Страница:
— Что такое казачий атаман?
Кутузов тотчас нашелся, не согнав с лица своей приветливой улыбки:
Это что-то похожее на вашего короля Вестфалии…
Себастьяни поперхнулся молдавским алеатико и закусил губу.
— Браво, Михаиле Ларионович! — не удержался генерал-майор артиллерии Ермолов, как младший в чине занимавший место на самом краю стола. — Сколько можно оскорблять наше достоинство нечестивым чужеземным надзорщикам!
Кутузов только повернул к нему, своему любимцу, пухлое лицо с орлиным носом и прикрыл веком здоровый глаз.
Общее ликование разлилось по сердцам военных, свидетелей этой сцены. Все они были старинного воспитания и духа, православные россияне, для которых оскорбление чести Отечества означало то же, что оскорбление собственной чести.
Россия, отважно сражавшаяся с Наполеоном в двух войнах, должна была теперь одна, без чьей-либо помощи, без подпоры доброжелателей и союзников, собственным духом, собственными усилиями, противостоять властелину полумира, который день ото дня становился все придирчивее и наглее.
В этот миг от шума за столом проснулся Прозоровский и, обведя всех мутным взором, осведомился:
— Сиречь, не разберу, где же я? В Санкт-Петербурге или снова генерал-губернатором в Москве?
Комический сей пассаж утишил возгоревшиеся было страсти.
«За храбрость», за главную битву при Прейсиш-Эйлау получил орден Владимира 3-й степени, за баталию при Фридланде — алмазные знаки св. Анны 2-го класса.
Тем не менее инспектор артиллерии и военный министр граф Аракчеев продолжал притеснять и преследовать его.
Отправившись из Тильзита в Россию, Ермолов в местечке Шклов присоединился к дивизии, расположенной лагерем. В конце августа 1807 года Аракчеев осмотрел ее, распределил укомплектование артиллерии и приказал Ермолову оставаться в лагере по 1 октября, тогда как прочим артиллерийским бригадам назначено было идти по квартирам.
К сему граф Алексей Андреевич прибавил весьма грубым образом, что Ермолов должен явиться к нему в Витебск для объяснения о недостатках. Оскорбленный этой грубостью, Ермолов не скрывал намерений непременно оставить службу. Узнав об этом, Аракчеев предложил дать ему отпуск для свидания с родителями, а затем приказал прибыть в Петербург, чтобы лучше с ним познакомиться.
С запиской на имя военного министра Ермолов явился в Петербург.
В записке Ермолов указывал Аракчееву на то, что во время ссылки при покойном государе Павле I многие обошли его в чине и что потому состоит он в армии почти последним полковником по артиллерии. «Я объяснил ему, — вспоминал Ермолов, — что, если не получу принадлежащего мне старшинства, я почту и то немалою выгодою, что ему, как военному министру, известно будет, что я лишен был службы не по причине неспособности к оной…»
Граф Алексей Андреевич встретил полковника строгим замечанием:
— Вы одеты не по форме!
— Позвольте усомниться, ваше сиятельство… — возразил Ермолов, уже готовый на дерзкий ответ.
Он непримиримо и твердо поглядел прямо в лицо временщика и осекся: Аракчеев смеялся. От непривычно добродушного смеха тряслось все его крупное пористое лицо с красным носом, прыгал шейный Аннинский крест и многочисленные звезды. Продолжая смеяться, Аракчеев приблизился к Ермолову и погладил рукав его мундира:
— У вас нет нашивок, пожалованных вашей конноартиллерийской роте его величеством!
Решив, что Ермолов приобрел в армии такую славу и известность, что чинить ему препятствия уже небезопасно, Аракчеев сменил гнев на милость, расхвалил его Александру Павловичу, а затем и сам представил императору. Впрочем, Александр I давно уже обратил внимание на талантливого артиллерийского офицера, о котором с великой похвалой отозвался после Аустерлица генерал-лейтенант Уваров, а после похода 1806 — 1807 годов — сам король прусский. Император ответил тогда Фридриху-Вильгельму: «Я уже знаю его…» Нашивки на мундир конноартиллерийской роте Ермолова были знаком особого отличия, равно как и деньги для награждения нижних чинов, отмеченных храбростью, — первый пример подобной награды в русской армии.
Находясь на отдыхе у родителей, в Орле, Ермолов получил известие о долгожданном производстве в генерал-майоры и назначении инспектором конноартиллерийских рот с прибавлением к жалованью двух тысяч рублей.
В этом новом звании отправился он в 1809 году для осмотра конной артиллерии в Молдавской армии под начальством Прозоровского.
Вскоре вспыхнула короткая война между Францией и Австрийской империей. Успехи Наполеона были так же быстры, как и при прежних его походах, и он занял Вену. Во исполнение союзнических обязательств с Францией русские вступили в Галицию, но не столь поспешно, как того требовал Наполеон. Ермолов был назначен начальником отряда резервных войск в количестве 14 тысяч человек в губерниях Волынской и Подольской.
Военный министр Аракчеев дал повеление занять границы обеих этих губерний, так как шляхта, уводя с собой большое число людей и лошадей, переходила в герцогство Варшавское, где формировалась польская армия. Ермолову предоставлена была власть арестовывать перебежчиков п, невзирая на их положение, отсылать в Киев для препровождения далее в Оренбург и Сибирь. Уже тогда проявилась одна особенность Ермолова-администратора. Он не останавливался перед самыми крутыми мерами в отношении злостных нарушителей порядка, но стремился избегать массовых репрессий. Алексей Петрович приказал захваченных при переходе границы отпускать, ограничившись внушением, зато тех, кто стоял во главе больших вооруженных партий, строго наказывал.
«Я употребил строгие весьма меры, — рассуждал Ермолов, — но сосланных не было…»
Князь целые дни полевал с огромной свитой егерей и сворой борзых, оставив гостя с его адъютантом Павлом Граббе на попечение своей жены пани Констанции. Веселая, легкая в общении, независимая, вздорная и ветреная, княгиня радовалась возможности развлечь гостей, а заодно и себя. Почти каждый день в замке Любомирских гремела музыка, вспыхивали фейерверки, подымались золотые и серебряные кубки в честь Ермолова. Княгиня Констанция не решила еще только одного: кому отдать предпочтение — 32-летнему красавцу генералу или его юному адъютанту,.
Утром она приглашала их часто вместе завтракать.
