Михайличенко Елизавета. Повестка в Венецию - Нижние ноты

   Меню было только на итальянском. Я пожал плечами.
   - It's not a tourist trap, - удовлетворенно констатировала Юлька, - это не ловушка для туристов, нет, нет. Сюда ходят сами венецианцы. Это настоящее! Знаешь, что мы сейчас закажем? Вот это, это и это. Нет, это вот! Я тебе переведу. Или не обязательно? Давай я все закажу, а ты мне доверишься?
   - Давай. Сверим вкусы. Ты здесь раньше была, да?
   Она запнулась:
   - Была. Давно. Но заведение не испортилось, кажется. Вот если бы появилось меню на английском, тогда это был бы плохой признак. А так - все должно быть хорошо. Нам должно повезти.
   - Нам уже повезло.
   Интересно, что я имел в виду? И что бы я сказал, спроси она об этом? А она бы, не появись официант, точно спросила бы.
   С бравым официантом Юлька лопотала по-итальянски, жестикулировала и даже слегка капризно канючила, как умеют только дети и итальянки. Я не выдержал и спросил:
   - Откуда?
   Она словно ждала вопроса. Конечно, ждала. И ответила самопальным афоризмом:
   - Хорошая страна Италия. Всего в ней много. И мерзавцев тоже.
   Ответная реплика подразумевалась, и я не стал ее зажимать:
   - Муж итальянец?
   - Бывший, Саша, бывший. Муж - бывший. Конечно, итальянец. Разве я бы иначе стала такую фразу лепить? Народ-то в общем неплохой, удачный.
   Красиво она смеется. И сейчас, кажется, искренне. Ну правда, смешно. Бывший муж - итальянец - мерзавец. Что она не замужем - это хорошо. То есть, мне, конечно, все равно. Но все-таки. А почему, собственно, после бывшего мужа не мог появится еще и нынешний?
   - А нынешний кто?
   - Конь в пальто! - отрезала она. - Сашка, ты же точно в армии не разведчик? Ты не можешь с таким выражением лица в разведке служить! Нету на данный момент мужей. Ладно, чтобы с этим закончить. Было у меня два мужа. Один - итальянец. Второй - американец. Оба сплыли. Знаешь, как по реке плывет топор из села Кукуева?
   Как-то негладко она об этом. Похоже, что оба раза брошена была она.
   - Еще не знаю. Я еще ни разу не женился.
   - Да я в курсе.
   Почему-то я в этом и не сомневался. Почему-то мне было это приятно. Но и раздражало. Я вот честно все эти годы про нее ничего не знал. То есть, скорее старался не знать. Я и сейчас стараюсь не знать, как могут развиваться события. А вариантов-то мало. Совсем немного их, вариантов. А если оставаться в роли ведомого, то вариант и вообще один. Может, он-то меня и устраивает?
   Она снова рассеянно раскрыла меню, и тут же припорхнул официант с гордым и несчастным от хронического ожидания лицом. При этом он умудрялся вполне естественно улыбаться. Все-таки, здесь это профессия, а не подработка для студентов, как у нас.
   Юлька как-то подобралась, но и одновременно вальяжно расслабилась. Когда она называла блюда, было ясно, что делает она нечто важное, но привычное. И волнует ее при этом не предстоящее наслаждение или цена, а исключительно то тонкое взаимопонимание с официантом, какое бывает у, скажем, двух служителей одного культа.
   В винах она тоже разбиралась, что облегчало задачу но слегка пощипывало самолюбие, или что там у нас в этом месте - сразу под горлом. Я прокашлялся.
   Она проводила довольным взглядом официанта и подмигнула мне:
   - Кажется, я заставила его нас уважать.
   - Ты действительно разбираешься в винах? Или так?
   Юлька состроила оскорбленную физиономию и ухмыльнулась:
   - Просто запомнила какие вина заказывали к этим блюдам те, кто разбирались.
   Ресторан был как граненый чисто вымытый стакан, подставленный под яркую лампочку - свет дробился в многочисленных стеклянных гранях и блуждал по лицам и поверхностям. В детстве мне всегда хотелось осуществить рецепт крастоты - разбить все зеркала в комнате смеха и насладиться дрожанием света и действительности в осколках. И я сказал:
   - Вот объясни мне. Почему все американцы живут по схеме? И не боятся банальности? И считают банальность признаком душевного здоровья?
