилась к письму: "И вскоре, как мы слышали, прелестная вице-королева прибудет разделить его труды и заботы..."
Жгучая досада пронзила меня в самое сердце.
Он послал за ней! Они будут изображать короля и королеву - на мои денежки!
Я с силой запустила в стену бокал, он разбился вдребезги.
- Вернуть его! - воззвала я к Берли. - Отобрать все титулы, швырнуть вместе с волчицей Леттис в ближайшую тюрьму!
- Нет, Ваше Величество, - успокаивал Берли.
"Леди, пощадите, - молил Робин в письмах. - Ежели Вы недовольны, она не приедет!"
"Вы больше не вице-король!" - посылала я с самым скорым гонцом.
"Тогда позвольте мне остаться последним из Ваших слуг! - доставляли мне еще быстрее его пресмыкательства. - Оставьте здесь Вашим конюхом, чистить лошадиные копыта..."
Пришлось оставить его, надо было сдерживать испанцев. А мне пришлось простить.
"Роб, - писала я в слезах, пресмыкаясь не хуже его, - летнее полнолуние помутило мой разум, я не владела собой. В мечтах я продолжаю беседовать с тобой и шлю печальное "прости" моим всевидящим очам, что бдят ради меня. Да хранит тебя Господь от всякого зла, да спасает от всех врагов. Прими миллион благодарностей за труды и заботы. Всегда та же, ER".
***
Да поможет мне Бог...
Но у меня оставался Рели!
Не назло ли Робину (я знала, как он будет досадовать, когда летучая молва достигнет Европы) пожаловала я Рели богатую винную монополию, подарила городской дом, произвела в рыцари? Мой новый сэр Уолтер рыдал у моих ног и клялся, что откроет для меня новые земли и назовет их "Виргиния" - земля девственницы. Дурацкая юношеская похвальба, но и она меня утешала.
Я отчаянно нуждалась и в юности, и в утешении - старость и даже худшее внезапно постигли почти всех, кто был мне близок. Из Франции сообщили, что мой Лягушонок, моя последняя любовь, герцог Анжуйский, скончался от удара, и я его оплакала. Даже Хаттон выглядел на сорок, а Робин, Господи помилуй, ведь он мой ровесник, моих лет - ему тоже полета! - которых при мне и шепотом назвать не смели, но которые рифмовались со всем, что угнетало меня в это тяжкое время: "казна пуста" и "на уме суета".
Полета!
Ненавижу!
И хватит об этом!
***
- Парри, убери эту жуткую штуку, она живая, глянь, трясется, как кабаний зад!
Яростно обмахиваясь, я глядела в зеркало. Заботливые руки копались в рыжих кудрях - там поддернут, тут расправят.
- Мадам, перрюке - самое роскошное, что носят леди во Франции...
- Чтоб тебе, Парри!.. Не перечь, называй вещи своими именами, эта штука - парик! Мне, по-твоему, нужен парик?
А если и так, немудрено, после всех пережитых скорбей, таких, что и долготерпеливый Иов принялся бы рвать на себе волосы! Но ведь этот зуд кое-где под волосами, конечно, пройдет с весной?
- Просто улучшенные накладки из волос, мадам, мы ими пользовались и раньше, чтоб немножко подправить природу.., как только девушка закончит с притираниями и нанесет румяна...
- Слишком много!
Слишком много всего - нависшая копна рыжих завитушек, кармин и кошениль на щеках, под ними белый свинец и бура поверх персиковой пудры, шеллак и гуммиарабик... - но главное, слишком много надо скрывать, слишком много морщин, слишком много прожитых лет!
***
Мне недоставало Робина, я жаждала его возвращения, ибо в зеркалах его глаз я не видела своих лет. И месяца не прошло, как мне грубо напомнили, как меня ненавидят, как враги мои, исполненные злобы и зависти, выжидают и строят бесконечные козни.
Однажды, когда я одевалась для присутствия, из прихожей донесся странный шум, а затем гневные крики моих лордов.
- Проклятие, как ее от такого защитить? - сердито и громко возмущался Оксфорд. - Ее Величество не может всякий раз выходить на люди в кирасе! Что она, Боадицея, что ли, королева-воительница?
Голос Уолсингема звучал не меньшей страстью:
- Придется стать!
Отшвырнув фрейлин, я бросилась к дверям:
- Что стряслось?
Ко мне повернулись десять, пятнадцать бледных лиц - горстка моих лордов, стражники...
- Как это вы не можете меня защитить?
Молчание.
Хаттон заговорил первый:
- Ваше Величество слишком уязвимы для нападения. Неусыпный надзор...
- Неусыпный надзор?
Что, опять Вудсток, домашний арест при Марии?
Я не выдержу.
- Лучше умереть, чем жить - в тюрьме!
Оксфорд напрягся:
- Но, мадам, если мы не сумеем вас защитить?
- Бог защитит! Но о чем речь? Зачем тут стража?
- Ваше Величество помнит доктора Вильяма Парри, члена парламента?..
- Нет.., да.., что с ним?
Берли стиснул руки и шагнул вперед:
- Его задержали в личном саду вашей милости, он бродил с кинжалом и пистолью, клялся прострелить ваше сердце и посадить вашу голову на шест.
Я задохнулась от ужаса:
- Он, верно, безумен!
Уолсингем горько рассмеялся и покачал головой:
- Последние годы он много разъезжал по Европе, миледи. Безумен он или нет, но его подкупили.
- Подкупили? Кто?
Уолсингем пожал плечами:
- Франция - Испания - люди шотландской королевы - папские агенты... Его черные глаза сузились и заблестели. - Все они заодно, католики и предатели. Все ищут вашей смерти! Надо смотреть строже, надо сузить все дыры, через которые лезут эти крысы!
Вот так его и поймали.
***
Трокмортон.
Боже! При этом имени слезы наворачиваются на глаза. Помните Николаса, сэра Николаса Трокмортона, кто одним из первых оказал мне поддержку, еще при сестре Марии, кто был моим послом во Франции, потом в Шотландии, когда Мария еще сидела на троне и только-только влюбилась в Дарили?
Когда он умер, я поклялась быть матерью его сиротке, которую он назвал в мою честь, юной Бесс - она незадолго до этого прибыла к моему двору.
И подумать! - его ближайший родственник, сын его брата, поднял на меня руку, участвует в покушении на мою жизнь?
