— Смотрите, сэр!
Рядом с моей парадной постелью, убранной пышным алым шелковым балдахином, стоял изящный наборной работы кабинет в рост человека. На нем были выложены буквы ER под моим гербом, увитым розами Тюдоров и дубовыми листьями, инкрустированными слоновой костью, черным деревом и перламутром. Я распахнула дверцы на хитрых латунных петлях. За ними были другие дверцы, дальше ящички, в них Другие ящички, и так далее, и так далее.
— Смотрите! — кричала я, воодушевляясь, распахивая дверцы и выдвигая ящички. Я вытащила дивную нить белоснежного жемчуга, золотое деревце с изумрудными листиками, пригоршню алмазов, рубин с перепелиное яйцо — отец держал его у изголовья — и еще, еще…
— Все это достанется вашей хозяйке… со временем!
Незачем было добавлять: «Если она сделает по-моему!»
Однако зоркого Мелвилла не ослепили побрякушки, пусть самые великолепные. Словно аист, он видел рыбку за милю.
— А это что, мадам?
— Это? — Я деланно рассмеялась. — Так, ничего!
Но прежде чем я успела его остановить. Мелвилл запустил руку в ящик и расхохотался.
— «Портрет моего лорда»? — прочел он в притворном изумлении. — Кто же ваш лорд, госпожа?
Отнекиваться было бесполезно. Собрав все свое высокомерие, я взяла у него завернутый в бумагу пакетик и вынула оправленную в золото миниатюру. Мелвилл даже не удосужился разыграть удивление:
— Да, мадам, лорд Роберт — настоящий красавец, Ваше Величество не зря удостоили его своей близости.
Близости?
Духовной или телесной — на что он намекает?
Как ловко он насмехается — оскорбляет, будто и не оскорбляя!
— Лорд Роберт — мой лорд в той же мере, что и все остальные мои лорды — не более чем ближайший друг и брат!
— И моя королева не станет отнимать у Вашего Величества, — проворковал он, глядя притворно-чистыми, словно вода над галькой, глазами, — человека, которого вы называете братом и ближайшим другом. Она добивается лишь того, что причитается ей по праву.
Ах эти скользкие шотландцы! Мой лорд — вот что ей причитается!
— Так она отвергает лорда Роберта?
Мелвилл вкрадчиво улыбнулся:
— Отнюдь, мадам. Как сестра вашей милости и ближайшая наследница, моя королева не хотела бы огорчать вас своим браком! Но что один мужчина для прекрасной королевы, которую должны осаждать тысячи?
Зеркало, зеркало на стене…
Я не устояла перед искушением.
— Насколько красива ваша королева? Как я?
Он деликатно кашлянул в ладошку.
— Она… — помолчал он, — прекраснейшая королева Шотландии, как вы — прекраснейшая королева Англии.
Хмм.
— Она так же бела лицом?
— Чуть смуглее, мадам, но все равно очень привлекательна.
— Но кто из нас красивее?
Сэр Джеймс привычным жестом отбросил со лба серебристую прядь.
— Сам Парис, — легко отвечал он, — вынесший знаменитый суд трем богиням, встреть он вас и мою хозяйку, не знал бы, какой из королев вручить золотое яблоко.
Хмм!
— Какого она роста? Выше меня?
— О да, мадам.
Наконец-то я заставила его признать за ней недостаток!
— Значит, она чересчур рослая — ведь я не слишком высока и не слишком низка!
— Тем легче вам подобрать мужа себе по росту.
Я покачала головой:
— Я не чувствую склонности к супружеству.
Будь моя воля, я бы осталась как есть — королевой-девственницей. Но если ваша королева, которая могла бы стать моей любезной наследницей, вздумает угрожать мне мужем-иноземцем, придется и мне подумать о браке!
Он рассмеялся неожиданно звучным, сочным смехом:
— О нет, мадам, что бы ни делала моя королева, вы о замужестве не помышляете! Вы слишком горды, чтобы покоряться; вы считаете, что в браке станете всего лишь английской королевой, тогда как сейчас вы и королева и король!
Я сверкнула глазами. Он поспешил загладить впечатление:
— Но не тревожьтесь, миледи, моя королева и не думает вам угрожать! Она понимает, чем будет вам обязана, когда вы назовете ее своей наследницей!
Что ж, в этом было свое утешение. Сэр Джеймс обещал, что Мария не выйдет замуж, без моего согласия, если я открыто признаю ее наследницей английского престола. Неплохо — если истинным наследником станет сын Робина! Мы с Марией, почитай, ровесницы. Наверняка я ее переживу, и речь идет о следующем поколении.
Но чтобы она вышла за дона Карлоса, чтобы сын испанца метил на английский престол — нет, это немыслимо! А если она пойдет за Робина…
Поначалу у него глаза полезли на лоб.
— Мадам, вы шутите! — ошарашенно заявил он.
Я взяла его за руку, принялась разглядывать длинные, бледные в зимнем свете пальцы.
— Вы говорите, будто любите меня, а сами отказываете мне в таком пустяке?
Он сглотнул.
— Пустяке? Мадам…
— Робин… — Я приложила палец к его губам. — Я не могу позволить, чтобы королева Шотландская вышла за врага Англии.
Но отдать ей моего лучшего друга? Я отвернулась.
Он расхохотался:
— Я вас раскусил! Моя мудрая госпожа все рассчитала! Покуда мы уютно сидим в Уайтхолле, греемся у огня и смотрим на снег за окном, вы бросаете меня под ноги этой охотнице за мужьями, чтобы отсрочить ее брак с кем-то другим и заставить ее, словно собачонку, бежать за вами в надежде заполучить ваше официальное признание, сделаться вашей признанной наследницей! — Он перевернул мою руку ладонью вверх, поднес к губам. — Поздравляю вас, миледи!
— Все совсем не так! — выговорила я.
— Ну разумеется, не так! — Он улыбнулся во весь рот, словно щука, завидевшая пескаря. — Вы предлагаете меня и таким образом распугиваете других искателей; король, скажем. Испанский поостережется переходить дорогу английской королеве, которой вздумалось посадить на престол своего бесценного фаворита!
Его рука в моей была тепла. Я играла его длинными пальцами, сгибала их, разгибала, гладила каждый в отдельности.
— Вы так полагаете? Значит, вы видите, что я думаю, забочусь о вас.
— О, миледи… — Он погрустнел, стиснул мою руку, прижал к губам. — Поверьте, ваши намерения мне ясны. Вы испытываете мою любовь, словно в тисках — заворачиваете винт, пока не выдавите все чувство до капли. Скажи я «нет» — вы объявите меня недостойным рыцарем, отказавшим даме в ее просьбе, когда ему надлежит быть — как там девиз вашего батюшки? — «COEUR LOYAL» — верным до смерти, пусть это будет смерть моего сердца.. Ответь я радостным согласием: «Да, мадам, сделайте меня королем Шотландским» — где тогда будет моя любовь, мое постоянство? Да я покрою себя вечным позором!