   Юлька недоуменно всмотрелась в меня:
   - А я-то тут при чем?
   При том, что я не хочу быть твоим третьим мужем. Бронза - не золото.
   - Ну... При том. Уж больно ты способная ученица.
   Юлька задумалась, взгляд ее стал таким... ну, как если человек подносит полную чашу влаги к губам, а она, вдруг, пустая.
   - Тебя что-то не устраивает, Саша?
   - Меня? Да. Место и время.
   - Ну, с временем понятно. Зря ты об этом. Мог бы и сдержаться. А что за проблема с местом?
   Действительно, мог бы и сдержаться. То есть, вот - не смог. Хотел, но... Но раз уж не смог:
   - Зачем ты назначила эту встречу в Венеции? Тебе это казалось весьма утонченным?
   - Скорее бы пожрать принесли, что ли, - Юлька наколола чужого официанта на рогатину взгляда. - А то ты становишься нудным. Венеция - правильный выбор. Она подходит для таких встреч. Любовь-смерть-жизнь. Здесь это в контексте. И придает гулкость. Всему.
   - А ты представь нашу встречу в виде литературного произведения. Пошлятина, ужас.
   Только сейчас она, кажется, начала злиться всерьез:
   - Да при чем тут литература! А если и литература. Хоть балет! Да, любовь, вода, смерть. Я вообще считала, что ты не приедешь.
   - Ага. И сняла двухместный номер. Врешь.
   - Неважно.
   - Ага! Неважно! А знаешь, что важо? Важно то, что то, что не важно для тебя - важно для меня! И наоборот! Поняла?
   - Нет.
   А что для меня важно? Ора? Не так уж. Армейское братство? Чуть теплее. Карьера? Не без того. Так она и для нее важна. Жизнь? Уже поюзана. А что вообще означает "важно"? Это ведь нечто переменное. Вот сейчас я знаю, что мне важно. Мне важно не попасть к Юльке в зависимость. Любую. И прощение тут ни при чем.
   - Вот ты где-то вычитала, что вода - это смерть. А вода - это жизнь. У нас. В пустыне.
   Юлька закатила глаза. К Всевидящему Оку. Очевидно, лишь Око понимало какие все мужики сволочи.
   - У вас в пустыне? Не прикидывайся верблюдом, Саша.
   - Ладно, буду прикидываться Ромео. Кстати, хуже Венеции могла быть только Верона.
   Тут появился официант и задал верблюду корм. Вовремя. Он откупорил бутылку, с полсекунды пообменивался с Юлькой какими-то кодовыми взглядами, после чего, ввинчивая бутылку в воздух, налил пробный глоток именно в мой бокал.
   Хорошо, что в Израиле живут и даже работают вместе со мной французские евреи. Я придирчиво осмотрел пробку. Она была розовой и сухой, как нос нездорового кота. Кивнул. Затем погонял вино по стенкам бокала, посмотрел на свет, увидел подобающий хорошему вину маслянистый след, кивнул, не выдержал, посмотрел сквозь бокал на Юльку, увидел ее моргающий глаз, счел его изумленным, сунул нос в бокал, энергично вдохнул, вино пахло... вином оно пахло. Кивнул. Пригубил. Покатал жидкость по языку. Ну, нормально. Вино. Не хуже того, что стоит у нас в суперах на средней полке. Кивнул уже утвердительно.
   - Кажется, ты заставил его нас уважать! - засмеялась Юлька. - Вау, это было красиво! А ты действительно в этом разбираешься?
   - А какая разница?
   - Даа, ты смог бы продавать в Нью-Йорке подержанные машины... Ну и где, по-твоему, надо было встречаться?
   - Да где угодно. Только не в Венеции, не в Вероне, не на мосту Ватерлоо, не на Монмартре и прочих обсосанных местах. В мюнхенской пивной, например.
   Юлька посмотрела недоуменно.
   - Или в Инсбруке, - поспешно продолжил я, чтобы не увязнуть в идиотских комментариях к пивной.