Взяли его очень просто. Из Рима пришла новая Папская булла с требованием меня убить:
"Как есть сия греховная женщина в Англии причина погибели многих миллионов душ, тот, кто избавит от нее мир, сослужит Богу верную службу и исполнит волю священной памяти Святого Отца Пия V..."
Священной? Святого?
- Все заговоры идут из Рима, - божился Уолсингем, - через Францию и Испанию. Надо просто следить за двумя их оплотами в нашей стране - следить и ждать.
И voila! Трокмортона заметили, когда он покидал французское посольство, и схватили дома, когда он пытался сжечь свои предательские бумаги. Уолсингем лично наблюдал за пыткой в присутствии Парламентского комитета, чтобы все было законно и гласно. Предатель клялся выдержать тысячу смертей, но не сказать и слова.
Но сказал все - под конец. Мрачную историю они услышали.
Тут были не мелкие проходимцы вроде Ридольфи, а большой заговор. Возглавляли его герцоги Гизы, Мариина французская родня, поистине родственные души! Они никогда не переставали заботиться о ней, не прекращали усилий вернуть ее сына, маленького Якова, в римскую веру. По плану один из них должен был высадиться на южном берегу, другой вторгнуться через Шотландию, третья колонна из пяти тысяч наемников двинулась бы через Ирландию, а тем временем католики восстали бы по всей Англии.
Меня ждало острие кинжала, Марию - мой трон.
- Зачинщик - не кто иной, как ваш враг Мендоса. - Уолсингем примчался мне доложить. - Вот как он соблюдает посольский нейтралитет!
Я в гневе стиснула зубы, к ярости добавилась боль.
- Отошлите его немедленно, вышвырните его вон! Только сначала обыщите его бумаги, узнайте, кто за это платил!
- Мадам, мы уже знаем это из уст Трокмортона! - возразил Уолсингем. Кто, как не Папа и не король Испанский?
Так предатель продал меня двум моим заклятым врагам - и все за Марию Шотландскую, старую римскую потаскуху! Слышали его жалобные причитания, когда его снимали с дыбы? "Я предал ту, что мне дороже всего в мире!" рыдал он. Он любил ее! Она была ему дороже меня, его королевы, законной монархини, матери страны! За свое предательство он умер медленной мучительной смертью. Как ни сжималось мое сердце, я пальцем не пошевелила, чтобы его спасти.
***
Но не все желали мне смерти. Когда в этом месяце двор перебирался на зиму из Гемптона в Уайтхолл, народ заполнил грязные, раскисшие дороги.
Я не могла сдержать слез при виде этих честных и верных английских лиц.
- Благослови вас Бог, добрые люди!
- Вас любят, мадам, - высказался ехавший рядом французский посол.
Я ехидно рассмеялась:
- По крайней мере некоторые, как видите!
Но как ни сжималось мое сердце от их любви или от ненависти Трокмортона, еще сильнее оно сжималось от злобы к Марии, я ненавидела ее всю, до самых ее накрашенных бровей. Ибо кому же писал Трокмортон, когда его взяли, как не его "почитаемой владычице королеве Марии II, истинной и законной католической королеве Англии"?
- Вот, мадам! - ликовал Уолсингем. - Теперь мы ее поймаем!
Нет, сказали судейские.
Верно, она писала ему.
Ее вычурные французские фразочки помогли ей снова упорхнуть из наших сетей.
И опять Уолсингему осталось только божиться:
- Она себя выдаст. Ждать, мадам, - только ждать.
Глава 7
Ждать.
Кох я это вынесу?
Но ведь и она ждала.
Можно было бы догадаться, что в этой игре выдержка изменит ей раньше.
***
Когда он явился, великий предатель, она была уже готовенькая, даже перестоялась.
Конечно, он в нее влюбился, как все мужчины.
- Господи Иисусе! - бушевала я перед смущенно поджавшим губы Уолсингемом. - Что, у всех сынов Адама совесть в штанах, а разум - в мужеских признаках, как у ослов?
- Мадам, он полюбил ее чистой любовью еще в детстве, когда служил пажом в доме лорда Шрусбери, где она содержалась! - упрекнул меня этот пуританин.
Значит, как и несчастливец Норфолк, предыдущая ее жертва, как Трокмортон, ни разу ее не видавший, он не обменялся с ней и единым взглядом, что бывает между мужчиной и женщиной. Тешился мальчишеской мечтой о прекрасной юной пленнице-королеве. И он, и другие - пошли бы они на смерть, случись им увидеть ее наяву, крючконосую, горбатую матрону с двумя подбородками, погрязшую в римском пустосвятстве, поглупевшую, расплывшуюся от скуки, от жалости к себе?
- Не то что Ваше Прекраснейшее Величество! - По крайней мере. Рели был при мне.
А вот ведь умела обвести мужчину вокруг пальца: словно, фразочка - и он уже видит себя в десять раз больше и важнее в зеркале лживых взглядов. Как она улестила этого последнего! Он писал, она отвечала, и то был ответ на Уолсингемовы молитвы.
Мой мавр не мог ни смеяться, ни даже рыдать от счастья, только благодарил своего беспощадного Бога. Тих, как никогда, вошел он в мои покои:
- Мадам, кровью Христовой клянусь, она попалась.
Дрожащей рукой я схватила пергамент.
"Боже, дай сил прочесть, я должна это видеть!"
День был ясный, но черточки букв расползались черными пауками.
Проклятие угасающему зрению, что превращает полдень в сумерки! Я открыла окно, впустила солнце. Ужели она наконец-то выдала себя в письме? Я отчаянно щурилась, разбирая слова.
"...Весьма довольна, - писала она. - И когда все будет готово, пусть шесть джентльменов приступают к делу..."
Дрожа, я обернулась к Уолсингему:
- Шесть джентльменов?
- Готовые, с ее согласия, отнять у вас жизнь.
***
Доколе, Господи, доколе?
Тишина сгущалась, пока не отразилась, как гром, от заставленных книгами стен. Ни один из сидящих вокруг стола мрачных старцев не шелохнулся. Наконец самый старый и самый мрачный отложил документ, тряхнул головой и сказал:
- Она в ваших руках, мадам, сомнений быть не может.
Я обернулась. За рядами париков и черных мантий, за окошком Темпля в сияющем небе неслись наперегонки белые, словно кроличьи хвостики, облачка. В такой вот день, в иное лето, мы с Робином тоже неслись бы верхом наперегонки. Но он - далеко, а я сижу взаперти, как Мария, - ей удалось этого добиться.
И думаю, как ее убить.
За спиной у меня Уолсингем с облегчением выдохнул. Законники сперва тихо перешептывались, потом смолкли.