Теперь настал мой черед смеяться. Гладя его лицо, я пыталась вызвать на нем улыбку.
— Вы проникли в мои намерения глубже, чем они простираются! Я всего лишь хотела поделиться вашим приятным обществом с моей шотландской сестрой!
Он пристально взглянул мне в глаза.
— Предупреждаю, мадам: я напишу шотландской королеве, что вы используете меня в качестве подсадной утки, — не думайте, будто любовь к вам превратила меня в ручную змею!
Он во мне сомневается? Сейчас я уломаю его поцелуями, начну с ногтя на мизинце. Внезапно он схватил меня за руки — он то мял их грубо, то нежно целовал, ласкал ладонь, локоть, плечо…
Во мне закипала страсть.
— Это лишь показывает, каким хорошим мужем вы будете для любой женщины, — простонала я, вырываясь.
«Тогда почему не вам, госпожа?» — явственно спрашивали его глаза. Однако вслух он сказал:
— Это новая пытка? Испытание моей верности? Игра?
Я отвернулась. Я не ответила, потому что не знала.
Отказаться от своего замысла? Пока я думала о своем плане — и о Робине, и о Марии, двух противоположных полюсах моей вселенной, — сэр Джеймс Мелвилл и мой Рандольф беспрестанно разъезжали между двумя столицами. К Мелвиллу присоединился другой любимый Мариин посол — Мэтленд Летингтон, с моей стороны в игру вступил Сесил, с ее — граф Морей, побочный единокровный брат Марии и доверенный приближенный.
Ибо Шотландии с Англией предстояло уладить не один этот вопрос. В постоянных приграничных стычках шотландцы сумели прибрать к рукам земли многих наших северных графов. Теперь, когда шотландские лэрды замирились со своей королевой и она отослала французов в Париж — пусть там воюют между собой, — пришла пора поговорить о возврате захваченного.
А чтобы сделать Марию сговорчивей в вопросах брака, не мешало нажать на нее с другой стороны. Я послала в Эдинбург графа Леннокса (он потерял земли по обе стороны границы) — требовать их возвращения.
Не успел он уехать, а меня уже затрясло.
Я послала за Сесилом и выложила ему свои сомнения:
— Леннокс ненадежен! Он одной ногой в Англии, другой — в Шотландии; Бог весть куда ему вздумается прыгнуть.
Сесилу самому тогда было тяжко: долгожданный ребенок, о котором он молился восемнадцать лет супружества, его первенец Роберт появился на свет горбуном, жалким скрюченным карликом, и вообще, похоже, был не жилец. Мой секретарь кисло улыбнулся:
— Простите, мадам, но его жена, графиня, еще ненадежнее.
Мне пришлось простить, хотя он дурно отозвался о моей кровной родственнице. Леди Маргарита была моим недругом со времен Марии.
Тогда я ненавидела ее, а как папистка она ничуть не подобрела с моим восшествием на престол. Она страдала тем же недугом, что и кузина Екатерина Грей, — примесью тюдоровской крови, достаточной, чтобы вообразить о себе невесть что, но недостаточной, чтобы трезво смотреть на вещи. Дочь старшей сестры моего отца, вышедшей замуж за шотландца, и, следовательно, чужеземка, рожденная вне Англии, католичка — женщина! — она была еще моим отцом решительно исключена из списка наследников. Его сквернейшество Папа Римский и тот с большим основанием мечтал бы об английском престоле!
Но мадам Маргарита владела этим бесценным сокровищем, живым и здоровым сыном, этим святым Граалем, мальчиком с кровью Тюдоров в жилах, пусть жидкой, пусть разбавленной, но все же Тюдоров, а с отцовской стороны — прямым потомком шотландского короля Якова II.
Она всегда похвалялась своим сыном, кричала: «Его зовут Генрих!» — еще до того, как он испустил свой первый крик, в родовых судорогах.
— А сейчас, — мрачно сказал Сесил, — мне доносят, что она думает женить своего сына на вдовствующей королеве Марии — и сделать его королем.
— Что?! Нет, нет, это чепуха! Он еще мальчишка, у него молоко на губах не обсохло! — Я вспомнила двор при Марии и его — ребенком рядом со своей несносной мамашей. Ведь это было совсем недавно!
Сесил покачал головой:
— Мадам, ему девятнадцать.
Девятнадцать? На год меньше, чем Марии!
И кто он такой, чтобы свататься к бывшей королеве Франции, до сих пор не утратившей надежду воцариться в Испании! Даже его имя — «лорд» Дарнли, не настоящий титул, как и у Робина. Нет, его бояться нечего.
И все же… Сесил редко ошибается. Безопаснее будет осадить молодчика.
Вот оно! Одним махом возвысить Робина, сделать его достойным женихом для королевы и убрать с дороги сосунка Дарнли! Вот он случай вознести моего лорда — потому что он мой, и всегда будет моим! — увенчать его достойным титулом.
«За ваши доблестные заслуги жалуем вас бароном Денби и графом Лестером…»
Ни один церемониал в жизни я не готовила с таким, тщанием. Во-первых, титул — он всегда давался младшему сыну короля, так же как второй сын всегда был герцогом Йоркским. Во-вторых, поместья — древний Кенилворт в Уорвикгиире, с большим замком, одним из красивейших в Англии, все прежние владения его отца, по соседству с землями брата Амброза в Уорвике; должности, откупа, ренты — я пичкала его богатствами и почестями, покуда он, подобно метеору, не ворвался в ряды знатнейших и не стал завидной партией даже и для королевы.
Чтобы подчеркнуть его высокое положение, я приказала: пусть после торжественной службы в Вестминстерском аббатстве в Присутственный покой Сент-Джеймского дворца, где предстоит свершиться церемонии, его сопровождают мой кузен Хансдон, лорд-адмирал Клинтон, граф Сассекс и граф Хантингдон; пусть все видят, что первые пэры страны, даже Хантингдон, которого иные прочат в наследники престола, склоняются перед Робином, признают его главенство.
А чтобы урок усвоился, чтобы подчеркнуть контраст между моим лордом и жалкими подражателями, пусть пажом на церемонии будет Дарнли, пусть несет впереди Робина золотой меч — я сочла (и не ошиблась), что рядом с мужчиной он покажется школьником-переростком, бледной пародией на английского лорда, желторотым птенцом.