   - А где это?
   - Рядом, городок такой в австрийских Альпах. Я его проезжал по дороге сюда.
   - А что там?
   - Да в общем, ничего. Красивое и никому не нужное место. Можно подобрать и сделать своим.
   Если я хоть что-то понимаю в женщинах, то эта случайная в общем-то фраза будет воспринята как предложение начать все с нового "ничего".
   Юлька как-то подозрительно ухмыльнулась и подняла бокал:
   - Ну, поехали!
   Ну и что это - предложение ехать дальше вдвоем, или просто тост? Видимо, на моем лице ПИПа проступила работа мысли. А прекрасная Юлька меня разглядывала. Потом хмыкнула:
   - Страшно?
   Не без того. И почему-то немного обидно. И злорадно тоже. И грустно. Но при этом я завелся.
   - Хочешь меня проводить до немецкой границы?
   - Ну вот еще. Что с тобой, Саша? С какой стати немцы будут устанавливать нам границы?
   Я выпил холодное белое вино большими глотками. Психологическое преимущество незаметно перетекло к противоположной стороне. А мне остался только поднадоевший внутренний коментатор, растерявшийся от обилия трактовок.
   - А вообще, посмотрим. Куда нам спешить? Может, наоборот, ты захочешь меня проводить, - вдруг, как бы советуясь сама с собой, проговорила она.
   Я вежливо улыбнулся и попытался допить из пустого бокала. Мы с Юлькой грустно посмеялись над этим. Потом она все-таки закончила мысль:
   - Почему ты не спрашиваешь докуда?
   - А что спрашивать? Все и так понятно.
   * * *
   - ... ты ведь считаешь, что я тебя предала?
   - А ты считаешь, что лет восемь назад я бы так с тобой спокойно разговаривал?
   Она молча за мной наблюдала. Потом все-таки спросила:
   - И что бы ты сделал восемь лет назад?
   - Сделал бы.
   Легкая досада на ее лице. Словно триллер на самом интересном месте прервали для рекламы.
   Мы внимательно смотрели, как из ниоткуда возникший официант меняет приборы. У него были пальцы пианиста и координация обезьяны. Покровительственно улыбаясь ему, Юлька сказала:
   - А тебе не приходило в голову... Когда девочке семнадцать и она в чужой стране... А родители обезумели от впечатлений и непонимания... Тебе не приходило в голову, что этой девочкой так просто манипулировать? Любой зрелый и состоявшийся мужчина может создать ситуацию? - она слегка подумала и хмыкнула. - То есть, все-таки не любой, конечно. Но тем не менее.
   - Не оправдывайся, - тупо сказал я.
   - Я? Мы ведь не на Страшном Суде. А объяснить могу. Если, конечно, тебе интересно.
   Пожалуй, лучшее, что я смог сделать - это изобразить на лице светское любезное внимание. Не уверен, что это получилось естественно.
   - Так вот... Это была моя первая работа, - она промокнула губы, внимательно посмотрела на бордовый отпечаток, затем скомкала салфетку. Неважно. Короче, уже через несколько месяцев меня послали на стажировку в Италию. Вместе с Марио, моим шефом. Представляешь, какая удача! Ведь это тогда и представлялось настоящей жизнью. Ужин в Нью-Йорке, а обед в Риме.
   - Да-да, - сказал я вежливо. - Только тогда тебе уже не семнадцать, а как минимум - восемнадцать. И что же Марио?
   - Если ты не прекратишь, - разозлилась Юлька, - то прекращу я. Лучше ты мне тоже что-нибудь такое потом расскажешь. В отместку, окей?
   Мы так пару секунд повглядывались друг в друга напряженно, а потом все-таки рассмеялись.
   - Кстати, мой первый муж мне не нравился. Но он умел покорять женщин. В Риме я сразу сказала ему: "Никогда! Будем друзьями. " Он согласился. Мы поехали на экскурсию. В замок такой известный. Сан-Лео. Но был февраль, и он пустовал. Только мы и группа школьников. Марио повел меня в зал, где хранились магические средства Калиостро. Калиостро был заключен в этом замке. Там он и умер. Марио очень серьезно пошутил, что эти средства действуют на расстоянии и сейчас все решится...