Лорд-канцлер снова заговорил, тыча пальцем в бесстыдное "Мария R". г regina, королева.
- Мы все согласны. Подписывая вам смертный приговор, она подписала свой.
***
С чего начался заговор Бабингтона?
Он возглавлял шестерку так называемых джентльменов, тех, кто должен был меня убить.
Среди них был священник, подлый отец Балла?, и за всем чувствовалась рука старого дона Мендосы, испанского посла, который и за морями не оставил кровавых грез и планов моей погибели. Эти шестеро должны отравить меня, застрелить в поездке или на прогулке в саду, заколоть в присутствии, прикончить во время молитвы.
И я умру, и врата Англии распахнутся перед Испанией. Уже назван тот ужас, который будет расти и шириться, доколе тень его не накроет всю нашу страну. "Чтоб довершить ваше освобождение, король пошлет Армаду, восторженно писал Марии Бабингтон, - не галионы, но плавучие крепости!"
Она одобрила и вторжение, и мою смерть - по любым законам это измена. Господи Иисусе!
Я смеялась и плакала над этим письмом.
- Когда это было? - сквозь слезы спрашивала я у Берли. - Верно, лет двадцать прошло с тех пор, как меня убеждали одобрить подобные же покушения на мою сестру?
- Да уж почти тридцать, мадам.
Боже, какой он старый, как по-стариковски опирается на горбуна-сына, юного Роберта.
- Но я их всех прогнала, и Уайетта, и Кортни, всех! Ничего не одобрила, главное, ничего не подписала.
Хаттон подался вперед:
- Госпожа, она подписалась под вашей смертью.
Я оглядела законников и ближайших моих советников. На каменных лицах был четко выписан приговор: "...И за это достойна смерти".
***
- Никаких новостей о шестерке?
- Пока нет, мадам.
Мы встретили Уолсингема в парке. Лицо его помертвело от усталости. За ним шел Дэвисон, доверенный секретарь, столь же изможденный и решительный, - когда они спят? Однако поклон Уолсингема был по-прежнему изящен и гибок.
- Его последнее письмо у нас, но в нем не названы имена.
Однако, если они берутся меня убить, значит, они тут, рядом, вокруг меня, в нескольких шагах...
Кто они?
Позади нас медленно катила волны река, здесь, в Ричмонде, широкая и ленивая, в тусклом свете августовского заката похожая на расплавленный свинец. Среди зелени, сколько хватал глаз, виднелись пестрые кучки придворных кавалеров и дам, горожан, прохожих, слуг. Подальше справа одинокая фигура приостановилась, ожидая, пока мы подойдем. Я взглянула в ту сторону - незнакомца как ветром сдуло.
Я вцепилась в Хаттона.
- Скажите, кто-нибудь знает этого человека?
Все уставились ему вслед, но ответил лишь юный Сесил:
- Это ирландский джентльмен, недавно прибыл ко двору. Зовут, кажется, Барнуэлл.
Ирландец - и католик?
Дэвисон исчез раньше, чем Уолсингем кивком приказал: "Следи за ним!" В приступе мучительного ужаса я оглядела кучку своих приближенных; Берли и Хаттон, осанистые в длинных мантиях, бедный недомерок - молодой Роберт Сесил, Уолсингем, вооруженный лишь связками бумаг, а за моей спиной - одни женщины, Парри и Радклифф, Анна Уорвик и Елена Нортгемптон.
- Хорошо же меня защищают! - вскричала я с дрожью в голосе. - Ни одного мужчины с мечом поблизости!
Где Рели?
Где Робин?
Но все мы знали, что пуля убийцы, яд и кинжальное острие проникают сквозь ограду из мечей. И в этой тоске мне предстояло прожить немалый срок, срок, нужный Уолсингему, чтобы распутать следы, ведущие вспять, к Марии.
***
- Ее место в Тауэре! - объявил Берли.
- Нет! - Я снова разрыдалась. Как мне забыть собственное заключение в этом страшном месте, вид эшафота, запах крови от досок, посыпанных толстым слоем соломы?
- Тогда где. Ваше Величество?
- В каком-нибудь пустом поместье - подальше от Лондона!
Берли задумался:
- Подойдет ли дом молодого графа Эссекса, что сейчас с лордом Лестером в Нидерландах?
- Пусть будет так.
Мой юный лорд, конечно, протестовал, слал возмущенные письма из-под Зютфена, который осаждали тогда английские войска, - но в те далекие дни я могла с ним управиться...
А тем временем Уолсингем схватил Бабингтона, отца Баллара и, да, действительно, ирландского дворянина Барнуэлла (тот оказался одним из них) и остальную "шестерку" - она выросла до двенадцати, нет, двадцати и более человек. Все были казнены за измену, но прежде они словесно или письменно обвинили Марию.
Ее судили в Фотерингее. Я проследила, чтобы все было на высоте. Однажды свежим октябрьским утром Берли тяжело взгромоздился на смирную лошадку и в сопровождении Уолсингема тронулся по Большой Северной дороге.
Тридцать четыре дворянина заседали в комиссии, в том числе даже старые паписты вроде Шрусбери. Уолсингем оставил мне в помощь верного Дэвисона, и первое, что я ему поручила, - написать Берли и Уолсингему, как мне недостает моего Духа и моего Мавра, а затем написать Робину, что его мне не хватает еще больше.
Однако ответ из Нидерландов поверг меня в печаль, более горькую, чем даже горесть разлуки.
"Поплачьте со мною. Ваше Величество, сестра моя понесла тяжелую утрату, лишилась единственного сына..."
***
Погиб Сидни, молодой Филипп Сидни, бедный неудачник! А его бедная женушка, некрасивая дочь Уолсингема, бездетна - нет у нее даже сыночка от его плоти, опоры вдовства...
Погиб геройски...
Бумага скользнула из рук на пол, в глазах потемнело, но в голове по-прежнему звучало рыдающее:
"...в битве под Зютфеном. В сражении с войсками испанского короля был смертельно ранен в верхнюю часть бедра. Сам, горя в лихорадке, он, когда ему принесли воды, чтобы облегчить муки, велел отдать воду лежащему рядом простому солдату, видя, что тот нуждается в ней больше".
- Ваше Величество, гонец из Фотерингея...
О, мадам, извините мое вторжение.., позвать ваших женщин?
- Нет, нет, Дэвисон, минутку, я приду в себя. Сообщите новости, я возьму себя в руки.