Алексей Петрович в сером мундирном сюртуке и его адъютант сидели в зале, ожидая появления хозяйки. Зала была изукрашена живописными изображениями в фангастическом смешении цветов, узоров, животных, вымышленных предметов. На стенах — украшения из разного рода оружия: турецких ятаганов, круглых кожаных и бронзовых щитов, луков и колчанов со стрелами, сабель дамасской стали, кольчуг, панцирей, шишаков, — а также охотничьи трофеи хозяина. Здесь вепри, выставив клыки, взирали маленькими злыми глазками, скалили морды медведи, печально глядели олени, осененные могучими рогами.
— Не по себе мне тут, Павлуша, — ворчал Ермолов, устраиваясь за низким столиком, уставленным форфоровой и серебряной посудой с закусками и темными пузатыми бутылками из княжеского погреба. — Кто не знатен и не богат, тому некстати бояриться. Л мы с тобой живем в чужой роскоши. Что же табалу бить — надо за дело приниматься!..
— И все же, Алексей Петрович, занятно, — возразил тоненький, изящный Граббе. — Ведь когда еще приведется пожить эдак-то? Но погодите, ее сиятельство…
В залу быстро вошла пани Констанция в очень узком, с поясом под мышками, батистовом платье, окургузенном так, что была видна вся нога. Вместо башмаков у нее были сандалии на босу ногу, где на пальцах, по моде, надеты бриллиантовые кольца, а на голени — золотые обручи. Она быстро заговорила с Ермоловым по-французски, пока он неуклюже целовал ей руку:
— Я видела вашего слугу, генерал! Ах какое лицо! От смеха у меня соскочили обе сандалии. Уступите мне этого малого. Я обожаю глупцов. Моя прислуга слишком умна для меня и хитрее меня во сто крат, а это так утомительно…
— Увы, пани Констанция, — отвечал Алексей Петрович, — ваша замечательная проницательность на сей раз вам изменила. Мой Ксенофонт умнее и хитрее всей вашей челяди и даже шляхты в придачу. Я выполню вашу просьбу лишь тогда, когда вы докажете обратное.
— Ах, все это вздор, не хотите — не надо! — рассмеялась княгиня, садясь за столик. — Однако что мы возьмем к кофе, господа? Меды, ликеры или, может быть, венгерское?
— Я бы предпочел грушевого взвару, — сказал Алексей Петрович.
— С вами невозможно, генерал! — наморщила княгиня свой хорошенький выпуклый лобик. — Но тогда хоть разрешите мне чокнуться с вашим адъютантом. Пан Граббе, венхерского!
Залившись от скромности вишневым румянцем, подпоручик вопросительно поглядел на Алексея Петровича и протяпул княгине Констанции тяжелый хрустальный кубок.
— Да, кстати! — щебетала хозяйка. — Завтра к нам приезжает моя кузина Надйн. Сирота, нрава кроткого и тихого, она сущий ангел…
После завтрака, выходя из залы, Ермолов кивнул седеющей головой, указывая на чучела зверей и животных своему адъютанту:
— Однако, Павлуша, самые знатные и развесистые украшения здесь не представлены. Они увенчивают по праву голову супруга…
Красивой аллеей генерал с адъютантом углубились в парк. Издалека доносились веселые возгласы: на лужайко княгиня лопаткой с натянутой сеткой отбивала мячики. Ермолову подумалось: «Да, эта женщина уласкает всякого…»
Было жарко, и в поисках тенистого места Алексей Петрович и Граббе набрели на прелестную беседку у пруда. Над зеркалом воды с тихим треском летали коромысла-стрекозы.
Размягченные жарой генерал и его адъютант задумались — каждый о своем. Граббе был покорен красотой княгини Констанции; Ермолов же размышлял о солдатской своей судьбе. Конечно, в тридцать два года уже наскучило одиночество, и он мечтал о женитьбе. Но жизнь еще не давала к этому повода…
Незаметно, как это бывает в душный летний день, появились тучи, зарокотал гром, и все вокруг стало избела-черно от дождя. Теплые струи с однообразным шумом застучали по аллее.
— Павлуша! Давай-ка, брат, выкупаемся на дожде, — предложил Алексей Петрович.
Раздевшись, генерал и его адъютант двумя Аполлонами выскочили под ливень, на мягкий песок аллеи. Предусмотрительный Ермолов, покружив вокруг беседки, вновь спрятался в ней, блаженно отдуваясь и шлепая себя по груди и по плечам. А Граббе, увлеченный молодостью и наслаждением, был уже далеко. Внезапно юный офицер остановился как вкопанный: прямо на него по боковой дорожке выбежала княгиня Констанция. Увидев перед собой нагого красавца, она с притворным криком повернула назад, а бедный Павел Граббе застыл мраморной статуей, наподобие тех, что украшали луг перед замком. Наконец, опомнившись, он бросился к беседке под громкий хохот Ермолова, сливавшийся с ревом дождя…
Алексею Петровичу стоило немалых трудов уговорить своего адъютанта явиться на другой день к обеду, устроенному в честь приехавшей кузины Констанции.
— Да что ты, право, смущаешься, телепень! Ведь все это одно женское притворство да хитрости! — внушал он Граббе.
— Не могу, Алексей Петрович! Стыдно! Я навеки осрамлен! — твердил подпоручик.
— Если сам не можешь, тогда тебе я приказываю! — решил дело Ермолов и повел упиравшегося молодого человека за собой.
Надйн была хрупкой блондинкой с нежной, жемчужного отлива, кожей и бледным сероглазым личиком. Прелестная девушка, в которой смешалась русская и польская кровь, она скромно сидела возле Ермолова и отвечала на вопросы звонким и чистым голосом.
«Словно бубенчик серебряный… — Ермолов украдкой поглядел на нее, чувствуя кружение в голове. — До чего хороша! Неужто это мой жребий, моя судьба?..»
Вечером во время фейерверка они гуляли с Надйн по парку, глядели, как водометы перед замком выбрасывали искрящиеся, подсвеченные струи. Бродя по аллее, Ермолов невзначай завернул с девушкой к беседке. Там слышался приглушенный женский смех и ответное робкое бормотание.
Алексею Петровичу показалось, что он узнал голос своего адъютанта. Проводив Надйн, он понял, что не заснет этой ночью, и пошел по дорожке куда глаза глядят.
Парк незаметно сменился лесом, потянуло прелью. Внезапно под ногами зачавкало, и Ермолов скорее угадал, чем увидел, впереди илистое и тенистое место, покрытое стоячей водой. Раздался резкий крик полуночника козодоя. По перу — сова, по стати — ласточка пролетела совсем близко, задев лицо. Алексей Петрович повернул назад.
