Сюда меня первый раз привел десятиклассник Юра Краюшкин. Юра был огромного роста, толстый, с пухлыми губами. Он мог выпить двенадцать кружек пива подряд. А бутылка портвейна вливалась в Юру с той же скоростью, с какой бы она выливалась не в Юрино горло, а, например, в унитаз. Он каким-то непостижимым образом мог пить, не глотая, а просто пропуская жидкость в желудок. Я очень гордился своей дружбой с этим человеком.
Первую свою рыбу я выловил года в четыре. Называлась она гупик, размеров была таких, что помещалась у меня в кулаке, а до этого обитала в аквариуме детского сада. Мне за этот трупик гупика крепко тогда досталось. А я все не мог взять в голову, к чему все эти условности: вода и стеклянная банка. Гупика гораздо удобнее рассматривать, когда он лежит у тебя на ладони.
Мой друг Вадик Соломонов в уже более зрелом возрасте пытался вывести кислотоустойчивый вид рыб. С этой целью он ежедневно, концентрируя раствор, добавлял в домашний аквариум соляную кислоту.
В конце концов, рыбки растворились, и их пришлось вылить в унитаз.
Помню свое первое осмысленное убийство рыбы. Я купил ее еще живой на базаре, кажется, это был судак, принес домой, бросил в мойку на кухне. Она раздувала жабры, таращилась на меня испуганным круглым глазом, пыталась что-то сказать, пуская омерзительные пузыри. Я взял молоток, которым обычно отбивают мясо, и сильно треснул ее по башке. Рыба отчаянно забила хвостом по оцинкованной мойке, обдав меня веером брызг. Это вам не жертвенный гупик! Когда она перестала биться, я решил очистить ее от чешуи. С опаской приблизился к ней с острым кухонным ножом. Рыба замерла, продолжая немо таращиться то на меня, то на нож. Я успел стругануть ее один раз против шерсти, прежде чем она снова загромыхала по мойке своим неприспособленным к борьбе с человеком торсом. Я отложил нож в сторону и снова ухватился за молоток. Аккуратно взял судака за склизкие бока и перевернул перпендикулярно мойке. Придерживая рыбу таким образом, нанес ей сокрушительный прицельный удар между глаз. Кажется, она только этого и ждала. На этот раз вместе с водой мне в лицо полетела липкая чешуя. Залитые кровью глаза продолжали неотрывно за мной наблюдать.
Я решил отрезать ей голову и покончить с этим раз и навсегда. Как только я вонзил ей в холку нож, раба начала исполнять пляски святого Витта и индийский танец живота одновременно.
Уже когда этот судак был обезглавлен и очищен от чешуи, я разрезал его на части и чувствовал, как содрогается его тело и дергается хвост. Кажется, даже шкварча в масле на сковородке, ломтики рыбы продолжали отчаянно сражаться за жизнь.
Мне думается, вегетарианцы, отказавшиеся от употребления мяса, но оставившие за собой право на поедание, а стало быть, убийство рыбы – сильно лукавят. По крайней мере, мне не понятно, почему убийство курицы – это плохо, а убийство рыбы – вроде как не очень. Хотя попадаются и принципиальные.
Как-то в Москве, на Кузнецком мосту, у входа в вегетарианский ресторан спрашиваю у официантки:
– У вас даже рыбы нет?
Она злобно отвечает:
– Нет.
– А спиртное? – интересуюсь я.
– И спиртного нет. Только безалкогольное вино.
– Ну, извините, – говорю. – Всего доброго, – поворачиваюсь и ухожу. Слышу, сзади контрольным выстрелом раздается:
– У нас и курить нельзя.
Добила, чтоб не мучился.
Самое поразительное, что в таком рыбном городе, как Ростов, нет ни одного рыбного ресторана.
Когда Вадик Соломонов вырос и стал врачом-гастроэнтерологом, он работал в поликлинике и регулярно брал взятки рыбой. Вадик рассказывал, как однажды делал колоноскопию какой-то старушке. И в самый ответственный момент изучения ее прямой кишки бедная женщина, на минуту перестав выть от боли, повернулась к нему и сказала: «Доктор, посмотрите хорошо. Я вам вкусной рыбки принесу».
