Страница:
перед собой Леонору...
- Здравствуйте, дядюшка! - пропели дуэтом девочки* номер два и три.
Полковник выронил талисман; мысли его вернулись к действительности. Младенец
что-то приветливо лепетал ему, подпрыгивая на руках у кормилицы. Элфред
взглянул мельком на своего дядюшку в белых брюках и тут же обратился к
Клайву с просьбой нарисовать ему что-нибудь, а еще через минуту уже сидел у
него на коленях. Он вечно на кого-нибудь или на что-нибудь забирался, прыгал
через стулья, просовывался между прутьями, ходил на голове и садился на
голову другим, и чем скорее поправлялся, тем больше он крушил все вокруг.
Много лет спустя после того, как он съехал от них, мисс Ханимен с Ханной
вспоминали о разрушениях, произведенных этим мальчиком в их доме. И когда
уже бравым гвардейским офицером он приехал в Брайтон повидаться с ними, они
показали ему ту китайскую вазу, синюю с драконами, на которой он непременно
хотел посидеть и которую потом горько оплакивал.
Когда веселая компания малышей ушла гулять по морскому берегу,
полковник снова уселся за свой прерванный десерт. Мисс Ханимен занимала его
разговором об этих детях и их матери, о достоинствах мистера Куна и о
красоте мисс Этель, многозначительно поглядывая при этом на Клайва, который,
покончив, наконец, с имбирными пряниками, вином и десертом, уставился в
окошко. Какая добросердечная женщина, молодая или старая, не любит
заниматься сватовством?
- Она напомнила мне одну женщину... - сказал полковник, не поднимая
глаз от тарелки.
- Ну конечно!.. - вскричала мисс Ханимен, а сама подумала, как, должно
быть, изменилась Эмма за годы жизни в Индии: ведь она была блондинками
ресницы у нее были белесые, да и ножка не слишком мала. Но с чего вы взяли,
милая мисс Ханимен, что полковник Ньюком вспомнил сейчас покойную миссис
Кейси?
Он выпил изрядное количество мадеры, на сердце у пего потеплело от
бесхитростного радушия здешних обитателей, молодых и старых, и он отправился
с визитом наверх, представ перед невесткой с самым учтивым своим поклоном,
какой и полагается столь знатной даме. И пока он сидел у них, Этель со
свойственной ей непосредственностью не отходила от него ни на шаг. Где
только он выучился этим прекрасным манерам, которыми все мы, знавшие его,
так любовались? Его отличала естественная простота, чувствовалось, что мысли
у него всегда добрые и великодушные, а сердце чистое, чуждое всему показному
и лицемерному. Должно быть, французы, с которыми он так дружил в юности,
передали ему что-то от изящества своего vieille cour {Старого двора
(франц.).}, по крайней мере, его сводные братья ни у кого не унаследовали
этих качеств.
- И почему Барнс писал мне про своего дядю-полковника, будто он смешной
и нелепый? - говорила леди Анна вечером своей дочери. - Он обворожителен. В
жизни не видела подобного аристократизма! Он напомнил мне моего дедушку,
только тот был манерней и голос у него был сиплый - от нюхательного табака.
Курит он, правда, слишком много, но как изящно каждое его движение! И этого
человека дядюшка Хобсон и твой бедный милый папочка изобразили нам каким-то
медведем! Еще кто бы другой, а то мистер Ньюком - да у него же манеры
простолюдина! Нет, полковник прелесть! Что Барнс нашел в нем смешного?
Хотела бы я, чтоб у Барнса был такой благородный вид! Но нет, он пошел в
своего бедного милого папочку. Que voulez-vous {Что поделаешь (франц.).},
душа моя! Ньюкомы люди почтенные, с достатком, но благородства - никакого! Я
не заблуждалась на этот счет, когда выходила за твоего бедного милого
папочку. А такой человек, как полковник Ньюком, заслуживает всяческого
внимания с нашей стороны - я это сразу поняла. Вернемся в Лондон, я
представлю его всей родне - пусть знает, бедняжка, что у него есть и более
презентабельные родственники, чем те, которых он встретит на
Брайенстоун-сквер, у миссис Ньюком. Как только вернемся домой, непременно
сходи на Брайенстоун-сквер. Надо будет позвать твоих кузин с гувернанткой и
устроить им маленькую вечеринку. Миссис Ньюком - невыносима, но нельзя
пренебрегать родственниками, Этель. Когда ты начнешь выезжать, ты должна
будешь бывать на ее балах и обедах. Девушке нашего круга надлежит помнить о
своем долге перед семьей, а иной раз и приносить себя в жертву. Возьми в
пример меня. Почему я вышла замуж за твоего бедного милого папочку? Из
чувства долга. Ну счастлива ли твоя тетушка Фанни, которая сбежала с
капитаном Канонбери? У них одиннадцать душ детей, они живут в Булони и
умирают с голоду. Подумай только - трое ее сыновей носят желтые чулки и
учатся в школе для офицерских детей. Их туда пристроил твой папа. Будь жив
мой отец, он бы просто помешался с горя! Она приходила ко мне на Парк-Лейн с
одним из этих несчастных мальчиков, но я не могла его видеть, - такие меня
охватили чувства! Когда моя горничная - у меня была тогда
француженка-горничная, Луиза, помнишь? (Она была ужасного поведения! И
Превийе тоже была, ужасного поведения.) Так вот, когда Луиза вошла и
доложила, что меня спрашивает внизу леди Фанни с молодым господином qui
portait des bas jaunes {В желтых чулках (франц.).}, я не в силах была видеть
этого бедняжку. Я велела проводить Фанни ко мне в спальню и даже легла в
постель - лишь бы она не обиделась. А эта негодница Луиза рассказала ей все,
когда они потом повстречались в Булони. Ну, хватит нам болтать, душечка.
Спокойной ночи. Да хранит тебя бог! Это окна полковника, - гляди, вон он
курит на балконе! - а там, наверно, комната Клайва. Хороший он мальчик. - С
его стороны было очень мило нарисовать Элфреду столько картинок. Спрячь их
куда-нибудь, Этель! Мистер Сми видел у нас на Парк-Лейн кое-какие его
рисунки и сказал, что, судя по ним, у мальчика незаурядный талант. А какой
талант к рисованию был у твоей тетки Эмили! Только она рисовала цветы. У
меня вот особых таланте" не было - так говорила маменька, а доктор Белпер
сказал однажды: "Дражайшая леди Уолем (тогда еще дедушка был жив), а нет ли
у вашей дочери, мисс Анны, таланта пришивать пуговицы и печь пудинги?"
Спокойной ночи, моя радость! Храни тебя бог, Этель!
Полковник заметил с балкона мелькнувшую в окне стройную фигурку и с
нежностью поглядел ей вслед. И пока таял в воздухе дым его сигары, он
построил чудесный воздушный замок, в котором владычествовал Клайв, а
хозяйкой была очаровательная Этель.