   - Понял. Тобой цинично дистанционно проманипулировали посредством сушеной лягушачьей лапки? Или что там за магические примочки?
   - Если тебя интересует именно это... - Юлька замолчала и явно задумалась не пора ли на меня обидеться. Видимо, решила сделать это в следующий раз: - Примочки, кстати, были весьма любопытные. Кристаллы, магические камни, оникс, хирургические, что ли, инструменты. Животное какое-то раскатанное и засушенное, похожее на инопланетянина. Потом мы спустились в убогую каморку - это была его камера. Белые стены и широкий деревянный топчан, по краям как бы обугленный временем. На топчане лежала черная увядшая роза с длинным стеблем. Марио предложил сфотографировать меня на ложе Калиостро. Я прилегла. А он вдруг закрыл щеколду на двери. Дверь закрывалась изнутри на огромную такую щеколду. А я боялась, что если подниму шум, придут все эти школьники и начнут смеяться... Вот так, Саша. Можно сказать, что я предпочла быть изнасилованной, чем смешной.
   - Короче, он тебя соблазнил, - усмехнулся я.
   Юлька взгляд не отвела и надменно усмехнулась в ответ:
   - Это мальчиков соблазняют, Саша. А девочек завоевывают.
   * * *
   - ...в одном Нью-Йорке семьдесят тысяч израильтян.
   - Нолик не прибавила?
   - А какая разница? И кончай делать вид, что тебе не нравится Америка. Я ведь общалась в Йью-Йорке со многими израильтянами. Ваших у нас полно. Все, кто может приезжают к нам.
   - Это тебе рассказал мойщик посуды в баре? - уточнил я. - Парень из городка развития в Негеве, не окончивший по лени и тупости даже среднюю школу? Так вот, посуду он научился мыть в армии, потому что в боевые части его не взяли. Ты бы его подольше послушала, он бы тебе рассказал, что "русские" украли у него страну.
   Юлька смотрела изумленно, потом развела руками:
   - Слушай, ты так завелся... Кто бы мог подумать, что ты патриот! Вообще-то мне сказал это программист, из хорошей фирмы. По-русски, кстати, сказал. Я не имела в виду ничего такого, обидного.
   - А никто и не обижается, - ответил я помедленнее. - Просто понимаешь... как бы это сформулировать... Я вступил со своей страной в какие-то более близкие отношения, чем просто денежно-вещевые. Вот я хожу ее защищать. Мне противно, когда она проявляется как-то по уродски. Слушай, давай эту тему отставим?
   - Да дело же не в том. А в том, что мне за тебя страшно. Вы не можете вечно выигрывать. Арабов слишком много, они могут проигрывать и проигрывать. А вы живы до первого поражения. Уедем, а?
   Она смотрела тревожно и грустно, как-то очень по-бабьи. Словно мой эшелон уже начал движение. А может действительно проводить девушку за океан?
   * * *
   - А где ты познакомился со своей гелфрендой?
   - Еще в армии, давно.
   - А, да, у вас же девочки тоже служат. И что же делала в армии твоя подруга?
   - Да так, ничего. Была на курсах, как это... военных птичниц.
   - Что??? Это просто "Свинарка и пастух"! Я сейчас умру! - Юлька билась в истерике. - Сашка, все, что хочешь... Объясни, кто это - военная птичница? Она что, боевых петухов выращивала?
   Вообще, правда смешно. Как-то эти армейские термины не переводятся на индоевропейские языки.
   - Понимаешь, у наших девушек довольно ограниченный выбор.
   Юлька обсмотрела меня с головы до ног и сказала:
   - Да уж...
   - И это тоже, - кивнул я. - Вот Орка. Мечтала выйти замуж за ведущего детской телепередачи и стать военной летчицей. А вместо этого... Короче, если оставить в стороне мужчин и сконцентрироваться на военной службе... Короче, ей прислали список. Кем она может быть в армии. Там было несколько разновидностей секретарш, военная птичница, ну, это те, кто отгоняют птиц от авиабаз. И эта, сейчас ты опять будешь смеяться. Наблюдательница за воздушными шарами... Так, успокоилась? А рано - в списке была еще ныряльщица в мелкой воде.