Спал замок, только верхний полуэтаж был освещен единственным огнем, где был зажжен канделябр. Ермолов подошел ближе и увидел пригоженькое личико Надйн. Она сидела у окошка и припекала локоны щипцами. Алексей Петрович стоял под дугообразным каменным сводом, прикидывая, что может взобраться на верхний ярус покоев. Он примерился и, цепляясь за выступы, полез вверх, затем подтянулся своим могучим телом и оказался у самого окна.
Надйн была не одна. Рядом с нею перед венецианским зеркалом, у столика, заставленного золотыми и хрустальными ароматницами, сидела княгиня Констанция.
— Не понимаю, что ты нашла в этом великане… — говорила она. — Он не затолкал тебя в вальсе своими копытами? Он ложится грудью на стол, когда ест, отвечает невпопад, а потом вдруг говорит колкость. Я бы, честно говоря, предпочла его адъютанта…
— Что ты, наверно, уже и сделала, хитрая бестия! — пробормотал Ермолов, отстраняясь от окна.
— Нет, ты не права… — своим мелодичным голоском отвечала Надйн, — он очень хороший… Сильный и добрый…
— Надеюсь, ты не говорила с ним о своем положении? — сказала, брызгая на себя духами, княгиня.
— Увы, Констанция, я не умею лгать… Я объяснила Алексею Петровичу, что не имею доходов, что я бесприданница…
Ермолов тихо спустился на землю. «Сколько жить в безженстве!» — повторял он себе. Он чувствовал, как радость наполняет его душу, как все естество его обнимает весна.
Так протекло несколько счастливых дней. Вскоре пришло повеление от Аракчеева срочно отправиться к границе герцогства Варшавского для пресечения смуты. Алексей Петрович отложил решительное объяснение.
В изнурительных переходах, бивачных ночевках он думал о Надйн, о возможности будущего счастья. Но мысль, что его бедность помешает их благополучию, все чаще навещала и грызла его. «Ведь я гол, как бубен, я — бубен бубном… — повторял Алексей Петрович. — Мне за тридцать…
А она — юный, нежный цветок… Могу ли я лишать ее будущего?..» Он готовил себя к нелегкому объяснению, но уже предвидел, что вряд ли решится на брак. Были у него и прежде всаречи, знакомства, но всегда он расставался пото.м бескручинно.
Теперь иное дело…
Предоставив молодежи свободу развлечений, он медленно шел вдоль залы, ища среди танцующих ту, которая занимала его воображение и имела к нему равную привязанность.
Надйн танцевала с кукольно-красивым шляхтичем и, завидя Ермолова, поспешила найти повод, чтобы оставить своею кавалера.
— Надйн… Как ты хороша… — прошептал генерал, мучаясь мыслью, что страшно пойти на решительное объяснение. — В первый раз в жизни пришла мне мысль о женитьбе, о союзе счастливом и прочном. Дом, очаг, семья — как славно! Да, очаг, но какой? Ни у меня, ни у нее нет состояния, а я не в тех уже летах, когда столь удобно верить, что пищу можно заменять нежностями!..
Тем временем собравшаяся в боковой зале у накрытых столов шляхта крутила усы за медом и горевала о трудной судьбе польской матки-отчизны. Громче остальных ораторствовал тучный старик с серебряными подусниками — почетный попечитель Кременецкой гимназии граф Чапский.
Ермолов уже не раз слышал, что он держал у себя в Кременце и других местах непозволительные речи, порицая Россию и ее государя, однако сам пока что не искал повода для внушения.
Но вот Чапский отделился от толпы и с поклоном подошел к генералу:
— Хочу поблагодарить ясновельможного пана за доброе участие в судьбе многих несчастных моих соплеменников…
Ермолов выждал мгновение, пока их окружили прочие дворяне, и грозно сказал:
— Благодарю вас, граф, за ваше доброе обо мне мнение. Вы, по-видимому, убеждены, что я не хочу воспользоваться предоставленным мне правом — наказывать. Но я обязан предупредить вас, что впредь малейшее неосторожное слово ваше будет иметь самые печальные для вас последствия!
Давая понять, что разговор окончен, Ермолов повернулся и пошел, раздвигая танцующих, навстречу Надйн, которая уже торопилась к нему.
Она подала ему руку, и они медленно вышли на балкон, в южную украинскую ночь.
— Надйн — тихо сказал Ермолов, понимая, что все должно решиться сейчас и решиться бесповоротно. — Вы знаете, как я отношусь к вам, знаете о моих чувствах…
Она доверчиво прислонила завитую головку к его огромному плечу, ожидая признания. Ермолов заговорил громче, тверже:
— Но что у нас впереди? Я солдат, моя единственная господствующая страсть — служба, а жизнь — беспокойна и подвержена непрерывным опасностям. Вам будет лучше расстаться со мною. Вы юны, хороши и встретите человека, который будет моложе и богаче меня и по роду своих занятий обеспечит вам покой и счастье…
Он замолчал. Молчала и Надйн. Но вот она закрыла лицо руками и бросилась через залу.
«Надо было превозмочь любовь, — вспоминал Ермолов позднее. — Не без труда, но я успел…»
В начале 1808 года театром сражений сделалась шведская часть Финляндии, которая была занята русскими, а на юге продолжалась упорная война с Турцией. Ермолов томился в бездействии в Киеве, просил о переводе его в Молдавию. Он был нужен, о нем вспоминали боевые соратники, его знали и ценили.
Генерал-лейтенант А.А.Суворов за три месяца до своей случайной и нелепой гибели в водах Рымны сообщал ему из Бухареста: с Кутузовым «об тебе долго разговариваем: он цену тебе знает в полной мере…». Отважный генерал-майор Кульнев писал Ермолову в мае 1811 года: «Ни время, ни отсутствие Ваше не могло истребить из памяти моей любви и того почтения, кое привлекли Вы себе от всей армии, что не лестно Вам говорю, и всегда об Вас вспоминал, для чего Вас не было в шведскую и последнюю кампанию, турецкую войну. Человеку с Вашими способностями не мешало знать образ той и другой войны, и, я полагаю, преградою сей мешала Вам какая ни есть придворная чумичка».