Моргая от возмущения, Дэвисон протянул мне депешу:
- Лорд Берли пишет, что королева Шотландская не отвечает на обвинения. Она-де не может быть виновной или невиновной, она самовластная королева, чужая на этой земле, и подсудна только Богу!
- А-ах!
Я взвыла и вырвала у него пергамент:
- Вздумала с нами в игры играть! Перо мне!
Дрожа от ярости, я села за стол, дернула к себе подсвечник, плеснула на руку горячим воском. Перо плевалось чернилами, как змеиным ядом, выплескивая на пергамент мой гнев.
"Вы всячески злоумышляли против меня и моего королевства. Измены сии будут доказаны, а ныне обнародованы. Я желаю, чтобы Вы отвечали дворянам и пэрам моего королевства, как мне самой.
Будьте честны и откровенны и тем скорее обретете мое благоволение. Елизавета, королева".
- Ха! Вот!
Почти задыхаясь, я швырнула пергамент в непокрытую голову Дэвисона.
- Прикажите доставить ее на скамью подсудимых, - прохрипела я, - даже если придется волочь верблюдами! Присмотрите за этим!
- Будет исполнено. Ваше Величество! - Он поклонился и бросился вон.
***
Само собой, поток протестов хлынул со всего света - посольства Франции, Испании, Священной Римской Империи завалили нас гневными упреками. Спокойней всех оказалась Шотландия - двадцатилетний король Яков узрел наконец возможность и вправду стать королем, даже больше - моим наследником. Чисто по-обязанности, отнюдь не как сын, молил он сохранить Марии жизнь. Многие возмутились, а по мне, мой крестник, каким бы он ни был, хоть не лицемерил. Всем я отвечала одинаково: "Это должно свершиться..."
***
И это свершилось, торжественно, как и подобает; открытый суд предъявил ей обвинение:
"По делу сэра Энтони Бабингтона - более того, как вы есть глава и пагубнейший источник всех замыслов против нашей законной государыни королевы Елизаветы, вы ныне обвиняетесь в гнуснейшем предательстве, будучи по рождению шотландкой, по воспитанию - француженкой, а по вере - истинным порождением Испании, а потому - дщерью раздора и сестрой блудницы Вавилонской, Римского Папы..."
***
- Золотые слова! - восклицала я перед Дэвисоном. - Пусть-ка ответит!
Теперь все шесть ее "джентльменов" были в наших руках, в том числе ирландский предатель Барнуэлл, и мы знали все.
Но она не лезла в карман за ответом - или за наглой ложью.
- Я не знаю Бабингтона! - бросает она.
Суду предъявляется ее собственное письмо.
- Я этого не писала! - звучит новое лжесвидетельство.
Два ее секретаря, даже не под пытками, клянутся на Библии, что писала.
- Они лгут! - твердит она вновь и вновь. - Слово королевы!
Ее слово?
Моя задница - вот что такое ее слово!
Хотя нет, в моей заднице куда больше правды!
К тому времени, когда перед судом предстали Бабингтон, иезуит отец Баллар и другие "джентльмены" - заговорщики, я была вне себя от бешенства.
- Пусть получают полной мерой и по всей строгости! - визжала я.
Во время казни Бабингтон продолжал шептать: "Раrсе, parce, Domine" "Помилуй, помилуй, Господи," - когда палач уже вырезал и вынул из груди сердце. И это я, помнящая сожжения при Марии, распорядилась устроить подобное зверство?! Задыхаясь от слез и тошноты, я отправила новый приказ: "Остальных повесить до полного удушения, лишь затем холостить и потрошить!"
И все это из-за Марии.
Она продолжала биться, как умирающий гладиатор. Вскинулась на Берли:
- Вы негодный судья - вы мой враг!
И что же ответил мой Дух, мой лучший слуга, поистине правая рука моей души, сухим голосом законника? "Вы заблуждаетесь, мадам.
Я всего лишь враг врагов моей королевы!"
Ей нечем было защищаться, помимо лжи и угроз, слез и возмущения, - она могла сколько угодно портить ими воздух, все равно вердикт оказался: "Виновна".
И тут стало видно, как любят меня и как ненавидят ее! От Корнуолла до Карлайла благовестили церковные колокола, пылали праздничные костры, звучали псалмы и молитвы, словно вся Англия желала плясать на ее могиле. Два десятилетия народ ненавидел "гадину", "русалку", "блудницу", теперь он алкал ее смерти, жаждал крови, требовал возмездия.
А я сражалась за ее спасение, как тигрица сражается за детеныша. Когда Уолсингем вернулся с севера, гордый и предовольный собой, я не подписала смертный приговор.
Он стоял как громом пораженный, потом затрясся с ног до головы.
- Назовите хоть одну причину, мадам, - кричал он, желтый, дрожащий, по которой надо спасать эту змею, которую вы пригрели за пазухой и которая все двадцать лет пыталась ужалить вас насмерть!
- Per lesum Christum Dominum nostrum, Amen.
И знала, что он, как и я, молит: "Боже, да минует нас чаша сия..."
Ибо то была горькая чаша, полная полыни и желчи. Обезглавленные Нидерланды, словно курица с отрубленной головой, метались в поисках нового вождя. Претендентов было немного. Почему же меня так изумил их выбор?
***
- Что? Вы предлагаете править Нидерландами мне?!
Я ужаснулась. Важные, облаченные в серое бюргеры из Голландии, Зеландии и Утрехта, крепкие, как их дамбы, откланялись возмущенные и униженные, придется их теперь ублажать лаской и лестью, застольем и звонкой монетой.
Я не могла принять трон Нидерландов - хватало дел и у себя в королевстве! Но Штаты, лишенные вождя, не устоят перед Испанией и года.
- Их надо крепче привязать к нам, - убеждал мой кузен Говард, сын моего старого двоюродного деда, лорда-адмирала. - Пошлите лучшего и знатнейшего, достойного вас!
Глаза у Чарльза были теперь, как у отца, умные, нервы крепче, он понимал Англию. Конечно, он прав. Я уже сама это решила. Послать достойного? Кто и сейчас достойнее Робина?
Перед отплытием он пришел приложиться к руке, с ног до головы сверкая парадными доспехами - ему предстояло быть не только моим наместником, но и моим воителем. По моему приказу на проводы собрался весь двор. Когда он уходил, великолепный, в сопровождении племянника Филиппа Сидни и пасынка Эссекса (свет, что ли, такой в конце ноября? - или глаза устали? - зрение притупляется, разве я так, раньше видела? - или я невольно сравниваю его с юным Эссексом - не мальчиком, но, как ни глянь, юношей, высоким, многообещающим), - только я вдруг спросила себя: "Кто этот незнакомец? Когда это у Робина исчезла талия, а волосы поредели, когда увяла кожа? Откуда бралась та божественная поступь, этот ли человек некогда оседлал, пришпорил и объездил мое сердце?"
