Страница:
Вот так они встретились. Они были гораздо больше, чем просто враги, но не догадывались об этом. Я предполагаю, что они смотрели друг на друга с любопытством, подозрением и чем-то вроде ненависти. Я и сам испытывал похожее чувство, когда мне приходилось задавать вопросы только что пойманному вору или убийце. Когда ты впервые сталкиваешься с ним лицом к лицу, то чувствуешь некоторое удивление, может быть, даже неосознанный страх. Ты представлял себе его и так и сяк, ты планировал свое поведение. А потом стрельба закончена, и он – перед тобой. Ты забываешь все, о чем думал и что хотел сказать. Ты – в состоянии шока. Ты делаешь глубокий вдох и начинаешь все с начала.
До того момента эти двое ничего не знали друг о друге. Он был агрессором, который сейчас должен был превратиться в узника. Она была из тех, кого в его народе называли «гуки». Он был мужчиной, она – женщиной. Они не могли быть более разными.
Я не психолог. Я видел его всего лишь дважды. А разговаривали мы только один раз – вот и все. Но я знаю все, что о нем можно знать. Мне пришлось слышать о нем днем и ночью, в течение месяцев после его вынужденного прыжка в долину. В тот день ему было каких-то тридцать шесть лет – полковник военно-воздушных сил Соединенных Штатов, человек, который запутался в себе.
Одни рождаются от любви, другие – от разочарования или отчаяния, но он был рожден по необходимости и в ненависти. Возможно, это звучит напыщенно, но это – правда. Говорят, что его родители просто терпели друг друга и свой брак до тех пор, пока он не появился на свет. Когда же это произошло, все полетело к чертям. Остаток детства ему пришлось быть призом в смертельной схватке между родителями.
Клэйтон Уэйн-Тернер был благословлен ветвями двух фамильных дерев, покрывших весь юг от Ньюпорт-Ньюс до Огасты. В свое время Уэйны и Тернеры были фермерами-хлопководами, банкирами, биржевыми брокерами и офицерами военно-морского флота. Они были везде и занимались всем. Поскольку их прямые наследники принадлежали к противоположным полам и не имели видимых обязательств где-либо еще, брачный союз между двумя семействами стал неизбежен. Деньги липнут к деньгам, как сказал мне старик, который в ту пору был еще мальчишкой. Их громкие имена определили все, добавил он. До тех пор, пока я не стал докапываться до корней Клэя, я считал, что только нам, англичанам, дурманит голову принадлежность к высшим сословиям.
Никто и не подумал спросить у главных действующих лиц об их чувствах. Был составлен, согласован и подписан договор в духе европейских традиций XIX века, и в ознаменование этого события подняты бокалы с шампанским. Раскаленные телеграфные провода гудели об этой новости по всем концам страны. Молодые люди встречались в обществе еще до того, как все было решено, и, насколько я понимаю, небо не озарилось от этого события.
Возможно, они даже испытывали неприязнь друг к другу, но большие деньги вкупе со средневековой традицией заставили их соединиться. Первая мировая война оставила много великовозрастных наследников и мало возможностей для того, чтобы нести свои гордые имена в будущее. Поэтому без слова протеста, после пышной светской свадьбы, которую почтили своим присутствием четыре сенатора и губернаторы двух штатов, Эмма Кейт Уэйн и Кейт Клэйтон Тернер были объявлены мужем и женой. Стоял 1934 год – год, когда я вступил в британскую армию, чтобы выучиться дисциплине и посмотреть на мир.
Первая брачная ночь не завершилась тем, чем положено. От одного надежного человека в доме я узнал, что новобрачные спали в разных постелях. А на следующее утро они отправились в Европу проводить там свой медовый месяц. Путешествие должно было быть долгим. Уэйны-Тернеры вернулись в свое гнездышко только к концу Олимпийских игр в Берлине, предварительно – по телеграфу из нацистской Германии – сообщив о появлении на свет Клэйтона. Об этом тут же раструбили все без исключения светские издания, хотя и без подробностей – не было указано даже место рождения. Мне сказали, что это было единственным секретом, объединявшим родителей Клэя. Сам он узнал обстоятельства своего появления на свет лишь много лет спустя и только благодаря случайности.
Оба семейства стали соревноваться в расходах, пытаясь завоевать его привязанность. Пожилые родственники появлялись с визитами каждый день, и Клэя никогда не оставляли в покое. Они говорили о нем между собой, но им было почти нечего сказать ему самому. Ему приходилось благодарить каждого за подарки, которые они приносили. Он должен был одаривать их своей ангельской улыбкой, когда они входили в дом. Церемонно склонив голову, он был вынужден смирно стоять на их похоронах. К тому времени, когда Клэю исполнилось шесть лет, он уже вполне освоил искусство притворства.
Поскольку учили его дома, у него никогда не было возможности отыграться на учителях. Он был слишком высок для своих лет и для армии нянек, его безупречные манеры и имя, которое он носил, пугали других. Даже в тех редких случаях, когда он встречал своих сверстников, Клэй был неразговорчив. Любая его прихоть исполнялась незамедлительно: и деревянные лошадки, и живые лошади, и игрушечные гоночные машины буквально сыпались к его ногам. Его будущее, как говорили ему все, было обеспечено и спланировано таким образом, что его хватило бы на три человеческие жизни. Клэй никогда не спорил. Он был вежлив и послушен. Он не повышал голоса. Его никогда не били. Ему стало казаться, что он не может быть не прав.