Оставляю вас догадываться, как великолепен был Робин, когда стоял передо мной на коленях, а Сесил читал жалованную грамоту, — Робин, одетый с головы до пят в парчу из Святой Земли, в затканном золотом камзоле, белых чулках, белых башмаках с золотыми каблуками, в белой с золотом кожаной перевязи, с позолоченными перьями белой цапли на белой шелковой шапочке, в оплечье из трех нитей белого жемчуга, перемежающегося золотыми бусинами, — даже волосы его в тот день были надушены лилией и белой жимолостью. Вот он встает навстречу, вот я наклоняюсь к нему, наступает самый торжественный момент. Сперва церемониальная перевязь, затем его собственный золотой церемониальный меч, затем тяжелое бархатное облачение — знак его нового сана.
Застегивая золотую пряжку на плаще, я коснулась его шеи. Какая теплая… какая теплая и гладкая. Я не удержалась и, еще не понимая, что делаю, скользнула рукой под снежно-белый жесткий воротник, погладила кожу. Он выглядел таким серьезным, меня так и подмывало вызвать одну из его обворожительных улыбок — и плевать, что на нас смотрят Мариин лорд Мелвилл, испанские и французские послы. Робин долго крепился, но наконец невольная улыбка расцвела у него на губах. Глаза говорили: «За это вы заплатите позже — поцелуями…»
Теперь-то она перед ним не устоит! Когда процессия двинулась дальше, я перехватила брошенный на Дарили взгляд сэра Джеймса и, не сомневаясь в ответе, поддразнила:
— Что, сей вьюноша кажется вам пригляднее?
Сэр Джеймс пожал плечами, заломил бровь.
— Мадам, моя госпожа рассудительна и осмотрительна. Как же она предпочтет вашему лорду безусого женоликого юнца?
Я довольно кивнула. И впрямь, как? Мария уже побывала за мальчиком, теперь ей наверняка нужен муж. А кто из мужей сравнится с моим Робином?
В тот же вечер, когда мы пировали в моих покоях, подоспела еще одна радостная весть — такая важная, что архиепископ Кентерберийский прибыл сообщить ее лично.
Я поднялась ему навстречу, протянула обе руки:
— Входите, милорд архиепископ, входите!
Я с нежностью глядела на его озабоченное морщинистое чело, стиснутые руки, плотно сжатый рот. Паркер! Маленького Мэтью Паркера я сама назначила на эту должность за то, что он был духовником моей матери, а еще больше — за то, что остался верен ее памяти, когда другие не знали, как громче от нее отречься. Но еще больше я полюбила его в эту минуту, когда он торжественно произнес:
— По просьбе вашего секретаря Сесила Верховный церковный суд рассмотрел спорный матримониальный случай. Леди Екатерина Грей, называющая себя графиней Гертфорд, всего лишь Грей, поскольку она не венчана.
— Екатерина не венчана? — задохнулась я и тут же вспомнила, как в день ее бесчестья Сесил невинно обронил: «У нас будет время вникнуть в обстоятельства их бракосочетания».
Какой умница! Снова он оказался прав! Да, конечно, Екатерине всю жизнь чудовищно не везло, сама судьба ополчилась против нее! Видимо, они поженились второпях, наверно, в тот самый день, когда она отказалась ехать со мной на охоту, за суматохой им удалось скоренько обвенчаться. Чтобы сохранить тайну, они пригласили первого попавшегося священника невесть откуда — теперь невозможно сыскать ни его, ни каких-либо записей. Единственной свидетельницей была сестра Гертфорда, Джейн Сеймур, а она, бедняжка, умерла от оспы. Ни церковной церемонии, ни оглашения, ни священника, ни свидетелей, ни записи в приходской книге — так что остается от их законного венчания?
Екатерина направо и налево вопила, что у нее есть документ, составленный ее мужем, определяющий ее вдовью долю в случае его смерти и подтверждающий их брак. Но где он в таком случае? Пропал, видите ли! И женщина, которая не сумела сберечь клочок бумаги, считает себя в силах управлять королевством? Я смеялась до упаду!
Теперь она клялась своей бессмертной — своей бессмертной! — душою, что они обвенчаны по-христиански.
— Пусть удавится вместе со своею бессмертной душой! — довольно заявила я. — Налейте вина архиепископу! Пусть доводит до конца дело о признании брака недействительным.
И пусть со всех амвонов во всеуслышание объявят, что ребенок — незаконный. Еще вина! За здоровье моего лорда и моего архиепископа и, разумеется, за здоровье моего секретаря!
В ту ночь мы славно повеселились. Однако меньше чем, через минуту я получила жесточайший урок, жесточайшее напоминание, что черный пес-Крушенье всегда бежит следом за своим золотым братом-Торжеством. Ибо вскоре страшные вести из Франции вытеснили из моей головы всякую мысль о Екатерине — вести о поражении и смерти. В этой войне мы потеряли кучу денег, мне до сих пор больно об этом вспоминать. Мы потеряли Гавр и надежду вернуть Кале. Мы потеряли тысячи английских храбрецов и доброе имя Англии, лишь жалкие остатки нашего воинства вернулись назад под изорванным и окровавленным стягом Амброза. Я рыдала у Робина на плече и слегла с мигренью, с болью в животе и в половине лица, где мучительно ныл и дергал еще один зуб.
Тогда ли я недодумала, недослушала, когда граф Леннокс прислал из Шотландии человека с просьбой отправить ему в помощь сына, чтобы вместе требовать от королевы Шотландской возвращения отнятых в приграничных войнах земель? Или просто сдалась на уговоры, когда все вокруг просили отпустить Дарнли в Шотландию?
— Чего вы боитесь, миледи? Что королева Шотландии выйдет за него замуж? — смеялся Робин, замедляя шаг, чтобы подать мне руку, когда мы по мокрой гальке шли из дворцовой церкви с праздника святого Стефана. — Да она никогда не выйдет замуж без вашего согласия, ведь тогда прости-прощай обещанное преемство!
— Но она наверняка хочет взглянуть на него! — возражала я, старательно обходя мокрые декабрьские сугробы, чтобы не замочить лайковые башмачки и узорчатый бархатный плащ. — Брак с ним укрепил бы ее притязания на английский трон и помог бы усидеть на шотландском, ведь в нем кровь Тюдоров и Стюартов!
— Весьма вероятно, — заметил идущий слева от меня Сесил. — Но даже если ей занятно на него взглянуть, в наших интересах окружить ее возможно большим числом искателей. Хотя Филипп Испанский по-прежнему не торопится женить дона Карлоса, Трокмортон пишет мне из Парижа, что королева-регентша сватает королеву Шотландскую за французского мальчика-короля, своего сына Карла.
— За ее бывшего деверя?!
Тень моего отца и его первой Екатерины, Екатерины Арагонской, — как он взял тогда за себя вдову брата Артура, преступил записанный в книге Левит запрет и какие горести из этого проистекли!