Однажды я ел рыбу и подавился костью. Я кашлял, заедал хлебом, запивал, но кость оставалась на месте. Жена сказала, что надо ехать в больницу. «Иначе, – сказала она, – у тебя начнется асфиксия». Я мнительный и всегда охотно полагаюсь на пессимистичные прогнозы, потому что знаю: если что-то может случиться плохое, то оно непременно случится. Мы поехали в больницу. Там молодая и приятная врач посадила меня под яркую лампу, села напротив, плотно сжав мои колени своими. Это было очень эротично. Я и не заметил, как она извлекла пинцетом злополучную кость.
Буквально через пару недель я заехал на обед к родителям. Мама приготовила вкуснейших жареных толстолобиков, и история с костью повторилась. Но я уже не волновался и никуда не спешил. Я спокойно доел и привычно отправился в больницу. Об асфиксии я не думал, а думал о том, как снова встречусь с сексуальной докторшей. К тому же на этот раз я прибыл в больницу один, без жены. Но вместо нее я обнаружил в кабинете толстого мужика. Он долго и болезненно ковырялся в моем горле, потом, чертыхаясь, достал-таки кость и устало сообщил:
– Вы сегодня уже пятый с костью в горле.
Рыба вяленая и живая продается в Ростове на базарах, в гастрономах, ею торгуют на улицах старушки, ее привозят во дворы многоэтажных домов специальные машины с цистернами, на которых написано: «Живая рыба», и выуживают ее оттуда сачками на длинных шестах. Я сам слышал в подъезде, как одна соседка-пенсионерка говорила другой:
– Лида, во двор рыбу привезли.
– Свежую?
– Темпераментную, как я.
Как легко было в детстве посреди лета забежать со двора к соседям на первый этаж и попросить стакан воды из-под крана. Взмыленные, с грязными руками и свезенными коленками, запыхавшиеся, мы жадно глотали самую вкусную на свете воду. До самого донышка, до последней капельки. И просили еще.
А теперь еда нам не вкусная.
Мы не верим в чудеса только потому, что наш жизненный опыт их не подтверждает. То есть перестал подтверждать. Может быть, с того момента, когда под маской Деда Мороза вдруг проступили знакомые черты. Может быть, с того дня, когда мы поняли, что жизнь не вечна, что все мы смертны.
Я помню эту новогоднюю ночь. Я знал, что запомню ее, хотя память на даты и цифры – не самая сильная моя сторона. Но наступление двухтысячного года я не мог забыть.
Я развелся. Мы разъехались. Ребенок – к жене. Собака – ко мне. Столько боли, столько обид, разочарований, столько одиночества в голой квартире, заставленной коробками с вещами и фрагментами мебели. Гулкое эхо во всех комнатах. Запах быта бывших жильцов. Тридцать первое декабря 1999 года. Я что-то мыл, распаковывал, расставлял по местам. Мне казалось, я начинаю новую жизнь на новом месте, с круглой даты, с нового тысячелетия. Очень символично.
За час до наступления Нового года я отправился к родителям.
Я пробирался по ночному городу – людей на улице практически не было, огни почти не освещали дорогу, где-то завыла собака. Во мраке и тишине то и дело слышались разрывы петард и хлопушек. Без вспышек смеха, без музыки и праздничного шума. Атмосфера была зловещей. Казалось, город осажден невидимым врагом. Навстречу мне шла семья: муж, жена и ребенок – шли молча. Ребенок поджигал какую-то китайскую пиротехнику, бросал ее на землю, она оглушительно взрывалась. Все молчали. Так я и дошел до родительского дома. Бетонные ступеньки до пятого этажа, пошатывающиеся деревянные перила – тысячи раз повторяющийся опыт. Отец был на дежурстве. Мама накрывала на стол. По телевизору нас поздравил Путин. Он стоял у кремлевской стены на улице с непокрытой головой. Вокруг лежал снег. Когда президент говорил, пар почему-то не шел изо рта. Что-то там не додумали кремлевские политтехнологи. Под бой курантов мы чокнулись, поздравили друг друга с Новым годом, выпили, закусили. Я пошел домой и там продолжил расставлять мебель и выуживать из коробок вещи. Достал печатную машинку «Москва».
В восьмидесятые годы она считалась портативной, хотя весила килограммов десять – не меньше. В коричневом, обтянутом дерматином футляре, она была скорее похожа на портативный аккордеон. Клавиши ее стучали на полночной кухне так, будто вбивали гвозди в лист формата А4. Мой творческий процесс шел вразрез с попытками жены наконец-то уснуть.