Рели, тонкий, гибкий, смеясь, как смеются до тридцати, беззаботно махнул музыкантам и подскочил ко мне:
- Музыка ждет. Вашему Величеству угодно танцевать?
Черные кудряшки блестят, глаза уже пляшут, тугое молодое тело пахнет лимоном и лавандой...
Да, Моему Величеству угодно...
Я танцевала, и он танцевал, я перебирала струны, он сочинял стихи, я была очарована, ибо мой Рели умел песней подманивать птиц.
Я назначила его капитаном своей гвардии, пожаловала прекрасными владениями и рентами, а он платил мне своей любовью.
Я набрасывалась на нее с жадностью, так я изголодалась. Я была в тревоге, в гневе, не в себе.
- Вашему Величеству недостает лорда Лестера, - шепнула Кэт Кэри, убирая мои волосы.
О Господи, да! И недостает его именно таким, каким он был! Мне недостает того Робина!
***
Как нужен мне был Рели, когда пришли первые сообщения из Нидерландов. "Ваш вице-король держит поистине королевский двор, он окружил себя всяческим великолепием", - наивно докладывали мне.
- Что? - взорвалась я. - Мы выколачиваем деньги, сто, двести, триста тысяч фунтов, а он держит двор? - Я обратилась к письму: "И вскоре, как мы слышали, прелестная вице-королева прибудет разделить его труды и заботы..."
Жгучая досада пронзила меня в самое сердце.
Он послал за ней! Они будут изображать короля и королеву - на мои денежки!
Я с силой запустила в стену бокал, он разбился вдребезги.
- Вернуть его! - воззвала я к Берли. - Отобрать все титулы, швырнуть вместе с волчицей Леттис в ближайшую тюрьму!
- Нет, Ваше Величество, - успокаивал Берли.
"Леди, пощадите, - молил Робин в письмах. - Ежели Вы недовольны, она не приедет!"
"Вы больше не вице-король!" - посылала я с самым скорым гонцом.
"Тогда позвольте мне остаться последним из Ваших слуг! - доставляли мне еще быстрее его пресмыкательства. - Оставьте здесь Вашим конюхом, чистить лошадиные копыта..."
Пришлось оставить его, надо было сдерживать испанцев. А мне пришлось простить.
"Роб, - писала я в слезах, пресмыкаясь не хуже его, - летнее полнолуние помутило мой разум, я не владела собой. В мечтах я продолжаю беседовать с тобой и шлю печальное "прости" моим всевидящим очам, что бдят ради меня. Да хранит тебя Господь от всякого зла, да спасает от всех врагов. Прими миллион благодарностей за труды и заботы. Всегда та же, ER".
***
Да поможет мне Бог...
Но у меня оставался Рели!
Не назло ли Робину (я знала, как он будет досадовать, когда летучая молва достигнет Европы) пожаловала я Рели богатую винную монополию, подарила городской дом, произвела в рыцари? Мой новый сэр Уолтер рыдал у моих ног и клялся, что откроет для меня новые земли и назовет их "Виргиния" - земля девственницы. Дурацкая юношеская похвальба, но и она меня утешала.
Я отчаянно нуждалась и в юности, и в утешении - старость и даже худшее внезапно постигли почти всех, кто был мне близок. Из Франции сообщили, что мой Лягушонок, моя последняя любовь, герцог Анжуйский, скончался от удара, и я его оплакала. Даже Хаттон выглядел на сорок, а Робин, Господи помилуй, ведь он мой ровесник, моих лет - ему тоже полета! - которых при мне и шепотом назвать не смели, но которые рифмовались со всем, что угнетало меня в это тяжкое время: "казна пуста" и "на уме суета".
Полета!
Ненавижу!
И хватит об этом!
***
- Парри, убери эту жуткую штуку, она живая, глянь, трясется, как кабаний зад!
Яростно обмахиваясь, я глядела в зеркало. Заботливые руки копались в рыжих кудрях - там поддернут, тут расправят.
- Мадам, перрюке - самое роскошное, что носят леди во Франции...
- Чтоб тебе, Парри!.. Не перечь, называй вещи своими именами, эта штука - парик! Мне, по-твоему, нужен парик?
А если и так, немудрено, после всех пережитых скорбей, таких, что и долготерпеливый Иов принялся бы рвать на себе волосы! Но ведь этот зуд кое-где под волосами, конечно, пройдет с весной?
- Просто улучшенные накладки из волос, мадам, мы ими пользовались и раньше, чтоб немножко подправить природу.., как только девушка закончит с притираниями и нанесет румяна...
- Слишком много!
Слишком много всего - нависшая копна рыжих завитушек, кармин и кошениль на щеках, под ними белый свинец и бура поверх персиковой пудры, шеллак и гуммиарабик... - но главное, слишком много надо скрывать, слишком много морщин, слишком много прожитых лет!
***
Мне недоставало Робина, я жаждала его возвращения, ибо в зеркалах его глаз я не видела своих лет. И месяца не прошло, как мне грубо напомнили, как меня ненавидят, как враги мои, исполненные злобы и зависти, выжидают и строят бесконечные козни.
Однажды, когда я одевалась для присутствия, из прихожей донесся странный шум, а затем гневные крики моих лордов.
- Проклятие, как ее от такого защитить? - сердито и громко возмущался Оксфорд. - Ее Величество не может всякий раз выходить на люди в кирасе! Что она, Боадицея, что ли, королева-воительница?
Голос Уолсингема звучал не меньшей страстью:
- Придется стать!
Отшвырнув фрейлин, я бросилась к дверям:
- Что стряслось?
Ко мне повернулись десять, пятнадцать бледных лиц - горстка моих лордов, стражники...
- Как это вы не можете меня защитить?
Молчание.
Хаттон заговорил первый:
- Ваше Величество слишком уязвимы для нападения. Неусыпный надзор...
- Неусыпный надзор?
Что, опять Вудсток, домашний арест при Марии?
Я не выдержу.
- Лучше умереть, чем жить - в тюрьме!
Оксфорд напрягся:
- Но, мадам, если мы не сумеем вас защитить?
- Бог защитит! Но о чем речь? Зачем тут стража?