— Ах, французы! — Возмущению моему не было предела. Я тоже полагала, юнец Дарнли рубит сук не по себе, что Мария не обратит на него внимания, а если и обратит, то, здраво поразмыслив, откажет.
«Пусть едет», — говорили все.
Никогда еще два слова не воспламеняли такой огромный пороховой погреб, как в тот миг, когда я согласилась с этим «пусть едет».
Глава 14
А женщины?
Нет, не спрашивайте меня, не знаю. В жизни не теряла даже наперстка, а головы и подавно. Когда я любила Робина, я обретала любовь, любовь, которая была со мною всю жизнь, которой я дышала, как воздухом, с той поры, когда мы вместе резвились в Божьем саду, покуда по прародительскому примеру не впали в греховную человеческую страсть.
Но терять голову от любви?
Нет.
Так что такое любовь?
Если не безумие, может быть, голод? Вкус к неведомому яству, аппетит к еще неиспробованному, влечение к неизвестному, но узнаваемому по первому сладкому дуновению?
Одно я знаю — величайшая любовь в жизни приходит не первой. Есть разные роды любви — девическая влюбленность, телесная страсть, телесный голод, потом зверский голод любви, — и все их надо испытать, испробовать, вкусить, покуда придет величайшая.
Кэт рассказывала, как терзался голодом мой отец — когда угасла его любовь к первой королеве, когда он спал один в Расписном покое Уайтхолла и не входил на королевину половину; когда стала сказываться роковая разница в годах. Королева уже и без зеркала видела, какой глубокий след оставили сорок зим на ее желтоватой коже испанки. Жестокая природа состарила ее до срока; она похоронила всех своих детей, кроме моей сестрицы Марии. Ей пришлось пережить все семь проклятий женского рода: младенцы умирали и разлагались в ее утробе и появлялись до срока бесформенными выкидышами. Хуже всего было рожать мальчиков, которые проживали по несколько дней, успевая заронить надежды — всякий раз ложные. Немудрено, что спина ее согнулась от бесконечных беременностей, от горя, сгорбилась от покорности судьбе.
А Генрихов голод требовал удовлетворения.
Неприкаянный, словно планета на небосводе, король переезжал с места на место, из дворца во дворец по пыльным дорогам и узким аллеям между Вестминстером, Ричмондом и другим его излюбленным приютом — Савойским дворцом.
За ним следовали послы и посланники, тайные советники и придворные, добрые друзья Сеффолк, Кари, Норрис и другие. Сейчас они были королю гораздо ближе королевы и уж конечно он любил их не в пример больше.
Смеясь, дурачась, возясь, как мальчишки, они отвлекали Генриха от горестных мыслей, Екатерина же всем своим скорбным и жалким видом напоминала о его беде.
— По коням! — кричал он на заре; сражался на ристалище, гонял зайцев и борзых как одержимый. По ночам плясал, словно у него пляска святого Витта, без устали прыгал и подскакивал выше всех придворных весельчаков.
— Еще! — приказывал он. — Еще! Больше!
Больше!
Или метал кости, словно в него вселился сам дьявол, проигрывал золото, как медяки. И обжирался. Смотрители королевских кухонь тщетно пытались наполнить эту прорву — говядина, барашки, перепела, каплуны и аисты, павлины, пеликаны и поросячьие ножки царственной процессией устремлялись в разверстый монарший зев.
И с каждым проглоченным куском его величие только возрастало.
«Когда он шествует, земля дрожит и люди дивятся!» — восклицал путешественник, племянник немецкого графа.
«Красивейший и утонченнейший из земных властителей!» — вторил другой поклонник.
Однако голод его не унимался.
Этот голод могла насытить только женщина.
Ранним утром первого мая 1526 года, когда королевины фрейлины возвращались с веселья, Генрих приметил одну, державшуюся особняком. Сквозь оконный переплет он подглядел, как она бросила букет алых и белых майских цветов, отвернулась от веселых подруг и пошла сама по себе.
В тот вечер он велел, чтоб ее к нему подвели. Миниатюрная, не выше его жены Екатерины, по-мальчишески стройная. Но у мальчиков не бывает таких глаз — больших, темных, сияющих в приглушенном свете свечей, таких волос, черных, бархатистых, словно струящаяся тьма, и ни один мальчик, да и не одна женщина при дворе не выглядели бы так обворожительно во французском, изумрудного шелка платье.
— Недавно из Франции, мадам? — мягко спросил Генрих, присмиревший под спокойно-величавым взглядом огромных черных очей, в которых, казалось, таится самая ночь.
Она кивнула.
— И вам не по нраву майское гулянье в доброй старой Англии?
Она не спросила, откуда ему известно про утреннюю пантомиму с майским цветом. Человек помудрее заключил бы, что она разыграла всю сцену нарочно — в конце концов, каждый знал, куда выходят окна королевской опочивальни и в какой именно час король встает, потягивается и приказывает постельничьему распахнуть окно, чтоб впустить утреннюю свежесть!
Человек более мудрый — или менее значимый… но великий Гарри всегда самоуверенно полагал, что женщины любят его самого, а не его сан.
Она смело выдержала его взгляд.
— Это гулянье… — Здесь она медленно потупила огромные оленьи глаза, взглянула на Генриха искоса, из-под ресниц — уловка из арсенала заправской кокотки.
Так они говорили, ее враги, но если это уловка кокотки, значит, каждая женщина — кокотка.
…За этой уловкой последовала вторая, тихий шепот, так что Генриху пришлось наклониться к самому ее лицу:
— Этакие пустяки меня не радуют… не доставляют мне… удовольствия.
Птиц ловят за ноги, как гласит пословица, охотников — за другое место.
Разумеется, он попался, словно камбала в невод, запутался в чем-то таком, чего прежде не знал.
И это была любовь.
А любовь не считается с политикой.
Я знала: Мария горда, может, и почище моего. И твердо верила, что в царственной заносчивости она не пожелает в супруги безродного мальчишку.
И все же…
За Дарнли следовало приглядеть.
Перед отъездом он подошел к руке, и я воспользовалась случаем взглянуть на него еще разок. Да, к нему и впрямь стоило приглядеться — вот кто был поистине хорош собой. Выше всех присутствующих, даже выше Робина, в черных шерстяных дорожных чулках, которые подчеркивали безупречную форму икр, тонкий в талии, широкий в плечах, он, казалось, не вылеплен кое-как старушкой природой, а высечен умелым ваятелем. Правда, чувственное лицо, прямой нос, большие глаза и маленький рот были на мой вкус чересчур женственными; зато золотисто-каштановые волосы, светлая кожа и безупречная учтивость, словно позаимствованная у старого Арундела или сумрачного Норфолка, делали его похожим на молодого бога.