Сгорбленная настольная лампа, кофе, сигареты, печатная машинка…
Сейчас у меня бесшумный ноутбук. Сигареты и кофе тоже стали лучше. Жены не стало. В доме тихо.
Закончил под утро. Лег спать в еще чужой квартире. Чужой потолок над головой, утренний свет непривычно падал на стену из чужого окна. Собака тоже маялась, вздыхая, переходила с места на место и грузно опускалась на пол. Громко лязгала металлическая подъездная дверь – мои новые соседи возвращались домой или от них уходили гости. Я думал о новой женщине, которую я еще не знаю. О том, как буду жить с ней в этой квартире. Начиналось новое тысячелетие.
Оказывается, иногда проще дождаться нового тысячелетия, чем новой женщины, с которой я смог бы жить счастливо вместе.
Вышел из магазина и подумал: может, все-таки надо было взять пару карпиков?
– Ты еще не познакомился с какой-нибудь барышней? – спросила мама.
– Что-то не заводится у меня пока никаких барышень, – ответил я.
– Заводятся блохи, – услышал я папин голос, – а с девушками надо знакомиться. Слышишь? Знакомиться!
За то время, что я живу в Москве, со мной не приключилось ни одного любовного романа, даже повести, даже рассказа. Несколько жалких афоризмов – не в счет.
Брел я как-то по Чистым Прудам. Было начало лета. Я чувствовал себя почти неразличимым в двустороннем потоке людей, затерявшимся в их лицах, брошенным в столпотворения этого города, отданным ему на растерзание как оказавшийся на улице пес, знавший прежде любовь, заботу и домашний уют.
Мне хотелось, чтобы меня подобрали чьи-то ласковые и добрые руки. Мне хотелось уткнуться носом в нежное плечо и просто постоять так в тишине, прижавшись к любимому человеку.
В лодочках на пруду катались влюбленные. Мужчины – на веслах. Барышни – на корме. Везет же некоторым. На скамейках и на газонах вдоль воды веселые компании молодых и не очень людей пили легкие и не очень алкогольные напитки. Трое парней сидели на бордюре и интенсивно трясли головами в такт какой-то ниоткуда не звучащей музыке. Перед ними лежала картонка, на которой кривыми печатными буквами было выведено: «ПОДАЙТЕ НА ПЛЕЕР». «Сумасшедший город», – подумал я.
Зашел в кинотеатр «Роллан». Через полчаса начинался фильм испанского режиссера Альмодовара «Поговори с ней», но билетов уже не было. Еще бы: летний вечер, выходной. Но кассир сказала, чтобы я подошел через пятнадцать минут, когда она будет снимать бронь, и выдала мне талончик за номером четыре.
Через чашечку выпитого эспрессо и одну выкуренную сигарету, через лабиринт из столиков кафе и безразличных взглядов, сидящих за ними мужчин и женщин, я снова добрался до кассы и вместе с другими стал ждать, когда начнут снимать бронь.
Кассирша называла номер талончика и продавала заветные билеты. И вот дошла очередь до меня: второе место, первый ряд.
Я сразу ее увидел, как только зашел в зал. Очень милая, миниатюрная брюнетка с маленькой сумочкой на коленях. Она сидела с краю, в первом ряду, на первом месте. Я сел рядом.
Кинотеатр – отличное место для знакомства.
Свет медленно погас. Мне с детства нравилось, как, волшебно испаряясь, гаснет свет в кинотеатрах.
Периферийным зрением я рассматривал ее, а она – меня. Ее глаза блестели в темноте, отражая свет экрана. Я увидел это плечо, в которое хотел уткнуться носом. Всей своей конфигурацией: трогательными низменностями и возвышенностями, оно было идеально приспособлено для этой цели. Оно было совсем рядом. (Но вряд ли с этого стоит начинать). До меня доносился легкий запах ее духов, я слышал ее дыхание в перерывах между репликами киногероев испанского режиссера Альмодовара.
Где и при каких только обстоятельствах ни встречаются будущие влюбленные. Знал я одну молодую пару. Они всем рассказывали, что познакомились в театре. А на самом деле она работала медсестрой в кабинете проктолога, а он однажды пришел к ней на процедуры по поводу трещин прямой кишки. Она даже не знала, как его зовут. Лечение было анонимным, и в регистратуре ему присвоили номер четыреста двадцать шесть. И как-то он позвонил ей по телефону и говорит:
– Оля, здравствуйте. Это четыреста двадцать шестой.