Зная его историю, я не могу осуждать его за это. Клэя было некому направлять. Из-за пропасти, возникшей между родителями, их противоположные влияния на него сводились к нулю и только усиливали его одиночество. Никто не поощрял его всерьез воспринимать учителей, перед ним не было примеров, которым он мог бы следовать, и идолов, которым стоило бы подражать. Терпимость, которую исповедовал его дед по отцу, рассматривалась его матерью лишь как слабость.
Когда японцы напали на Пирл-Харбор, Кейт Тернер ушел на войну. И однажды во время короткой побывки на берегу он увидел, как семилетний Клэй мучит сына садовника. Я полагаю, весь этот инцидент возник из-за велосипеда, который подарили мальчику, – аккуратно собранного из кусков и деталей, найденных вокруг дома.
Кейт, уже готовый к отъезду на вокзал, а оттуда – в Ньюпорт-Ньюс, наблюдал за этой сценой из окна своей спальни и побежал вниз, чтобы объясниться с сыном. Это был первый случай, когда Клэй получил выволочку за плохое поведение, и он стал последним. Оставив за спиной нераскаявшегося сына, Кейт Тернер присоединился к своему кораблю в его путешествии через Панамский канал прямо на дно Тихого океана. До конца своей жизни Клэй запомнил тот унизительный для него случай с велосипедом и то, как защищала его мать. Она называла своего никчемного, одетого в военную форму мужа «любителем черномазых» и на какое-то время после этого превратилась в глазах сына в ангела. Она так и не попрощалась с мужем.
Несомненно, школьные годы не изменили Клэя в лучшую сторону. К семнадцати годам его характер уже окончательно сформировался. Он был молодым человеком, нестесненным в средствах и с радикальными взглядами. Люди, знавшие его в колледже, говорили, что он был умелым моряком и завоевал не один кубок. По их словам, он был спокойным, холодным и высокомерным сукиным сыном. Его воспоминания об отце поблекли, и в то же время, из-за увлечения матери алкоголем, испарилось его уважение к ней. Дружки, которых она выбирала, спускали ее денежки в злачных местах Атланты без ее ведома и без нее самой. Не осталось никого, кто мог бы обуздать его растущую нетерпимость ко всему и вся. В то время, как ВВС учили его летать, ему хватало ума скрывать свои взгляды под маской обаяния и юмора, и о них знала только жена. Он женился в двадцать четыре года, за двенадцать лет до того полудня, когда его увидели прыгающим из горящего самолета.
Я читал Библию, и когда услышал о том, что случилось в тот день, я невольно подумал: когда-то тьма покрыла Израиль в день смерти Иисуса. Теперь солнце скрылось в Юго-Восточной Азии. Мрак воцарился в долине. Это случилось именно там и тогда, где Клэй и Бернадетт впервые увидели друг друга. Мне рассказал об этом Минь Хо – вьетконговец, бывший когда-то поэтом. Впоследствии этот человек сыграл большую роль и в моей жизни. Он стал моим мучителем, но сейчас я предпочитаю не думать о нем. Минь Хо. При одной мысли о нем по спине бегут мурашки. Ну да ладно, ведь я рассказываю не о себе, а о Бернадетт и Клэе.
3
Он очнулся от боли. Жесткие веревки обвили руки и лодыжки. Кто-то плеснул ему в лицо воды. Он облизнул губы и посмотрел вверх. Теперь их было больше. Они появились ниоткуда, как если бы разверзлось рисовое море и выплеснуло их на землю. Он смотрел на их лица. Женщины не было, должно быть, она приснилась ему. Он чувствовал себя на удивление отдохнувшим и спокойным. Желание умереть исчезло, он захотел говорить.
– Можете снять эти веревки, – сказал он, и голос его прозвучал напряженно. – Мне некуда торопиться.
С молодых лиц на него смотрели несколько пар темных раскосых глаз. Значит, это и есть враг, с удивлением подумал он и улыбнулся. Они выглядели ничуть не старше школьников, лица их были серьезны, а кожа перепачкана копотью. Они что-то наперебой говорили и, похоже, улыбались. Один дотронулся до его плеча, Клэй дернулся, и все засмеялись. Вдруг они посмотрели на кого-то за его спиной, и тут он увидел ее.
Она была выше остальных. Круглые глаза ее метали взгляды, полные холодной ненависти. Ветер, словно занавеской, закрыл волосами ее удлиненное лицо. Губы ее были сжаты, а длинные пальцы застыли на рукоятке его пистолета. Сзади кто-то сильно ударил его по плечу ногой, обутой в сандалию.
Клэй обернулся. Человечек был маленький и тощий. Хаки слишком большого размера висел на нем словно на скелете. Его налитые кровью глаза горели за парой очков в черном ободке, а на безволосой щеке виднелся свежий шрам. Униформа на человечке выглядела новой. Он был без оружия. Остальные глядели на него с благоговением.
– Ваше имя? – спросил он по-французски на удивление мягким голосом.
– Клэйтон Уэйн-Тернер, – ответил Клэй. – А ваше?
– Свиньи, думаете, вам принадлежит весь мир! – крикнула женщина.
Тощий человек посмотрел на него и, улыбнувшись, сказал:
– Меня зовут Минь Хо.
Пулеметная очередь заставила их пригнуться. Вверху кружил вертолет, поливая землю свинцом. Один из вьетнамцев привалился к Клэю – с развороченной грудью, глядя на него в упор остекленевшими глазами. Из колена Минь Хо текла кровь. Женщина с посеревшим лицом сидела там, где только что стояла, а все остальные исчезли, словно их поглотило рисовое поле. Осторожно приближаясь к долине, появились новые вертолеты. Затем со склона холма прямо над ними кто-то открыл огонь. Одна машина взорвалась, остальные с грохотом убрались долой.