Рядом с моей парадной постелью, убранной пышным алым шелковым балдахином, стоял изящный наборной работы кабинет в рост человека. На нем были выложены буквы ER под моим гербом, увитым розами Тюдоров и дубовыми листьями, инкрустированными слоновой костью, черным деревом и перламутром. Я распахнула дверцы на хитрых латунных петлях. За ними были другие дверцы, дальше ящички, в них Другие ящички, и так далее, и так далее.
— Смотрите! — кричала я, воодушевляясь, распахивая дверцы и выдвигая ящички. Я вытащила дивную нить белоснежного жемчуга, золотое деревце с изумрудными листиками, пригоршню алмазов, рубин с перепелиное яйцо — отец держал его у изголовья — и еще, еще…
— Все это достанется вашей хозяйке… со временем!
Незачем было добавлять: «Если она сделает по-моему!»
Однако зоркого Мелвилла не ослепили побрякушки, пусть самые великолепные. Словно аист, он видел рыбку за милю.
— А это что, мадам?
— Это? — Я деланно рассмеялась. — Так, ничего!
Но прежде чем я успела его остановить. Мелвилл запустил руку в ящик и расхохотался.
— «Портрет моего лорда»? — прочел он в притворном изумлении. — Кто же ваш лорд, госпожа?
Отнекиваться было бесполезно. Собрав все свое высокомерие, я взяла у него завернутый в бумагу пакетик и вынула оправленную в золото миниатюру. Мелвилл даже не удосужился разыграть удивление:
— Да, мадам, лорд Роберт — настоящий красавец, Ваше Величество не зря удостоили его своей близости.
Близости?
Духовной или телесной — на что он намекает?
Как ловко он насмехается — оскорбляет, будто и не оскорбляя!
— Лорд Роберт — мой лорд в той же мере, что и все остальные мои лорды — не более чем ближайший друг и брат!
— И моя королева не станет отнимать у Вашего Величества, — проворковал он, глядя притворно-чистыми, словно вода над галькой, глазами, — человека, которого вы называете братом и ближайшим другом. Она добивается лишь того, что причитается ей по праву.
Ах эти скользкие шотландцы! Мой лорд — вот что ей причитается!
— Так она отвергает лорда Роберта?
Мелвилл вкрадчиво улыбнулся:
— Отнюдь, мадам. Как сестра вашей милости и ближайшая наследница, моя королева не хотела бы огорчать вас своим браком! Но что один мужчина для прекрасной королевы, которую должны осаждать тысячи?
Зеркало, зеркало на стене…
Я не устояла перед искушением.
— Насколько красива ваша королева? Как я?
Он деликатно кашлянул в ладошку.
— Она… — помолчал он, — прекраснейшая королева Шотландии, как вы — прекраснейшая королева Англии.
Хмм.
— Она так же бела лицом?
— Чуть смуглее, мадам, но все равно очень привлекательна.
— Но кто из нас красивее?
Сэр Джеймс привычным жестом отбросил со лба серебристую прядь.
— Сам Парис, — легко отвечал он, — вынесший знаменитый суд трем богиням, встреть он вас и мою хозяйку, не знал бы, какой из королев вручить золотое яблоко.
Хмм!
— Какого она роста? Выше меня?
— О да, мадам.
Наконец-то я заставила его признать за ней недостаток!
— Значит, она чересчур рослая — ведь я не слишком высока и не слишком низка!
— Тем легче вам подобрать мужа себе по росту.
Я покачала головой:
— Я не чувствую склонности к супружеству.
Будь моя воля, я бы осталась как есть — королевой-девственницей. Но если ваша королева, которая могла бы стать моей любезной наследницей, вздумает угрожать мне мужем-иноземцем, придется и мне подумать о браке!
Он рассмеялся неожиданно звучным, сочным смехом:
— О нет, мадам, что бы ни делала моя королева, вы о замужестве не помышляете! Вы слишком горды, чтобы покоряться; вы считаете, что в браке станете всего лишь английской королевой, тогда как сейчас вы и королева и король!
Я сверкнула глазами. Он поспешил загладить впечатление:
— Но не тревожьтесь, миледи, моя королева и не думает вам угрожать! Она понимает, чем будет вам обязана, когда вы назовете ее своей наследницей!
Что ж, в этом было свое утешение. Сэр Джеймс обещал, что Мария не выйдет замуж, без моего согласия, если я открыто признаю ее наследницей английского престола. Неплохо — если истинным наследником станет сын Робина! Мы с Марией, почитай, ровесницы. Наверняка я ее переживу, и речь идет о следующем поколении.
Но чтобы она вышла за дона Карлоса, чтобы сын испанца метил на английский престол — нет, это немыслимо! А если она пойдет за Робина…
Поначалу у него глаза полезли на лоб.
— Мадам, вы шутите! — ошарашенно заявил он.
Я взяла его за руку, принялась разглядывать длинные, бледные в зимнем свете пальцы.
— Вы говорите, будто любите меня, а сами отказываете мне в таком пустяке?
Он сглотнул.
— Пустяке? Мадам…
— Робин… — Я приложила палец к его губам. — Я не могу позволить, чтобы королева Шотландская вышла за врага Англии.
Но отдать ей моего лучшего друга? Я отвернулась.
Он расхохотался:
— Я вас раскусил! Моя мудрая госпожа все рассчитала! Покуда мы уютно сидим в Уайтхолле, греемся у огня и смотрим на снег за окном, вы бросаете меня под ноги этой охотнице за мужьями, чтобы отсрочить ее брак с кем-то другим и заставить ее, словно собачонку, бежать за вами в надежде заполучить ваше официальное признание, сделаться вашей признанной наследницей! — Он перевернул мою руку ладонью вверх, поднес к губам. — Поздравляю вас, миледи!
— Все совсем не так! — выговорила я.
— Ну разумеется, не так! — Он улыбнулся во весь рот, словно щука, завидевшая пескаря. — Вы предлагаете меня и таким образом распугиваете других искателей; король, скажем. Испанский поостережется переходить дорогу английской королеве, которой вздумалось посадить на престол своего бесценного фаворита!
Его рука в моей была тепла. Я играла его длинными пальцами, сгибала их, разгибала, гладила каждый в отдельности.
— Вы так полагаете? Значит, вы видите, что я думаю, забочусь о вас.
— О, миледи… — Он погрустнел, стиснул мою руку, прижал к губам. — Поверьте, ваши намерения мне ясны. Вы испытываете мою любовь, словно в тисках — заворачиваете винт, пока не выдавите все чувство до капли. Скажи я «нет» — вы объявите меня недостойным рыцарем, отказавшим даме в ее просьбе, когда ему надлежит быть — как там девиз вашего батюшки? — «COEUR LOYAL» — верным до смерти, пусть это будет смерть моего сердца.. Ответь я радостным согласием: «Да, мадам, сделайте меня королем Шотландским» — где тогда будет моя любовь, мое постоянство? Да я покрою себя вечным позором!