- Ваше Величество помнит доктора Вильяма Парри, члена парламента?..
- Нет.., да.., что с ним?
Берли стиснул руки и шагнул вперед:
- Его задержали в личном саду вашей милости, он бродил с кинжалом и пистолью, клялся прострелить ваше сердце и посадить вашу голову на шест.
Я задохнулась от ужаса:
- Он, верно, безумен!
Уолсингем горько рассмеялся и покачал головой:
- Последние годы он много разъезжал по Европе, миледи. Безумен он или нет, но его подкупили.
- Подкупили? Кто?
Уолсингем пожал плечами:
- Франция - Испания - люди шотландской королевы - папские агенты... Его черные глаза сузились и заблестели. - Все они заодно, католики и предатели. Все ищут вашей смерти! Надо смотреть строже, надо сузить все дыры, через которые лезут эти крысы!
Вот так его и поймали.
***
Трокмортон.
Боже! При этом имени слезы наворачиваются на глаза. Помните Николаса, сэра Николаса Трокмортона, кто одним из первых оказал мне поддержку, еще при сестре Марии, кто был моим послом во Франции, потом в Шотландии, когда Мария еще сидела на троне и только-только влюбилась в Дарили?
Когда он умер, я поклялась быть матерью его сиротке, которую он назвал в мою честь, юной Бесс - она незадолго до этого прибыла к моему двору.
И подумать! - его ближайший родственник, сын его брата, поднял на меня руку, участвует в покушении на мою жизнь?
Взяли его очень просто. Из Рима пришла новая Папская булла с требованием меня убить:
"Как есть сия греховная женщина в Англии причина погибели многих миллионов душ, тот, кто избавит от нее мир, сослужит Богу верную службу и исполнит волю священной памяти Святого Отца Пия V..."
Священной? Святого?
- Все заговоры идут из Рима, - божился Уолсингем, - через Францию и Испанию. Надо просто следить за двумя их оплотами в нашей стране - следить и ждать.
И voila! Трокмортона заметили, когда он покидал французское посольство, и схватили дома, когда он пытался сжечь свои предательские бумаги. Уолсингем лично наблюдал за пыткой в присутствии Парламентского комитета, чтобы все было законно и гласно. Предатель клялся выдержать тысячу смертей, но не сказать и слова.
Но сказал все - под конец. Мрачную историю они услышали.
Тут были не мелкие проходимцы вроде Ридольфи, а большой заговор. Возглавляли его герцоги Гизы, Мариина французская родня, поистине родственные души! Они никогда не переставали заботиться о ней, не прекращали усилий вернуть ее сына, маленького Якова, в римскую веру. По плану один из них должен был высадиться на южном берегу, другой вторгнуться через Шотландию, третья колонна из пяти тысяч наемников двинулась бы через Ирландию, а тем временем католики восстали бы по всей Англии.
Меня ждало острие кинжала, Марию - мой трон.
- Зачинщик - не кто иной, как ваш враг Мендоса. - Уолсингем примчался мне доложить. - Вот как он соблюдает посольский нейтралитет!
Я в гневе стиснула зубы, к ярости добавилась боль.
- Отошлите его немедленно, вышвырните его вон! Только сначала обыщите его бумаги, узнайте, кто за это платил!
- Мадам, мы уже знаем это из уст Трокмортона! - возразил Уолсингем. Кто, как не Папа и не король Испанский?
Так предатель продал меня двум моим заклятым врагам - и все за Марию Шотландскую, старую римскую потаскуху! Слышали его жалобные причитания, когда его снимали с дыбы? "Я предал ту, что мне дороже всего в мире!" рыдал он. Он любил ее! Она была ему дороже меня, его королевы, законной монархини, матери страны! За свое предательство он умер медленной мучительной смертью. Как ни сжималось мое сердце, я пальцем не пошевелила, чтобы его спасти.
***
Но не все желали мне смерти. Когда в этом месяце двор перебирался на зиму из Гемптона в Уайтхолл, народ заполнил грязные, раскисшие дороги.
Я не могла сдержать слез при виде этих честных и верных английских лиц.
- Благослови вас Бог, добрые люди!
- Вас любят, мадам, - высказался ехавший рядом французский посол.
Я ехидно рассмеялась:
- По крайней мере некоторые, как видите!
Но как ни сжималось мое сердце от их любви или от ненависти Трокмортона, еще сильнее оно сжималось от злобы к Марии, я ненавидела ее всю, до самых ее накрашенных бровей. Ибо кому же писал Трокмортон, когда его взяли, как не его "почитаемой владычице королеве Марии II, истинной и законной католической королеве Англии"?
- Вот, мадам! - ликовал Уолсингем. - Теперь мы ее поймаем!
Нет, сказали судейские.
Верно, она писала ему.
Ее вычурные французские фразочки помогли ей снова упорхнуть из наших сетей.
И опять Уолсингему осталось только божиться:
- Она себя выдаст. Ждать, мадам, - только ждать.
Глава 7
Ждать.
Кох я это вынесу?
Но ведь и она ждала.
Можно было бы догадаться, что в этой игре выдержка изменит ей раньше.
***
Когда он явился, великий предатель, она была уже готовенькая, даже перестоялась.
Конечно, он в нее влюбился, как все мужчины.
- Господи Иисусе! - бушевала я перед смущенно поджавшим губы Уолсингемом. - Что, у всех сынов Адама совесть в штанах, а разум - в мужеских признаках, как у ослов?
- Мадам, он полюбил ее чистой любовью еще в детстве, когда служил пажом в доме лорда Шрусбери, где она содержалась! - упрекнул меня этот пуританин.
Значит, как и несчастливец Норфолк, предыдущая ее жертва, как Трокмортон, ни разу ее не видавший, он не обменялся с ней и единым взглядом, что бывает между мужчиной и женщиной. Тешился мальчишеской мечтой о прекрасной юной пленнице-королеве. И он, и другие - пошли бы они на смерть, случись им увидеть ее наяву, крючконосую, горбатую матрону с двумя подбородками, погрязшую в римском пустосвятстве, поглупевшую, расплывшуюся от скуки, от жалости к себе?
- Не то что Ваше Прекраснейшее Величество! - По крайней мере. Рели был при мне.
А вот ведь умела обвести мужчину вокруг пальца: словно, фразочка - и он уже видит себя в десять раз больше и важнее в зеркале лживых взглядов. Как она улестила этого последнего! Он писал, она отвечала, и то был ответ на Уолсингемовы молитвы.