– Сегодня они не вернутся, – произнес Клэй, глядя на темнеющий горизонт. Женщина подползла к Минь Хо, ножом разрезала его брюки. Маленький человечек молчал, но его напряженный взгляд умолял о помощи. Она взглянула на рану. Тяжелая пуля разорвала плоть, обнажив ткани, едва прикрывавшие кость выше колена. Женщина толкнула Клэя.
– У тебя есть марля? – резко спросила она по-английски грубым, с акцентом, голосом.
– Освободи меня, – сказал он, – я посмотрю.
– Только без фокусов, свинья, – крикнула она, направив на него пистолет. Дуло казалось большим и угрожающим.
– Ты уж лучше сама поищи, красная шлюха.
Ботинком она ударила его по лицу. Он почувствовал, как в тело снова впились веревки.
– Не делай этого, – произнес он спокойно. – Пока ты тратишь время на меня, твой друг истекает кровью.
– Подвинься ближе, – велела женщина. Она сделала знак Минь Хо, тот взял у нее пистолет и направил на Клэя. Она протянула руку, ощупала его карманы, а затем расстегнула молнию куртки, чтобы проверить внутри. Там не было ничего, кроме его чистой рубашки. Она снова вытащила из-за пояса нож.
– Не надо меня резать, леди. Лучше пристрелите.
– Мы не убиваем безоружных людей, мистер. Я хочу отрезать кусок рубашки.
Это рассмешило его. Он подвинулся ближе. Все казалось нереальным. Как будто дети играют в доктора и медсестру. Он видел однажды, как играет его дочь – очень похоже.
– Режь на здоровье, – сказал Клэй. Минь Хо потерял сознание, уронив пистолет в траву. – Только не упускай меня из виду.
– А я тебя не боюсь. Ты ничего не можешь сделать, пока валяешься тут. Вы трусы, когда беззащитны, а все, на что вы годитесь, это бомбить, калечить и убивать оттуда, сверху.
Она отрезала кусок материи, умело скрутила ее в пальцах, а затем, подняв руку, извлекла откуда-то горсть зеленых листьев, и, разжевав, приложила к ноге Минь Хо. Тот дернулся от боли и со стоном очнулся. Она обмотала его тощую ногу тканью и накрепко закрутила ее с помощью деревянной палочки, тоже взявшейся словно ниоткуда. Клэй с изумлением наблюдал за ее манипуляциями.
– К моему рукаву приколота английская булавка, леди.
С мимолетным «спасибо» она выдернула ее и закрепила повязку. Минь Хо вновь потерял сознание. Он дышал еле слышно. Женщина с глубокой тревогой смотрела на него.
Военно-воздушные силы – это то место, где можно умереть в чистоте, подумалось Клэю. Между вылетами ты можешь принять душ и в тот момент, когда начнешь сбрасывать бомбы, от тебя будет пахнуть одеколоном.
– Найдется что-нибудь поесть, леди?
Она не слышала его. Она смотрела в небо.
– Я же сказал, они не вернутся сегодня, – произнес он. – У вас найдется какая-нибудь еда?
Она сунула ему зеленый узелок. Он уже видел такие, их продавали на улицах Сайгона и Бангкока, и знал, что там внутри.
– Спасибо, – сказал он. Они могли бы сидеть где-нибудь далеко отсюда, на веранде, любуясь древними холмами, розовато-лиловыми в сумерки. Какая издевка! Вместо этого она была его тюремщиком, к тому же вооруженным, к тому же врагом, да еще и гуком. Она перестала смотреть вдаль и склонилась над Минь Хо. Вытерла ему бровь, сняла очки и протерла стекла. Ясное дело, Минь Хо был ее любовником, может быть, даже мужем. Ведь известно, что гуки, воюя вместе, часто женились друг на друге.
Он поел. Рис был холодным и липким. Но горькая острота бананового листа, в который он был завернут, придавала ему хоть какой-то вкус. Она кормила его, чтобы сохранить живым. Ему хотелось, чтобы они поскорее решили его участь. Раненый пришел в себя, и женщина передала ему пистолет. Она что-то пробормотала, и он что-то прошептал в ответ. Он наставил оружие на Клэя и посмотрел ему прямо в глаза. Его очки и мягкий голос казались здесь неуместными.
Из какой-то кучи хлама, обмотанной веревками, женщина вытащила антенну. Куча затрещала, и женщина стала говорить. Она слушала и снова говорила, повторяя одно и то же. По ее лицу Клэй пытался угадать, что его ждет, оно оставалось бесстрастным. Она была сосредоточена, и каждый раз, когда открывала рот, чтобы что-то произнести, казалось, будто она улыбается. Однако глаза ее оставались холодны. Когда темнота стала заливать долину, ему почудилось, что он заметил в них грусть. Она сказала что-то напоследок и, щелкнув, выключила прибор. Минь Хо тоже что-то произнес и, вынув свой нож, она разрезала веревки на руках Клэя.
– Выкопай яму и похорони нашего товарища, – приказала она.
– Ты сошла с ума! Без лопаты?
– Браво, свинья! Ты настоящий герой. А теперь – копай. У тебя ведь есть руки, не так ли?
Покойник потемнел, и ее глаза – тоже. Клэй встал на колени и принялся разгребать грязь. Это было несложно, и мертвеца без всяких церемоний затолкали в место его последнего пристанища. Они засыпали тело землей, и когда мертвое лицо наконец исчезло под последними комьями, наступила полная темнота. Чувствуя запах ее и своего пота, он улегся на землю. Трава показалась мягкой. Он знал, что она где-то рядом или даже стоит над ним, но он устал. Последнее, о чем он подумал, это каким злым становилось ее лицо каждый раз, когда она глядела на него. Не чувствуя, как на его запястьях затягивают веревку, он уснул.