Теперь настал мой черед смеяться. Гладя его лицо, я пыталась вызвать на нем улыбку.
— Вы проникли в мои намерения глубже, чем они простираются! Я всего лишь хотела поделиться вашим приятным обществом с моей шотландской сестрой!
Он пристально взглянул мне в глаза.
— Предупреждаю, мадам: я напишу шотландской королеве, что вы используете меня в качестве подсадной утки, — не думайте, будто любовь к вам превратила меня в ручную змею!
Он во мне сомневается? Сейчас я уломаю его поцелуями, начну с ногтя на мизинце. Внезапно он схватил меня за руки — он то мял их грубо, то нежно целовал, ласкал ладонь, локоть, плечо…
Во мне закипала страсть.
— Это лишь показывает, каким хорошим мужем вы будете для любой женщины, — простонала я, вырываясь.
«Тогда почему не вам, госпожа?» — явственно спрашивали его глаза. Однако вслух он сказал:
— Это новая пытка? Испытание моей верности? Игра?
Я отвернулась. Я не ответила, потому что не знала.
Отказаться от своего замысла? Пока я думала о своем плане — и о Робине, и о Марии, двух противоположных полюсах моей вселенной, — сэр Джеймс Мелвилл и мой Рандольф беспрестанно разъезжали между двумя столицами. К Мелвиллу присоединился другой любимый Мариин посол — Мэтленд Летингтон, с моей стороны в игру вступил Сесил, с ее — граф Морей, побочный единокровный брат Марии и доверенный приближенный.
Ибо Шотландии с Англией предстояло уладить не один этот вопрос. В постоянных приграничных стычках шотландцы сумели прибрать к рукам земли многих наших северных графов. Теперь, когда шотландские лэрды замирились со своей королевой и она отослала французов в Париж — пусть там воюют между собой, — пришла пора поговорить о возврате захваченного.
А чтобы сделать Марию сговорчивей в вопросах брака, не мешало нажать на нее с другой стороны. Я послала в Эдинбург графа Леннокса (он потерял земли по обе стороны границы) — требовать их возвращения.
Не успел он уехать, а меня уже затрясло.
Я послала за Сесилом и выложила ему свои сомнения:
— Леннокс ненадежен! Он одной ногой в Англии, другой — в Шотландии; Бог весть куда ему вздумается прыгнуть.
Сесилу самому тогда было тяжко: долгожданный ребенок, о котором он молился восемнадцать лет супружества, его первенец Роберт появился на свет горбуном, жалким скрюченным карликом, и вообще, похоже, был не жилец. Мой секретарь кисло улыбнулся:
— Простите, мадам, но его жена, графиня, еще ненадежнее.
Мне пришлось простить, хотя он дурно отозвался о моей кровной родственнице. Леди Маргарита была моим недругом со времен Марии.
Тогда я ненавидела ее, а как папистка она ничуть не подобрела с моим восшествием на престол. Она страдала тем же недугом, что и кузина Екатерина Грей, — примесью тюдоровской крови, достаточной, чтобы вообразить о себе невесть что, но недостаточной, чтобы трезво смотреть на вещи. Дочь старшей сестры моего отца, вышедшей замуж за шотландца, и, следовательно, чужеземка, рожденная вне Англии, католичка — женщина! — она была еще моим отцом решительно исключена из списка наследников. Его сквернейшество Папа Римский и тот с большим основанием мечтал бы об английском престоле!
Но мадам Маргарита владела этим бесценным сокровищем, живым и здоровым сыном, этим святым Граалем, мальчиком с кровью Тюдоров в жилах, пусть жидкой, пусть разбавленной, но все же Тюдоров, а с отцовской стороны — прямым потомком шотландского короля Якова II.
Она всегда похвалялась своим сыном, кричала: «Его зовут Генрих!» — еще до того, как он испустил свой первый крик, в родовых судорогах.
— А сейчас, — мрачно сказал Сесил, — мне доносят, что она думает женить своего сына на вдовствующей королеве Марии — и сделать его королем.
— Что?! Нет, нет, это чепуха! Он еще мальчишка, у него молоко на губах не обсохло! — Я вспомнила двор при Марии и его — ребенком рядом со своей несносной мамашей. Ведь это было совсем недавно!
Сесил покачал головой:
— Мадам, ему девятнадцать.
Девятнадцать? На год меньше, чем Марии!
И кто он такой, чтобы свататься к бывшей королеве Франции, до сих пор не утратившей надежду воцариться в Испании! Даже его имя — «лорд» Дарнли, не настоящий титул, как и у Робина. Нет, его бояться нечего.
И все же… Сесил редко ошибается. Безопаснее будет осадить молодчика.
Вот оно! Одним махом возвысить Робина, сделать его достойным женихом для королевы и убрать с дороги сосунка Дарнли! Вот он случай вознести моего лорда — потому что он мой, и всегда будет моим! — увенчать его достойным титулом.
«За ваши доблестные заслуги жалуем вас бароном Денби и графом Лестером…»
Ни один церемониал в жизни я не готовила с таким, тщанием. Во-первых, титул — он всегда давался младшему сыну короля, так же как второй сын всегда был герцогом Йоркским. Во-вторых, поместья — древний Кенилворт в Уорвикгиире, с большим замком, одним из красивейших в Англии, все прежние владения его отца, по соседству с землями брата Амброза в Уорвике; должности, откупа, ренты — я пичкала его богатствами и почестями, покуда он, подобно метеору, не ворвался в ряды знатнейших и не стал завидной партией даже и для королевы.
Чтобы подчеркнуть его высокое положение, я приказала: пусть после торжественной службы в Вестминстерском аббатстве в Присутственный покой Сент-Джеймского дворца, где предстоит свершиться церемонии, его сопровождают мой кузен Хансдон, лорд-адмирал Клинтон, граф Сассекс и граф Хантингдон; пусть все видят, что первые пэры страны, даже Хантингдон, которого иные прочат в наследники престола, склоняются перед Робином, признают его главенство.
А чтобы урок усвоился, чтобы подчеркнуть контраст между моим лордом и жалкими подражателями, пусть пажом на церемонии будет Дарнли, пусть несет впереди Робина золотой меч — я сочла (и не ошиблась), что рядом с мужчиной он покажется школьником-переростком, бледной пародией на английского лорда, желторотым птенцом.
Оставляю вас догадываться, как великолепен был Робин, когда стоял передо мной на коленях, а Сесил читал жалованную грамоту, — Робин, одетый с головы до пят в парчу из Святой Земли, в затканном золотом камзоле, белых чулках, белых башмаках с золотыми каблуками, в белой с золотом кожаной перевязи, с позолоченными перьями белой цапли на белой шелковой шапочке, в оплечье из трех нитей белого жемчуга, перемежающегося золотыми бусинами, — даже волосы его в тот день были надушены лилией и белой жимолостью. Вот он встает навстречу, вот я наклоняюсь к нему, наступает самый торжественный момент. Сперва церемониальная перевязь, затем его собственный золотой церемониальный меч, затем тяжелое бархатное облачение — знак его нового сана.