Между тем инспектор всей артиллерии Петр Иванович Меллер-Закомельский обратился к Ермолову с лестным предложением о назначении его командиром гвардейской артиллерийской бригады. Тот страшился парадной службы, не имея к ней склонности, и вежливо отказал. Тем не менее сам император Александр Павлович через нового военного министра Барклая-де-Толли выразил настоятельное желание видеть Ермолова в гвардии. 10 мая 1811 года Ермолов получил гвардейскую артиллерийскую бригаду, а затем под его начало вошли также вновь сформированный Литовский и Измайловский гвардейские пехотные полки. Однако из-за тяжелого перелома руки он смог прибыть в Петербург лишь в октябре 1811 года. По указанию императора военный губернатор каждые две недели обязан был уведомлять его о состоянии здоровья Ермолова. Тот простодушно изумлялся: «Удивлен я был сим вниманием и стал сберегать руку, принадлежащую гвардии. До того менее я заботился об армейской голове моей…»
Преображенский, Семеновский, Измайловский — каждый из этих полков оставил славный след в военной истории России, каждый был школой для многих великих полководцев. Но хоть и канули в Лету недоброй памяти палочные павловские порядки, упразднены букли и косы, усилиями Аракчеева вновь торжествовала шагистика, кроение и перекроение солдатских кафтанов, причинявшее армии только страдания и болезни. «Сколько в нашем российском войске, — размышлял Ермолов, находясь в свите императора, — вождей, отличных умом, познаниями, храбростию, которые были многократно в сражениях, одерживали славные победы, известны в Европе, а у нас никуда не годятся, потому что не понимают премудрости пригонки амуниции!»
Тело солдата всовывали в панталоны, застегивавшиеся под самой грудью, на ребрах, а мундиры были узки и тесны. Краги из твердой, как дуб, кожи имели по бокам множество начищенных пуговок, которые возможно было застегнуть лишь посредством железного крючка. Высокие кивера на голове держались с помощью чешуйчатых ремешков, туго затянутых под подбородком. Грудь солдата стеснена ранцевыми ремнями, перехватывавшими скатанную и перекинутую через плечо шинель. Сам, без помощи товарища, воин не мог одеть себя, удовлетворить естественному требованию. В случае нужды один помогал другому расстегнуть крючки, пряжки, портупею.
Александр Павлович, на белой бесхвостой — энглизироваиной — кобыле, смотрел, как равномерно и однообразно гвардейцы поднимают в такт барабану ноги и вытягивают носки, но улыбался чему-то другому, слушая говорившего ему румяного, с поднятыми плечами, Милорадовича. Ермолов догадался, что Милорадович, по обыкновению, рассказывает государю одну из своих многочисленных любовных историй, до которых молодой царь был большой охотник.
Чуть позади них, прямо и твердо сидя на лошади, глядел на Милорадовича со злобой и тоской Аракчеев, ревнуя его к государю. В стороне военный министр Барклай-де-Толли, поглаживая изуродованную у Прейсиш-Эйлау левую руку, тихо отдавал приказания своему адъютанту, удальцу и поэту князю Чавчавадзе.
«Разводы, парады, караулы, смотры… — хмуро думал Ермолов с механической отрешенностью следя за марширующей гвардейской пехотой, во главе которой, подавая пример, вышагивал отменным гусиным шагом ее бригадный начальник великий князь Николай Павлович. — Но когда же дело? Черт попутал меня оказаться при дворе! Вот и с турками все окончилось без меня! Напрасно Михаила Ларионович через военного министра просил о моем переводе к себе начальником артиллерии. Снова всемилостивейший отказ!..»
Лишь издали мог следить Ермолов за действиями любимого полководца, разгромившего турецкую армию.
В начале 1812 года Кутузов добился в Бухаресте заключения выгодного мира, по которому Бессарабия была освобождена от оттоманского ига и отошла к России, а границей сделалась река Прут.
«Михаила Ларионович носит звание генерала от инфантерии, но победил турок силою артиллерийского и инженерного гения…» — размышлял Ермолов, трогая свою лошадь вслед за свитой.
Возле Александра уже не было Милорадовича, императору что-то оживленно говорил теперь очень курносый Константин Павлович, главнокомандующий гвардией. Барклайде-Толли, поотстав, поравнялся с Ермоловым и, с нерусскою отчетливостью произнося слова, сухо сказал:
— Вы подавали мне докладную об определении вашем на линию простым бригадным командиром…
— Да, ваше высокопревосходительство! — твердо ответил Ермолов. — Изломанная рука моя не позволяет участвовать во всех учениях и разводах, которыми заняты служащие в Петербурге, и я прошусь в полевую армию…
— Перестаньте! — с неожиданным жаром воскликнул Барклай. — Не хотите ли вы уверить меня, что в здравом уме собираетесь выйти из гвардии и отправиться в армию, даже не приобретя полагающегося повышения! Вы обижены, что обойдены орденом за командование резервным отрядом? Правда! Я упустил из виду службу вашу. А теперь хотите заставить дать вам награду, так как знаете особенное благоволение к вам государя и просите об удалении, на которое не будет согласия!
— Я солдат и ищу не наград, но возможности выказать свою верность Отечеству и государю, — проговорил Ермолов, дивясь тому, как разгорячился Барклай.
Однако тот уже несколько успокоился и с обычной сухостью добавил:
— Его величество изволил утвердить по вашему предложению артиллерийские прицелы, изобретенные господином Кабановым. — Он наклонил голову в шляпе с белым плюмажем и, не ожидая ответа, заторопил коня.
С военным министром с самого начала службы у Ермолова начались сильные стычки. Честный и исполнительный администратор, храбрый и умный военачальник, Барклай окружил себя немцами и, случалось, оказывал им предпочтение. Когда он предложил внедрить в армии артиллерийский прицел, изобретенный его племянником Фитцумом, Ермолов добился приема у государя и доказал преимущества инструмента Кабанова, более совершенного. Понимал, что военный министр, и так недолюбливавший его, теперь вознегодует еще больше. Он слышал отзывы о себе жены Барклая Елены Ивановны, которая не раз говорила мужу: «Оставь его в покое. Это страшный человек!»
Кутузов тотчас нашелся, не согнав с лица своей приветливой улыбки:
Это что-то похожее на вашего короля Вестфалии…
Себастьяни поперхнулся молдавским алеатико и закусил губу.
— Браво, Михаиле Ларионович! — не удержался генерал-майор артиллерии Ермолов, как младший в чине занимавший место на самом краю стола. — Сколько можно оскорблять наше достоинство нечестивым чужеземным надзорщикам!
Кутузов только повернул к нему, своему любимцу, пухлое лицо с орлиным носом и прикрыл веком здоровый глаз.