- Какая милая девочка! - размышлял он. - Такая непосредственная и
благородная, веселая и жизнерадостная. Как уважительно она держится с мисс
Ханимен. Как ласкова с братцами и сестрицами. А какой приятный голосок!
Какая маленькая беленькая ручка! Когда я держал ее на ладони, мне казалось,
будто это сидит беленькая пичужка. Обязательно надо носить перчатки... И
костюм, Бинни говорит, у меня старомодный. А какая бы вышла восхитительная
пара - Клайв и эта малютка! Ее глаза напомнили мне те, другие, которые я
видел последний раз сорок лет назад... Хорошо бы Клайв женился на ней! Будь
с ним такая милая девушка, он избежал бы опасностей и злоключений, которые
подстерегают молодых людей. Я тоже мог быть счастлив и сделать счастливой
свою подругу, да не судил господь. Так мне, видно, на роду написано. Пусть
хоть Клайву выпадет счастье, и тогда я спокойно скажу: "Nunc dimittis" {Ныне
отпущаеши (лат.).}. Сегодня больше ничего не нужно, Кин. Можете идти спать.
- Благодарю вас, полковник, - отозвался Кин; он вышел из спальни, где
стелил хозяину постель, но только хотел уйти, как полковник его окликнул:
- Скажите, Кин, а что, мой синий сюртук староват?
- Совсем вытерся на швах, сударь, - отвечал слуга.
- Хуже, чем у других?
И Кин вынужден был признать, что одеяние полковника имеет весьма
диковинный вид.
- Купите мне новый сюртук и проследите, чтоб я не носил и не делал
ничего, что не принято. Я давно не был в Европе и не знаю здешних обычаев,
но готов им поучиться.
Кин удалился, говоря себе, что старик у него молодчина, каковое
суждение он успел уже высказать слуге леди Анны, мистеру Куну, во время
недавних совместных возлияний. И поскольку даже самым великим из нас не
избегнуть суда прислуги, - счастье тому, о ком она говорит хорошо.
^TГлава XVI,^U
в которой мистер Шеррик сдает дом на Фицрой-сквер
Несмотря на свой злосчастный визит к няне в родной город и
издевательскую заметку в "Ньюком индепендент", полковник продолжал
пользоваться расположением на Парк-Лейн, куда наш достойный джентльмен
захаживал чуть ли не каждый день и где встречал радушный, можно даже сказать
сердечный прием, по крайней мере, у женщин и у детей. Кто, как не дядя
Ньюком возил детвору в цирк Астли? Я сам видел его там с целой оравой
детишек, которым он был под стать. Он от души смеялся шуткам мистера
Мерримена на арене и затаив дыхание следил за битвой при Ватерлоо: его
поразило сходство (прямо не отличишь, сэр!) исполнителя главной роли с
императором Наполеоном, чью могилу он посетил по пути в Европу, как он с
гордостью сообщил маленьким друзьям, облепившим его со всех сторон. Девочки,
младшие дочки сэра Брайена, сидели, ухватившись каждая за палец его честной
руки; справа и слева ликовали и хлопали в ладоши малыши Элфред и Эдвард, а в
глубине ложи восседали мистер Клайв и мисс Этель, наслаждавшиеся
представлением с тем достоинством, какое приличествовало их возрасту и
степенности. Что до Клайва, то по части развлечений он заметно перерос
своего батюшку, убеленного сединами воина. До чего приятно было слушать, как
смеялся наш полковник шуткам клоуна, и наблюдать, с какой простодущной
нежностью поглядывал он на ликующую детвору. А как щедро угощал он их в
антракте сластями! Вот он сидит среди малышей и с превеликим удовольствием
ест апельсин. Право, не знаю, сколько бы запросил мистер Барнс Ньюком за то,
чтобы отсидеть пять часов со своими младшими братьями и сестрицами в ложе
театра, на виду у публики, да еще при всех есть апельсин. А когда крошку
Элфреда отдали в Харроу, полковник Ньюком, конечно, поспешил вместе с
Клайвом навестить мальчонку и набил его карманы деньгами. Можно ли поместить
капитал лучше, чем подарив деньги школьнику? Каким душевным теплом воздастся
вам за это впоследствии! Блажен дающий и блажен принимающий. Вспомните, как
вы сами в юности радовались такому подарку, и в первый же погожий день
поезжайте в школу к племяннику и оставьте ему немного деньжат.
В полковнике столь сильна была страсть к благодеяниям, что он готов был
осыпать щедротами также и тех своих юных племянников и племянниц, которые
жили на Брайенстоун-сквер. Однако миссис Ньюком была слишком добродетельна,
чтобы потакать подобному баловству. К огорчению своих приехавших на каникулы
отпрысков, она велела им вернуть дяде блестящие золотые соверены, которыми
тот хотел их порадовать, а бедного джентльмена отчитала за то, что он
развращает ее мальчиков.
- Я _никого_ не осуждаю, - говорила она, - и ни на кого _не намекаю_. -
Это, разумеется, значило, что она не намекает на Парк-Лейн. - _Возможно_,
есть дети, которым разрешают брать деньги у взрослых знакомых их родителей.
_Возможно_, в других семьях дети только и смотрят вам в руки, сызмальства
приучаясь тем самым к корыстолюбию. В каждом доме _по-своему_, - я никого не
порицаю. Я только смотрю, делаю выводы и молюсь о благополучии моих
_собственных_ крошек. Они ни в чем не терпят нужды. Небеса в своей щедрости
даровали нам всякие радости, окружили нас роскошью и красотой. Зачем нам
одалживаться у других, когда нам самим отпущено столько благ? Чтобы я
позволила _своим_ мальчикам брать деньги!.. Я б сочла это неблагодарностью,
полковник Ньюком, отсутствием христианского смирения. Заметьте, я ни на кого
_не намекаю_. Отправляясь в школу, они получают от отца по соверену и еще
шиллинг в неделю на карманные расходы, а это более чем достаточно. Когда они
живут дома, я стараюсь доставить им все разумные развлечения. Я отправляю их
в Политехнический музей с профессором Хиксоном, который любезно взял на себя
труд познакомить их с чудесами науки и диковинами техники; посылаю их в
картинные галереи и в Британский музей, сама вожу их на восхитительные
лекции, которые читают в обществе на Элбимарл-стрит. В театр я их не пускаю.
Я не порицаю тех, кто ходит по театрам, отнюдь нет! Кто я такая, чтобы
позволить себе судить других? Когда вы написали мне из Индии о своем
желании, чтобы мальчик познакомился с творениями Шекспира, я тут же вам
уступила. Зачем мне становиться между отцом и сыном? Я разрешила мальчику
посмотреть пьесу и даже послала его в кресла с одним из наших лакеев.