   - Да ну тебя, ты нарочно так все переводишь. Ныряльщица в мелкой воде это же аквалангистка.
   - Угу. Военная аквалангистка водоизмещением пять сотых тонны.
   - М-да... В Святой Земле, я вижу, браки заключаются не на небесах. У вас они заключаются в армии, да?
   - В армии мы только познакомились. А парой стали через несколько лет. Студентом, я подрабатывал охранником в школе, где она преподавала.
   - Она что, старше тебя?
   - Да. На десять дней. Просто девушки служат в армии на год меньше.
   * * *
   Вечная слава изобретателю кредитных карточек. Венеция - единственный город, где ощущаешь свою экономическую ущербность. Мы вышли из ресторана и сырой ветер разбавил алкоголь. Мы боролись с ним, прячась в первых попавшихся барах и победили.
   - Смотри, Юлька, какая стая гондол. Кружат повсюду. В Тауэре - вороны. Здесь - гондолы. "Черные воронок" гондолы уже отправлен за нами...
   - Хочу гондолу!
   - Говновопрос!
   - А у тебя нет денег.
   - А 10 лет назад у меня что, были деньги на цветы?
   - А я знала где ты их тыришь. Просто делала вид.
   - Может хватит?
   - Что?
   - Делать вид.
   - Дурак.
   - Даже больший чем ты думаешь.
   - За это я тебя и люблю.
   - За это не любят.
   Мы снова были на Сан-Марко. И на знаменитом пьяццо уже закрылись все заведения. На площади, в растерявшемся от обилия венецианского стекла витринном свете, остались только мы и мертвые голуби.
   - Когда я была здесь с Марио... что ты на меня так смотришь? Ты же знаешь - была, потому что после Сан Лео мы плюнули на все наши римские дела. Нет, это не была любовь, а, я это уже говорила, да? В смысле, с моей стороны. Но это был феерверк! Мы сорвались на север, потому что в Венеции был карнавал. Этого нельзя было упустить. Знаешь, это было... Ну, ладно, ладно, все, а то ты так смотришь...
   Да никак я не смотрю. В этом свете вообще нельзя понять, как кто смотрит. Глаза блестят, как осколки и все. Хочется ей, чтобы на нее так смотрели. Карнавально, ага.
   - Я смотрю не на тебя. Очень интересно как раз.
   - Сквозь меня? - подхватила Юлька. - Ну ладно. Так вот, я не смогла доесть пирожное во "Флориане" и захотела покормить голубей. Ясно, что я нарочно его не доела. А меня за это, представляешь, чуть не оштрафовали. В Венеции ты не имеешь права кормить голубей чем попало. Я, кстати, знала что кормить нельзя и штрафуют. Мне стало интересно что он сделает. А вообще, нужно купить специальный корм. А в него добавляют какую-то противозачаточную гадость - чтоб не размножались. Но кто-то все равно размножается, а кто-то дохнет.
   Что же он сделал, интересно? А нам не интересно:
   - На то и Венеция. Коварство и любовь. Тебе продают корм для птичек, а ты их травишь. Умиляясь и на собственные средства.
   - Как морских свинок! - хитро прищурилась она. - Сашка, знаешь, странно, что ты уже взрослый. И я тоже. Взрослая. Свинка.
   - Ага. Кстати, этих не отравили. Этих задавила толпа своих же. Взрослых.
   - Пошли отсюда.
   - Лучше поплыли.
   - Нет, не надо.
   - Нога разболелась.
   - Врешь!
   Замок на гондоле был еще смешнее, чем на съемной тележке.
   - У тебя шпилька есть?
   - И подвязки тоже нет. Ладно, на.
   Она протянула мне большую канцелярскую скрепку.
   - Откуда?
   - Листочки скрепляла. Скачала инфу из интернета. Я ведь была здесь всего один лишь только раз. Да и то в угаре.
   - Тогда считай до десяти.
   Амбарный замок раскрылся на счете "семь". Гандола была как галоша сверху черная, а внутри красная. И защищала от сырости.
   - Предел падения, - констатировал я. - Воровать галоши из парадного это предел падения. Лезь под чехол, а то заметут. Ляжем на дно. Отнесет подальше, потом будем грести.