Застегивая золотую пряжку на плаще, я коснулась его шеи. Какая теплая… какая теплая и гладкая. Я не удержалась и, еще не понимая, что делаю, скользнула рукой под снежно-белый жесткий воротник, погладила кожу. Он выглядел таким серьезным, меня так и подмывало вызвать одну из его обворожительных улыбок — и плевать, что на нас смотрят Мариин лорд Мелвилл, испанские и французские послы. Робин долго крепился, но наконец невольная улыбка расцвела у него на губах. Глаза говорили: «За это вы заплатите позже — поцелуями…»
Теперь-то она перед ним не устоит! Когда процессия двинулась дальше, я перехватила брошенный на Дарили взгляд сэра Джеймса и, не сомневаясь в ответе, поддразнила:
— Что, сей вьюноша кажется вам пригляднее?
Сэр Джеймс пожал плечами, заломил бровь.
— Мадам, моя госпожа рассудительна и осмотрительна. Как же она предпочтет вашему лорду безусого женоликого юнца?
Я довольно кивнула. И впрямь, как? Мария уже побывала за мальчиком, теперь ей наверняка нужен муж. А кто из мужей сравнится с моим Робином?
В тот же вечер, когда мы пировали в моих покоях, подоспела еще одна радостная весть — такая важная, что архиепископ Кентерберийский прибыл сообщить ее лично.
Я поднялась ему навстречу, протянула обе руки:
— Входите, милорд архиепископ, входите!
Я с нежностью глядела на его озабоченное морщинистое чело, стиснутые руки, плотно сжатый рот. Паркер! Маленького Мэтью Паркера я сама назначила на эту должность за то, что он был духовником моей матери, а еще больше — за то, что остался верен ее памяти, когда другие не знали, как громче от нее отречься. Но еще больше я полюбила его в эту минуту, когда он торжественно произнес:
— По просьбе вашего секретаря Сесила Верховный церковный суд рассмотрел спорный матримониальный случай. Леди Екатерина Грей, называющая себя графиней Гертфорд, всего лишь Грей, поскольку она не венчана.
— Екатерина не венчана? — задохнулась я и тут же вспомнила, как в день ее бесчестья Сесил невинно обронил: «У нас будет время вникнуть в обстоятельства их бракосочетания».
Какой умница! Снова он оказался прав! Да, конечно, Екатерине всю жизнь чудовищно не везло, сама судьба ополчилась против нее! Видимо, они поженились второпях, наверно, в тот самый день, когда она отказалась ехать со мной на охоту, за суматохой им удалось скоренько обвенчаться. Чтобы сохранить тайну, они пригласили первого попавшегося священника невесть откуда — теперь невозможно сыскать ни его, ни каких-либо записей. Единственной свидетельницей была сестра Гертфорда, Джейн Сеймур, а она, бедняжка, умерла от оспы. Ни церковной церемонии, ни оглашения, ни священника, ни свидетелей, ни записи в приходской книге — так что остается от их законного венчания?
Екатерина направо и налево вопила, что у нее есть документ, составленный ее мужем, определяющий ее вдовью долю в случае его смерти и подтверждающий их брак. Но где он в таком случае? Пропал, видите ли! И женщина, которая не сумела сберечь клочок бумаги, считает себя в силах управлять королевством? Я смеялась до упаду!
Теперь она клялась своей бессмертной — своей бессмертной! — душою, что они обвенчаны по-христиански.
— Пусть удавится вместе со своею бессмертной душой! — довольно заявила я. — Налейте вина архиепископу! Пусть доводит до конца дело о признании брака недействительным.
И пусть со всех амвонов во всеуслышание объявят, что ребенок — незаконный. Еще вина! За здоровье моего лорда и моего архиепископа и, разумеется, за здоровье моего секретаря!
В ту ночь мы славно повеселились. Однако меньше чем, через минуту я получила жесточайший урок, жесточайшее напоминание, что черный пес-Крушенье всегда бежит следом за своим золотым братом-Торжеством. Ибо вскоре страшные вести из Франции вытеснили из моей головы всякую мысль о Екатерине — вести о поражении и смерти. В этой войне мы потеряли кучу денег, мне до сих пор больно об этом вспоминать. Мы потеряли Гавр и надежду вернуть Кале. Мы потеряли тысячи английских храбрецов и доброе имя Англии, лишь жалкие остатки нашего воинства вернулись назад под изорванным и окровавленным стягом Амброза. Я рыдала у Робина на плече и слегла с мигренью, с болью в животе и в половине лица, где мучительно ныл и дергал еще один зуб.
Тогда ли я недодумала, недослушала, когда граф Леннокс прислал из Шотландии человека с просьбой отправить ему в помощь сына, чтобы вместе требовать от королевы Шотландской возвращения отнятых в приграничных войнах земель? Или просто сдалась на уговоры, когда все вокруг просили отпустить Дарнли в Шотландию?
— Чего вы боитесь, миледи? Что королева Шотландии выйдет за него замуж? — смеялся Робин, замедляя шаг, чтобы подать мне руку, когда мы по мокрой гальке шли из дворцовой церкви с праздника святого Стефана. — Да она никогда не выйдет замуж без вашего согласия, ведь тогда прости-прощай обещанное преемство!
— Но она наверняка хочет взглянуть на него! — возражала я, старательно обходя мокрые декабрьские сугробы, чтобы не замочить лайковые башмачки и узорчатый бархатный плащ. — Брак с ним укрепил бы ее притязания на английский трон и помог бы усидеть на шотландском, ведь в нем кровь Тюдоров и Стюартов!
— Весьма вероятно, — заметил идущий слева от меня Сесил. — Но даже если ей занятно на него взглянуть, в наших интересах окружить ее возможно большим числом искателей. Хотя Филипп Испанский по-прежнему не торопится женить дона Карлоса, Трокмортон пишет мне из Парижа, что королева-регентша сватает королеву Шотландскую за французского мальчика-короля, своего сына Карла.
— За ее бывшего деверя?!
Тень моего отца и его первой Екатерины, Екатерины Арагонской, — как он взял тогда за себя вдову брата Артура, преступил записанный в книге Левит запрет и какие горести из этого проистекли!
— Ах, французы! — Возмущению моему не было предела. Я тоже полагала, юнец Дарнли рубит сук не по себе, что Мария не обратит на него внимания, а если и обратит, то, здраво поразмыслив, откажет.
«Пусть едет», — говорили все.
Никогда еще два слова не воспламеняли такой огромный пороховой погреб, как в тот миг, когда я согласилась с этим «пусть едет».
Глава 14
Как мужчины теряют голову от любви?
Чье ты, дитя-Желанье?
Отец мой — пышный Май.
Кто мать твоя, мой сладкий?
Гордыня, почитай.
Ужель тебя, Желанье,
И годы не убьют?
Умру и вновь рождаюсь
По тыще раз на дню…
А женщины?
Нет, не спрашивайте меня, не знаю. В жизни не теряла даже наперстка, а головы и подавно. Когда я любила Робина, я обретала любовь, любовь, которая была со мною всю жизнь, которой я дышала, как воздухом, с той поры, когда мы вместе резвились в Божьем саду, покуда по прародительскому примеру не впали в греховную человеческую страсть.
Но терять голову от любви?
Нет.
Так что такое любовь?
Если не безумие, может быть, голод? Вкус к неведомому яству, аппетит к еще неиспробованному, влечение к неизвестному, но узнаваемому по первому сладкому дуновению?
Одно я знаю — величайшая любовь в жизни приходит не первой. Есть разные роды любви — девическая влюбленность, телесная страсть, телесный голод, потом зверский голод любви, — и все их надо испытать, испробовать, вкусить, покуда придет величайшая.
Кэт рассказывала, как терзался голодом мой отец — когда угасла его любовь к первой королеве, когда он спал один в Расписном покое Уайтхолла и не входил на королевину половину; когда стала сказываться роковая разница в годах. Королева уже и без зеркала видела, какой глубокий след оставили сорок зим на ее желтоватой коже испанки. Жестокая природа состарила ее до срока; она похоронила всех своих детей, кроме моей сестрицы Марии. Ей пришлось пережить все семь проклятий женского рода: младенцы умирали и разлагались в ее утробе и появлялись до срока бесформенными выкидышами. Хуже всего было рожать мальчиков, которые проживали по несколько дней, успевая заронить надежды — всякий раз ложные. Немудрено, что спина ее согнулась от бесконечных беременностей, от горя, сгорбилась от покорности судьбе.
А Генрихов голод требовал удовлетворения.
Неприкаянный, словно планета на небосводе, король переезжал с места на место, из дворца во дворец по пыльным дорогам и узким аллеям между Вестминстером, Ричмондом и другим его излюбленным приютом — Савойским дворцом.
За ним следовали послы и посланники, тайные советники и придворные, добрые друзья Сеффолк, Кари, Норрис и другие. Сейчас они были королю гораздо ближе королевы и уж конечно он любил их не в пример больше.
Смеясь, дурачась, возясь, как мальчишки, они отвлекали Генриха от горестных мыслей, Екатерина же всем своим скорбным и жалким видом напоминала о его беде.
— По коням! — кричал он на заре; сражался на ристалище, гонял зайцев и борзых как одержимый. По ночам плясал, словно у него пляска святого Витта, без устали прыгал и подскакивал выше всех придворных весельчаков.
— Еще! — приказывал он. — Еще! Больше!
Больше!
Или метал кости, словно в него вселился сам дьявол, проигрывал золото, как медяки. И обжирался. Смотрители королевских кухонь тщетно пытались наполнить эту прорву — говядина, барашки, перепела, каплуны и аисты, павлины, пеликаны и поросячьие ножки царственной процессией устремлялись в разверстый монарший зев.
И с каждым проглоченным куском его величие только возрастало.
«Когда он шествует, земля дрожит и люди дивятся!» — восклицал путешественник, племянник немецкого графа.
«Красивейший и утонченнейший из земных властителей!» — вторил другой поклонник.
Однако голод его не унимался.
Этот голод могла насытить только женщина.
Ранним утром первого мая 1526 года, когда королевины фрейлины возвращались с веселья, Генрих приметил одну, державшуюся особняком. Сквозь оконный переплет он подглядел, как она бросила букет алых и белых майских цветов, отвернулась от веселых подруг и пошла сама по себе.
В тот вечер он велел, чтоб ее к нему подвели. Миниатюрная, не выше его жены Екатерины, по-мальчишески стройная. Но у мальчиков не бывает таких глаз — больших, темных, сияющих в приглушенном свете свечей, таких волос, черных, бархатистых, словно струящаяся тьма, и ни один мальчик, да и не одна женщина при дворе не выглядели бы так обворожительно во французском, изумрудного шелка платье.
— Недавно из Франции, мадам? — мягко спросил Генрих, присмиревший под спокойно-величавым взглядом огромных черных очей, в которых, казалось, таится самая ночь.
Она кивнула.
— И вам не по нраву майское гулянье в доброй старой Англии?
Она не спросила, откуда ему известно про утреннюю пантомиму с майским цветом. Человек помудрее заключил бы, что она разыграла всю сцену нарочно — в конце концов, каждый знал, куда выходят окна королевской опочивальни и в какой именно час король встает, потягивается и приказывает постельничьему распахнуть окно, чтоб впустить утреннюю свежесть!
Человек более мудрый — или менее значимый… но великий Гарри всегда самоуверенно полагал, что женщины любят его самого, а не его сан.
Она смело выдержала его взгляд.
— Это гулянье… — Здесь она медленно потупила огромные оленьи глаза, взглянула на Генриха искоса, из-под ресниц — уловка из арсенала заправской кокотки.
Так они говорили, ее враги, но если это уловка кокотки, значит, каждая женщина — кокотка.
…За этой уловкой последовала вторая, тихий шепот, так что Генриху пришлось наклониться к самому ее лицу:
— Этакие пустяки меня не радуют… не доставляют мне… удовольствия.
Птиц ловят за ноги, как гласит пословица, охотников — за другое место.
Разумеется, он попался, словно камбала в невод, запутался в чем-то таком, чего прежде не знал.
И это была любовь.
А любовь не считается с политикой.
Я знала: Мария горда, может, и почище моего. И твердо верила, что в царственной заносчивости она не пожелает в супруги безродного мальчишку.
И все же…
За Дарнли следовало приглядеть.
Перед отъездом он подошел к руке, и я воспользовалась случаем взглянуть на него еще разок. Да, к нему и впрямь стоило приглядеться — вот кто был поистине хорош собой. Выше всех присутствующих, даже выше Робина, в черных шерстяных дорожных чулках, которые подчеркивали безупречную форму икр, тонкий в талии, широкий в плечах, он, казалось, не вылеплен кое-как старушкой природой, а высечен умелым ваятелем. Правда, чувственное лицо, прямой нос, большие глаза и маленький рот были на мой вкус чересчур женственными; зато золотисто-каштановые волосы, светлая кожа и безупречная учтивость, словно позаимствованная у старого Арундела или сумрачного Норфолка, делали его похожим на молодого бога.