- Но сами-то вы щедро одаряли его деньгами, дорогая моя Мария, -
промолвил наш простодушный полковник, улучив минуту, когда она прервала свои
поучения. Однако не так-то просто было унять Добродетель.
- А все почему, полковник Ньюком?! - воскликнула Добродетель, приложив
пухлую руку к сердцу. - Да потому, что я была Клайву in loco parentis
{Вместо родителя (лат.).}; он был мне сыном, а я ему матерью. Я потакала ему
больше, чем собственным детям, относилась к нему с истинно материнской
нежностью. _Тогда_ он был счастлив в моем доме. _Тогда_ его, верно, реже
звали на Парк-Лейн, чем на Брайенстоун-сквер (впрочем, я ни на кого _не
намекаю_). _Тогда_ не бывало, чтоб он почти неделю кряду ходил в другой дом
и только разок заглянул к нам. Он был тогда простодушным, доверчивым и
благородным мальчиком. Его не прельщали высокие чины и громкие титулы.
Ничего _этого_ он не видел на Брайенстоун-сквер. Я ведь всего-навсего жена
негоцианта и дочь провинциального стряпчего, я не могу собирать за своим
скромным столом аристократов. А и могла бы - не стала. Я для этого слишком
преданна семье, слишком честна и прямодушна и, наконец, скажу вам прямо, -
слишком _горда_. И вот... вот приезжает на родину его батюшка, я сдаю
мальчика ему с рук на руки, и больше он к нам не ходит: у нас ведь не
встретишь никого из знати.
При этих словах из ее крохотных глазок потекли слезы, и она прикрыла
свое круглое лицо носовым платком.
Случись полковнику Ньюкому открыть нынче поутру газету и заглянуть в
отдел так называемой светской хроники, он, без сомнения, понял бы, что
побудило его невестку выказать столько праведного негодования. "Морнинг
пост" сообщала, что вчера на обеде у сэра Брайена и леди Ньюком
присутствовали его превосходительство персидский посол Бакшиш-Бей,
достопочтенный Карамболь Роу с леди Луизой Роу, председатель Контрольной
палаты, граф X., графиня Кью и граф Кью, сэр Карри Ботон, генерал-майор
Хукер с супругой, полковник Ньюком и мистер Хорэс Фоги. Позднее на вечере у
ее милости присутствовали такие-то и такие-то.
Сей перечень громких имен миссис Ньюком прочла мужу за завтраком с
обычными своими комментариями.
- Председатель Контрольной палаты, председатель Совета директоров,
бывший генерал-губернатор Индии и полный набор этих Кью! Ей-богу, Мария, наш
полковник попал в неплохую компанию! - вскричал мистер Ньюком, разражаясь
смехом. - Такой обед и тебе следовало для него устроить. Было бы ему с кем
поговорить об Индии. А у нас за столом он сидел между старенькой леди Трухли
и профессором Дуббсом. Немудрено, что он заснул после обеда. Я и сам раза
два задремывал, пока профессор Дуббс вел свой бесконечный спор с доктором
Вздормели. Этого Вздормели сам черт не уймет!
- Доктор Вздормели человек ученый, его знают по всей Европе, - отвечала
с важностью Мария, - и всякий образованный человек предпочтет его общество
этим титулованным ничтожествам, с которыми породнился твой братец.
- Ну вот, пошла! И всегда-то ты, Полли, стараешься как-нибудь поддеть
леди Анну и ее родственников, - добродушно отозвался мистер Ньюком.
- "Поддеть"! Что за вульгарные у вас выражения, мистер Ньюком! Что мне
за дело до титулованной родни сэра Брайена? Для меня знатность - ничто.
Людей ученых, светочей ума я предпочитаю всем обладателям громких титулов.
- Вот и ладно, - заметил ее супруг Хобсон. - У тебя свой круг, у леди
Анны - свой. У тебя один обычай, у нее - другой. Ты женщина незаурядная,
душечка Полли, кто ж этого не знает? А я - простой земледелец, и все. Ты
довольна - и я доволен. Собирай себе за столом, кого хочешь, пусть они себе
разговаривают хоть по-гречески, хоть об алгебре - мне все едино! Право,
душечка, ты, наверно, даже самым ученым из них не уступишь.
- Я не щадя сил пытаюсь наверстать упущенное и пополнить пробелы своего
образования, - отвечала миссис Ньюком. - Вы взяли за себя дочь бедного
сельского стряпчего, мистер Ньюком, не у пэров искали вы себе подругу.
- Еще бы, не такой я дурак! - вскричал мистер Ньюком, с восхищением
оглядывая свою пышнотелую подругу, сидящую за серебряным чайником.
- Я не получила должного образования, мистер Ньюком, однако, постигнув
благо учения, приложила, надеюсь, все силы, дабы развить дарованные мне
богом скромные таланты.
- Скромные? Ну и ну!.. - воскликнул муж. - Не говори глупости, Полли.
Ты же прекрасно знаешь, что ты женщина незаурядная, не мне чета. Я это
сознаю. Да ведь и одного на семью хватит. Книги, душечка, это по твоей
части. Ага, подали лошадь! Так вот, заехала б ты нынче к леди Анне. Ну
съезди, навести ее, будь умницей! Она, конечно, женщина взбалмошная и все
такое, и Брайен немножко дерет нос, но в общем малый он неплохой, и мне бы
хотелось, чтобы вы с его женой больше дружили.
По пути в Сити мистер Ньюком заехал на Фицрой-сквер, номер сто
двадцать, поглядеть домик, который снял его брат полковник со своим
индийским другом, мистером Бинни. Хитрая бестия этот Бинни! Привез из Индии
деньжат и теперь ищет, как бы их понадежнее пристроить. Его познакомили с
братьями Ньюком, и Хобсон составил о друге полковника весьма лестное мнение.
Дом оказался просторный, хотя, по чести сказать, мрачноватый. Совсем
недавно здесь помещался не слишком процветавший пансион для девиц. След от
медной дощечки мадам Лятур по сей день виден на высокой черной двери,
изукрашенной в жизнерадостном стиле конца прошлого века - бараньими черепами
по углам, гирляндами и погребальной урной в центре. Мадам Лятур, одно время
даже державшая огромную желтую колымагу, в которой ее юные питомицы катались
по Риджентс-парку, была беженкой из родных мест (родилась она в Излингтоне,
и папаша ее звался Григсон), а теперь вдобавок вынуждена была эмигрировать
из этого дома, преследуемая по суду Сэмюелом Шерриком, тем самым мистером
Шерриком, чьи винные погреба подрывали устои часовни леди Уиттлси, где читал
свои проповеди медоточивый Ханимен.
Дом этот принадлежал мистеру Шеррику. Иные утверждают, что его
настоящее имя Шадрах и будто бы у них на памяти он мальчишкой продавал
апельсины, потом был хористом в опере, а после секретарем у одного великого
трагика. Мне все это неизвестно. Может быть, он был компаньоном мистера
Кэмпиона из Подворья Шепхерда, а может, и нет. Так или иначе, а у него
чудесный загородный дом в Сент-Джонс-Вуд, на Эбби-Роуд, всегда полный гостей
- довольно шумливых, по большей части спортсменов; ездит он всегда - верхом
или в карете - на великолепных лошадях, имеет ложу в опере и свободный
доступ за кулисы. Чернявый, с блестящими глазами и эспаньолкой, он весьма
недурен собой, носит драгоценные камни и в подпитии поет душещипательные
романсы. Кому дело до того, какую веру исповедовали предки мистера Шеррика и
чем он занимался в юности? А представил его полковнику и Бинни мистер
Ханимен, человек, разумеется, достойный всякого уважения.
Мистер Шеррик снабжал их вином из тех самых бочек, над которыми так
упоительно проповедовал Чарльз Ханимен. Вино было недорогое, - как торговец
вином, он не представлял собой никакой опасности. Если с ним расплачивались
наличными, как это делали наши простодушные друзья, Шеррик был поистине сама
любезность.
Когда дом был снят, у Клайва, мистера Бинни и полковника появилось, как
вы догадываетесь, новое развлечение: они ходили по аукционам, к обойщикам и
по мебельным магазинам, чтоб обставить всем нужным свое новое жилище. В доме
царил особый уклад: в нем было трое хозяев и при них четверо или пятеро
слуг. Кин состоял при полковнике и его сыне, расторопный паренек из
рассыльных при мистере Бинни, а миссис Кин, в чьей власти находились две
служанки, была за повариху и домоправительницу. Сам полковник с великим
мастерством готовил плов, карри, баранье рагу и тушеное мясо с картофелем.
Сколько трубок мы там выкурили, удобно расположившись в столовой, гостиной
или другой комнате! Какие приятные вечера проводили мы над книгами мистера
Бинни или за бутылкой его голландского джина! А еще там устраивались званые
обеды, на которых почти всегда находилось место и для автора этой хроники.
У Клайва был наставник - некий Грайндли из колледжа Тела Христова, -
рекомендованный нами и не слишком утруждавший юного джентльмена. А того,
положительно, занимало одно рисование. Он рисовал собак, лошадей, слуг,
начиная с подслеповатого рассыльного и кончая розовощекой девицей,
племянницей миссис Кин, которую эта добродетельная экономка всегда старалась
побыстрее вызвать из его комнаты; рисовал своего батюшку в самых различных
видах - спящим, гуляющим или в седле, а также маленького весельчака Бинни,
то примостившим на стуле свои пухлые ножки, то скачущим на низкорослой
резвой лошадке. Вот бы кому иллюстрировать нашу повесть, да только он
забросил графику нынче. С юным Ридли он встречался теперь ежедневно;
покончив утром с Грайндли, классическими языками и математикой и совершив
верховую прогулку с отцом, Клайв неизменно отправлялся в школу живописи
Гэндиша, где Ридли успевал уже порядком потрудиться к тому времени, когда
его юный друг и покровитель, оставив книги, только брался за кисть.
- Да! - восклицает Клайв, если заходит речь о тех далеких днях. -
Славное было время! Пожалуй, в целом Лондоне не было юноши счастливей меня.
В его мастерской и сейчас висит написанный за один сеанс портрет чуть
лысеющего, седоватого человека с пышными усами, мягкой полуулыбкой и
грустным взглядом. И Клайв, показывая своим детям портрет их дедушки,
говорит, что во всем свете не было человека благороднее его.
^TГлава XVII^U
Школа живописи
Не потому ли британская живопись избирает своим обиталищем разные
задворки, что имеет особое пристрастие к мрачным сюжетам? Или, быть может,
скудость средств заставляет ее мириться с условиями, которые отвергли более
процветающие ремесла? Самые унылые уголки города заселены обычно художниками
и их учениками. Пройдитесь по улицам, что, наверное, были приличными и
веселыми во времена, когда на мостовых толкались носильщики портшезов, а
факельщики освещали щеголям путь по грязи, и вы заметите, что эти кварталы,
некогда модные и веселые, наводнены нынче художниками. Средние окна гостиной
вытянулись теперь на два этажа, вплоть до спальни, где когда-то камеристка
пудрила букли леди Бетти; художник в поисках нужного освещения расположился
там, где сто лет назад стоял ее туалетный столик. Улицы эти приходили в
упадок постепенно; когда высший свет перебрался из Сохо и Блумсбери, ну,
скажем, на Кэвендиш-сквер, и в опустевших домах поселились медики, эти
жилища еще сохраняли приличный вид - окна часто мыли, дверные молотки и
дощечки натирали до блеска, и лекарский экипаж, громыхавший по площади, мало
чем уступал графской карете, умчавшей ее сиятельство в другую часть города.
Когда же эскулап перебрался поближе к своим пациентам, в доме какое-то
время, наверное, был пансион, и только потом пришел Дик Тинто со своей
потускневшей медной дощечкой, прорубил окно на север и установил перед ним
трон для натурщиков. Мне по сердцу его пышные усы, его свободная бархатная
блуза, его необычный вид и необычайное тщеславие, его открытое сердце.
Почему ему не носить рыжие кудри до плеч? Почему не одеваться в бархат? Ведь
это всего лишь плис по восемнадцать пенсов за ярд. Уж таков этот Дик от
природы, и ему так же свойственно рядиться, как птичке издавать трели, а
луковице превращаться в тюльпан. Под этой зловещей внешностью -
развевающийся плащ, всклокоченная борода, широкополая шляпа - скрывается
простой и добродушный человек, вырядившийся по дешевке, и вся его жизнь под
стать его платью. Он старается придать своему таланту эффектную мрачность,
облечь его в романтические одежды, но снимите с него все это, и перед вами
окажется не разбойник, а благодушный весельчак, не меланхолик-поэт, бегущий
людского общества, дабы предаться возвышенным мыслям, а компанейский малый,
умеющий рисовать парчовые одеянья и кое-что из доспехов (на кого-то
надетых), деревья, скотину, дома, гондолы и тому подобное. Тяга к
живописному проявляется в его картинах и в его облике: в остальном же он -
миляга, преданный друзьям, охочий до бутылки и прочих радостей жизни. Каких
только редкостных добряков не встречал я среди этих угрюмых "бородандо".
Своими ятаганами они открывают устриц, на рапирах поджаривают хлеб, а из
венецианских бокалов пьют виски пополам с содовой. Стоит в их тощих
кошельках завестись монете, как сразу же находится друг, с которым можно
поделиться. А веселые ужины за столом, крытым ветхой скатертью, а чудесные
застольные песни, а невинные шалости, смех, шутки, возвышенные речи, - где,
как не в кругу художников, насладитесь вы этим? И сейчас, много лет спустя,
сбрив бороду, обзаведясь семьей и познав жизнь во всей ее сложности, мистер
- Здравствуйте, дядюшка! - пропели дуэтом девочки* номер два и три.
Полковник выронил талисман; мысли его вернулись к действительности. Младенец
что-то приветливо лепетал ему, подпрыгивая на руках у кормилицы. Элфред
взглянул мельком на своего дядюшку в белых брюках и тут же обратился к
Клайву с просьбой нарисовать ему что-нибудь, а еще через минуту уже сидел у
него на коленях. Он вечно на кого-нибудь или на что-нибудь забирался, прыгал
через стулья, просовывался между прутьями, ходил на голове и садился на
голову другим, и чем скорее поправлялся, тем больше он крушил все вокруг.
Много лет спустя после того, как он съехал от них, мисс Ханимен с Ханной
вспоминали о разрушениях, произведенных этим мальчиком в их доме. И когда
уже бравым гвардейским офицером он приехал в Брайтон повидаться с ними, они
показали ему ту китайскую вазу, синюю с драконами, на которой он непременно
хотел посидеть и которую потом горько оплакивал.
Когда веселая компания малышей ушла гулять по морскому берегу,
полковник снова уселся за свой прерванный десерт. Мисс Ханимен занимала его
разговором об этих детях и их матери, о достоинствах мистера Куна и о
красоте мисс Этель, многозначительно поглядывая при этом на Клайва, который,
покончив, наконец, с имбирными пряниками, вином и десертом, уставился в
окошко. Какая добросердечная женщина, молодая или старая, не любит
заниматься сватовством?
- Она напомнила мне одну женщину... - сказал полковник, не поднимая
глаз от тарелки.
- Ну конечно!.. - вскричала мисс Ханимен, а сама подумала, как, должно
быть, изменилась Эмма за годы жизни в Индии: ведь она была блондинками
ресницы у нее были белесые, да и ножка не слишком мала. Но с чего вы взяли,
милая мисс Ханимен, что полковник Ньюком вспомнил сейчас покойную миссис
Кейси?
Он выпил изрядное количество мадеры, на сердце у пего потеплело от
бесхитростного радушия здешних обитателей, молодых и старых, и он отправился
с визитом наверх, представ перед невесткой с самым учтивым своим поклоном,
какой и полагается столь знатной даме. И пока он сидел у них, Этель со
свойственной ей непосредственностью не отходила от него ни на шаг. Где
только он выучился этим прекрасным манерам, которыми все мы, знавшие его,
так любовались? Его отличала естественная простота, чувствовалось, что мысли
у него всегда добрые и великодушные, а сердце чистое, чуждое всему показному
и лицемерному. Должно быть, французы, с которыми он так дружил в юности,
передали ему что-то от изящества своего vieille cour {Старого двора
(франц.).}, по крайней мере, его сводные братья ни у кого не унаследовали
этих качеств.
- И почему Барнс писал мне про своего дядю-полковника, будто он смешной
и нелепый? - говорила леди Анна вечером своей дочери. - Он обворожителен. В
жизни не видела подобного аристократизма! Он напомнил мне моего дедушку,
только тот был манерней и голос у него был сиплый - от нюхательного табака.
Курит он, правда, слишком много, но как изящно каждое его движение! И этого
человека дядюшка Хобсон и твой бедный милый папочка изобразили нам каким-то
медведем! Еще кто бы другой, а то мистер Ньюком - да у него же манеры
простолюдина! Нет, полковник прелесть! Что Барнс нашел в нем смешного?
Хотела бы я, чтоб у Барнса был такой благородный вид! Но нет, он пошел в
своего бедного милого папочку. Que voulez-vous {Что поделаешь (франц.).},
душа моя! Ньюкомы люди почтенные, с достатком, но благородства - никакого! Я
не заблуждалась на этот счет, когда выходила за твоего бедного милого
папочку. А такой человек, как полковник Ньюком, заслуживает всяческого
внимания с нашей стороны - я это сразу поняла. Вернемся в Лондон, я
представлю его всей родне - пусть знает, бедняжка, что у него есть и более
презентабельные родственники, чем те, которых он встретит на
Брайенстоун-сквер, у миссис Ньюком. Как только вернемся домой, непременно
сходи на Брайенстоун-сквер. Надо будет позвать твоих кузин с гувернанткой и
устроить им маленькую вечеринку. Миссис Ньюком - невыносима, но нельзя
пренебрегать родственниками, Этель. Когда ты начнешь выезжать, ты должна
будешь бывать на ее балах и обедах. Девушке нашего круга надлежит помнить о
своем долге перед семьей, а иной раз и приносить себя в жертву. Возьми в
пример меня. Почему я вышла замуж за твоего бедного милого папочку? Из
чувства долга. Ну счастлива ли твоя тетушка Фанни, которая сбежала с
капитаном Канонбери? У них одиннадцать душ детей, они живут в Булони и
умирают с голоду. Подумай только - трое ее сыновей носят желтые чулки и
учатся в школе для офицерских детей. Их туда пристроил твой папа. Будь жив
мой отец, он бы просто помешался с горя! Она приходила ко мне на Парк-Лейн с
одним из этих несчастных мальчиков, но я не могла его видеть, - такие меня
охватили чувства! Когда моя горничная - у меня была тогда
француженка-горничная, Луиза, помнишь? (Она была ужасного поведения! И
Превийе тоже была, ужасного поведения.) Так вот, когда Луиза вошла и
доложила, что меня спрашивает внизу леди Фанни с молодым господином qui
portait des bas jaunes {В желтых чулках (франц.).}, я не в силах была видеть
этого бедняжку. Я велела проводить Фанни ко мне в спальню и даже легла в
постель - лишь бы она не обиделась. А эта негодница Луиза рассказала ей все,
когда они потом повстречались в Булони. Ну, хватит нам болтать, душечка.
Спокойной ночи. Да хранит тебя бог! Это окна полковника, - гляди, вон он
курит на балконе! - а там, наверно, комната Клайва. Хороший он мальчик. - С
его стороны было очень мило нарисовать Элфреду столько картинок. Спрячь их
куда-нибудь, Этель! Мистер Сми видел у нас на Парк-Лейн кое-какие его
рисунки и сказал, что, судя по ним, у мальчика незаурядный талант. А какой
талант к рисованию был у твоей тетки Эмили! Только она рисовала цветы. У
меня вот особых таланте" не было - так говорила маменька, а доктор Белпер
сказал однажды: "Дражайшая леди Уолем (тогда еще дедушка был жив), а нет ли
у вашей дочери, мисс Анны, таланта пришивать пуговицы и печь пудинги?"
Спокойной ночи, моя радость! Храни тебя бог, Этель!
Полковник заметил с балкона мелькнувшую в окне стройную фигурку и с
нежностью поглядел ей вслед. И пока таял в воздухе дым его сигары, он
построил чудесный воздушный замок, в котором владычествовал Клайв, а
хозяйкой была очаровательная Этель.
- Какая милая девочка! - размышлял он. - Такая непосредственная и
благородная, веселая и жизнерадостная. Как уважительно она держится с мисс
Ханимен. Как ласкова с братцами и сестрицами. А какой приятный голосок!
Какая маленькая беленькая ручка! Когда я держал ее на ладони, мне казалось,
будто это сидит беленькая пичужка. Обязательно надо носить перчатки... И
костюм, Бинни говорит, у меня старомодный. А какая бы вышла восхитительная
пара - Клайв и эта малютка! Ее глаза напомнили мне те, другие, которые я
видел последний раз сорок лет назад... Хорошо бы Клайв женился на ней! Будь
с ним такая милая девушка, он избежал бы опасностей и злоключений, которые
подстерегают молодых людей. Я тоже мог быть счастлив и сделать счастливой
свою подругу, да не судил господь. Так мне, видно, на роду написано. Пусть
хоть Клайву выпадет счастье, и тогда я спокойно скажу: "Nunc dimittis" {Ныне
отпущаеши (лат.).}. Сегодня больше ничего не нужно, Кин. Можете идти спать.
- Благодарю вас, полковник, - отозвался Кин; он вышел из спальни, где
стелил хозяину постель, но только хотел уйти, как полковник его окликнул:
- Скажите, Кин, а что, мой синий сюртук староват?
- Совсем вытерся на швах, сударь, - отвечал слуга.
- Хуже, чем у других?
И Кин вынужден был признать, что одеяние полковника имеет весьма
диковинный вид.
- Купите мне новый сюртук и проследите, чтоб я не носил и не делал
ничего, что не принято. Я давно не был в Европе и не знаю здешних обычаев,
но готов им поучиться.
Кин удалился, говоря себе, что старик у него молодчина, каковое
суждение он успел уже высказать слуге леди Анны, мистеру Куну, во время
недавних совместных возлияний. И поскольку даже самым великим из нас не
избегнуть суда прислуги, - счастье тому, о ком она говорит хорошо.
^TГлава XVI,^U
в которой мистер Шеррик сдает дом на Фицрой-сквер
Несмотря на свой злосчастный визит к няне в родной город и
издевательскую заметку в "Ньюком индепендент", полковник продолжал
пользоваться расположением на Парк-Лейн, куда наш достойный джентльмен
захаживал чуть ли не каждый день и где встречал радушный, можно даже сказать
сердечный прием, по крайней мере, у женщин и у детей. Кто, как не дядя
Ньюком возил детвору в цирк Астли? Я сам видел его там с целой оравой
детишек, которым он был под стать. Он от души смеялся шуткам мистера
Мерримена на арене и затаив дыхание следил за битвой при Ватерлоо: его
поразило сходство (прямо не отличишь, сэр!) исполнителя главной роли с
императором Наполеоном, чью могилу он посетил по пути в Европу, как он с
гордостью сообщил маленьким друзьям, облепившим его со всех сторон. Девочки,
младшие дочки сэра Брайена, сидели, ухватившись каждая за палец его честной
руки; справа и слева ликовали и хлопали в ладоши малыши Элфред и Эдвард, а в
глубине ложи восседали мистер Клайв и мисс Этель, наслаждавшиеся
представлением с тем достоинством, какое приличествовало их возрасту и
степенности. Что до Клайва, то по части развлечений он заметно перерос
своего батюшку, убеленного сединами воина. До чего приятно было слушать, как
смеялся наш полковник шуткам клоуна, и наблюдать, с какой простодущной
нежностью поглядывал он на ликующую детвору. А как щедро угощал он их в
антракте сластями! Вот он сидит среди малышей и с превеликим удовольствием
ест апельсин. Право, не знаю, сколько бы запросил мистер Барнс Ньюком за то,
чтобы отсидеть пять часов со своими младшими братьями и сестрицами в ложе
театра, на виду у публики, да еще при всех есть апельсин. А когда крошку
Элфреда отдали в Харроу, полковник Ньюком, конечно, поспешил вместе с
Клайвом навестить мальчонку и набил его карманы деньгами. Можно ли поместить
капитал лучше, чем подарив деньги школьнику? Каким душевным теплом воздастся
вам за это впоследствии! Блажен дающий и блажен принимающий. Вспомните, как
вы сами в юности радовались такому подарку, и в первый же погожий день
поезжайте в школу к племяннику и оставьте ему немного деньжат.
В полковнике столь сильна была страсть к благодеяниям, что он готов был
осыпать щедротами также и тех своих юных племянников и племянниц, которые
жили на Брайенстоун-сквер. Однако миссис Ньюком была слишком добродетельна,
чтобы потакать подобному баловству. К огорчению своих приехавших на каникулы
отпрысков, она велела им вернуть дяде блестящие золотые соверены, которыми
тот хотел их порадовать, а бедного джентльмена отчитала за то, что он
развращает ее мальчиков.
- Я _никого_ не осуждаю, - говорила она, - и ни на кого _не намекаю_. -
Это, разумеется, значило, что она не намекает на Парк-Лейн. - _Возможно_,
есть дети, которым разрешают брать деньги у взрослых знакомых их родителей.
_Возможно_, в других семьях дети только и смотрят вам в руки, сызмальства
приучаясь тем самым к корыстолюбию. В каждом доме _по-своему_, - я никого не
порицаю. Я только смотрю, делаю выводы и молюсь о благополучии моих
_собственных_ крошек. Они ни в чем не терпят нужды. Небеса в своей щедрости
даровали нам всякие радости, окружили нас роскошью и красотой. Зачем нам
одалживаться у других, когда нам самим отпущено столько благ? Чтобы я
позволила _своим_ мальчикам брать деньги!.. Я б сочла это неблагодарностью,
полковник Ньюком, отсутствием христианского смирения. Заметьте, я ни на кого
_не намекаю_. Отправляясь в школу, они получают от отца по соверену и еще
шиллинг в неделю на карманные расходы, а это более чем достаточно. Когда они
живут дома, я стараюсь доставить им все разумные развлечения. Я отправляю их
в Политехнический музей с профессором Хиксоном, который любезно взял на себя
труд познакомить их с чудесами науки и диковинами техники; посылаю их в
картинные галереи и в Британский музей, сама вожу их на восхитительные
лекции, которые читают в обществе на Элбимарл-стрит. В театр я их не пускаю.
Я не порицаю тех, кто ходит по театрам, отнюдь нет! Кто я такая, чтобы
позволить себе судить других? Когда вы написали мне из Индии о своем
желании, чтобы мальчик познакомился с творениями Шекспира, я тут же вам
уступила. Зачем мне становиться между отцом и сыном? Я разрешила мальчику
посмотреть пьесу и даже послала его в кресла с одним из наших лакеев.