   Юлька словно и не слышала, внимательно и восторженно смотрела на берег. Ну ладно, тогда и меня это тоже не слишком волнует.
   Хорошо заглядывать в освещенные окна с воды. Дворцы ожили, дневные мертвые духи обрели плоть. Они наполняли влажный венецианский воздух электричеством и не желали спать. Казалось даже, что эта жизнь выходит за рамки окон и происходит уже на большой венецианской сцене, не разбирая земли и воды. Какое-то смешение слоев времени, пространства и фантастики.
   В этом городе, бросавшем вызов здравому смыслу, было возможно все.
   - Правда грустно, что мы никогда не попадем в их жизнь? - Юлька неотрывно смотрела на удаляющиеся высокие светлые окна, на силуэты в них.
   - Зато они уже попали в нашу.
   Разлагающаяся канальная вода, приправленная тиной, слизью и мочей, отстала. Запахи соли и йода сгустились, как в ингаляции. Признаки сухопутной жизни окончательно прекратились, когда звукоряд суши сменился морским. Еще доносились сквозь влажную вату воздуха то обрывок музыки, то обрывок голоса, но вокруг уже происходила другая реальность, зыбкая, ненадежная, обманная. Всплески волн только подчеркивали ту особенную тишину моря, которой не нужно безмолвие, но которая цельна и абсолютна своей обволакивающей силой.
   Мы молча передавали друг другу пластиковую фляжку двенадцатилетнего "Glenfiddich". На этикетке было написано "Made without compromise". Это тоже согревало.
   - А мне всегда были противны компромиссы, - сказала Юлька с истовой пьяной верой в произносимое. - Чем больше я на них ходила, тем было противнее. А чтобы избавиться от опротивевшего компромисса, каждый раз приходилось выбирать - идти на еще больший или удавиться.
   Знакомо.
   - И что ты выбирала?
   - Удавливала партнера по предыдущему компромиссу.
   Единственное весло оказалось слишком большим. Грести, как на каноэ, не получалось. А днем было слишком много впечатлений, чтобы запомнить как им орудуют. Нас медленно относило вглубь лагуны. А нам было на это наплевать.
   Мы пели итальянские песни на русском языке. И русские песни на итальянском: "Уно уно уно уно моменто... сакраменто!" Потом Юлька кабацким цыганским голосом спела "Поедем, красотка, кататься... ты помнишь, изменщик коварный, как я доверяла тебе..." Нижние ноты у нее были как в духах сладкие, тяжелые и зовуще. Потом я решил спеть Юльке "А-Тикву", но понял, что не знаю слов. Тогда я отбил мелодию веслом по заливу, причем стоя - гимн все-таки. Юлька тоже встала из солидарности и уважения, только все время хваталась за меня, и мы раскачивали лодку, то есть, гондолу. Но так раскачать ее, как раскачали мы самих себя, нам, к счастью, не удалось.
   Зато появился маяк, и я обрадовался ему простой и теплой сухопутной радостью.
   - Мигдаль-ор, - зачем-то обозначил я его на иврите. - Башня света. Мигдаль - башня. Ор - свет. Смотри, видишь?
   - Ор - свет? - резко спросила Юлька.
   Я кивнул. Не надо было мне это говорить.
   - Значит Ора - это Света!
   - В каком-то смысле.
   Я представил, как бросаю Орку и мне стало страшно. Или противно. Чувство было незнакомое, но крайне тошное. Как это она только что говорила? "Приходится выбирать - идти на еще больший компромисс или удавиться. "
   Собственная жалкость, которую ощущаешь, качаясь в узкой пригоршне гондолы, пронзает внезапно и наповал. Настоящее не имело будущего. А будущее не имело прошлого.
   - Смотри, туман наплывает, - каким-то странным голосом сказала Юлька, теперь уже совсем будет неясно ничего. Ни места, ни времени. Где мы, ты знаешь?
   - Не очень.
   - Вот, все приблизительно, неточно. Сколько еще до рассвета? Какой сейчас год?
   - С годом все просто. А вот какой сейчас век - сомневаюсь. Формально еще двадцатый. Но все уже считают, что двадцать первый. Рубеж, короче.