Она говорит:
– Здравствуйте, четыреста двадцать шестой.
– Вы меня помните? – спрашивает он опасливо.
Она говорит:
– Да, четыреста двадцать шестой, помню вас хорошо.
– Вы меня в лицо помните? – спрашивает он у медсестры-проктолога.
Короче, познакомились.
Весь фильм я придумывал эту фразу, с которой обращусь к ней. А фраза все не давалась.
На экране двое придурковатых героев ухаживали за своими возлюбленными, которые были в коме и находились в больнице практически без надежды на излечение. Врачи считали, что разговаривать с ними бесполезно. Но у испанского режиссера Альмодовара было другое мнение на этот счет. Короче, все эти монологи, адресованные живым трупам, постоянно сбивали меня с мысли. В конце концов, рядом со мной сидел живой человек, на ответ которого я очень хотел бы рассчитывать.
В результате вот что я придумал. Я скажу ей, чуть понизив тембр своего баритона, с легкой хрипотцой, как я это умею: «Простите, если вы не откажетесь выпить со мной кофе после фильма и если, не разочаровавшись друг в друге, мы захотим встретиться еще, то очень интересно будет узнать: что привело нас в один день, в один кинотеатр, на один сеанс, на соседние места?»
Таким образом, я хотел дать ей понять, что, во-первых, далеко не дурак, а во-вторых, возможно, в этом стечении обстоятельств есть какой-то высший смысл, если не сказать, промысел Божий.
Тем временем закончился фильм, зажгли свет, пошли титры, пошли люди. Публика поднималась с мест и направлялась к выходу. Во рту у меня пересохло от десятка раз повторенной фразы, которая уже потеряла вкус, как долго жеваная жвачка. Мне захотелось писать, и я рванул в туалет. Почему-то я пребывал в полной уверенности, что когда выйду оттуда, то застану ее в фойе кинотеатра или, в крайнем случае, на выходе из него. Возможно, она тоже захочет пописать, и тогда я подожду ее.
Первую свою рыбу я выловил года в четыре. Называлась она гупик, размеров была таких, что помещалась у меня в кулаке, а до этого обитала в аквариуме детского сада. Мне за этот трупик гупика крепко тогда досталось. А я все не мог взять в голову, к чему все эти условности: вода и стеклянная банка. Гупика гораздо удобнее рассматривать, когда он лежит у тебя на ладони.
Мой друг Вадик Соломонов в уже более зрелом возрасте пытался вывести кислотоустойчивый вид рыб. С этой целью он ежедневно, концентрируя раствор, добавлял в домашний аквариум соляную кислоту.
В конце концов, рыбки растворились, и их пришлось вылить в унитаз.
Помню свое первое осмысленное убийство рыбы. Я купил ее еще живой на базаре, кажется, это был судак, принес домой, бросил в мойку на кухне. Она раздувала жабры, таращилась на меня испуганным круглым глазом, пыталась что-то сказать, пуская омерзительные пузыри. Я взял молоток, которым обычно отбивают мясо, и сильно треснул ее по башке. Рыба отчаянно забила хвостом по оцинкованной мойке, обдав меня веером брызг. Это вам не жертвенный гупик! Когда она перестала биться, я решил очистить ее от чешуи. С опаской приблизился к ней с острым кухонным ножом. Рыба замерла, продолжая немо таращиться то на меня, то на нож. Я успел стругануть ее один раз против шерсти, прежде чем она снова загромыхала по мойке своим неприспособленным к борьбе с человеком торсом. Я отложил нож в сторону и снова ухватился за молоток. Аккуратно взял судака за склизкие бока и перевернул перпендикулярно мойке. Придерживая рыбу таким образом, нанес ей сокрушительный прицельный удар между глаз. Кажется, она только этого и ждала. На этот раз вместе с водой мне в лицо полетела липкая чешуя. Залитые кровью глаза продолжали неотрывно за мной наблюдать.
Я решил отрезать ей голову и покончить с этим раз и навсегда. Как только я вонзил ей в холку нож, раба начала исполнять пляски святого Витта и индийский танец живота одновременно.