Мой мавр не мог ни смеяться, ни даже рыдать от счастья, только благодарил своего беспощадного Бога. Тих, как никогда, вошел он в мои покои:
- Мадам, кровью Христовой клянусь, она попалась.
Дрожащей рукой я схватила пергамент.
"Боже, дай сил прочесть, я должна это видеть!"
День был ясный, но черточки букв расползались черными пауками.
Проклятие угасающему зрению, что превращает полдень в сумерки! Я открыла окно, впустила солнце. Ужели она наконец-то выдала себя в письме? Я отчаянно щурилась, разбирая слова.
"...Весьма довольна, - писала она. - И когда все будет готово, пусть шесть джентльменов приступают к делу..."
Дрожа, я обернулась к Уолсингему:
- Шесть джентльменов?
- Готовые, с ее согласия, отнять у вас жизнь.
***
Доколе, Господи, доколе?
Тишина сгущалась, пока не отразилась, как гром, от заставленных книгами стен. Ни один из сидящих вокруг стола мрачных старцев не шелохнулся. Наконец самый старый и самый мрачный отложил документ, тряхнул головой и сказал:
- Она в ваших руках, мадам, сомнений быть не может.
Я обернулась. За рядами париков и черных мантий, за окошком Темпля в сияющем небе неслись наперегонки белые, словно кроличьи хвостики, облачка. В такой вот день, в иное лето, мы с Робином тоже неслись бы верхом наперегонки. Но он - далеко, а я сижу взаперти, как Мария, - ей удалось этого добиться.
И думаю, как ее убить.
За спиной у меня Уолсингем с облегчением выдохнул. Законники сперва тихо перешептывались, потом смолкли.
Лорд-канцлер снова заговорил, тыча пальцем в бесстыдное "Мария R". г regina, королева.
- Мы все согласны. Подписывая вам смертный приговор, она подписала свой.
***
С чего начался заговор Бабингтона?
Он возглавлял шестерку так называемых джентльменов, тех, кто должен был меня убить.
Среди них был священник, подлый отец Балла?, и за всем чувствовалась рука старого дона Мендосы, испанского посла, который и за морями не оставил кровавых грез и планов моей погибели. Эти шестеро должны отравить меня, застрелить в поездке или на прогулке в саду, заколоть в присутствии, прикончить во время молитвы.
И я умру, и врата Англии распахнутся перед Испанией. Уже назван тот ужас, который будет расти и шириться, доколе тень его не накроет всю нашу страну. "Чтоб довершить ваше освобождение, король пошлет Армаду, восторженно писал Марии Бабингтон, - не галионы, но плавучие крепости!"
Она одобрила и вторжение, и мою смерть - по любым законам это измена. Господи Иисусе!
Я смеялась и плакала над этим письмом.
- Когда это было? - сквозь слезы спрашивала я у Берли. - Верно, лет двадцать прошло с тех пор, как меня убеждали одобрить подобные же покушения на мою сестру?
- Да уж почти тридцать, мадам.
Боже, какой он старый, как по-стариковски опирается на горбуна-сына, юного Роберта.
- Но я их всех прогнала, и Уайетта, и Кортни, всех! Ничего не одобрила, главное, ничего не подписала.
Хаттон подался вперед:
- Госпожа, она подписалась под вашей смертью.
Я оглядела законников и ближайших моих советников. На каменных лицах был четко выписан приговор: "...И за это достойна смерти".
***
- Никаких новостей о шестерке?
- Пока нет, мадам.
Мы встретили Уолсингема в парке. Лицо его помертвело от усталости. За ним шел Дэвисон, доверенный секретарь, столь же изможденный и решительный, - когда они спят? Однако поклон Уолсингема был по-прежнему изящен и гибок.
- Его последнее письмо у нас, но в нем не названы имена.
Однако, если они берутся меня убить, значит, они тут, рядом, вокруг меня, в нескольких шагах...
Кто они?
Позади нас медленно катила волны река, здесь, в Ричмонде, широкая и ленивая, в тусклом свете августовского заката похожая на расплавленный свинец. Среди зелени, сколько хватал глаз, виднелись пестрые кучки придворных кавалеров и дам, горожан, прохожих, слуг. Подальше справа одинокая фигура приостановилась, ожидая, пока мы подойдем. Я взглянула в ту сторону - незнакомца как ветром сдуло.
Я вцепилась в Хаттона.
- Скажите, кто-нибудь знает этого человека?
Все уставились ему вслед, но ответил лишь юный Сесил:
- Это ирландский джентльмен, недавно прибыл ко двору. Зовут, кажется, Барнуэлл.
Ирландец - и католик?
Дэвисон исчез раньше, чем Уолсингем кивком приказал: "Следи за ним!" В приступе мучительного ужаса я оглядела кучку своих приближенных; Берли и Хаттон, осанистые в длинных мантиях, бедный недомерок - молодой Роберт Сесил, Уолсингем, вооруженный лишь связками бумаг, а за моей спиной - одни женщины, Парри и Радклифф, Анна Уорвик и Елена Нортгемптон.
- Хорошо же меня защищают! - вскричала я с дрожью в голосе. - Ни одного мужчины с мечом поблизости!
Где Рели?
Где Робин?
Но все мы знали, что пуля убийцы, яд и кинжальное острие проникают сквозь ограду из мечей. И в этой тоске мне предстояло прожить немалый срок, срок, нужный Уолсингему, чтобы распутать следы, ведущие вспять, к Марии.
***
- Ее место в Тауэре! - объявил Берли.
- Нет! - Я снова разрыдалась. Как мне забыть собственное заключение в этом страшном месте, вид эшафота, запах крови от досок, посыпанных толстым слоем соломы?
- Тогда где. Ваше Величество?
- В каком-нибудь пустом поместье - подальше от Лондона!
Берли задумался:
- Подойдет ли дом молодого графа Эссекса, что сейчас с лордом Лестером в Нидерландах?
- Пусть будет так.
Мой юный лорд, конечно, протестовал, слал возмущенные письма из-под Зютфена, который осаждали тогда английские войска, - но в те далекие дни я могла с ним управиться...
А тем временем Уолсингем схватил Бабингтона, отца Баллара и, да, действительно, ирландского дворянина Барнуэлла (тот оказался одним из них) и остальную "шестерку" - она выросла до двенадцати, нет, двадцати и более человек. Все были казнены за измену, но прежде они словесно или письменно обвинили Марию.