- Но сами-то вы щедро одаряли его деньгами, дорогая моя Мария, -
промолвил наш простодушный полковник, улучив минуту, когда она прервала свои
поучения. Однако не так-то просто было унять Добродетель.
- А все почему, полковник Ньюком?! - воскликнула Добродетель, приложив
пухлую руку к сердцу. - Да потому, что я была Клайву in loco parentis
{Вместо родителя (лат.).}; он был мне сыном, а я ему матерью. Я потакала ему
больше, чем собственным детям, относилась к нему с истинно материнской
нежностью. _Тогда_ он был счастлив в моем доме. _Тогда_ его, верно, реже
звали на Парк-Лейн, чем на Брайенстоун-сквер (впрочем, я ни на кого _не
намекаю_). _Тогда_ не бывало, чтоб он почти неделю кряду ходил в другой дом
и только разок заглянул к нам. Он был тогда простодушным, доверчивым и
благородным мальчиком. Его не прельщали высокие чины и громкие титулы.
Ничего _этого_ он не видел на Брайенстоун-сквер. Я ведь всего-навсего жена
негоцианта и дочь провинциального стряпчего, я не могу собирать за своим
скромным столом аристократов. А и могла бы - не стала. Я для этого слишком
преданна семье, слишком честна и прямодушна и, наконец, скажу вам прямо, -
слишком _горда_. И вот... вот приезжает на родину его батюшка, я сдаю
мальчика ему с рук на руки, и больше он к нам не ходит: у нас ведь не
встретишь никого из знати.
При этих словах из ее крохотных глазок потекли слезы, и она прикрыла
свое круглое лицо носовым платком.
Случись полковнику Ньюкому открыть нынче поутру газету и заглянуть в
отдел так называемой светской хроники, он, без сомнения, понял бы, что
побудило его невестку выказать столько праведного негодования. "Морнинг
пост" сообщала, что вчера на обеде у сэра Брайена и леди Ньюком
присутствовали его превосходительство персидский посол Бакшиш-Бей,
достопочтенный Карамболь Роу с леди Луизой Роу, председатель Контрольной
палаты, граф X., графиня Кью и граф Кью, сэр Карри Ботон, генерал-майор
Хукер с супругой, полковник Ньюком и мистер Хорэс Фоги. Позднее на вечере у
ее милости присутствовали такие-то и такие-то.
Сей перечень громких имен миссис Ньюком прочла мужу за завтраком с
обычными своими комментариями.
- Председатель Контрольной палаты, председатель Совета директоров,
бывший генерал-губернатор Индии и полный набор этих Кью! Ей-богу, Мария, наш
полковник попал в неплохую компанию! - вскричал мистер Ньюком, разражаясь
смехом. - Такой обед и тебе следовало для него устроить. Было бы ему с кем
поговорить об Индии. А у нас за столом он сидел между старенькой леди Трухли
и профессором Дуббсом. Немудрено, что он заснул после обеда. Я и сам раза
два задремывал, пока профессор Дуббс вел свой бесконечный спор с доктором
Вздормели. Этого Вздормели сам черт не уймет!
- Доктор Вздормели человек ученый, его знают по всей Европе, - отвечала
с важностью Мария, - и всякий образованный человек предпочтет его общество
этим титулованным ничтожествам, с которыми породнился твой братец.
- Ну вот, пошла! И всегда-то ты, Полли, стараешься как-нибудь поддеть
леди Анну и ее родственников, - добродушно отозвался мистер Ньюком.
- "Поддеть"! Что за вульгарные у вас выражения, мистер Ньюком! Что мне
за дело до титулованной родни сэра Брайена? Для меня знатность - ничто.
Людей ученых, светочей ума я предпочитаю всем обладателям громких титулов.
- Вот и ладно, - заметил ее супруг Хобсон. - У тебя свой круг, у леди
Анны - свой. У тебя один обычай, у нее - другой. Ты женщина незаурядная,
душечка Полли, кто ж этого не знает? А я - простой земледелец, и все. Ты
довольна - и я доволен. Собирай себе за столом, кого хочешь, пусть они себе
разговаривают хоть по-гречески, хоть об алгебре - мне все едино! Право,
душечка, ты, наверно, даже самым ученым из них не уступишь.
- Я не щадя сил пытаюсь наверстать упущенное и пополнить пробелы своего
образования, - отвечала миссис Ньюком. - Вы взяли за себя дочь бедного
сельского стряпчего, мистер Ньюком, не у пэров искали вы себе подругу.
- Еще бы, не такой я дурак! - вскричал мистер Ньюком, с восхищением
оглядывая свою пышнотелую подругу, сидящую за серебряным чайником.
- Я не получила должного образования, мистер Ньюком, однако, постигнув
благо учения, приложила, надеюсь, все силы, дабы развить дарованные мне
богом скромные таланты.
- Скромные? Ну и ну!.. - воскликнул муж. - Не говори глупости, Полли.
Ты же прекрасно знаешь, что ты женщина незаурядная, не мне чета. Я это
сознаю. Да ведь и одного на семью хватит. Книги, душечка, это по твоей
части. Ага, подали лошадь! Так вот, заехала б ты нынче к леди Анне. Ну
съезди, навести ее, будь умницей! Она, конечно, женщина взбалмошная и все
такое, и Брайен немножко дерет нос, но в общем малый он неплохой, и мне бы
хотелось, чтобы вы с его женой больше дружили.
По пути в Сити мистер Ньюком заехал на Фицрой-сквер, номер сто
двадцать, поглядеть домик, который снял его брат полковник со своим
индийским другом, мистером Бинни. Хитрая бестия этот Бинни! Привез из Индии
деньжат и теперь ищет, как бы их понадежнее пристроить. Его познакомили с
братьями Ньюком, и Хобсон составил о друге полковника весьма лестное мнение.
Дом оказался просторный, хотя, по чести сказать, мрачноватый. Совсем
недавно здесь помещался не слишком процветавший пансион для девиц. След от
медной дощечки мадам Лятур по сей день виден на высокой черной двери,
изукрашенной в жизнерадостном стиле конца прошлого века - бараньими черепами
по углам, гирляндами и погребальной урной в центре. Мадам Лятур, одно время
даже державшая огромную желтую колымагу, в которой ее юные питомицы катались
по Риджентс-парку, была беженкой из родных мест (родилась она в Излингтоне,
и папаша ее звался Григсон), а теперь вдобавок вынуждена была эмигрировать
из этого дома, преследуемая по суду Сэмюелом Шерриком, тем самым мистером
Шерриком, чьи винные погреба подрывали устои часовни леди Уиттлси, где читал
свои проповеди медоточивый Ханимен.
Дом этот принадлежал мистеру Шеррику. Иные утверждают, что его
настоящее имя Шадрах и будто бы у них на памяти он мальчишкой продавал
апельсины, потом был хористом в опере, а после секретарем у одного великого
трагика. Мне все это неизвестно. Может быть, он был компаньоном мистера
Кэмпиона из Подворья Шепхерда, а может, и нет. Так или иначе, а у него
чудесный загородный дом в Сент-Джонс-Вуд, на Эбби-Роуд, всегда полный гостей
- довольно шумливых, по большей части спортсменов; ездит он всегда - верхом
или в карете - на великолепных лошадях, имеет ложу в опере и свободный
доступ за кулисы. Чернявый, с блестящими глазами и эспаньолкой, он весьма
недурен собой, носит драгоценные камни и в подпитии поет душещипательные
романсы. Кому дело до того, какую веру исповедовали предки мистера Шеррика и
чем он занимался в юности? А представил его полковнику и Бинни мистер
Ханимен, человек, разумеется, достойный всякого уважения.
Мистер Шеррик снабжал их вином из тех самых бочек, над которыми так
упоительно проповедовал Чарльз Ханимен. Вино было недорогое, - как торговец
вином, он не представлял собой никакой опасности. Если с ним расплачивались
наличными, как это делали наши простодушные друзья, Шеррик был поистине сама
любезность.
Когда дом был снят, у Клайва, мистера Бинни и полковника появилось, как
вы догадываетесь, новое развлечение: они ходили по аукционам, к обойщикам и
по мебельным магазинам, чтоб обставить всем нужным свое новое жилище. В доме
царил особый уклад: в нем было трое хозяев и при них четверо или пятеро
слуг. Кин состоял при полковнике и его сыне, расторопный паренек из
рассыльных при мистере Бинни, а миссис Кин, в чьей власти находились две
служанки, была за повариху и домоправительницу. Сам полковник с великим
мастерством готовил плов, карри, баранье рагу и тушеное мясо с картофелем.
Сколько трубок мы там выкурили, удобно расположившись в столовой, гостиной
или другой комнате! Какие приятные вечера проводили мы над книгами мистера
Бинни или за бутылкой его голландского джина! А еще там устраивались званые
обеды, на которых почти всегда находилось место и для автора этой хроники.
У Клайва был наставник - некий Грайндли из колледжа Тела Христова, -
рекомендованный нами и не слишком утруждавший юного джентльмена. А того,
положительно, занимало одно рисование. Он рисовал собак, лошадей, слуг,
начиная с подслеповатого рассыльного и кончая розовощекой девицей,
племянницей миссис Кин, которую эта добродетельная экономка всегда старалась
побыстрее вызвать из его комнаты; рисовал своего батюшку в самых различных
видах - спящим, гуляющим или в седле, а также маленького весельчака Бинни,
то примостившим на стуле свои пухлые ножки, то скачущим на низкорослой
резвой лошадке. Вот бы кому иллюстрировать нашу повесть, да только он
забросил графику нынче. С юным Ридли он встречался теперь ежедневно;
покончив утром с Грайндли, классическими языками и математикой и совершив
верховую прогулку с отцом, Клайв неизменно отправлялся в школу живописи
Гэндиша, где Ридли успевал уже порядком потрудиться к тому времени, когда
его юный друг и покровитель, оставив книги, только брался за кисть.
- Да! - восклицает Клайв, если заходит речь о тех далеких днях. -
Славное было время! Пожалуй, в целом Лондоне не было юноши счастливей меня.
В его мастерской и сейчас висит написанный за один сеанс портрет чуть
лысеющего, седоватого человека с пышными усами, мягкой полуулыбкой и
грустным взглядом. И Клайв, показывая своим детям портрет их дедушки,
говорит, что во всем свете не было человека благороднее его.
^TГлава XVII^U
Школа живописи
Не потому ли британская живопись избирает своим обиталищем разные
задворки, что имеет особое пристрастие к мрачным сюжетам? Или, быть может,
скудость средств заставляет ее мириться с условиями, которые отвергли более
процветающие ремесла? Самые унылые уголки города заселены обычно художниками
и их учениками. Пройдитесь по улицам, что, наверное, были приличными и
веселыми во времена, когда на мостовых толкались носильщики портшезов, а
факельщики освещали щеголям путь по грязи, и вы заметите, что эти кварталы,
некогда модные и веселые, наводнены нынче художниками. Средние окна гостиной
вытянулись теперь на два этажа, вплоть до спальни, где когда-то камеристка
пудрила букли леди Бетти; художник в поисках нужного освещения расположился
там, где сто лет назад стоял ее туалетный столик. Улицы эти приходили в
упадок постепенно; когда высший свет перебрался из Сохо и Блумсбери, ну,
скажем, на Кэвендиш-сквер, и в опустевших домах поселились медики, эти
жилища еще сохраняли приличный вид - окна часто мыли, дверные молотки и
дощечки натирали до блеска, и лекарский экипаж, громыхавший по площади, мало
чем уступал графской карете, умчавшей ее сиятельство в другую часть города.
Когда же эскулап перебрался поближе к своим пациентам, в доме какое-то
время, наверное, был пансион, и только потом пришел Дик Тинто со своей
потускневшей медной дощечкой, прорубил окно на север и установил перед ним
трон для натурщиков. Мне по сердцу его пышные усы, его свободная бархатная
блуза, его необычный вид и необычайное тщеславие, его открытое сердце.
Почему ему не носить рыжие кудри до плеч? Почему не одеваться в бархат? Ведь
это всего лишь плис по восемнадцать пенсов за ярд. Уж таков этот Дик от
природы, и ему так же свойственно рядиться, как птичке издавать трели, а
луковице превращаться в тюльпан. Под этой зловещей внешностью -
развевающийся плащ, всклокоченная борода, широкополая шляпа - скрывается
простой и добродушный человек, вырядившийся по дешевке, и вся его жизнь под
стать его платью. Он старается придать своему таланту эффектную мрачность,
облечь его в романтические одежды, но снимите с него все это, и перед вами
окажется не разбойник, а благодушный весельчак, не меланхолик-поэт, бегущий
людского общества, дабы предаться возвышенным мыслям, а компанейский малый,
умеющий рисовать парчовые одеянья и кое-что из доспехов (на кого-то
надетых), деревья, скотину, дома, гондолы и тому подобное. Тяга к
живописному проявляется в его картинах и в его облике: в остальном же он -
миляга, преданный друзьям, охочий до бутылки и прочих радостей жизни. Каких
только редкостных добряков не встречал я среди этих угрюмых "бородандо".
Своими ятаганами они открывают устриц, на рапирах поджаривают хлеб, а из
венецианских бокалов пьют виски пополам с содовой. Стоит в их тощих
кошельках завестись монете, как сразу же находится друг, с которым можно
поделиться. А веселые ужины за столом, крытым ветхой скатертью, а чудесные
застольные песни, а невинные шалости, смех, шутки, возвышенные речи, - где,
как не в кругу художников, насладитесь вы этим? И сейчас, много лет спустя,
сбрив бороду, обзаведясь семьей и познав жизнь во всей ее сложности, мистер