   Молт убывал, добавляя словам вес, а фразам обетоны.
   - Рубеж, - с готовностью эха откликнулась она, - да... Одно я знаю наверняка - мы с тобой сейчас вдвоем.
   - Или втроем.
   - Ты поэтому угнал лодку? Давай хоть помянем ее, что ли...
   Мы молча помянули Светку всем, что у нас осталось. Пустая тара улетела за борт. Туман был похож на перерастянутую ткань - рвался, расползался, наслаивался. Вообще, жил какой-то своей активной мутной жизнью.
   - Надо было вложить записку, - сказала Юлька.
   - Какую? "Светка - дура" или "с дырочкой в левом боку"?
   - Светка - не дура, - задумчиво произнесла она. - Может, она из нас самая умная, тебе не казалось? Никогда не казалось за эти годы? Не могло не казаться!
   - А тебе что, часто казалось? У тебя, вроде, жизнь удалась?
   - Нет, ты не понял! - занервничала отчего-то Юлька. - При чем тут... Удалась, не удалась... Ты разве не чувствуешь, что жизнь... слишком важная штука, чтобы давать ее прерывать внешним обстоятельствам? Обними меня!
   Я замешкался, и она успела сказать:
   - Тогда убей!
   Я посмотрел в ее ждущие бесстыжие глаза, вернее даже глаз, потому что на второй падала тень. Конечно, она шутила. Она бы не шутила так, зная, что именно это я мечтал сделать девять лет тому как. И восемь. И семь. И вообще запретил себе вспоминать, что хочу этого совсем, может быть, недавно - всего несколько лет...
   - Дууууура, - прорычал я ласково, со второго раза, потому что перехватило все-таки горло, полоснула по нему сушь, - я тебя не убью. Я знаешь что? - шептал я, словно лепя ее тело из глины, - я просто не поеду с тобой в твою блядскую Америку. Не поеду, не поеду...
   - ...поедешь, поедешь... - задыхалась она, - еще как поедешь...скотина... да, еще... еще... еще как поедешь!!!
   И не было ни гондольера на корме, ни Бога в темных небесах, ни нежности в наших взрослых душах. Кажется, я хотел пробить хуем днище гондолы, чтобы мы слились, смешались в веницианской воде со своими, преследующими нас, семнадцатилетними отражениями. И русалкой в мелкой воде по имени Света...
   * * *
   Мы очнулись от холода. Торопливо оделись.
   - Ну допустим, - сказала Юлька, пытаясь разглядеть циферблат.
   Я снова начал раздеваться.
   - Ты что? - как будто бы не поняла Юлька.
   Да все она поняла!
   - Я хочу сейчас уплыть отсюда. Потому что дальше все будет только хуже.
   - А я?
   - А ты будешь брошенной брошенным мужчиной.
   Она тоже стала раздеваться.
   - Юлька, ради бога, не рассматривай себя, как мой шанс на спасение, вдруг попросил я, голый, сидя на борту гондолы и пялясь в темноту. - Никуда я больше не поеду. Некуда мне больше ехать.
   - Почему?
   - А западло.
   - Почему?
   - Нипочему. Просто - факт. Это единственный нравственный критерий, оставшийся в душе человека двадцать первого века, - изрек я.
   Крючек зацепился за губу, но с него еще можно было сорваться. Я многое про себя не знал. Я не понимал - хочу ли я оставаться с Юлькой, или нет. Я даже допускал, что может мне бы и стоило перебраться в Америку. Но одно я про себя понял - уехать в Америку к Юльке я не могу.
   Полуголая, она прижалась к моей спине, но тепло не усилилось, а стало как бы раскачиваться, перетекая от одного к другому и затухая.
   - И мне тоже.
   - Что тоже?
   - Больше некуда. Ехать. Все. Цикл завершился.
   Да, осталось лишь звездное небо над головой и "западло" внутри. Где-то к центру западло приобретало твердость и становилось все более понятным и доступным. Центральная его алмазная крупица вообще оказалась примитивна в самом примитивном смысле этого слова - она была общая, она была для всех, она была сердцевиной, которую невозможно изъять и которая теперь вдруг обнажилась.