Уже когда этот судак был обезглавлен и очищен от чешуи, я разрезал его на части и чувствовал, как содрогается его тело и дергается хвост. Кажется, даже шкварча в масле на сковородке, ломтики рыбы продолжали отчаянно сражаться за жизнь.
Мне думается, вегетарианцы, отказавшиеся от употребления мяса, но оставившие за собой право на поедание, а стало быть, убийство рыбы – сильно лукавят. По крайней мере, мне не понятно, почему убийство курицы – это плохо, а убийство рыбы – вроде как не очень. Хотя попадаются и принципиальные.
Как-то в Москве, на Кузнецком мосту, у входа в вегетарианский ресторан спрашиваю у официантки:
– У вас даже рыбы нет?
Она злобно отвечает:
– Нет.
– А спиртное? – интересуюсь я.
– И спиртного нет. Только безалкогольное вино.
– Ну, извините, – говорю. – Всего доброго, – поворачиваюсь и ухожу. Слышу, сзади контрольным выстрелом раздается:
– У нас и курить нельзя.
Добила, чтоб не мучился.
Самое поразительное, что в таком рыбном городе, как Ростов, нет ни одного рыбного ресторана.
Когда Вадик Соломонов вырос и стал врачом-гастроэнтерологом, он работал в поликлинике и регулярно брал взятки рыбой. Вадик рассказывал, как однажды делал колоноскопию какой-то старушке. И в самый ответственный момент изучения ее прямой кишки бедная женщина, на минуту перестав выть от боли, повернулась к нему и сказала: «Доктор, посмотрите хорошо. Я вам вкусной рыбки принесу».
Однажды я ел рыбу и подавился костью. Я кашлял, заедал хлебом, запивал, но кость оставалась на месте. Жена сказала, что надо ехать в больницу. «Иначе, – сказала она, – у тебя начнется асфиксия». Я мнительный и всегда охотно полагаюсь на пессимистичные прогнозы, потому что знаю: если что-то может случиться плохое, то оно непременно случится. Мы поехали в больницу. Там молодая и приятная врач посадила меня под яркую лампу, села напротив, плотно сжав мои колени своими. Это было очень эротично. Я и не заметил, как она извлекла пинцетом злополучную кость.
Буквально через пару недель я заехал на обед к родителям. Мама приготовила вкуснейших жареных толстолобиков, и история с костью повторилась. Но я уже не волновался и никуда не спешил. Я спокойно доел и привычно отправился в больницу. Об асфиксии я не думал, а думал о том, как снова встречусь с сексуальной докторшей. К тому же на этот раз я прибыл в больницу один, без жены. Но вместо нее я обнаружил в кабинете толстого мужика. Он долго и болезненно ковырялся в моем горле, потом, чертыхаясь, достал-таки кость и устало сообщил:
– Вы сегодня уже пятый с костью в горле.
Рыба вяленая и живая продается в Ростове на базарах, в гастрономах, ею торгуют на улицах старушки, ее привозят во дворы многоэтажных домов специальные машины с цистернами, на которых написано: «Живая рыба», и выуживают ее оттуда сачками на длинных шестах. Я сам слышал в подъезде, как одна соседка-пенсионерка говорила другой:
– Лида, во двор рыбу привезли.
– Свежую?
– Темпераментную, как я.
ПОВТОРЯЮЩИЙСЯ ОПЫТ
«Ничто не радует, – сказал мне как-то один знакомый. – Еда мне не вкусная». Не только еда – жизнь с годами теряет вкус. Что тут поделать? Повторяющийся опыт нивелирует остроту ощущений.Как легко было в детстве посреди лета забежать со двора к соседям на первый этаж и попросить стакан воды из-под крана. Взмыленные, с грязными руками и свезенными коленками, запыхавшиеся, мы жадно глотали самую вкусную на свете воду. До самого донышка, до последней капельки. И просили еще.
А теперь еда нам не вкусная.
Мы не верим в чудеса только потому, что наш жизненный опыт их не подтверждает. То есть перестал подтверждать. Может быть, с того момента, когда под маской Деда Мороза вдруг проступили знакомые черты. Может быть, с того дня, когда мы поняли, что жизнь не вечна, что все мы смертны.
Я помню эту новогоднюю ночь. Я знал, что запомню ее, хотя память на даты и цифры – не самая сильная моя сторона. Но наступление двухтысячного года я не мог забыть.