Общее ликование разлилось по сердцам военных, свидетелей этой сцены. Все они были старинного воспитания и духа, православные россияне, для которых оскорбление чести Отечества означало то же, что оскорбление собственной чести.
Россия, отважно сражавшаяся с Наполеоном в двух войнах, должна была теперь одна, без чьей-либо помощи, без подпоры доброжелателей и союзников, собственным духом, собственными усилиями, противостоять властелину полумира, который день ото дня становился все придирчивее и наглее.
В этот миг от шума за столом проснулся Прозоровский и, обведя всех мутным взором, осведомился:
— Сиречь, не разберу, где же я? В Санкт-Петербурге или снова генерал-губернатором в Москве?
Комический сей пассаж утишил возгоревшиеся было страсти.
2
После войны 1806—1807 годов Ермолов вернулся в Россию с репутацией одного из первых артиллеристов русской армии. Его по заслугам оценили такие полководцы, как Кутузов и Багратион; видные военачальники Беннигсен, Милорадович, Раевский весьма похвально отзывались о его боевой службе. Князь Багратион, письменными делами которого Ермолов заведовал в течение этой войны, исходатайствовал ему за блистательное мужество, выказанное близ Гутштадта, знаки св. Георгия 3-го класса. За сражение при Голимине он был награжден золотой шпагой с надписью:«За храбрость», за главную битву при Прейсиш-Эйлау получил орден Владимира 3-й степени, за баталию при Фридланде — алмазные знаки св. Анны 2-го класса.
Тем не менее инспектор артиллерии и военный министр граф Аракчеев продолжал притеснять и преследовать его.
Отправившись из Тильзита в Россию, Ермолов в местечке Шклов присоединился к дивизии, расположенной лагерем. В конце августа 1807 года Аракчеев осмотрел ее, распределил укомплектование артиллерии и приказал Ермолову оставаться в лагере по 1 октября, тогда как прочим артиллерийским бригадам назначено было идти по квартирам.
К сему граф Алексей Андреевич прибавил весьма грубым образом, что Ермолов должен явиться к нему в Витебск для объяснения о недостатках. Оскорбленный этой грубостью, Ермолов не скрывал намерений непременно оставить службу. Узнав об этом, Аракчеев предложил дать ему отпуск для свидания с родителями, а затем приказал прибыть в Петербург, чтобы лучше с ним познакомиться.
С запиской на имя военного министра Ермолов явился в Петербург.
В записке Ермолов указывал Аракчееву на то, что во время ссылки при покойном государе Павле I многие обошли его в чине и что потому состоит он в армии почти последним полковником по артиллерии. «Я объяснил ему, — вспоминал Ермолов, — что, если не получу принадлежащего мне старшинства, я почту и то немалою выгодою, что ему, как военному министру, известно будет, что я лишен был службы не по причине неспособности к оной…»
Граф Алексей Андреевич встретил полковника строгим замечанием:
— Вы одеты не по форме!
— Позвольте усомниться, ваше сиятельство… — возразил Ермолов, уже готовый на дерзкий ответ.
Он непримиримо и твердо поглядел прямо в лицо временщика и осекся: Аракчеев смеялся. От непривычно добродушного смеха тряслось все его крупное пористое лицо с красным носом, прыгал шейный Аннинский крест и многочисленные звезды. Продолжая смеяться, Аракчеев приблизился к Ермолову и погладил рукав его мундира:
— У вас нет нашивок, пожалованных вашей конноартиллерийской роте его величеством!
Решив, что Ермолов приобрел в армии такую славу и известность, что чинить ему препятствия уже небезопасно, Аракчеев сменил гнев на милость, расхвалил его Александру Павловичу, а затем и сам представил императору. Впрочем, Александр I давно уже обратил внимание на талантливого артиллерийского офицера, о котором с великой похвалой отозвался после Аустерлица генерал-лейтенант Уваров, а после похода 1806 — 1807 годов — сам король прусский. Император ответил тогда Фридриху-Вильгельму: «Я уже знаю его…» Нашивки на мундир конноартиллерийской роте Ермолова были знаком особого отличия, равно как и деньги для награждения нижних чинов, отмеченных храбростью, — первый пример подобной награды в русской армии.
Находясь на отдыхе у родителей, в Орле, Ермолов получил известие о долгожданном производстве в генерал-майоры и назначении инспектором конноартиллерийских рот с прибавлением к жалованью двух тысяч рублей.
В этом новом звании отправился он в 1809 году для осмотра конной артиллерии в Молдавской армии под начальством Прозоровского.
Вскоре вспыхнула короткая война между Францией и Австрийской империей. Успехи Наполеона были так же быстры, как и при прежних его походах, и он занял Вену. Во исполнение союзнических обязательств с Францией русские вступили в Галицию, но не столь поспешно, как того требовал Наполеон. Ермолов был назначен начальником отряда резервных войск в количестве 14 тысяч человек в губерниях Волынской и Подольской.
Военный министр Аракчеев дал повеление занять границы обеих этих губерний, так как шляхта, уводя с собой большое число людей и лошадей, переходила в герцогство Варшавское, где формировалась польская армия. Ермолову предоставлена была власть арестовывать перебежчиков п, невзирая на их положение, отсылать в Киев для препровождения далее в Оренбург и Сибирь. Уже тогда проявилась одна особенность Ермолова-администратора. Он не останавливался перед самыми крутыми мерами в отношении злостных нарушителей порядка, но стремился избегать массовых репрессий. Алексей Петрович приказал захваченных при переходе границы отпускать, ограничившись внушением, зато тех, кто стоял во главе больших вооруженных партий, строго наказывал.
«Я употребил строгие весьма меры, — рассуждал Ермолов, — но сосланных не было…»
3
Часть лета 1809 года Ермолов провел в роскошном имении князя Иосифа Любомирского.Князь целые дни полевал с огромной свитой егерей и сворой борзых, оставив гостя с его адъютантом Павлом Граббе на попечение своей жены пани Констанции. Веселая, легкая в общении, независимая, вздорная и ветреная, княгиня радовалась возможности развлечь гостей, а заодно и себя. Почти каждый день в замке Любомирских гремела музыка, вспыхивали фейерверки, подымались золотые и серебряные кубки в честь Ермолова. Княгиня Констанция не решила еще только одного: кому отдать предпочтение — 32-летнему красавцу генералу или его юному адъютанту,.
Утром она приглашала их часто вместе завтракать.
Алексей Петрович в сером мундирном сюртуке и его адъютант сидели в зале, ожидая появления хозяйки. Зала была изукрашена живописными изображениями в фангастическом смешении цветов, узоров, животных, вымышленных предметов. На стенах — украшения из разного рода оружия: турецких ятаганов, круглых кожаных и бронзовых щитов, луков и колчанов со стрелами, сабель дамасской стали, кольчуг, панцирей, шишаков, — а также охотничьи трофеи хозяина. Здесь вепри, выставив клыки, взирали маленькими злыми глазками, скалили морды медведи, печально глядели олени, осененные могучими рогами.
— Не по себе мне тут, Павлуша, — ворчал Ермолов, устраиваясь за низким столиком, уставленным форфоровой и серебряной посудой с закусками и темными пузатыми бутылками из княжеского погреба. — Кто не знатен и не богат, тому некстати бояриться. Л мы с тобой живем в чужой роскоши. Что же табалу бить — надо за дело приниматься!..
— И все же, Алексей Петрович, занятно, — возразил тоненький, изящный Граббе. — Ведь когда еще приведется пожить эдак-то? Но погодите, ее сиятельство…
В залу быстро вошла пани Констанция в очень узком, с поясом под мышками, батистовом платье, окургузенном так, что была видна вся нога. Вместо башмаков у нее были сандалии на босу ногу, где на пальцах, по моде, надеты бриллиантовые кольца, а на голени — золотые обручи. Она быстро заговорила с Ермоловым по-французски, пока он неуклюже целовал ей руку:
— Я видела вашего слугу, генерал! Ах какое лицо! От смеха у меня соскочили обе сандалии. Уступите мне этого малого. Я обожаю глупцов. Моя прислуга слишком умна для меня и хитрее меня во сто крат, а это так утомительно…
— Увы, пани Констанция, — отвечал Алексей Петрович, — ваша замечательная проницательность на сей раз вам изменила. Мой Ксенофонт умнее и хитрее всей вашей челяди и даже шляхты в придачу. Я выполню вашу просьбу лишь тогда, когда вы докажете обратное.
— Ах, все это вздор, не хотите — не надо! — рассмеялась княгиня, садясь за столик. — Однако что мы возьмем к кофе, господа? Меды, ликеры или, может быть, венгерское?
— Я бы предпочел грушевого взвару, — сказал Алексей Петрович.
— С вами невозможно, генерал! — наморщила княгиня свой хорошенький выпуклый лобик. — Но тогда хоть разрешите мне чокнуться с вашим адъютантом. Пан Граббе, венхерского!
Залившись от скромности вишневым румянцем, подпоручик вопросительно поглядел на Алексея Петровича и протяпул княгине Констанции тяжелый хрустальный кубок.
— Да, кстати! — щебетала хозяйка. — Завтра к нам приезжает моя кузина Надйн. Сирота, нрава кроткого и тихого, она сущий ангел…
После завтрака, выходя из залы, Ермолов кивнул седеющей головой, указывая на чучела зверей и животных своему адъютанту:
— Однако, Павлуша, самые знатные и развесистые украшения здесь не представлены. Они увенчивают по праву голову супруга…
Красивой аллеей генерал с адъютантом углубились в парк. Издалека доносились веселые возгласы: на лужайко княгиня лопаткой с натянутой сеткой отбивала мячики. Ермолову подумалось: «Да, эта женщина уласкает всякого…»
Было жарко, и в поисках тенистого места Алексей Петрович и Граббе набрели на прелестную беседку у пруда. Над зеркалом воды с тихим треском летали коромысла-стрекозы.
Размягченные жарой генерал и его адъютант задумались — каждый о своем. Граббе был покорен красотой княгини Констанции; Ермолов же размышлял о солдатской своей судьбе. Конечно, в тридцать два года уже наскучило одиночество, и он мечтал о женитьбе. Но жизнь еще не давала к этому повода…
Незаметно, как это бывает в душный летний день, появились тучи, зарокотал гром, и все вокруг стало избела-черно от дождя. Теплые струи с однообразным шумом застучали по аллее.
— Павлуша! Давай-ка, брат, выкупаемся на дожде, — предложил Алексей Петрович.
Раздевшись, генерал и его адъютант двумя Аполлонами выскочили под ливень, на мягкий песок аллеи. Предусмотрительный Ермолов, покружив вокруг беседки, вновь спрятался в ней, блаженно отдуваясь и шлепая себя по груди и по плечам. А Граббе, увлеченный молодостью и наслаждением, был уже далеко. Внезапно юный офицер остановился как вкопанный: прямо на него по боковой дорожке выбежала княгиня Констанция. Увидев перед собой нагого красавца, она с притворным криком повернула назад, а бедный Павел Граббе застыл мраморной статуей, наподобие тех, что украшали луг перед замком. Наконец, опомнившись, он бросился к беседке под громкий хохот Ермолова, сливавшийся с ревом дождя…
Алексею Петровичу стоило немалых трудов уговорить своего адъютанта явиться на другой день к обеду, устроенному в честь приехавшей кузины Констанции.
— Да что ты, право, смущаешься, телепень! Ведь все это одно женское притворство да хитрости! — внушал он Граббе.
— Не могу, Алексей Петрович! Стыдно! Я навеки осрамлен! — твердил подпоручик.
— Если сам не можешь, тогда тебе я приказываю! — решил дело Ермолов и повел упиравшегося молодого человека за собой.
Надйн была хрупкой блондинкой с нежной, жемчужного отлива, кожей и бледным сероглазым личиком. Прелестная девушка, в которой смешалась русская и польская кровь, она скромно сидела возле Ермолова и отвечала на вопросы звонким и чистым голосом.
«Словно бубенчик серебряный… — Ермолов украдкой поглядел на нее, чувствуя кружение в голове. — До чего хороша! Неужто это мой жребий, моя судьба?..»
Вечером во время фейерверка они гуляли с Надйн по парку, глядели, как водометы перед замком выбрасывали искрящиеся, подсвеченные струи. Бродя по аллее, Ермолов невзначай завернул с девушкой к беседке. Там слышался приглушенный женский смех и ответное робкое бормотание.
Алексею Петровичу показалось, что он узнал голос своего адъютанта. Проводив Надйн, он понял, что не заснет этой ночью, и пошел по дорожке куда глаза глядят.
Парк незаметно сменился лесом, потянуло прелью. Внезапно под ногами зачавкало, и Ермолов скорее угадал, чем увидел, впереди илистое и тенистое место, покрытое стоячей водой. Раздался резкий крик полуночника козодоя. По перу — сова, по стати — ласточка пролетела совсем близко, задев лицо. Алексей Петрович повернул назад.
Спал замок, только верхний полуэтаж был освещен единственным огнем, где был зажжен канделябр. Ермолов подошел ближе и увидел пригоженькое личико Надйн. Она сидела у окошка и припекала локоны щипцами. Алексей Петрович стоял под дугообразным каменным сводом, прикидывая, что может взобраться на верхний ярус покоев. Он примерился и, цепляясь за выступы, полез вверх, затем подтянулся своим могучим телом и оказался у самого окна.
Надйн была не одна. Рядом с нею перед венецианским зеркалом, у столика, заставленного золотыми и хрустальными ароматницами, сидела княгиня Констанция.
— Не понимаю, что ты нашла в этом великане… — говорила она. — Он не затолкал тебя в вальсе своими копытами? Он ложится грудью на стол, когда ест, отвечает невпопад, а потом вдруг говорит колкость. Я бы, честно говоря, предпочла его адъютанта…
— Что ты, наверно, уже и сделала, хитрая бестия! — пробормотал Ермолов, отстраняясь от окна.
— Нет, ты не права… — своим мелодичным голоском отвечала Надйн, — он очень хороший… Сильный и добрый…
— Надеюсь, ты не говорила с ним о своем положении? — сказала, брызгая на себя духами, княгиня.
— Увы, Констанция, я не умею лгать… Я объяснила Алексею Петровичу, что не имею доходов, что я бесприданница…
Ермолов тихо спустился на землю. «Сколько жить в безженстве!» — повторял он себе. Он чувствовал, как радость наполняет его душу, как все естество его обнимает весна.
Так протекло несколько счастливых дней. Вскоре пришло повеление от Аракчеева срочно отправиться к границе герцогства Варшавского для пресечения смуты. Алексей Петрович отложил решительное объяснение.
В изнурительных переходах, бивачных ночевках он думал о Надйн, о возможности будущего счастья. Но мысль, что его бедность помешает их благополучию, все чаще навещала и грызла его. «Ведь я гол, как бубен, я — бубен бубном… — повторял Алексей Петрович. — Мне за тридцать…
А она — юный, нежный цветок… Могу ли я лишать ее будущего?..» Он готовил себя к нелегкому объяснению, но уже предвидел, что вряд ли решится на брак. Были у него и прежде всаречи, знакомства, но всегда он расставался пото.м бескручинно.
Теперь иное дело…
4
Житомирский губернатор давал бал, на который были приглашены не только знатные местные жители, но и шляхта из дальних городков и местечек. Пары шли в котильоне, когда появился Ермолов в сопровождении группы офицеров.Предоставив молодежи свободу развлечений, он медленно шел вдоль залы, ища среди танцующих ту, которая занимала его воображение и имела к нему равную привязанность.
Надйн танцевала с кукольно-красивым шляхтичем и, завидя Ермолова, поспешила найти повод, чтобы оставить своею кавалера.
— Надйн… Как ты хороша… — прошептал генерал, мучаясь мыслью, что страшно пойти на решительное объяснение. — В первый раз в жизни пришла мне мысль о женитьбе, о союзе счастливом и прочном. Дом, очаг, семья — как славно! Да, очаг, но какой? Ни у меня, ни у нее нет состояния, а я не в тех уже летах, когда столь удобно верить, что пищу можно заменять нежностями!..
Тем временем собравшаяся в боковой зале у накрытых столов шляхта крутила усы за медом и горевала о трудной судьбе польской матки-отчизны. Громче остальных ораторствовал тучный старик с серебряными подусниками — почетный попечитель Кременецкой гимназии граф Чапский.
Ермолов уже не раз слышал, что он держал у себя в Кременце и других местах непозволительные речи, порицая Россию и ее государя, однако сам пока что не искал повода для внушения.
Но вот Чапский отделился от толпы и с поклоном подошел к генералу:
— Хочу поблагодарить ясновельможного пана за доброе участие в судьбе многих несчастных моих соплеменников…
Ермолов выждал мгновение, пока их окружили прочие дворяне, и грозно сказал:
— Благодарю вас, граф, за ваше доброе обо мне мнение. Вы, по-видимому, убеждены, что я не хочу воспользоваться предоставленным мне правом — наказывать. Но я обязан предупредить вас, что впредь малейшее неосторожное слово ваше будет иметь самые печальные для вас последствия!
Давая понять, что разговор окончен, Ермолов повернулся и пошел, раздвигая танцующих, навстречу Надйн, которая уже торопилась к нему.
Она подала ему руку, и они медленно вышли на балкон, в южную украинскую ночь.
— Надйн — тихо сказал Ермолов, понимая, что все должно решиться сейчас и решиться бесповоротно. — Вы знаете, как я отношусь к вам, знаете о моих чувствах…
Она доверчиво прислонила завитую головку к его огромному плечу, ожидая признания. Ермолов заговорил громче, тверже:
— Но что у нас впереди? Я солдат, моя единственная господствующая страсть — служба, а жизнь — беспокойна и подвержена непрерывным опасностям. Вам будет лучше расстаться со мною. Вы юны, хороши и встретите человека, который будет моложе и богаче меня и по роду своих занятий обеспечит вам покой и счастье…
Он замолчал. Молчала и Надйн. Но вот она закрыла лицо руками и бросилась через залу.
«Надо было превозмочь любовь, — вспоминал Ермолов позднее. — Не без труда, но я успел…»
5
Шло время, гремели малые войны, а боевой генерал Ермолов по-прежнему оставался не у дел, с резервом Молдавской армии.В начале 1808 года театром сражений сделалась шведская часть Финляндии, которая была занята русскими, а на юге продолжалась упорная война с Турцией. Ермолов томился в бездействии в Киеве, просил о переводе его в Молдавию. Он был нужен, о нем вспоминали боевые соратники, его знали и ценили.
Генерал-лейтенант А.А.Суворов за три месяца до своей случайной и нелепой гибели в водах Рымны сообщал ему из Бухареста: с Кутузовым «об тебе долго разговариваем: он цену тебе знает в полной мере…». Отважный генерал-майор Кульнев писал Ермолову в мае 1811 года: «Ни время, ни отсутствие Ваше не могло истребить из памяти моей любви и того почтения, кое привлекли Вы себе от всей армии, что не лестно Вам говорю, и всегда об Вас вспоминал, для чего Вас не было в шведскую и последнюю кампанию, турецкую войну. Человеку с Вашими способностями не мешало знать образ той и другой войны, и, я полагаю, преградою сей мешала Вам какая ни есть придворная чумичка».
Между тем инспектор всей артиллерии Петр Иванович Меллер-Закомельский обратился к Ермолову с лестным предложением о назначении его командиром гвардейской артиллерийской бригады. Тот страшился парадной службы, не имея к ней склонности, и вежливо отказал. Тем не менее сам император Александр Павлович через нового военного министра Барклая-де-Толли выразил настоятельное желание видеть Ермолова в гвардии. 10 мая 1811 года Ермолов получил гвардейскую артиллерийскую бригаду, а затем под его начало вошли также вновь сформированный Литовский и Измайловский гвардейские пехотные полки. Однако из-за тяжелого перелома руки он смог прибыть в Петербург лишь в октябре 1811 года. По указанию императора военный губернатор каждые две недели обязан был уведомлять его о состоянии здоровья Ермолова. Тот простодушно изумлялся: «Удивлен я был сим вниманием и стал сберегать руку, принадлежащую гвардии. До того менее я заботился об армейской голове моей…»
6
На Царицыном лугу под писк флейтуз и треск барабанов мимо государя проходила гвардия.Преображенский, Семеновский, Измайловский — каждый из этих полков оставил славный след в военной истории России, каждый был школой для многих великих полководцев. Но хоть и канули в Лету недоброй памяти палочные павловские порядки, упразднены букли и косы, усилиями Аракчеева вновь торжествовала шагистика, кроение и перекроение солдатских кафтанов, причинявшее армии только страдания и болезни. «Сколько в нашем российском войске, — размышлял Ермолов, находясь в свите императора, — вождей, отличных умом, познаниями, храбростию, которые были многократно в сражениях, одерживали славные победы, известны в Европе, а у нас никуда не годятся, потому что не понимают премудрости пригонки амуниции!»
Тело солдата всовывали в панталоны, застегивавшиеся под самой грудью, на ребрах, а мундиры были узки и тесны. Краги из твердой, как дуб, кожи имели по бокам множество начищенных пуговок, которые возможно было застегнуть лишь посредством железного крючка. Высокие кивера на голове держались с помощью чешуйчатых ремешков, туго затянутых под подбородком. Грудь солдата стеснена ранцевыми ремнями, перехватывавшими скатанную и перекинутую через плечо шинель. Сам, без помощи товарища, воин не мог одеть себя, удовлетворить естественному требованию. В случае нужды один помогал другому расстегнуть крючки, пряжки, портупею.
Александр Павлович, на белой бесхвостой — энглизироваиной — кобыле, смотрел, как равномерно и однообразно гвардейцы поднимают в такт барабану ноги и вытягивают носки, но улыбался чему-то другому, слушая говорившего ему румяного, с поднятыми плечами, Милорадовича. Ермолов догадался, что Милорадович, по обыкновению, рассказывает государю одну из своих многочисленных любовных историй, до которых молодой царь был большой охотник.
Чуть позади них, прямо и твердо сидя на лошади, глядел на Милорадовича со злобой и тоской Аракчеев, ревнуя его к государю. В стороне военный министр Барклай-де-Толли, поглаживая изуродованную у Прейсиш-Эйлау левую руку, тихо отдавал приказания своему адъютанту, удальцу и поэту князю Чавчавадзе.
«Разводы, парады, караулы, смотры… — хмуро думал Ермолов с механической отрешенностью следя за марширующей гвардейской пехотой, во главе которой, подавая пример, вышагивал отменным гусиным шагом ее бригадный начальник великий князь Николай Павлович. — Но когда же дело? Черт попутал меня оказаться при дворе! Вот и с турками все окончилось без меня! Напрасно Михаила Ларионович через военного министра просил о моем переводе к себе начальником артиллерии. Снова всемилостивейший отказ!..»
Лишь издали мог следить Ермолов за действиями любимого полководца, разгромившего турецкую армию.
В начале 1812 года Кутузов добился в Бухаресте заключения выгодного мира, по которому Бессарабия была освобождена от оттоманского ига и отошла к России, а границей сделалась река Прут.
«Михаила Ларионович носит звание генерала от инфантерии, но победил турок силою артиллерийского и инженерного гения…» — размышлял Ермолов, трогая свою лошадь вслед за свитой.
Возле Александра уже не было Милорадовича, императору что-то оживленно говорил теперь очень курносый Константин Павлович, главнокомандующий гвардией. Барклайде-Толли, поотстав, поравнялся с Ермоловым и, с нерусскою отчетливостью произнося слова, сухо сказал:
— Вы подавали мне докладную об определении вашем на линию простым бригадным командиром…
— Да, ваше высокопревосходительство! — твердо ответил Ермолов. — Изломанная рука моя не позволяет участвовать во всех учениях и разводах, которыми заняты служащие в Петербурге, и я прошусь в полевую армию…
— Перестаньте! — с неожиданным жаром воскликнул Барклай. — Не хотите ли вы уверить меня, что в здравом уме собираетесь выйти из гвардии и отправиться в армию, даже не приобретя полагающегося повышения! Вы обижены, что обойдены орденом за командование резервным отрядом? Правда! Я упустил из виду службу вашу. А теперь хотите заставить дать вам награду, так как знаете особенное благоволение к вам государя и просите об удалении, на которое не будет согласия!
— Я солдат и ищу не наград, но возможности выказать свою верность Отечеству и государю, — проговорил Ермолов, дивясь тому, как разгорячился Барклай.
Однако тот уже несколько успокоился и с обычной сухостью добавил:
— Его величество изволил утвердить по вашему предложению артиллерийские прицелы, изобретенные господином Кабановым. — Он наклонил голову в шляпе с белым плюмажем и, не ожидая ответа, заторопил коня.
С военным министром с самого начала службы у Ермолова начались сильные стычки. Честный и исполнительный администратор, храбрый и умный военачальник, Барклай окружил себя немцами и, случалось, оказывал им предпочтение. Когда он предложил внедрить в армии артиллерийский прицел, изобретенный его племянником Фитцумом, Ермолов добился приема у государя и доказал преимущества инструмента Кабанова, более совершенного. Понимал, что военный министр, и так недолюбливавший его, теперь вознегодует еще больше. Он слышал отзывы о себе жены Барклая Елены Ивановны, которая не раз говорила мужу: «Оставь его в покое. Это страшный человек!»