– Можете снять эти веревки, – сказал он, и голос его прозвучал напряженно. – Мне некуда торопиться.
С молодых лиц на него смотрели несколько пар темных раскосых глаз. Значит, это и есть враг, с удивлением подумал он и улыбнулся. Они выглядели ничуть не старше школьников, лица их были серьезны, а кожа перепачкана копотью. Они что-то наперебой говорили и, похоже, улыбались. Один дотронулся до его плеча, Клэй дернулся, и все засмеялись. Вдруг они посмотрели на кого-то за его спиной, и тут он увидел ее.
Она была выше остальных. Круглые глаза ее метали взгляды, полные холодной ненависти. Ветер, словно занавеской, закрыл волосами ее удлиненное лицо. Губы ее были сжаты, а длинные пальцы застыли на рукоятке его пистолета. Сзади кто-то сильно ударил его по плечу ногой, обутой в сандалию.
Клэй обернулся. Человечек был маленький и тощий. Хаки слишком большого размера висел на нем словно на скелете. Его налитые кровью глаза горели за парой очков в черном ободке, а на безволосой щеке виднелся свежий шрам. Униформа на человечке выглядела новой. Он был без оружия. Остальные глядели на него с благоговением.
– Ваше имя? – спросил он по-французски на удивление мягким голосом.
– Клэйтон Уэйн-Тернер, – ответил Клэй. – А ваше?
– Свиньи, думаете, вам принадлежит весь мир! – крикнула женщина.
Тощий человек посмотрел на него и, улыбнувшись, сказал:
– Меня зовут Минь Хо.
Пулеметная очередь заставила их пригнуться. Вверху кружил вертолет, поливая землю свинцом. Один из вьетнамцев привалился к Клэю – с развороченной грудью, глядя на него в упор остекленевшими глазами. Из колена Минь Хо текла кровь. Женщина с посеревшим лицом сидела там, где только что стояла, а все остальные исчезли, словно их поглотило рисовое поле. Осторожно приближаясь к долине, появились новые вертолеты. Затем со склона холма прямо над ними кто-то открыл огонь. Одна машина взорвалась, остальные с грохотом убрались долой.
– Сегодня они не вернутся, – произнес Клэй, глядя на темнеющий горизонт. Женщина подползла к Минь Хо, ножом разрезала его брюки. Маленький человечек молчал, но его напряженный взгляд умолял о помощи. Она взглянула на рану. Тяжелая пуля разорвала плоть, обнажив ткани, едва прикрывавшие кость выше колена. Женщина толкнула Клэя.
– У тебя есть марля? – резко спросила она по-английски грубым, с акцентом, голосом.
– Освободи меня, – сказал он, – я посмотрю.
– Только без фокусов, свинья, – крикнула она, направив на него пистолет. Дуло казалось большим и угрожающим.
– Ты уж лучше сама поищи, красная шлюха.
Ботинком она ударила его по лицу. Он почувствовал, как в тело снова впились веревки.
– Не делай этого, – произнес он спокойно. – Пока ты тратишь время на меня, твой друг истекает кровью.
– Подвинься ближе, – велела женщина. Она сделала знак Минь Хо, тот взял у нее пистолет и направил на Клэя. Она протянула руку, ощупала его карманы, а затем расстегнула молнию куртки, чтобы проверить внутри. Там не было ничего, кроме его чистой рубашки. Она снова вытащила из-за пояса нож.
– Не надо меня резать, леди. Лучше пристрелите.
– Мы не убиваем безоружных людей, мистер. Я хочу отрезать кусок рубашки.
Это рассмешило его. Он подвинулся ближе. Все казалось нереальным. Как будто дети играют в доктора и медсестру. Он видел однажды, как играет его дочь – очень похоже.
– Режь на здоровье, – сказал Клэй. Минь Хо потерял сознание, уронив пистолет в траву. – Только не упускай меня из виду.
– А я тебя не боюсь. Ты ничего не можешь сделать, пока валяешься тут. Вы трусы, когда беззащитны, а все, на что вы годитесь, это бомбить, калечить и убивать оттуда, сверху.
Она отрезала кусок материи, умело скрутила ее в пальцах, а затем, подняв руку, извлекла откуда-то горсть зеленых листьев, и, разжевав, приложила к ноге Минь Хо. Тот дернулся от боли и со стоном очнулся. Она обмотала его тощую ногу тканью и накрепко закрутила ее с помощью деревянной палочки, тоже взявшейся словно ниоткуда. Клэй с изумлением наблюдал за ее манипуляциями.
– К моему рукаву приколота английская булавка, леди.
С мимолетным «спасибо» она выдернула ее и закрепила повязку. Минь Хо вновь потерял сознание. Он дышал еле слышно. Женщина с глубокой тревогой смотрела на него.
Военно-воздушные силы – это то место, где можно умереть в чистоте, подумалось Клэю. Между вылетами ты можешь принять душ и в тот момент, когда начнешь сбрасывать бомбы, от тебя будет пахнуть одеколоном.
– Найдется что-нибудь поесть, леди?
Она не слышала его. Она смотрела в небо.
– Я же сказал, они не вернутся сегодня, – произнес он. – У вас найдется какая-нибудь еда?
Она сунула ему зеленый узелок. Он уже видел такие, их продавали на улицах Сайгона и Бангкока, и знал, что там внутри.
– Спасибо, – сказал он. Они могли бы сидеть где-нибудь далеко отсюда, на веранде, любуясь древними холмами, розовато-лиловыми в сумерки. Какая издевка! Вместо этого она была его тюремщиком, к тому же вооруженным, к тому же врагом, да еще и гуком. Она перестала смотреть вдаль и склонилась над Минь Хо. Вытерла ему бровь, сняла очки и протерла стекла. Ясное дело, Минь Хо был ее любовником, может быть, даже мужем. Ведь известно, что гуки, воюя вместе, часто женились друг на друге.
Он поел. Рис был холодным и липким. Но горькая острота бананового листа, в который он был завернут, придавала ему хоть какой-то вкус. Она кормила его, чтобы сохранить живым. Ему хотелось, чтобы они поскорее решили его участь. Раненый пришел в себя, и женщина передала ему пистолет. Она что-то пробормотала, и он что-то прошептал в ответ. Он наставил оружие на Клэя и посмотрел ему прямо в глаза. Его очки и мягкий голос казались здесь неуместными.
Из какой-то кучи хлама, обмотанной веревками, женщина вытащила антенну. Куча затрещала, и женщина стала говорить. Она слушала и снова говорила, повторяя одно и то же. По ее лицу Клэй пытался угадать, что его ждет, оно оставалось бесстрастным. Она была сосредоточена, и каждый раз, когда открывала рот, чтобы что-то произнести, казалось, будто она улыбается. Однако глаза ее оставались холодны. Когда темнота стала заливать долину, ему почудилось, что он заметил в них грусть. Она сказала что-то напоследок и, щелкнув, выключила прибор. Минь Хо тоже что-то произнес и, вынув свой нож, она разрезала веревки на руках Клэя.
– Выкопай яму и похорони нашего товарища, – приказала она.
– Ты сошла с ума! Без лопаты?
– Браво, свинья! Ты настоящий герой. А теперь – копай. У тебя ведь есть руки, не так ли?
Покойник потемнел, и ее глаза – тоже. Клэй встал на колени и принялся разгребать грязь. Это было несложно, и мертвеца без всяких церемоний затолкали в место его последнего пристанища. Они засыпали тело землей, и когда мертвое лицо наконец исчезло под последними комьями, наступила полная темнота. Чувствуя запах ее и своего пота, он улегся на землю. Трава показалась мягкой. Он знал, что она где-то рядом или даже стоит над ним, но он устал. Последнее, о чем он подумал, это каким злым становилось ее лицо каждый раз, когда она глядела на него. Не чувствуя, как на его запястьях затягивают веревку, он уснул.
4
Теперь Минь Хо окончательно пришел в себя. Они осторожно подняли его и так же осторожно понесли. Впереди, во главе процессии, через ласковые побеги риса, они волокли тяжелого американца, а затем засунули его в тоннель. Он спал, словно наглотался снотворного. Бернадетт молча разглядывала его. Это был первый белый мужчина, которого она увидела здесь за многие месяцы. Вид его вызывал в ней тревогу. Снова нахлынули воспоминания о белых телах, которые она ласкала, когда все начиналось. Тогда ее преданность делу находилась под сомнением. Дни тех тяжких испытаний давно минули, но воспоминания о них до сих пор оставались кошмаром. Но зачем думать об этом сейчас? Она последовала вслед за всеми в тоннель. Там, внизу, были свечи и керосиновая лампа, а вдоль стен висели жестянки с водой, патронташи и корзины с едой и медикаментами.
Китаец, лечивший травами, ждал ее на том же месте, где они в последний раз виделись утром. Его вид всегда вызывал у нее улыбку.
– Ты выглядишь усталой, – заметил он.
– Сегодня много работы?
– Нет. Один раненый. Убитого похоронили. Иди спать.
– А как Минь Хо?
– Они сейчас переправляют его. Через несколько часов он уже будет в госпитале. Ему нужна операция. В конце тоннеля, ближе к городу, его будет ждать грузовик. Я все время забываю твое имя. Ты голодна?
– Нет, товарищ, спасибо.
– Оставь эти титулы, дочка. Я здесь не из-за политики.
– Независимость – всегда политика.
– Нет. Это – право.
– За свои права мы должны сражаться.
– Вот и сражайся, Бернадетт. А я здесь только для того, чтобы накладывать свои листья и травы на дырки от пуль, которые оставляет ваша политика. Как бы я хотел, чтобы ничего этого не было. Я бы снова помогал старым крестьянам, чтобы они могли нормально писать, вместо того, чтобы штопать тут молодых.
– Опять ты начинаешь…
– Да, опять. Я живу на этой земле уже почти семьдесят лет. И еще не успел открыть все растения, которые Господь посеял на ней, узнать, как они действуют. Этим занимался мой отец, а до него – отец моего отца. Я дал обет когда-нибудь записать все это. Высушить цветы и листья, дать им имена, рассказать о том, где их искать и как готовить. Вместо того, чтобы грабить аптеки в поисках пилюль и инъекций, люди должны больше знать о полевых растениях. Это умирающее искусство, Бернадетт, а ведь многие растения способны спасать жизни. – Но если эти свиньи не прекратят бомбить и отравлять наши поля, то вообще не останется растений, знания о которых ты смог бы передать потомкам. Вот за что мы воюем.
– Пусть воюют мужчины, Бернадетт. Ты была хорошей медсестрой, сама знаешь. И ты могла бы узнать о травах гораздо больше. Это преступление, что они посылают тебя на север.
– О чем ты говоришь?
– А то не знаешь? Сегодня днем ты поймала важную птицу. Его забирают на север для допросов, а ты будешь его сопровождать. Таков был последний приказ Минь Хо, прежде чем его увезли.
Она села. Китаец-травник налил ей чашку чаю.
– А почему именно я?
– Не знаю. Наверное, потому, что ты говоришь по-английски.
– Но английский знаю не я одна.
– Ты скоро вернешься.
Теперь до нее дошло: это еще одно испытание. Как будто они не знали, что она своя. Сколько еще им нужно доказательств? Она была так счастлива работать вместе с чудным старичком, который сейчас сидел, прислонясь спиной к стене, и готовил один из своих отваров.
Как может человек измениться до такой степени? Ее лучший друг, ее единственный друг в те времена, когда она страдала от любви и была одинока. От Минь Хо исходила такая доверчивость, такая нежность и сострадание; он знал, через какой ад ей довелось пройти. Он привел ее сюда, показал ей путь к новой жизни, в которой была цель, – к жизни, в которой ты зависела от людей, а не от неверной мужской любви. Может быть, именно должность так изменила его? А в то время она всегда чувствовала какую-то мощную силу в негромких словах поддержки, которые не позволили ей сойти с ума.
Это – во имя дела, всегда говорил он ей. Все – во имя дела. Даже в то жуткое время, когда она работала в сайгонском борделе. Наши не знают тебя, говорил он. Прежде чем ты станешь одной из нас, они должны убедиться в твоей преданности. Ты здесь почти иностранка, ты едва говоришь на нашем языке. Она понимала, что он был прав, она должна была научиться ненавидеть эти белые тела, прежде чем ей разрешат их убивать. Я говорил тебе, что это будет непросто, сказал он. Тысячу лет наш народ порабощали китайцы, сто лет – французы и пять лет – японцы. Он подозрителен. Американцы пообещали нам независимость, если мы станем воевать с Японией, а теперь Америка – на ее месте. Ты должна это понять, требовал он.
Да, да, да. Она понимала. Он был прав, конечно, он был прав. Она плохая, неблагодарная. Об этом ей говорили еще в семье ее отца и девчонки в школе. Она плохая. От нее никогда нельзя было ждать ничего хорошего.
А вот Минь Хо хороший. Он помог ей. Он ей многое дал. Он рисковал своей жизнью, знакомя с делом и с людьми. А теперь она ворчит на него. Почему ей всегда нужно кого-то бранить? Ах, если бы она могла уснуть. Ну хоть ненадолго.
День начался так прекрасно. Изумительный день – прохладный и солнечный. Минь Хо пришел к ней в перевязочный пункт. Он рисковал, переходя границу, его могли предать и убить, и сейчас он был ранен. Он писал ей. Его письма были чудесны, они звучали, словно пение птиц. А пока Минь Хо был далеко, отцом ей стал травник. Господи, как счастлива была она, собирая травы вместе с этим старым дурнем! Шесть месяцев, пока она бродила по полям, отыскивая листья и корни, собирая нужные травы, помогли ей забыть время, проведенное в Сайгоне. Эти потные тела, которые вторгались в нее так же бесцеремонно, как они вторгались в ее страну. А друзья Минь Хо все не верили, что она принадлежит делу. Она вновь тонула. Старая черная лошадь депрессии опять приближалась к ней. Нужно уснуть.
Травник-китаец стоял над ней. На его добром круглом лице читалась тревога.
– Хочешь, я дам тебе что-нибудь, чтоб ты уснула? – спросил он. Она попыталась улыбнуться. – Побудь для разнообразия пациентом.
– Мне нужно подумать.
– Не в таком состоянии, Бернадетт. Утром все выглядит по-другому. – Он протянул ей чашку.
– Давай немного поговорим, – предложила она.
– За последние месяцы мы уже вдоволь наговорились. Тебя пришлют обратно. Я добьюсь этого. Я буду драться за тебя. У меня тоже есть связи.
– Ты не боец, – сказала она с улыбкой.
– Но ты того стоишь, – ответил он и заставил взять чашку.
Она медленно выпила. Горький вкус был необычен. У нее онемели губы, затем – рот и язык. Когда жар распространился по всему телу, она даже забыла о том, насколько была голодна. Голова ее упала на грудь.
Старик уложил ее, снял с нее сандалии и обтер ноги. Бернадетт спала невдалеке от храпевшего американского летчика – их разделяло не более тридцати футов. Тревога исчезла с ее лица, которое так часто бывало перекошенным или грустным без всякой причины.
Насколько изменилась она с тех пор, как ее привезли на эту маленькую перевязочную станцию. До ее появления здесь были только две пожилые женщины и глухой крестьянин, которые перевязывали раненых. Ему сказали, что раньше она никогда не была в лесу. Рожденная в городе и получившая образование в Европе, она была испорчена, сказали они, и он должен был вымуштровать ее. Обучи ее, но сначала заставь делать всю грязную работу.
Когда он в первый раз попытался с ней заговорить, она едва смогла что-то ответить. Делала все, что ей приказывали: копала землю и голыми руками раскладывала навоз под растениями, которые нужно было удобрять, промывала раны. Она, казалось, получала удовольствие от унижений, словно в чем-то каялась. Но как только у нее появлялось свободное время, а случалось это всегда по вечерам, он видел, как она мылась, стирала одежду, скребла каждый дюйм своего тела, будто пыталась содрать с себя кожу. Один или два раза он видел ее под деревом или возле входа в их тоннель: с опущенной головой и трясущимися плечами. В эти моменты он знал, что она плачет, но никогда не приближался к ней. Он решил, что она давно вернулась из Франции и что в Париже вела распутную жизнь.
Затем по их убежищу ударили прямой наводкой, и обе пожилые женщины были убиты. Глухой крестьянин убежал, и больше его никогда не видели, а они остались вдвоем. Она понемногу стала говорить – о погоде, о деревьях, раскрылась перед ним. Слушала его долгие лекции так, как никогда не слушали даже его собственные дети и внуки. Он рассказывал о своей молодости, о своем отце и об отце своего отца, о диких растениях и тех лекарственных свойствах, которые в них заключены. Он говорил об оттолкнувшей его семье и о том, как он нашел утешение среди бойцов вьетконга. Она же о себе не рассказывала ничего.
Они стали приобретать известность: он, Бернадетт и две женщины, которых прислали на смену прежним. Их щедро одаривали фруктами и овощами, иногда – рисом и однажды даже принесли живого цыпленка. Когда они приходили в деревни, люди просили у него старинные средства от простуд, беременности и импотенции. С этого времени и потом ему даже не раз удавалось видеть, как она смеется. Когда ее лицо трогала улыбка, она выглядела такой чистой и прекрасной, что он специально рассказывал ей забавные истории о своих победах и поражениях на поприще нетрадиционной медицины. Иногда, чтобы развеселить ее, он даже выдумывал эти истории, но она всегда догадывалась об этом и тогда называла его «старым вруном». А после этого лицо ее озарялось счастьем, которое оправдывало все его вранье. Она могла бы стать для него учеником, которого он так давно пытался найти. Она стала незаменимой. Однажды она спасла ему жизнь, обезвредив мину, оказавшуюся на тропинке перед ними. А может быть, это была неразорвавшаяся бомба. Он не помнил точно. С ее появлением маленький полевой госпиталь, которым он заведовал, стал легендарным. Ради нее раненые терпели боль и сохраняли бравый вид. И вот теперь ее отсылали.
Китаец, лечивший травами, ждал ее на том же месте, где они в последний раз виделись утром. Его вид всегда вызывал у нее улыбку.
– Ты выглядишь усталой, – заметил он.
– Сегодня много работы?
– Нет. Один раненый. Убитого похоронили. Иди спать.
– А как Минь Хо?
– Они сейчас переправляют его. Через несколько часов он уже будет в госпитале. Ему нужна операция. В конце тоннеля, ближе к городу, его будет ждать грузовик. Я все время забываю твое имя. Ты голодна?
– Нет, товарищ, спасибо.
– Оставь эти титулы, дочка. Я здесь не из-за политики.
– Независимость – всегда политика.
– Нет. Это – право.
– За свои права мы должны сражаться.
– Вот и сражайся, Бернадетт. А я здесь только для того, чтобы накладывать свои листья и травы на дырки от пуль, которые оставляет ваша политика. Как бы я хотел, чтобы ничего этого не было. Я бы снова помогал старым крестьянам, чтобы они могли нормально писать, вместо того, чтобы штопать тут молодых.
– Опять ты начинаешь…
– Да, опять. Я живу на этой земле уже почти семьдесят лет. И еще не успел открыть все растения, которые Господь посеял на ней, узнать, как они действуют. Этим занимался мой отец, а до него – отец моего отца. Я дал обет когда-нибудь записать все это. Высушить цветы и листья, дать им имена, рассказать о том, где их искать и как готовить. Вместо того, чтобы грабить аптеки в поисках пилюль и инъекций, люди должны больше знать о полевых растениях. Это умирающее искусство, Бернадетт, а ведь многие растения способны спасать жизни. – Но если эти свиньи не прекратят бомбить и отравлять наши поля, то вообще не останется растений, знания о которых ты смог бы передать потомкам. Вот за что мы воюем.
– Пусть воюют мужчины, Бернадетт. Ты была хорошей медсестрой, сама знаешь. И ты могла бы узнать о травах гораздо больше. Это преступление, что они посылают тебя на север.
– О чем ты говоришь?
– А то не знаешь? Сегодня днем ты поймала важную птицу. Его забирают на север для допросов, а ты будешь его сопровождать. Таков был последний приказ Минь Хо, прежде чем его увезли.
Она села. Китаец-травник налил ей чашку чаю.
– А почему именно я?
– Не знаю. Наверное, потому, что ты говоришь по-английски.
– Но английский знаю не я одна.
– Ты скоро вернешься.
Теперь до нее дошло: это еще одно испытание. Как будто они не знали, что она своя. Сколько еще им нужно доказательств? Она была так счастлива работать вместе с чудным старичком, который сейчас сидел, прислонясь спиной к стене, и готовил один из своих отваров.
Как может человек измениться до такой степени? Ее лучший друг, ее единственный друг в те времена, когда она страдала от любви и была одинока. От Минь Хо исходила такая доверчивость, такая нежность и сострадание; он знал, через какой ад ей довелось пройти. Он привел ее сюда, показал ей путь к новой жизни, в которой была цель, – к жизни, в которой ты зависела от людей, а не от неверной мужской любви. Может быть, именно должность так изменила его? А в то время она всегда чувствовала какую-то мощную силу в негромких словах поддержки, которые не позволили ей сойти с ума.
Это – во имя дела, всегда говорил он ей. Все – во имя дела. Даже в то жуткое время, когда она работала в сайгонском борделе. Наши не знают тебя, говорил он. Прежде чем ты станешь одной из нас, они должны убедиться в твоей преданности. Ты здесь почти иностранка, ты едва говоришь на нашем языке. Она понимала, что он был прав, она должна была научиться ненавидеть эти белые тела, прежде чем ей разрешат их убивать. Я говорил тебе, что это будет непросто, сказал он. Тысячу лет наш народ порабощали китайцы, сто лет – французы и пять лет – японцы. Он подозрителен. Американцы пообещали нам независимость, если мы станем воевать с Японией, а теперь Америка – на ее месте. Ты должна это понять, требовал он.
Да, да, да. Она понимала. Он был прав, конечно, он был прав. Она плохая, неблагодарная. Об этом ей говорили еще в семье ее отца и девчонки в школе. Она плохая. От нее никогда нельзя было ждать ничего хорошего.
А вот Минь Хо хороший. Он помог ей. Он ей многое дал. Он рисковал своей жизнью, знакомя с делом и с людьми. А теперь она ворчит на него. Почему ей всегда нужно кого-то бранить? Ах, если бы она могла уснуть. Ну хоть ненадолго.
День начался так прекрасно. Изумительный день – прохладный и солнечный. Минь Хо пришел к ней в перевязочный пункт. Он рисковал, переходя границу, его могли предать и убить, и сейчас он был ранен. Он писал ей. Его письма были чудесны, они звучали, словно пение птиц. А пока Минь Хо был далеко, отцом ей стал травник. Господи, как счастлива была она, собирая травы вместе с этим старым дурнем! Шесть месяцев, пока она бродила по полям, отыскивая листья и корни, собирая нужные травы, помогли ей забыть время, проведенное в Сайгоне. Эти потные тела, которые вторгались в нее так же бесцеремонно, как они вторгались в ее страну. А друзья Минь Хо все не верили, что она принадлежит делу. Она вновь тонула. Старая черная лошадь депрессии опять приближалась к ней. Нужно уснуть.
Травник-китаец стоял над ней. На его добром круглом лице читалась тревога.
– Хочешь, я дам тебе что-нибудь, чтоб ты уснула? – спросил он. Она попыталась улыбнуться. – Побудь для разнообразия пациентом.
– Мне нужно подумать.
– Не в таком состоянии, Бернадетт. Утром все выглядит по-другому. – Он протянул ей чашку.
– Давай немного поговорим, – предложила она.
– За последние месяцы мы уже вдоволь наговорились. Тебя пришлют обратно. Я добьюсь этого. Я буду драться за тебя. У меня тоже есть связи.
– Ты не боец, – сказала она с улыбкой.
– Но ты того стоишь, – ответил он и заставил взять чашку.
Она медленно выпила. Горький вкус был необычен. У нее онемели губы, затем – рот и язык. Когда жар распространился по всему телу, она даже забыла о том, насколько была голодна. Голова ее упала на грудь.
Старик уложил ее, снял с нее сандалии и обтер ноги. Бернадетт спала невдалеке от храпевшего американского летчика – их разделяло не более тридцати футов. Тревога исчезла с ее лица, которое так часто бывало перекошенным или грустным без всякой причины.
Насколько изменилась она с тех пор, как ее привезли на эту маленькую перевязочную станцию. До ее появления здесь были только две пожилые женщины и глухой крестьянин, которые перевязывали раненых. Ему сказали, что раньше она никогда не была в лесу. Рожденная в городе и получившая образование в Европе, она была испорчена, сказали они, и он должен был вымуштровать ее. Обучи ее, но сначала заставь делать всю грязную работу.
Когда он в первый раз попытался с ней заговорить, она едва смогла что-то ответить. Делала все, что ей приказывали: копала землю и голыми руками раскладывала навоз под растениями, которые нужно было удобрять, промывала раны. Она, казалось, получала удовольствие от унижений, словно в чем-то каялась. Но как только у нее появлялось свободное время, а случалось это всегда по вечерам, он видел, как она мылась, стирала одежду, скребла каждый дюйм своего тела, будто пыталась содрать с себя кожу. Один или два раза он видел ее под деревом или возле входа в их тоннель: с опущенной головой и трясущимися плечами. В эти моменты он знал, что она плачет, но никогда не приближался к ней. Он решил, что она давно вернулась из Франции и что в Париже вела распутную жизнь.
Затем по их убежищу ударили прямой наводкой, и обе пожилые женщины были убиты. Глухой крестьянин убежал, и больше его никогда не видели, а они остались вдвоем. Она понемногу стала говорить – о погоде, о деревьях, раскрылась перед ним. Слушала его долгие лекции так, как никогда не слушали даже его собственные дети и внуки. Он рассказывал о своей молодости, о своем отце и об отце своего отца, о диких растениях и тех лекарственных свойствах, которые в них заключены. Он говорил об оттолкнувшей его семье и о том, как он нашел утешение среди бойцов вьетконга. Она же о себе не рассказывала ничего.
Они стали приобретать известность: он, Бернадетт и две женщины, которых прислали на смену прежним. Их щедро одаривали фруктами и овощами, иногда – рисом и однажды даже принесли живого цыпленка. Когда они приходили в деревни, люди просили у него старинные средства от простуд, беременности и импотенции. С этого времени и потом ему даже не раз удавалось видеть, как она смеется. Когда ее лицо трогала улыбка, она выглядела такой чистой и прекрасной, что он специально рассказывал ей забавные истории о своих победах и поражениях на поприще нетрадиционной медицины. Иногда, чтобы развеселить ее, он даже выдумывал эти истории, но она всегда догадывалась об этом и тогда называла его «старым вруном». А после этого лицо ее озарялось счастьем, которое оправдывало все его вранье. Она могла бы стать для него учеником, которого он так давно пытался найти. Она стала незаменимой. Однажды она спасла ему жизнь, обезвредив мину, оказавшуюся на тропинке перед ними. А может быть, это была неразорвавшаяся бомба. Он не помнил точно. С ее появлением маленький полевой госпиталь, которым он заведовал, стал легендарным. Ради нее раненые терпели боль и сохраняли бравый вид. И вот теперь ее отсылали.