Я развелся. Мы разъехались. Ребенок – к жене. Собака – ко мне. Столько боли, столько обид, разочарований, столько одиночества в голой квартире, заставленной коробками с вещами и фрагментами мебели. Гулкое эхо во всех комнатах. Запах быта бывших жильцов. Тридцать первое декабря 1999 года. Я что-то мыл, распаковывал, расставлял по местам. Мне казалось, я начинаю новую жизнь на новом месте, с круглой даты, с нового тысячелетия. Очень символично.
За час до наступления Нового года я отправился к родителям.
Я пробирался по ночному городу – людей на улице практически не было, огни почти не освещали дорогу, где-то завыла собака. Во мраке и тишине то и дело слышались разрывы петард и хлопушек. Без вспышек смеха, без музыки и праздничного шума. Атмосфера была зловещей. Казалось, город осажден невидимым врагом. Навстречу мне шла семья: муж, жена и ребенок – шли молча. Ребенок поджигал какую-то китайскую пиротехнику, бросал ее на землю, она оглушительно взрывалась. Все молчали. Так я и дошел до родительского дома. Бетонные ступеньки до пятого этажа, пошатывающиеся деревянные перила – тысячи раз повторяющийся опыт. Отец был на дежурстве. Мама накрывала на стол. По телевизору нас поздравил Путин. Он стоял у кремлевской стены на улице с непокрытой головой. Вокруг лежал снег. Когда президент говорил, пар почему-то не шел изо рта. Что-то там не додумали кремлевские политтехнологи. Под бой курантов мы чокнулись, поздравили друг друга с Новым годом, выпили, закусили. Я пошел домой и там продолжил расставлять мебель и выуживать из коробок вещи. Достал печатную машинку «Москва».
В восьмидесятые годы она считалась портативной, хотя весила килограммов десять – не меньше. В коричневом, обтянутом дерматином футляре, она была скорее похожа на портативный аккордеон. Клавиши ее стучали на полночной кухне так, будто вбивали гвозди в лист формата А4. Мой творческий процесс шел вразрез с попытками жены наконец-то уснуть.
Сгорбленная настольная лампа, кофе, сигареты, печатная машинка…
Сейчас у меня бесшумный ноутбук. Сигареты и кофе тоже стали лучше. Жены не стало. В доме тихо.
Закончил под утро. Лег спать в еще чужой квартире. Чужой потолок над головой, утренний свет непривычно падал на стену из чужого окна. Собака тоже маялась, вздыхая, переходила с места на место и грузно опускалась на пол. Громко лязгала металлическая подъездная дверь – мои новые соседи возвращались домой или от них уходили гости. Я думал о новой женщине, которую я еще не знаю. О том, как буду жить с ней в этой квартире. Начиналось новое тысячелетие.
Оказывается, иногда проще дождаться нового тысячелетия, чем новой женщины, с которой я смог бы жить счастливо вместе.
КАРПИКИ
Зашел в магазин и вижу – продаются карпики. Они лежали на витрине в осколках льда вместе с какой-то другой более аристократичной рыбой. Как, например, готические осетры, похожие на Кельнский собор. И я их тоже хотел, но карпиков больше. Потому что они показались какими-то родными. Их готовит мама. А лучше мамы никто не делает карпиков. И я почувствовал, что хочу этих карпиков. Я сразу это почувствовал. Так бывает, когда встречаешь где-нибудь женщину. И ты еще про нее ничего не знаешь. Не знаешь, какая она: умная или глупая, горячая или фригидная, добрая или злая. Но ты ее почему-то сразу хочешь. Потому что, возможно, она похожа на ведущую вечерних новостей центрального телевидения. Или на повзрослевшую девочку из детского сада – самую первую твою любовь. Или на маму в молодости, когда она еще не владела искусством приготовления карпиков, а только мечтала о встрече с твоим будущим отцом. И у нее тогда были совсем другие аргументы. Я, вероятно, очень многого хочу от женщины. Я хочу видеть в одном лице и друга, и мать, и любовницу, и ведущую вечерних новостей центрального телевидения. Но все это очень редко сходится в одном человеке. В одной женщине. И всегда приходится выбирать между готической осетриной и одомашненными карпиками. Но иногда может показаться, что это Она. Какая-то случайная прохожая или попутчица в общественном транспорте. Может показаться. Может возникнуть такое ощущение. И вот то же самое с карпиками. Но после первого ощущения приходит второе: карпики, конечно, замечательные, но их надо будет чистить, потрошить… А у них такая липкая чешуя… И как-то сразу чувствуешь, что уже не так сильно хочется их покупать. Ну, так вообще часто бывает, не только с карпиками. Вот, после того, как сильно захотел какую-то незнакомую женщину, подумаешь, что сейчас надо будет с ней как-то знакомиться, что-то такое говорить… А у нее в настоящий момент, может быть, роман в самом разгаре. Или просто ты ей не понравишься с ходу, и она еще скажет что-нибудь обидное в твой адрес. Ходи потом переживай. И как-то уже не так сильно хочется с ней знакомиться. Настроение еще себе портить. И тут я заметил, что карпики уже почищены от чешуи и выпотрошены, и их нужно только купить, принести домой, присыпать какой-нибудь модной приправой, засунуть в духовку и больше ничего уже с ними делать не надо. Посматривай только в окошко, чтобы не пригорели… Случается, конечно, что та женщина, которую ты так внезапно захотел, и сама поглядывает на тебя с нескрываемым интересом и только ждет, чтобы ты с ней заговорил. И понимаешь, что особых усилий от тебя не потребуется, что все случится как бы само собой, как с карпиками, которые уже почищены и выпотрошены. И тогда соображаешь, что приготовить-то их несложно, зато потом придется отмывать жирный противень и проветривать квартиру, чтобы избавиться от запаха жареной рыбы. И что потом делать с этой женщиной, которая готова на все? Чего это она, собственно, так сразу на все готова? Это подозрительно. Всегда подозрительно, если что-то легко дается. Может, потом полжизни придется на сквозняке провести. И вообще, я уже давно заметил, что когда вот так стоишь перед сырым карпиком и представляешь его себе уже готовым, с золотистой такой хрустящей корочкой, а внутри нежным и сочным, то в этих фантазиях он всегда получается вкуснее, чем в действительности. Когда сам готовишь, а не мама. И захотелось уже что-то решить. То есть надо на что-то решиться. Как говорила моя бывшая жена… Кстати, у бывших жен перед будущими есть одно существенное преимущество – их не выбирают. Бывших жен не выбирают, как съеденных карпиков. Так вот, я стоял перед этим колотым льдом, перед этой уставившейся на меня остекленевшими глазами рыбой и вспоминал слова моей бывшей жены. Она говорила: «Ну, сделай хоть что-нибудь. Хоть что-нибудь сделай, такое… чтобы мне хоть стыдно за тебя было». И вот все это пронеслось в моем сознании, я отошел от карпиков и направился в молочный отдел, где без лишних колебаний приобрел бутылку кефира. Потом еще заглянул в винный и прихватил бутылочку «Chianti».Вышел из магазина и подумал: может, все-таки надо было взять пару карпиков?
ПОГОВОРИ С НЕЙ
Как только я появился в квартире, тут же раздался телефонный звонок. Я взял трубку, смиренно приготовившись услышать густой бас. Но это звонили из Германии родители. Они разговаривали со мной вдвоем по «громкой связи».– Ты еще не познакомился с какой-нибудь барышней? – спросила мама.
– Что-то не заводится у меня пока никаких барышень, – ответил я.
– Заводятся блохи, – услышал я папин голос, – а с девушками надо знакомиться. Слышишь? Знакомиться!
За то время, что я живу в Москве, со мной не приключилось ни одного любовного романа, даже повести, даже рассказа. Несколько жалких афоризмов – не в счет.
Брел я как-то по Чистым Прудам. Было начало лета. Я чувствовал себя почти неразличимым в двустороннем потоке людей, затерявшимся в их лицах, брошенным в столпотворения этого города, отданным ему на растерзание как оказавшийся на улице пес, знавший прежде любовь, заботу и домашний уют.
Мне хотелось, чтобы меня подобрали чьи-то ласковые и добрые руки. Мне хотелось уткнуться носом в нежное плечо и просто постоять так в тишине, прижавшись к любимому человеку.
В лодочках на пруду катались влюбленные. Мужчины – на веслах. Барышни – на корме. Везет же некоторым. На скамейках и на газонах вдоль воды веселые компании молодых и не очень людей пили легкие и не очень алкогольные напитки. Трое парней сидели на бордюре и интенсивно трясли головами в такт какой-то ниоткуда не звучащей музыке. Перед ними лежала картонка, на которой кривыми печатными буквами было выведено: «ПОДАЙТЕ НА ПЛЕЕР». «Сумасшедший город», – подумал я.