Ее судили в Фотерингее. Я проследила, чтобы все было на высоте. Однажды свежим октябрьским утром Берли тяжело взгромоздился на смирную лошадку и в сопровождении Уолсингема тронулся по Большой Северной дороге.
Тридцать четыре дворянина заседали в комиссии, в том числе даже старые паписты вроде Шрусбери. Уолсингем оставил мне в помощь верного Дэвисона, и первое, что я ему поручила, - написать Берли и Уолсингему, как мне недостает моего Духа и моего Мавра, а затем написать Робину, что его мне не хватает еще больше.
Однако ответ из Нидерландов поверг меня в печаль, более горькую, чем даже горесть разлуки.
"Поплачьте со мною. Ваше Величество, сестра моя понесла тяжелую утрату, лишилась единственного сына..."
***
Погиб Сидни, молодой Филипп Сидни, бедный неудачник! А его бедная женушка, некрасивая дочь Уолсингема, бездетна - нет у нее даже сыночка от его плоти, опоры вдовства...
Погиб геройски...
Бумага скользнула из рук на пол, в глазах потемнело, но в голове по-прежнему звучало рыдающее:
"...в битве под Зютфеном. В сражении с войсками испанского короля был смертельно ранен в верхнюю часть бедра. Сам, горя в лихорадке, он, когда ему принесли воды, чтобы облегчить муки, велел отдать воду лежащему рядом простому солдату, видя, что тот нуждается в ней больше".
- Ваше Величество, гонец из Фотерингея...
О, мадам, извините мое вторжение.., позвать ваших женщин?
- Нет, нет, Дэвисон, минутку, я приду в себя. Сообщите новости, я возьму себя в руки.
Моргая от возмущения, Дэвисон протянул мне депешу:
- Лорд Берли пишет, что королева Шотландская не отвечает на обвинения. Она-де не может быть виновной или невиновной, она самовластная королева, чужая на этой земле, и подсудна только Богу!
- А-ах!
Я взвыла и вырвала у него пергамент:
- Вздумала с нами в игры играть! Перо мне!
Дрожа от ярости, я села за стол, дернула к себе подсвечник, плеснула на руку горячим воском. Перо плевалось чернилами, как змеиным ядом, выплескивая на пергамент мой гнев.
"Вы всячески злоумышляли против меня и моего королевства. Измены сии будут доказаны, а ныне обнародованы. Я желаю, чтобы Вы отвечали дворянам и пэрам моего королевства, как мне самой.
Будьте честны и откровенны и тем скорее обретете мое благоволение. Елизавета, королева".
- Ха! Вот!
Почти задыхаясь, я швырнула пергамент в непокрытую голову Дэвисона.
- Прикажите доставить ее на скамью подсудимых, - прохрипела я, - даже если придется волочь верблюдами! Присмотрите за этим!
- Будет исполнено. Ваше Величество! - Он поклонился и бросился вон.
***
Само собой, поток протестов хлынул со всего света - посольства Франции, Испании, Священной Римской Империи завалили нас гневными упреками. Спокойней всех оказалась Шотландия - двадцатилетний король Яков узрел наконец возможность и вправду стать королем, даже больше - моим наследником. Чисто по-обязанности, отнюдь не как сын, молил он сохранить Марии жизнь. Многие возмутились, а по мне, мой крестник, каким бы он ни был, хоть не лицемерил. Всем я отвечала одинаково: "Это должно свершиться..."
***
И это свершилось, торжественно, как и подобает; открытый суд предъявил ей обвинение:
"По делу сэра Энтони Бабингтона - более того, как вы есть глава и пагубнейший источник всех замыслов против нашей законной государыни королевы Елизаветы, вы ныне обвиняетесь в гнуснейшем предательстве, будучи по рождению шотландкой, по воспитанию - француженкой, а по вере - истинным порождением Испании, а потому - дщерью раздора и сестрой блудницы Вавилонской, Римского Папы..."
***
- Золотые слова! - восклицала я перед Дэвисоном. - Пусть-ка ответит!
Теперь все шесть ее "джентльменов" были в наших руках, в том числе ирландский предатель Барнуэлл, и мы знали все.
Но она не лезла в карман за ответом - или за наглой ложью.
- Я не знаю Бабингтона! - бросает она.
Суду предъявляется ее собственное письмо.
- Я этого не писала! - звучит новое лжесвидетельство.
Два ее секретаря, даже не под пытками, клянутся на Библии, что писала.
- Они лгут! - твердит она вновь и вновь. - Слово королевы!
Ее слово?
Моя задница - вот что такое ее слово!
Хотя нет, в моей заднице куда больше правды!
К тому времени, когда перед судом предстали Бабингтон, иезуит отец Баллар и другие "джентльмены" - заговорщики, я была вне себя от бешенства.
- Пусть получают полной мерой и по всей строгости! - визжала я.
Во время казни Бабингтон продолжал шептать: "Раrсе, parce, Domine" "Помилуй, помилуй, Господи," - когда палач уже вырезал и вынул из груди сердце. И это я, помнящая сожжения при Марии, распорядилась устроить подобное зверство?! Задыхаясь от слез и тошноты, я отправила новый приказ: "Остальных повесить до полного удушения, лишь затем холостить и потрошить!"
И все это из-за Марии.
Она продолжала биться, как умирающий гладиатор. Вскинулась на Берли:
- Вы негодный судья - вы мой враг!
И что же ответил мой Дух, мой лучший слуга, поистине правая рука моей души, сухим голосом законника? "Вы заблуждаетесь, мадам.
Я всего лишь враг врагов моей королевы!"
Ей нечем было защищаться, помимо лжи и угроз, слез и возмущения, - она могла сколько угодно портить ими воздух, все равно вердикт оказался: "Виновна".
И тут стало видно, как любят меня и как ненавидят ее! От Корнуолла до Карлайла благовестили церковные колокола, пылали праздничные костры, звучали псалмы и молитвы, словно вся Англия желала плясать на ее могиле. Два десятилетия народ ненавидел "гадину", "русалку", "блудницу", теперь он алкал ее смерти, жаждал крови, требовал возмездия.
А я сражалась за ее спасение, как тигрица сражается за детеныша. Когда Уолсингем вернулся с севера, гордый и предовольный собой, я не подписала смертный приговор.
Он стоял как громом пораженный, потом затрясся с ног до головы.
- Назовите хоть одну причину, мадам, - кричал он, желтый, дрожащий, по которой надо спасать эту змею, которую вы пригрели за пазухой и которая все двадцать лет пыталась ужалить вас насмерть!