– Федор Максимович уже полгода как замнаркома.
– Да? А я не знал, он мне не сообщил…
– Это на него похоже, – кудряшки затрепетали, – слава богу, что он хоть мне сообщил!
«Вот черт! Говорили же у нас о новом заме. Прохлопал, как обычно, ушами», – разозлился на себя Евгений. От нее головокружительно пахло духами. Они ехали по какому-то чахлому бульвару вдоль трамвайных рельсов. Справа огромные красивые серо-желтые и желто-серые местами облупившиеся дома заливало солнце. Трамваи, помеченные литерой «Б», медленно, один за другим, ползли, забитые под завязку, а людей на тротуарах было густо, как на вокзале. Ехали недолго, минут пять. Машина остановилась в тихом тенистом переулке.
– Можно было и пешком дойти.
– Ну, вы скажете! Вон там, смотрите, совсем рядом – улица Горького! – показала она вдоль кривой линии фасадов. – Ну идемте. Олег, возьмите чемодан!
– Ни в коем случае! – Евгений вырвал у шофера свой перевязанный веревкой баул.
Поднялись в сияющем медью лакированном лифте на пятый этаж. Она отперла дверь, включила свет. Вслед за ней он вступил в огромную квартиру. От красноватого навощенного паркета отдавало скипидаром.
– Вы здесь одни живете?
– Нет, с Федором Максимычем.
Подошла румяная девушка в переднике.
– Евгений, – галантно представился ей Слепко.
– Катя…
– Это же домработница, – расхохоталась Людмила. – Катя, Евгений Семеныч, наверное, не откажется перекусить с дороги.
– Нет, нет! Ничего не надо, – вяло запротестовал гость.
– Ну, все равно вы, конечно, хотите принять душ. Катя, приготовьте там все что нужно.
Девушка скрылась в полумраке длинного коридора. Хозяйка, подозрительно глянув ей вслед, зашептала:
– Она у нас приходящая, Федя не любит, когда в доме чужой человек. Пройдемте, я вам покажу, где вы будете спать. Вещи сюда пока поставьте, а я пойду, доложу Федору Максимычу о вашем успешном прибытии.
– Моя мама, между прочим, работает уборщицей!
– Ну и что? Какая, в сущности, разница? – улыбнулась хозяйка и вышла. Он остался в узкой комнатке, где были только диван и зеркальный шкаф, не зная, за что теперь взяться. В дверь постучали, просунулось Катино лицо.
– Ванна готовая!
Федор пришел поздно, в одиннадцатом часу вечера. Евгений успел к тому времени прочесть почти целиком том Тургенева. Стол давно уже был накрыт, все остыло, а Люда не находила себе места и ворчала без перерыва. Друзья обнялись. Они не виделись с тех далеких времен, когда Федор Максимович преподавал студенту Слепко курс основ горного производства. У обоих накопилось много чего, что обязательно требовалось рассказать. Просидели до половины третьего. Пили коньячок. Людмила по-кошачьи свернулась в кресле и, позевывая, глядела на них восхищенными голубыми глазами. Поженились они всего год назад. В приоткрытую дверь балкона веял пропахший теплым асфальтом ночной ветерок, едва шевеля кисейную занавеску.
Евгений поднялся по привычке спозаранок, хозяева еще спали. Перехватив на кухне горбушку хлеба с солью, он отправился бродить по городу. Весь предстоящий день был совершенно свободен. Улица Горького, совсем такая, как в кино, привела его к Центральному телеграфу. Отстояв очередь, он отправил жене телеграмму, потом прошелся по Красной площади, задержавшись на несколько минут у Мавзолея, выпил стакан газировки с сиропом в ГУМе, затем по довольно-таки грязным закоулкам неожиданно вышел к Большому театру. «Завтра я буду здесь на „Евгении Онегине”, уже после всего», – гордо подумал он. Небольшой плакатик у ободранных старинных дверей действительно извещал, что завтра будет идти именно «Евгений Онегин». В маленькой, пыльной, ужасно затоваренной лавочке он приобрел два тома «Горной энциклопедии», потом пакетик кофе для жены в удивительном магазине, оформленном под китайскую пагоду и вдруг очутился на том самом вчерашнем бульваре, по которому ходил трамвай «Б». «Не такая уж она большая, эта самая Москва». В прекрасном настроении, церемонно раскланявшись с узнавшей его лифтершей, Евгений поднялся на пятый этаж. Дверь открыла сердитая Людмила.
– Садитесь немедленно обедать и пойдемте, у нас множество дел!
– Каких еще дел?
– Каких дел? – она возмущенно воздела ввысь наманикюренные пальчики. – Каких дел?! Вы, что, в этой вашей парусиновой курточке в Кремль идти собираетесь? Мы должны приобрести для вас приличный костюм, рубашку, ботинки…
– Ботинки у меня вполне хорошие!
Наталья их специально где-то раздобыла перед самым отъездом.
– Ну пусть их, ладно, черные и черные. Галстук… Возьмем Федин. Машина сейчас будет. Да, нам же еще нужно в наркомат, я из-за вас совсем забыла. И еще, вы меня, конечно, извините, но вам обязательно надо постричься!
– А что? – он взглянул на себя в зеркало. – Вроде ничего.
– Вроде вам давным-давно пора в парикмахерскую. Что бы вы делали без меня? – она задорно ткнула его кулачком в бок.
– У меня на все это денег не хватит.
– Ерунда какая! Это не имеет никакого значения! Федор Максимыч мне поручил, и я, кровь из носу, должна исполнить. Мое дело маленькое. Так что извольте слушаться!
В наркомате Федор познакомил его со множеством людей. Как ни странно, некоторые знали его по фамилии и задавали довольно острые вопросы о положении дел у них в тресте.
– Эх, жалко, наркома нет, – огорчался Федор.
Все это время Людочка отчаянно скучала в мужниной приемной. Зато остаток дня они провели в разнообразных магазинах, причем куплены были и туфельки для Наташи. Дело это оказалось непростым – Евгений был с пристрастием допрошен о росте и внешности жены, цвете ее волос и расцветке платьев. Под конец он был препровожден в парикмахерскую и там брошен. Вечером все трое опять долго разговаривали в полутемной комнате с приоткрытой балконной дверью.
Наступил тот самый день. Продрав глаза, Евгений обнаружил рядом, на стуле, выглаженный новый костюм, накрахмаленную сорочку, синий шелковый галстук и зеркально начищенные ботинки. Притихшая Людмила накормила его, как ребенка, завтраком. Федор, выйдя в пижаме из ванной комнаты, долго тряс ему руку и длинно, путано советовал что-то такое, совершенно не застревавшее в голове. Поташнивало. Хозяин уехал на службу, пообещав подослать к сроку машину.
Шофер довез его до Боровицких ворот. Один часовой внимательно рассмотрел его документы, другой объяснил, куда идти. Документы проверили еще два раза, пока он не очутился наконец перед длинным массивным столом. Строгая седая женщина отметила командировку и выдала белый картонный прямоугольничек, на котором типографским способом напечатаны были его фамилия и инициалы. Из просторного вестибюля награждаемых провели в гулкий, пустой зал, где им подробно объяснили, как себя вести и что следует говорить. В ожидании церемонии они расселись по своим местам в Георгиевском зале. Евгений оказался с краю в первом ряду и с любопытством провинциала принялся рассматривать стены и потолок.
Вышел Калинин, за ним тучный, сановного вида грузин с папкой и скромно одетая сутулая женщина. Михаил Иванович немного шепеляво зачитал по бумажке короткую приветственную речь, отметив заслуги награждаемых в целом. Живьем «всесоюзный староста» выглядел усталым, что понятно, но совсем не добрым дедушкой. Скорее, его лицо было желчным и злым. Стали вызывать по одному, начиная с награжденных орденом Ленина. Почти все, принимая награду, благодарили товарища Сталина, ЦК, и правительство, а кое-кто добавлял и самого Михаила Ивановича. Двое – комбриг и девушка-узбечка – зачитали довольно пространные тексты. У Евгения никакого текста заготовлено не было, поэтому он просто сказал:
– Благодарю вас, Михаил Иванович!
И добавил, что в его лице эта высокая награда получена всеми строителями шахты. И что благодаря неусыпной заботе товарища Сталина и Центрального Комитета они все готовы к новым, еще большим достижениям. И так далее. Вдруг он заметил, что Калинин вовсе не слушает его, а, похоже, просто ждет, пока он не уступит место следующему. Тогда Евгений умолк и сел на свой стул. Офицер справа уже прикрутил свой орден к кителю. Евгений раскрыл весомую красную коробочку. В складках белого шелка лежала орденская книжка, а поверх нее – орден Ленина, его орден! Непослушными пальцами он тоже привинтил его к лацкану. Когда награждение закончилось, все встали, спели: «Вставай, проклятьем заклейменный…» и во главе с Михаилом Ивановичем прошли в соседний зал, где совместно сфотографировались на память. Евгения опять поставили крайним в первый ряд. Калинин тепло пожелал всем дальнейших успехов и ушел. Напоследок их провели по Кремлю, потом – в Мавзолей. Евгений все время глупо улыбался и трогал свой орден. Военный, недавний сосед по залу, предложил отметить событие в ресторане новой огромной гостиницы «Москва». Но Евгений вспомнил, что у него, во-первых, совсем почти нет денег, а во-вторых, что его ждут.
На улице Горького все прохожие оглядывались на его орден. Лифтерша заахала и сама довезла его до квартиры, где Людочка с девчачьим визгом бросилась ему на шею. До вечера оставалась уйма времени, и они отправились в кафе-мороженое. Евгению понравилось. В общем, понравилось ему и в театре, хотя он не был таким уж меломаном. По возвращении, как выразился Федор, «обмыли это дело». Пришлось снимать орден и совать его в рюмку с водкой. Евгений не хотел, а они смеялись. В последний день, в субботу, он проехался из конца в конец на метро и побывал на ВСХВ. Метро действительно оказалось чередой сказочных дворцов, хотя «зажравшиеся» москвичи не обращали на это великолепие ни малейшего внимания. А вечером они втроем ужинали на открытой веранде потрясающего Речного вокзала, за городом, в Химках. Евгений чувствовал себя героем кинокартины. Если бы к ним подсели Орлова с Ильинским, он нисколько бы не удивился. На белых пароходах уютно светились окна кают. Аристократичного вида официант подливал шампанское из обернутой в салфетку бутылки...
В купе шумно ворвался Сергей Маркович, обремененный снедью и бутылками коньяка из вагона-ресторана. От него уже попахивало.
– Ну что? – водрузил он принесенное на столик. – А не перейти ли нам к делу, товарищи? Газеты никуда от вас не денутся.
– Есть! – Петр Иванович аккуратно сложил свою «Правду» и потянулся. – Давно пора. Погодите, у меня тут тоже кой-чего найдется.
Он извлек из чемодана две бутылки водки, курицу, хлеб и огурцы. В свертке у Евгения тоже оказалась вареная курица, еще теплая, а также пироги, яйца, коньяк и нарзан. Он сходил к проводнице за стаканами. От печки у тамбура вкусно пахло горящим угольком. Начать решили со скоропортящегося. Офицер налил себе водки, его попутчики предпочли коньяк. После официальных тостов выпили за здоровье друг друга, за награды, за жену Евгения – остальные были холостяками – и за все хорошее. Пошли еврейские анекдоты. Слепко очень не нравилось пьянеть, и он перешел на нарзан. Сергей Маркович вышел покурить. Евгений тоже вышел, попробовал трубку и отчаянно закашлялся. Петр Иванович, осиливший в одиночку обе свои поллитровки, но по-прежнему абсолютно трезвый, продолжал неторопливо закусывать. Темнело. Когда они возвратились в купе, офицер уже все прибрал. Он завернул объедки в газету и вынес, вернувшись с тремя стаканами крепчайшего чаю в раскаленных подстаканниках. Вагон приятно покачивало. Все трое чувствовали сильное расположение друг к другу. Ясно было, что встретились родственные души.
– Знаете, ребята, – сказал Петр Иванович, – надоели мне эти анекдоты. Здесь собрались серьезные люди. Пусть каждый расскажет историю из своей жизни. Что-нибудь особенное.
Предложение приняли с энтузиазмом, но быть первым никто не хотел. Бросили жребий, и Слепко вытащил короткую спичку.
– Справедливость восторжествовала, ты у нас самый молодой, – засмеялся Сергей Маркович.
«О чем же им рассказать?» – всерьез задумался Евгений. Говорить о перипетиях строительства стволов как-то не хотелось. Вспомнилась одна история, еще из студенческих времен.
– Во время учебы в институте, я каждое лето проводил в экспедициях, подрабатывал, – начал он, – пару раз бывал на Сахалине. Глухая, знаете ли, тайга, черные пихты, белый ягель. Мы ставили по сопкам триангуляционные вышки – решетчатые деревянные сооружения, ну, вы наверняка видели такие…
Оба слушателя кивнули.
– Ну вот. Стоит, значит, вышка. Рядом костер горит. Тут же – палатка. В палатке двое, я и начальник мой, Грехов. Сидим мы с ним, значит...
– И пьем водку! – ввернул Сергей Маркович.
– Да нет! То есть я – нет, а он – конечно… Каждый вечер у нас по этому поводу один и тот же разговор происходил. Я ему: «Водка – яд!» А он мне: «Ничего подобного.
Пятьдесят пять лет на свете живу, из них сорок лет пью и только здоровее делаюсь».
– Тебе самому тогда сколько было? – поинтересовался Петр Иванович.
– Двадцать.
– И что, вы там вдвоем были?
– Да. То есть нет конечно, еще вольнонаемные из местных. Вообще-то работа по наблюдению на двоих рассчитана, больше и не надо. Вы лучше не перебивайте, а то я так никогда до сути не доберусь.
– Молчим, молчим! – замахал руками Сергей Маркович. Он раскупорил бутылку коньяка и начал разливать по стаканам. На сей раз присоединился и Петр Иванович, благо водка у него кончилась.
– Пил он, кстати, немного. Работа уж очень тяжелая была. Иногда, верите, просто руки опускались, такая тоска брала по вечерам! Сидишь, бывало, костерок дымит, догорает, вокруг глухой лес на десятки километров, и одно у тебя развлечение – гадать, наведается ночью Михайло Потапыч в гости или нет. Но, что бы там ни было, а вылезешь утречком из палатки: тихо так вокруг, серый туман ползет между сопками, а на востоке небо еще чуть только розовеет. Водички холодненькой пару ведер на себя выльешь – мигом вся хандра улетучивалась. Потом каши с тушенкой навернешь, и жизнь прекрасной становится.
Когда совсем рассветало, мы работать начинали. Тут у Грехова особый ритуал имелся. Первым делом запрокидывал голову и долго глядел в небо. «А что, – говорил он мне, – вы как думаете, молодой человек, повезет нам сегодня?» – «Обязательно повезет! – отвечал я, – не может такого быть, чтобы нам не повезло». – «Ну-ну!» – бурчал он и лез в палатку за инструментом. У нас был универсальный цейссовский теодолит, вещь очень дорогая и сложная. Грехов доставал прибор из большого, обитого изнутри синим бархатом футляра, разбирал его, тщательно протирал линзы замшей, вновь собирал и прятал в футляр, который в свою очередь засовывал в рюкзак. Постояв еще минутку и собравшись с духом, он с моей помощью, кряхтя, взваливал пудовый груз на спину, и мы лезли по хлипким, трясущимся стремянкам наверх. Я – впереди, он, багровый от натуги, следом. Много раз я просил его доверить подъем инструмента мне и всегда получал отказ. После каждого пролета он отдыхал, тяжело, хрипло дыша. Наконец добирались до верхней площадки – такого маленького, огороженного перилами помоста. Посередине его торец бревна, обтесанный пирамидкой. Грехов устанавливал теодолит точно над этой пирамидкой, вновь протирал оптику, на сей раз только снаружи, и выводил на ноль пузырьки уровней. После этого практически дышать нельзя было – чуть шевельнешься, и всё – насмарку. Я осторожно надевал накомарник, перчатки и устраивался с журналом на пустом футляре. У Грехова на голове была лишь брезентовая шапочка, чтобы спрятать уши, а руки и лицо оставались открытыми. «Готовы, Женя?» – спрашивал он. «Да», – отвечал я. «Ну, так с богом, начинаю с Белого Медведя», – сообщал он и поворачивал трубку в направлении далекой сопки. Так и вижу, как он щурит левый глаз, приближает, не касаясь, к окуляру правый, одновременно вращая кончиками пальцев винты регулировок. «Пишите: горизонтальный – двенадцать градусов, тридцать пять минут, семнадцать секунд; вертикальный и т.д.…» Я повторял вслух каждое слово и заносил цифры в графы журнала.
Вначале всегда небо было темно-голубым, а воздух – кристальным. Еще не нагретый, он был неподвижен, что позволяло засекать флажки на тридцати километрах. В такие моменты на лице Грехова появлялась нежная улыбка. За день следовало отнаблюдать восемнадцать направлений, это четыреста тридцать два горизонтальных отсчета и столько же вертикальных. Если считать по минуте на каждую пару, выходит свыше семи часов непрерывной, до невозможности аккуратной работы. А работал он ювелирно. Его худые пальцы, как бабочки, порхали над алидадой и винтами. Да. В первый час все всегда шло восхитительно, а потом поднималось солнце и появлялся гнус.
Вдруг чувствуешь болезненный укол в щеку, потом другой – в ухо или в шею. Опять мерзкие кровопийцы нашли дырочку в накомарнике. Хочешь смахнуть их с лица, а нельзя – резкое движение собьет настройку уровней. Еще укус в щеку. Думаешь только о том, где же эта проклятая дырка, ведь с вечера проверял и перепроверял этот чертов накомарник. Вот особо каверзная мошка заползла в ноздрю. Чихаешь, конечно, и Грехов бросает сердитый взгляд. Вокруг него клубится уже гудящее облако. Лицо его, сплошь покрытое насекомыми, чернеет, потом начинает менять цвет, набухая красными каплями. На спине, на выгоревшей добела куртке, – множество слепней и оводов. Сознавать, что и на моей спине творится то же самое, было просто невыносимо. Поведешь осторожно плечами, и точно – сзади раздается слитное возмущенное гудение. «Не обращайте внимания, они не могут прокусить», – бормочет, не глядя, Грехов. Я ему: «Не стерпел, извините». – «А надо бы потерпеть». Вскоре и под моим накомарником собиралось порядочно гостей. Они лезли в глаза, в рот, в ноздри, в уши… Укусы в веки особенно болезненны. А прошло только два часа, значит, предстояло вынести еще пять, если не больше. Страшная маска на лице Грехова выглядела каменно-неподвижной. По-прежнему он монотонно вращал винты и диктовал цифры, изредка только осторожно менял вату в ноздрях. Мне безумно хотелось заорать, разодрать в клочья накомарник, разломать все вокруг, да хоть бы и вниз спрыгнуть с чертовой вышки. Но на самом деле его маска медленно, час от часу, менялась, постепенно превращаясь в гримасу неимоверного страдания. То тут, то там капельки крови сползали с нее. Вдруг он медленно провел по лицу ладонями, стирая кровавую кашицу. «Черт! Опять не выдержал!» – Грехов достал из кармана платок, пропитанный тройным одеколоном, и обтерся. В перчатках и накомарнике было уже очень жарко, некоторые, особенно вредные паразиты заползали под воротник и дальше, даже на живот, и кусали там. Я начал все-таки чесаться, пытаясь делать это незаметно. «Что, Женя, киксуете?» – «Не могу больше терпеть!» – «Оттого что вы чешетесь, будет только хуже». – «Знаю, но не могу!» – «Уже меньше половины осталось, сегодня быстрее идет, может, успеем». В его голосе послышались умоляющие нотки, и мне стало стыдно. Который день мы пытались выполнить наблюдения на этой вышке, и каждый раз не успевали. «Терпение, Женя! – улыбнулась страшная маска. Страницы журнала неуклонно покрывались раздавленной мошкой и новыми цифрами.
Вдруг щека его нервно дернулась. «Что?» – «Веха на Острой запрыгала. Пока еще не фатально». Духота все усиливалась, едкий пот заливал мне глаза, приходилось без перерыва смаргивать, укусы ужасно зудели. Нагретый воздух над сопками задрожал, расслоился, пошел извиваться прихотливыми лентами. «Всё! – упал на колени Грехов и ударил кулаком по настилу. – Конец!» Он жадно, дрожащими руками, достал папиросу, раскурил. «Сколько направлений недобрали?» – «Одно». – «Только одно?! А может, можно…» – «Нет. Вы же сами знаете, если бы даже один отсчет недобрали, и то всё насмарку». Я сорвал накомарник, принялся драть ногтями искусанное лицо и тереться спиной о перила. Грехов же педантично, неторопливо упаковал теодолит и молча полез с ним вниз. Я – за ним. Достигнув последней ступеньки, он осторожно поставил рюкзак и тогда только расслабился – бросился на землю и начал кататься, взрывая мох, бешено колотя руками и ногами и дико взревывая. Вокруг, кроме меня да пары флегматичных гиляков, все равно никого не было, а я – привык. Подобное происходило каждый день. Сам я разделся и сиганул с кочки в ручей. Вода была ледяная, это очень помогало. Когда я вылез, Грехов уже спокойно курил, потом, злобно скалясь, принялся обтираться своим одеколоном, запасы которого были у него неиссякаемыми. Кожа на его лице, шее и руках стала багровой, как ошпаренной.
Все это продолжалось день за днем, повторяясь даже в мельчайших деталях. В одно и то же время, когда до успеха оставалось рукой подать, движение нагретого воздуха и наползавшая с востока дымка заставляли нас прекращать работу. Каждый вечер, брюзжа на погоду, гнус, начальство и жизнь вообще, Грехов выпивал свой стакан водки и засыпал. Со мной же начало твориться неладное. Вроде с ума начал сходить потихоньку. Перестал бриться, лицо в дополнение к шишкам и болячкам покрылось раздражающе жесткой щетиной. Ночью, скорчившись в спальнике, я заставлял себя думать о далеких, отвлеченных материях. Ожидание очередного дня бессмысленных мучений, стало пыткой само по себе. «Женя, мой вам совет – напейтесь», – предложил мне как-то начальник. «Ничего, обойдусь!» – выдавил я, а у самого вдруг горло перехватило от подступивших слез. Ужаснее всего была эта одинаковость, неотличимость каждого нового дня от всех прошедших. Одна и та же еда по утрам, один и тот же туман, небо без единого облачка, потом жара и дымка. Даже оводы, кружившие вокруг, казались уже старыми знакомыми. Каждый вечер я в клочья рвал очередной накомарник, в котором гнус всегда находил какую-то прореху, а я – никогда.
«Григорий Иванович, это кончится когда-нибудь?» – спрашиваю его. «Не знаю, – ответил он, – но, осенью мы вообще работать не сможем». – «Есть предложение». – «Ну?» «Давайте поменяемся: я встану за теодолит, а вы записывать будете». – «Смысл?» – «Смысл в том, что вы слишком медленно работаете! Так мы вообще никогда не закончим! Я сделаю замеры вдвое быстрее, и завтра же мы уберемся отсюда!» Сам того не замечая, я перешел на крик. «Сомнительно», – возразил он. «Давайте попытаемся! Это же невозможно больше продолжать!» – «Не дурите! Вы вообще раньше с “универсалом” дело имели?» – «Я вчера потренировался, когда вы спать легли». – «Это в темноте, что ли? У вас же совершенно нет опыта». – «Ну и что?» – «А то, что вы не сумеете. Я работаю в предельном темпе». Это его заявление показалось мне до того нелепым, что я захохотал и долго не мог успокоиться. Наконец спросил: «Григорий Иванович, ну так как?» – «Может, действительно сдаю?» – пробормотал он. «Просто у вас привычка работать в одном темпе». – «Нет, это не привычка, это неизлечимая болезнь и называется она – старость. Черт с вами, попытайтесь, только учтите, с первого раза у вас все равно ничего не выйдет, да и со второго тоже!» Я был уверен в обратном, но спорить не стал. «Жень, однако, хотелось бы порубать горяченького», – закончил он разговор, и я поплелся к костру.
Спать в тот вечер легли засветло, а встали, помнится, раньше обычного, еще совсем темно было. Я впервые взвалил на плечи тяжелый ящик и полез вторым, следом за Греховым. Он все оглядывался на меня. «Жень?» – «Чего?» «Выдержишь? Мошку-то?» – «Да я о ней не думаю вовсе». – «Молодец, так и надо!» А я ни о чем другом и думать не мог. Когда он сел на ящик и натянул накомарник, а у меня – только ватки, чтобы, значит, нос ими заткнуть, совсем мне худо стало. Но – делать нечего. Установил теодолит, огляделся. Только-только рассвело. До самого горизонта верхушки пихт торчат из медленных волн туманного моря. «Ну, начали?» – «Начали!» Я принялся наводить на первую вешку. К теодолиту прикасался с опаской, как к ядовитому гаду. Кручу винты, а флажка все нет, хоть тресни! Меня пот прошиб, и тут он вдруг выпрыгнул. Пытаюсь установить перекрестье на его основании – не получается. Глаза закрыл, выругался про себя и – навел. Какая там минута, хорошо, если не десять прошло. Грехов сидит как статуя, лица под накомарником не видать. Глядь, а пузырьки уровней расползлись в разные стороны. «Идиот!» – кричу сам себе. «Спокойно, Женя, поправьте, и начнем сначала. Еще не поздно», – слышу голос Грехова. Стыдно мне стало, зато успокоился. Еще двадцать минут пролетели, словно их и не было. Потом, правда, дело двинулось. Небо, как всегда, посинело, ни единого облачка не было на нем. Тут только я понял, насколько профессионально работал Грехов. Все вроде делал быстро, как только мог, а по часам выходило, что сильно отставал от его обычного темпа. Сжав зубы, я постарался действовать еще быстрее и не обращал внимания на появившуюся мошку, пока боль в лице не сделалась совершенно нестерпимой. Казалось, стая острозубых тварей выгрызает кожу и мясо. То же было и с руками. Словами это не опишешь. Начал осторожненько потряхивать пальцами – не помогло. «Всё, – думаю, – хана, не могу больше!» А ведь день только начался. «Терпите, Женя, терпите», – с едва заметной усмешкой в голосе прошептал Грехов. Захотелось его убить. Сорвать теодолит и грохнуть им изо всех сил по склоненному накомарнику. Потом что-то во мне изменилось, я перешел какую-то черту и превратился в автомат. Ничего не видел, кроме черточек в окуляре, ничего не чувствовал, кроме боли, все остальное во мне помрачилось. Руки сами вращали винты, губы сами диктовали цифры. В тот день было уже не так жарко, и воздух долго оставался неподвижным. «Неужто, – думаю, – успеваю?» Тут и Грехов голос подает: «Отлично, Женечка, успеваем!» Я потерял ощущение времени. Только что было одиннадцать, гляжу – уже три часа пополудни.
– Да? А я не знал, он мне не сообщил…
– Это на него похоже, – кудряшки затрепетали, – слава богу, что он хоть мне сообщил!
«Вот черт! Говорили же у нас о новом заме. Прохлопал, как обычно, ушами», – разозлился на себя Евгений. От нее головокружительно пахло духами. Они ехали по какому-то чахлому бульвару вдоль трамвайных рельсов. Справа огромные красивые серо-желтые и желто-серые местами облупившиеся дома заливало солнце. Трамваи, помеченные литерой «Б», медленно, один за другим, ползли, забитые под завязку, а людей на тротуарах было густо, как на вокзале. Ехали недолго, минут пять. Машина остановилась в тихом тенистом переулке.
– Можно было и пешком дойти.
– Ну, вы скажете! Вон там, смотрите, совсем рядом – улица Горького! – показала она вдоль кривой линии фасадов. – Ну идемте. Олег, возьмите чемодан!
– Ни в коем случае! – Евгений вырвал у шофера свой перевязанный веревкой баул.
Поднялись в сияющем медью лакированном лифте на пятый этаж. Она отперла дверь, включила свет. Вслед за ней он вступил в огромную квартиру. От красноватого навощенного паркета отдавало скипидаром.
– Вы здесь одни живете?
– Нет, с Федором Максимычем.
Подошла румяная девушка в переднике.
– Евгений, – галантно представился ей Слепко.
– Катя…
– Это же домработница, – расхохоталась Людмила. – Катя, Евгений Семеныч, наверное, не откажется перекусить с дороги.
– Нет, нет! Ничего не надо, – вяло запротестовал гость.
– Ну, все равно вы, конечно, хотите принять душ. Катя, приготовьте там все что нужно.
Девушка скрылась в полумраке длинного коридора. Хозяйка, подозрительно глянув ей вслед, зашептала:
– Она у нас приходящая, Федя не любит, когда в доме чужой человек. Пройдемте, я вам покажу, где вы будете спать. Вещи сюда пока поставьте, а я пойду, доложу Федору Максимычу о вашем успешном прибытии.
– Моя мама, между прочим, работает уборщицей!
– Ну и что? Какая, в сущности, разница? – улыбнулась хозяйка и вышла. Он остался в узкой комнатке, где были только диван и зеркальный шкаф, не зная, за что теперь взяться. В дверь постучали, просунулось Катино лицо.
– Ванна готовая!
Федор пришел поздно, в одиннадцатом часу вечера. Евгений успел к тому времени прочесть почти целиком том Тургенева. Стол давно уже был накрыт, все остыло, а Люда не находила себе места и ворчала без перерыва. Друзья обнялись. Они не виделись с тех далеких времен, когда Федор Максимович преподавал студенту Слепко курс основ горного производства. У обоих накопилось много чего, что обязательно требовалось рассказать. Просидели до половины третьего. Пили коньячок. Людмила по-кошачьи свернулась в кресле и, позевывая, глядела на них восхищенными голубыми глазами. Поженились они всего год назад. В приоткрытую дверь балкона веял пропахший теплым асфальтом ночной ветерок, едва шевеля кисейную занавеску.
Евгений поднялся по привычке спозаранок, хозяева еще спали. Перехватив на кухне горбушку хлеба с солью, он отправился бродить по городу. Весь предстоящий день был совершенно свободен. Улица Горького, совсем такая, как в кино, привела его к Центральному телеграфу. Отстояв очередь, он отправил жене телеграмму, потом прошелся по Красной площади, задержавшись на несколько минут у Мавзолея, выпил стакан газировки с сиропом в ГУМе, затем по довольно-таки грязным закоулкам неожиданно вышел к Большому театру. «Завтра я буду здесь на „Евгении Онегине”, уже после всего», – гордо подумал он. Небольшой плакатик у ободранных старинных дверей действительно извещал, что завтра будет идти именно «Евгений Онегин». В маленькой, пыльной, ужасно затоваренной лавочке он приобрел два тома «Горной энциклопедии», потом пакетик кофе для жены в удивительном магазине, оформленном под китайскую пагоду и вдруг очутился на том самом вчерашнем бульваре, по которому ходил трамвай «Б». «Не такая уж она большая, эта самая Москва». В прекрасном настроении, церемонно раскланявшись с узнавшей его лифтершей, Евгений поднялся на пятый этаж. Дверь открыла сердитая Людмила.
– Садитесь немедленно обедать и пойдемте, у нас множество дел!
– Каких еще дел?
– Каких дел? – она возмущенно воздела ввысь наманикюренные пальчики. – Каких дел?! Вы, что, в этой вашей парусиновой курточке в Кремль идти собираетесь? Мы должны приобрести для вас приличный костюм, рубашку, ботинки…
– Ботинки у меня вполне хорошие!
Наталья их специально где-то раздобыла перед самым отъездом.
– Ну пусть их, ладно, черные и черные. Галстук… Возьмем Федин. Машина сейчас будет. Да, нам же еще нужно в наркомат, я из-за вас совсем забыла. И еще, вы меня, конечно, извините, но вам обязательно надо постричься!
– А что? – он взглянул на себя в зеркало. – Вроде ничего.
– Вроде вам давным-давно пора в парикмахерскую. Что бы вы делали без меня? – она задорно ткнула его кулачком в бок.
– У меня на все это денег не хватит.
– Ерунда какая! Это не имеет никакого значения! Федор Максимыч мне поручил, и я, кровь из носу, должна исполнить. Мое дело маленькое. Так что извольте слушаться!
В наркомате Федор познакомил его со множеством людей. Как ни странно, некоторые знали его по фамилии и задавали довольно острые вопросы о положении дел у них в тресте.
– Эх, жалко, наркома нет, – огорчался Федор.
Все это время Людочка отчаянно скучала в мужниной приемной. Зато остаток дня они провели в разнообразных магазинах, причем куплены были и туфельки для Наташи. Дело это оказалось непростым – Евгений был с пристрастием допрошен о росте и внешности жены, цвете ее волос и расцветке платьев. Под конец он был препровожден в парикмахерскую и там брошен. Вечером все трое опять долго разговаривали в полутемной комнате с приоткрытой балконной дверью.
Наступил тот самый день. Продрав глаза, Евгений обнаружил рядом, на стуле, выглаженный новый костюм, накрахмаленную сорочку, синий шелковый галстук и зеркально начищенные ботинки. Притихшая Людмила накормила его, как ребенка, завтраком. Федор, выйдя в пижаме из ванной комнаты, долго тряс ему руку и длинно, путано советовал что-то такое, совершенно не застревавшее в голове. Поташнивало. Хозяин уехал на службу, пообещав подослать к сроку машину.
Шофер довез его до Боровицких ворот. Один часовой внимательно рассмотрел его документы, другой объяснил, куда идти. Документы проверили еще два раза, пока он не очутился наконец перед длинным массивным столом. Строгая седая женщина отметила командировку и выдала белый картонный прямоугольничек, на котором типографским способом напечатаны были его фамилия и инициалы. Из просторного вестибюля награждаемых провели в гулкий, пустой зал, где им подробно объяснили, как себя вести и что следует говорить. В ожидании церемонии они расселись по своим местам в Георгиевском зале. Евгений оказался с краю в первом ряду и с любопытством провинциала принялся рассматривать стены и потолок.
Вышел Калинин, за ним тучный, сановного вида грузин с папкой и скромно одетая сутулая женщина. Михаил Иванович немного шепеляво зачитал по бумажке короткую приветственную речь, отметив заслуги награждаемых в целом. Живьем «всесоюзный староста» выглядел усталым, что понятно, но совсем не добрым дедушкой. Скорее, его лицо было желчным и злым. Стали вызывать по одному, начиная с награжденных орденом Ленина. Почти все, принимая награду, благодарили товарища Сталина, ЦК, и правительство, а кое-кто добавлял и самого Михаила Ивановича. Двое – комбриг и девушка-узбечка – зачитали довольно пространные тексты. У Евгения никакого текста заготовлено не было, поэтому он просто сказал:
– Благодарю вас, Михаил Иванович!
И добавил, что в его лице эта высокая награда получена всеми строителями шахты. И что благодаря неусыпной заботе товарища Сталина и Центрального Комитета они все готовы к новым, еще большим достижениям. И так далее. Вдруг он заметил, что Калинин вовсе не слушает его, а, похоже, просто ждет, пока он не уступит место следующему. Тогда Евгений умолк и сел на свой стул. Офицер справа уже прикрутил свой орден к кителю. Евгений раскрыл весомую красную коробочку. В складках белого шелка лежала орденская книжка, а поверх нее – орден Ленина, его орден! Непослушными пальцами он тоже привинтил его к лацкану. Когда награждение закончилось, все встали, спели: «Вставай, проклятьем заклейменный…» и во главе с Михаилом Ивановичем прошли в соседний зал, где совместно сфотографировались на память. Евгения опять поставили крайним в первый ряд. Калинин тепло пожелал всем дальнейших успехов и ушел. Напоследок их провели по Кремлю, потом – в Мавзолей. Евгений все время глупо улыбался и трогал свой орден. Военный, недавний сосед по залу, предложил отметить событие в ресторане новой огромной гостиницы «Москва». Но Евгений вспомнил, что у него, во-первых, совсем почти нет денег, а во-вторых, что его ждут.
На улице Горького все прохожие оглядывались на его орден. Лифтерша заахала и сама довезла его до квартиры, где Людочка с девчачьим визгом бросилась ему на шею. До вечера оставалась уйма времени, и они отправились в кафе-мороженое. Евгению понравилось. В общем, понравилось ему и в театре, хотя он не был таким уж меломаном. По возвращении, как выразился Федор, «обмыли это дело». Пришлось снимать орден и совать его в рюмку с водкой. Евгений не хотел, а они смеялись. В последний день, в субботу, он проехался из конца в конец на метро и побывал на ВСХВ. Метро действительно оказалось чередой сказочных дворцов, хотя «зажравшиеся» москвичи не обращали на это великолепие ни малейшего внимания. А вечером они втроем ужинали на открытой веранде потрясающего Речного вокзала, за городом, в Химках. Евгений чувствовал себя героем кинокартины. Если бы к ним подсели Орлова с Ильинским, он нисколько бы не удивился. На белых пароходах уютно светились окна кают. Аристократичного вида официант подливал шампанское из обернутой в салфетку бутылки...
В купе шумно ворвался Сергей Маркович, обремененный снедью и бутылками коньяка из вагона-ресторана. От него уже попахивало.
– Ну что? – водрузил он принесенное на столик. – А не перейти ли нам к делу, товарищи? Газеты никуда от вас не денутся.
– Есть! – Петр Иванович аккуратно сложил свою «Правду» и потянулся. – Давно пора. Погодите, у меня тут тоже кой-чего найдется.
Он извлек из чемодана две бутылки водки, курицу, хлеб и огурцы. В свертке у Евгения тоже оказалась вареная курица, еще теплая, а также пироги, яйца, коньяк и нарзан. Он сходил к проводнице за стаканами. От печки у тамбура вкусно пахло горящим угольком. Начать решили со скоропортящегося. Офицер налил себе водки, его попутчики предпочли коньяк. После официальных тостов выпили за здоровье друг друга, за награды, за жену Евгения – остальные были холостяками – и за все хорошее. Пошли еврейские анекдоты. Слепко очень не нравилось пьянеть, и он перешел на нарзан. Сергей Маркович вышел покурить. Евгений тоже вышел, попробовал трубку и отчаянно закашлялся. Петр Иванович, осиливший в одиночку обе свои поллитровки, но по-прежнему абсолютно трезвый, продолжал неторопливо закусывать. Темнело. Когда они возвратились в купе, офицер уже все прибрал. Он завернул объедки в газету и вынес, вернувшись с тремя стаканами крепчайшего чаю в раскаленных подстаканниках. Вагон приятно покачивало. Все трое чувствовали сильное расположение друг к другу. Ясно было, что встретились родственные души.
– Знаете, ребята, – сказал Петр Иванович, – надоели мне эти анекдоты. Здесь собрались серьезные люди. Пусть каждый расскажет историю из своей жизни. Что-нибудь особенное.
Предложение приняли с энтузиазмом, но быть первым никто не хотел. Бросили жребий, и Слепко вытащил короткую спичку.
– Справедливость восторжествовала, ты у нас самый молодой, – засмеялся Сергей Маркович.
«О чем же им рассказать?» – всерьез задумался Евгений. Говорить о перипетиях строительства стволов как-то не хотелось. Вспомнилась одна история, еще из студенческих времен.
– Во время учебы в институте, я каждое лето проводил в экспедициях, подрабатывал, – начал он, – пару раз бывал на Сахалине. Глухая, знаете ли, тайга, черные пихты, белый ягель. Мы ставили по сопкам триангуляционные вышки – решетчатые деревянные сооружения, ну, вы наверняка видели такие…
Оба слушателя кивнули.
– Ну вот. Стоит, значит, вышка. Рядом костер горит. Тут же – палатка. В палатке двое, я и начальник мой, Грехов. Сидим мы с ним, значит...
– И пьем водку! – ввернул Сергей Маркович.
– Да нет! То есть я – нет, а он – конечно… Каждый вечер у нас по этому поводу один и тот же разговор происходил. Я ему: «Водка – яд!» А он мне: «Ничего подобного.
Пятьдесят пять лет на свете живу, из них сорок лет пью и только здоровее делаюсь».
– Тебе самому тогда сколько было? – поинтересовался Петр Иванович.
– Двадцать.
– И что, вы там вдвоем были?
– Да. То есть нет конечно, еще вольнонаемные из местных. Вообще-то работа по наблюдению на двоих рассчитана, больше и не надо. Вы лучше не перебивайте, а то я так никогда до сути не доберусь.
– Молчим, молчим! – замахал руками Сергей Маркович. Он раскупорил бутылку коньяка и начал разливать по стаканам. На сей раз присоединился и Петр Иванович, благо водка у него кончилась.
– Пил он, кстати, немного. Работа уж очень тяжелая была. Иногда, верите, просто руки опускались, такая тоска брала по вечерам! Сидишь, бывало, костерок дымит, догорает, вокруг глухой лес на десятки километров, и одно у тебя развлечение – гадать, наведается ночью Михайло Потапыч в гости или нет. Но, что бы там ни было, а вылезешь утречком из палатки: тихо так вокруг, серый туман ползет между сопками, а на востоке небо еще чуть только розовеет. Водички холодненькой пару ведер на себя выльешь – мигом вся хандра улетучивалась. Потом каши с тушенкой навернешь, и жизнь прекрасной становится.
Когда совсем рассветало, мы работать начинали. Тут у Грехова особый ритуал имелся. Первым делом запрокидывал голову и долго глядел в небо. «А что, – говорил он мне, – вы как думаете, молодой человек, повезет нам сегодня?» – «Обязательно повезет! – отвечал я, – не может такого быть, чтобы нам не повезло». – «Ну-ну!» – бурчал он и лез в палатку за инструментом. У нас был универсальный цейссовский теодолит, вещь очень дорогая и сложная. Грехов доставал прибор из большого, обитого изнутри синим бархатом футляра, разбирал его, тщательно протирал линзы замшей, вновь собирал и прятал в футляр, который в свою очередь засовывал в рюкзак. Постояв еще минутку и собравшись с духом, он с моей помощью, кряхтя, взваливал пудовый груз на спину, и мы лезли по хлипким, трясущимся стремянкам наверх. Я – впереди, он, багровый от натуги, следом. Много раз я просил его доверить подъем инструмента мне и всегда получал отказ. После каждого пролета он отдыхал, тяжело, хрипло дыша. Наконец добирались до верхней площадки – такого маленького, огороженного перилами помоста. Посередине его торец бревна, обтесанный пирамидкой. Грехов устанавливал теодолит точно над этой пирамидкой, вновь протирал оптику, на сей раз только снаружи, и выводил на ноль пузырьки уровней. После этого практически дышать нельзя было – чуть шевельнешься, и всё – насмарку. Я осторожно надевал накомарник, перчатки и устраивался с журналом на пустом футляре. У Грехова на голове была лишь брезентовая шапочка, чтобы спрятать уши, а руки и лицо оставались открытыми. «Готовы, Женя?» – спрашивал он. «Да», – отвечал я. «Ну, так с богом, начинаю с Белого Медведя», – сообщал он и поворачивал трубку в направлении далекой сопки. Так и вижу, как он щурит левый глаз, приближает, не касаясь, к окуляру правый, одновременно вращая кончиками пальцев винты регулировок. «Пишите: горизонтальный – двенадцать градусов, тридцать пять минут, семнадцать секунд; вертикальный и т.д.…» Я повторял вслух каждое слово и заносил цифры в графы журнала.
Вначале всегда небо было темно-голубым, а воздух – кристальным. Еще не нагретый, он был неподвижен, что позволяло засекать флажки на тридцати километрах. В такие моменты на лице Грехова появлялась нежная улыбка. За день следовало отнаблюдать восемнадцать направлений, это четыреста тридцать два горизонтальных отсчета и столько же вертикальных. Если считать по минуте на каждую пару, выходит свыше семи часов непрерывной, до невозможности аккуратной работы. А работал он ювелирно. Его худые пальцы, как бабочки, порхали над алидадой и винтами. Да. В первый час все всегда шло восхитительно, а потом поднималось солнце и появлялся гнус.
Вдруг чувствуешь болезненный укол в щеку, потом другой – в ухо или в шею. Опять мерзкие кровопийцы нашли дырочку в накомарнике. Хочешь смахнуть их с лица, а нельзя – резкое движение собьет настройку уровней. Еще укус в щеку. Думаешь только о том, где же эта проклятая дырка, ведь с вечера проверял и перепроверял этот чертов накомарник. Вот особо каверзная мошка заползла в ноздрю. Чихаешь, конечно, и Грехов бросает сердитый взгляд. Вокруг него клубится уже гудящее облако. Лицо его, сплошь покрытое насекомыми, чернеет, потом начинает менять цвет, набухая красными каплями. На спине, на выгоревшей добела куртке, – множество слепней и оводов. Сознавать, что и на моей спине творится то же самое, было просто невыносимо. Поведешь осторожно плечами, и точно – сзади раздается слитное возмущенное гудение. «Не обращайте внимания, они не могут прокусить», – бормочет, не глядя, Грехов. Я ему: «Не стерпел, извините». – «А надо бы потерпеть». Вскоре и под моим накомарником собиралось порядочно гостей. Они лезли в глаза, в рот, в ноздри, в уши… Укусы в веки особенно болезненны. А прошло только два часа, значит, предстояло вынести еще пять, если не больше. Страшная маска на лице Грехова выглядела каменно-неподвижной. По-прежнему он монотонно вращал винты и диктовал цифры, изредка только осторожно менял вату в ноздрях. Мне безумно хотелось заорать, разодрать в клочья накомарник, разломать все вокруг, да хоть бы и вниз спрыгнуть с чертовой вышки. Но на самом деле его маска медленно, час от часу, менялась, постепенно превращаясь в гримасу неимоверного страдания. То тут, то там капельки крови сползали с нее. Вдруг он медленно провел по лицу ладонями, стирая кровавую кашицу. «Черт! Опять не выдержал!» – Грехов достал из кармана платок, пропитанный тройным одеколоном, и обтерся. В перчатках и накомарнике было уже очень жарко, некоторые, особенно вредные паразиты заползали под воротник и дальше, даже на живот, и кусали там. Я начал все-таки чесаться, пытаясь делать это незаметно. «Что, Женя, киксуете?» – «Не могу больше терпеть!» – «Оттого что вы чешетесь, будет только хуже». – «Знаю, но не могу!» – «Уже меньше половины осталось, сегодня быстрее идет, может, успеем». В его голосе послышались умоляющие нотки, и мне стало стыдно. Который день мы пытались выполнить наблюдения на этой вышке, и каждый раз не успевали. «Терпение, Женя! – улыбнулась страшная маска. Страницы журнала неуклонно покрывались раздавленной мошкой и новыми цифрами.
Вдруг щека его нервно дернулась. «Что?» – «Веха на Острой запрыгала. Пока еще не фатально». Духота все усиливалась, едкий пот заливал мне глаза, приходилось без перерыва смаргивать, укусы ужасно зудели. Нагретый воздух над сопками задрожал, расслоился, пошел извиваться прихотливыми лентами. «Всё! – упал на колени Грехов и ударил кулаком по настилу. – Конец!» Он жадно, дрожащими руками, достал папиросу, раскурил. «Сколько направлений недобрали?» – «Одно». – «Только одно?! А может, можно…» – «Нет. Вы же сами знаете, если бы даже один отсчет недобрали, и то всё насмарку». Я сорвал накомарник, принялся драть ногтями искусанное лицо и тереться спиной о перила. Грехов же педантично, неторопливо упаковал теодолит и молча полез с ним вниз. Я – за ним. Достигнув последней ступеньки, он осторожно поставил рюкзак и тогда только расслабился – бросился на землю и начал кататься, взрывая мох, бешено колотя руками и ногами и дико взревывая. Вокруг, кроме меня да пары флегматичных гиляков, все равно никого не было, а я – привык. Подобное происходило каждый день. Сам я разделся и сиганул с кочки в ручей. Вода была ледяная, это очень помогало. Когда я вылез, Грехов уже спокойно курил, потом, злобно скалясь, принялся обтираться своим одеколоном, запасы которого были у него неиссякаемыми. Кожа на его лице, шее и руках стала багровой, как ошпаренной.
Все это продолжалось день за днем, повторяясь даже в мельчайших деталях. В одно и то же время, когда до успеха оставалось рукой подать, движение нагретого воздуха и наползавшая с востока дымка заставляли нас прекращать работу. Каждый вечер, брюзжа на погоду, гнус, начальство и жизнь вообще, Грехов выпивал свой стакан водки и засыпал. Со мной же начало твориться неладное. Вроде с ума начал сходить потихоньку. Перестал бриться, лицо в дополнение к шишкам и болячкам покрылось раздражающе жесткой щетиной. Ночью, скорчившись в спальнике, я заставлял себя думать о далеких, отвлеченных материях. Ожидание очередного дня бессмысленных мучений, стало пыткой само по себе. «Женя, мой вам совет – напейтесь», – предложил мне как-то начальник. «Ничего, обойдусь!» – выдавил я, а у самого вдруг горло перехватило от подступивших слез. Ужаснее всего была эта одинаковость, неотличимость каждого нового дня от всех прошедших. Одна и та же еда по утрам, один и тот же туман, небо без единого облачка, потом жара и дымка. Даже оводы, кружившие вокруг, казались уже старыми знакомыми. Каждый вечер я в клочья рвал очередной накомарник, в котором гнус всегда находил какую-то прореху, а я – никогда.
«Григорий Иванович, это кончится когда-нибудь?» – спрашиваю его. «Не знаю, – ответил он, – но, осенью мы вообще работать не сможем». – «Есть предложение». – «Ну?» «Давайте поменяемся: я встану за теодолит, а вы записывать будете». – «Смысл?» – «Смысл в том, что вы слишком медленно работаете! Так мы вообще никогда не закончим! Я сделаю замеры вдвое быстрее, и завтра же мы уберемся отсюда!» Сам того не замечая, я перешел на крик. «Сомнительно», – возразил он. «Давайте попытаемся! Это же невозможно больше продолжать!» – «Не дурите! Вы вообще раньше с “универсалом” дело имели?» – «Я вчера потренировался, когда вы спать легли». – «Это в темноте, что ли? У вас же совершенно нет опыта». – «Ну и что?» – «А то, что вы не сумеете. Я работаю в предельном темпе». Это его заявление показалось мне до того нелепым, что я захохотал и долго не мог успокоиться. Наконец спросил: «Григорий Иванович, ну так как?» – «Может, действительно сдаю?» – пробормотал он. «Просто у вас привычка работать в одном темпе». – «Нет, это не привычка, это неизлечимая болезнь и называется она – старость. Черт с вами, попытайтесь, только учтите, с первого раза у вас все равно ничего не выйдет, да и со второго тоже!» Я был уверен в обратном, но спорить не стал. «Жень, однако, хотелось бы порубать горяченького», – закончил он разговор, и я поплелся к костру.
Спать в тот вечер легли засветло, а встали, помнится, раньше обычного, еще совсем темно было. Я впервые взвалил на плечи тяжелый ящик и полез вторым, следом за Греховым. Он все оглядывался на меня. «Жень?» – «Чего?» «Выдержишь? Мошку-то?» – «Да я о ней не думаю вовсе». – «Молодец, так и надо!» А я ни о чем другом и думать не мог. Когда он сел на ящик и натянул накомарник, а у меня – только ватки, чтобы, значит, нос ими заткнуть, совсем мне худо стало. Но – делать нечего. Установил теодолит, огляделся. Только-только рассвело. До самого горизонта верхушки пихт торчат из медленных волн туманного моря. «Ну, начали?» – «Начали!» Я принялся наводить на первую вешку. К теодолиту прикасался с опаской, как к ядовитому гаду. Кручу винты, а флажка все нет, хоть тресни! Меня пот прошиб, и тут он вдруг выпрыгнул. Пытаюсь установить перекрестье на его основании – не получается. Глаза закрыл, выругался про себя и – навел. Какая там минута, хорошо, если не десять прошло. Грехов сидит как статуя, лица под накомарником не видать. Глядь, а пузырьки уровней расползлись в разные стороны. «Идиот!» – кричу сам себе. «Спокойно, Женя, поправьте, и начнем сначала. Еще не поздно», – слышу голос Грехова. Стыдно мне стало, зато успокоился. Еще двадцать минут пролетели, словно их и не было. Потом, правда, дело двинулось. Небо, как всегда, посинело, ни единого облачка не было на нем. Тут только я понял, насколько профессионально работал Грехов. Все вроде делал быстро, как только мог, а по часам выходило, что сильно отставал от его обычного темпа. Сжав зубы, я постарался действовать еще быстрее и не обращал внимания на появившуюся мошку, пока боль в лице не сделалась совершенно нестерпимой. Казалось, стая острозубых тварей выгрызает кожу и мясо. То же было и с руками. Словами это не опишешь. Начал осторожненько потряхивать пальцами – не помогло. «Всё, – думаю, – хана, не могу больше!» А ведь день только начался. «Терпите, Женя, терпите», – с едва заметной усмешкой в голосе прошептал Грехов. Захотелось его убить. Сорвать теодолит и грохнуть им изо всех сил по склоненному накомарнику. Потом что-то во мне изменилось, я перешел какую-то черту и превратился в автомат. Ничего не видел, кроме черточек в окуляре, ничего не чувствовал, кроме боли, все остальное во мне помрачилось. Руки сами вращали винты, губы сами диктовали цифры. В тот день было уже не так жарко, и воздух долго оставался неподвижным. «Неужто, – думаю, – успеваю?» Тут и Грехов голос подает: «Отлично, Женечка, успеваем!» Я потерял ощущение времени. Только что было одиннадцать, гляжу – уже три часа пополудни.