Зашел в кинотеатр «Роллан». Через полчаса начинался фильм испанского режиссера Альмодовара «Поговори с ней», но билетов уже не было. Еще бы: летний вечер, выходной. Но кассир сказала, чтобы я подошел через пятнадцать минут, когда она будет снимать бронь, и выдала мне талончик за номером четыре.
Через чашечку выпитого эспрессо и одну выкуренную сигарету, через лабиринт из столиков кафе и безразличных взглядов, сидящих за ними мужчин и женщин, я снова добрался до кассы и вместе с другими стал ждать, когда начнут снимать бронь.
Кассирша называла номер талончика и продавала заветные билеты. И вот дошла очередь до меня: второе место, первый ряд.
Я сразу ее увидел, как только зашел в зал. Очень милая, миниатюрная брюнетка с маленькой сумочкой на коленях. Она сидела с краю, в первом ряду, на первом месте. Я сел рядом.
Кинотеатр – отличное место для знакомства.
Свет медленно погас. Мне с детства нравилось, как, волшебно испаряясь, гаснет свет в кинотеатрах.
Периферийным зрением я рассматривал ее, а она – меня. Ее глаза блестели в темноте, отражая свет экрана. Я увидел это плечо, в которое хотел уткнуться носом. Всей своей конфигурацией: трогательными низменностями и возвышенностями, оно было идеально приспособлено для этой цели. Оно было совсем рядом. (Но вряд ли с этого стоит начинать). До меня доносился легкий запах ее духов, я слышал ее дыхание в перерывах между репликами киногероев испанского режиссера Альмодовара.
Где и при каких только обстоятельствах ни встречаются будущие влюбленные. Знал я одну молодую пару. Они всем рассказывали, что познакомились в театре. А на самом деле она работала медсестрой в кабинете проктолога, а он однажды пришел к ней на процедуры по поводу трещин прямой кишки. Она даже не знала, как его зовут. Лечение было анонимным, и в регистратуре ему присвоили номер четыреста двадцать шесть. И как-то он позвонил ей по телефону и говорит:
– Оля, здравствуйте. Это четыреста двадцать шестой.
Она говорит:
– Здравствуйте, четыреста двадцать шестой.
– Вы меня помните? – спрашивает он опасливо.
Она говорит:
– Да, четыреста двадцать шестой, помню вас хорошо.
– Вы меня в лицо помните? – спрашивает он у медсестры-проктолога.
Короче, познакомились.
Весь фильм я придумывал эту фразу, с которой обращусь к ней. А фраза все не давалась.
На экране двое придурковатых героев ухаживали за своими возлюбленными, которые были в коме и находились в больнице практически без надежды на излечение. Врачи считали, что разговаривать с ними бесполезно. Но у испанского режиссера Альмодовара было другое мнение на этот счет. Короче, все эти монологи, адресованные живым трупам, постоянно сбивали меня с мысли. В конце концов, рядом со мной сидел живой человек, на ответ которого я очень хотел бы рассчитывать.
В результате вот что я придумал. Я скажу ей, чуть понизив тембр своего баритона, с легкой хрипотцой, как я это умею: «Простите, если вы не откажетесь выпить со мной кофе после фильма и если, не разочаровавшись друг в друге, мы захотим встретиться еще, то очень интересно будет узнать: что привело нас в один день, в один кинотеатр, на один сеанс, на соседние места?»
Таким образом, я хотел дать ей понять, что, во-первых, далеко не дурак, а во-вторых, возможно, в этом стечении обстоятельств есть какой-то высший смысл, если не сказать, промысел Божий.
Тем временем закончился фильм, зажгли свет, пошли титры, пошли люди. Публика поднималась с мест и направлялась к выходу. Во рту у меня пересохло от десятка раз повторенной фразы, которая уже потеряла вкус, как долго жеваная жвачка. Мне захотелось писать, и я рванул в туалет. Почему-то я пребывал в полной уверенности, что когда выйду оттуда, то застану ее в фойе кинотеатра или, в крайнем случае, на выходе из него. Возможно, она тоже захочет пописать, и тогда я подожду ее.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента