---------------------------------------------------------------
© Copyright Рауль Мир-Хайдаров
WWW: http://www.mraul.nm.ru/index1.htm
Email: mraul61@hotmail.com
Date: 28 Sep 2005
Повесть представлена в авторской редакции
---------------------------------------------------------------
Резо Амашукели посвящается
Часть I
"Какая раньше была у них сирень!" - с сожалением думал Исламов,
оглядывая темнеющий в сумерках сад. Крепкий высокий забор из отборной
половой доски, стянутый по краям кованой металлической полосой, не вызывал
желания подойти поближе. Того и гляди раздастся грозный окрик: "Чего надо?"
или кинется на забор, гремя цепью, огромная собака.
А в сад заглянуть ему очень хотелось. Когда-то давно хрупкая сероглазая
девочка, жившая здесь, сказала с неожиданной для ее возраста тоской: "Как
рано светает в мае"... И, виновато улыбаясь за понятное только ей одной,
смахнула горячей ладонью набежавшую слезу. Наверное, что-то грустное
привиделось ей сквозь время, она отвернула от него взволнованное лицо и
вдруг добавила: "Я наломаю тебе букет, и пусть сирень напоминает обо мне.
Сегодня воскресенье, мы не увидимся целый долгий-долгий день,- в мае так
поздно темнеет..."
Счастливый, он не понял ее неожиданной печали...
Милая, славная Наталья, что напророчила, то напророчила. Сирень
напоминает о тебе всегда, да жаль, в тех краях, где его носило, редкая она
гостья, да и отцветают кусты - не успеешь оглянуться.
И дом, и забор были отстроены заново, не только просторно и добротно,
но и с некоторым шиком - в архитектуре сквозило что-то нездешнее, местные
так не строили. Взять тот же забор... Кругом крашенные масляной краской, а
этот после морилки крыт лаком,- красивее, да и подновлять ежегодно гораздо
проще.
"Растет ли по-прежнему сирень?.." - мучил его вопрос. Хаотично
разросшаяся, заполонявшая при прежних хозяевах даже огороды сирень вряд ли
могла понравиться новому, видимо, крепкой хватки хозяину.
Постучать? Спросить? Но о чем? Что Наталья живет в иных краях, он знал.
Ее родителям отгрохать такое и не по возрасту, и не по средствам.
Ее отец, единственный по тем давним годам музыкант в поселке, казалось,
жил лишь от свадьбы до свадьбы, от праздника до праздника. Уж на гулянках он
был орел, молодел на глазах, и плакать, и смеяться заставлял его трофейный
аккордеон,- не одно поколение Озерного выросло под его музыку.
Да, поколения... Сменяют они друг друга... Кто сейчас помнит его, Гияза
Исламова, в Озерном? Разлетелись по свету друзья-подруги, с неокрепшими
крыльями кинулись кто куда. Одной газетной строчки было достаточно тогда,
чтобы поманить в иные края,- а они все так спешили повзрослеть, успеть на
большие стройки. Родное Озерное даже рядовой работой в те годы могло
обеспечить не всех - ни завода тебе, ни фабрики, а главное, казалось им
тогда, что там, куда они приедут, совсем иная, ничуть не похожая на их
поселковую жизнь.
А помнит ли он сам друзей, односельчан? Не многих. Как-то выпали,
выветрились из памяти их имена и лица, да и развела, разбросала их жизнь
далеко.
Раньше, когда Гияз был много моложе, приезжая домой, ходил на речку, на
танцы. В маленьких поселках на танцы в парк, особенно летом, ходят даже
семейные, и к возрасту столь критически, как в городе, не относятся. А
теперь, когда тебе уже за сорок,- и тебя признать сложно, и ты никого не
узнаешь,- сколько ни ходи по центральной улице Озерного, мало кто тебе
обрадуется, как прежде. Да что там обрадуется, в иной раз за день
"здравствуй" не услышишь.
Разве вдруг какая-нибудь грузная женщина с тяжелой авоськой окинет тебя
долгим и внимательным взглядом, и ты потом весь вечер мучаешься: "Кто
такая?" А если вдруг вспомнишь, то невольно ахнешь: что стало с ней, былой
озорницей и певуньей?! И обязательно глянешь в старое домашнее зеркало,
которое помнит тебя молодым, и сам себя постараешься приободрить
успокаивающе: "Еще не вечер".
Вроде особых причин для тревоги и не было, но вот тоска гложет его уже
неделю, и мать замечала это, когда он возвращался домой. Наверное, и сегодня
приметит - материнское сердце не обманешь. Но пока не спрашивала ни о чем,
наверное, видела - светла его печаль, понимала, что не мешает иногда и
погрустить сыну; там, в огромном городе, может, и дух перевести некогда, не
то, чтобы дни юности своей в памяти перебирать дотошно.
Мать, словно специально дожидалась, встретила его у калитки.
- Мама, помнишь, какая была сирень у Козыревских? - спросил Гияз,
мыслями находясь в том далеком майском дне.
- Как не помнить, сынок, помню. Ведь и у нас во дворе растет сирень.
Неужели не заметил? Наталья после смерти родителей приехала продать старый
дом, тогда она и принесла нам несколько саженцев, сказала, если примутся,
будет память о ней.
- Все принялись? - спросил нетерпеливо Исламов.
- На удивление. Теперь уже другие берут у меня саженцы, и когда
спрашивают, как называется сорт, я говорю "Наталья". Сперва вроде бы в шутку
сказала, а теперь рада, что так получилось. Да кроме "Натальи" другая сирень
у нас Озерном и не приживается.
- Значит, Наталья память о себе оставила,- не то сказал, не то спросил
Гияз.
Но мать ничего не ответила, только глянула в темноту, в сторону
отцветших кустов сирени.
После долгого, до звезд, ужина во дворе Гияз ушел к себе в комнату.
Дом, как и у многих в Озерном, у Исламовых был отстроен заново.
Последние лет двадцать в селе все годы выдались урожайными, чему немало
завидовали соседние районы. А его отец, Нури-абы, слыл первым комбайнером не
только в районе, но и в области. В самый урожайный год его портрет в жатву
напечатали в центральной газете в рубрике "Передовики России". А осенью на
ВДНХ премировали отца именной "Волгой". Но машина для их семьи была не в
диковинку. С тех пор, как Гияз помнил себя, у них во дворе всегда стояла
какая-нибудь полуразвалившаяся "Эмка" или "Победа", а то и трофейный
"Мерседес". Отец в этих краях был и механиком известным, к нему даже из
города приезжали за помощью и советом. На таких, как отец, можно сказать,
держалась вся техника Озерного. Может, оттого здесь вовремя пахали и вовремя
убирали и слыло их Озерное в округе удачливым на урожай.
Поработал с отцом на комбайне и Гияз, да не одно лето,- считай с пятого
класса стоял уже за штурвалом, ел свой заработанный хлеб. В студенческие
годы, хоть и учился далеко, в Омске, когда на каникулах многие уезжали на
хлебоуборку в Казахстан, на целину, Исламов отправлялся домой, потому что
местный райком комсомола присылал в институт приглашение Исламову-младшему.
Отец уговаривал его: возвращайся после окончания института домой или
куда поближе, для строителя в Оренбурге работа найдется. Но Гияз под
различными предлогами отказывался, потому что в годы его молодости рвались
не под отцовское крыло, а, наоборот, уезжали подальше: и свет повидать, и
себя показать.
Отца он уважал. Да и как не уважать: войну прошел от и до и на
рейхстаге за всех Исламовых четырежды расписался, потому что полегли на
фронте трое младших братьев Нури-абы. Да и в мирное время не однажды
отмечали орденами труд Исламова-старшего. И хоть был он беспартийным и не
мог похвалиться высокой грамотой, однако много лет подряд избирался
депутатом областного совета, чем гордился, пожалуй, больше всего.
В доме Исламовых и к труду, и к орденам привыкли, и потому, наверное,
давно, еще школьником, Гияз определил для себя по-мальчишески наивно некую
точку отсчета своей взрослой жизни: заработать первый трудовой орден в
тридцать лет.
Надо же, напридумывал - орден в тридцать лет! - усмехнулся Гияз,
вспомнив о былом. - Такое удалось из моих однокурсников только Силкину.
Вошла мать, присела рядом на диван.
- Я не помешала тебе, сынок?
- Нет, конечно. Посиди со мной, мама.
- Когда ты приезжал на похороны отца, мне и поговорить с тобой толком
не удалось. Я и себя не помню в те дни, не знаю, как и пережила... Но сердце
и за тебя болело, какой-то ты был неухоженный, озабоченный. Неважные, видно,
были у тебя дела в Ташкенте в первые годы. Ты ведь и письма писать перестал,
как бывало прежде, все звонками да поздравительными телеграммами
отделываешься.
Слава богу, теперь, кажется, все иначе. Сестры вон говорят, особенно
младшая,- она ведь у нас первая модница в Озерном,- мол, наконец-то столица
обтесала нашего братца: такой модник стал, костюмы, рубашки с иголочки...
Фарида с Халияром, когда ты ушел, весь гардероб твой перемеряли. Охали
да ахали: "Фирма! Настоящая фирма!" Спрашиваю, что за штука такая - фирма, а
они смеются, говорят: тебе, мама, не понять, старая уже. Вот Гияз наш, мол,
соображает по этой части, все по высшему разряду. Но мне-то все равно, есть
эта фирма у тебя или нет, лишь бы здоров да весел был. Но приятно, что дети
о тебе так хорошо говорят, ведь они вообще мало кого признают, какая-то иная
цена людям пошла...
Вот об этом хотела сказать тебе, сынок. Спасибо, обрадовал ты мое
сердце своим приездом. Из тебя, как из отца твоего, не больно что вытянешь,
не слишком вы разговорчивые. Ну да ладно, лезть в душу не стану. Захочешь -
сам расскажешь, а то я совсем ничего не знаю о твоей жизни в Ташкенте. - И,
поднявшись с дивана, показала на перевязанный шпагатом сверток: - Когда
переезжали в этот дом, собрала твои старые бумаги, фотографии, письма.
Тогда, на похоронах, было не до этого, а сейчас возьми, посмотри, может, что
и сгодится...
Когда мать ушла, Гияз оглядел просторную комнату. Дом строился
продуманно, с размахом: и вода в доме, хоть холодная, хоть горячая, и
собственное паровое отопление на солярке. Отопление было хитрое, не совсем
понятное даже Гиязу, инженеру. Отец на такие штучки-дрючки, как он любил
выражаться, был мастак. Дом был построен в двух уровнях, и чтобы поднять
здание в полтора этажа, Нури-абы пришлось завезти немало земли под
основание, чем подивил он не только соседей, но и все Озерное. Но
Исламов-старший только усмехался в усы и говорил: потерпите, увидите, дом
будет что надо. Прошагав пешком пол-Европы, как крестьянин и как хозяин не
мог он не заметить много разумного и полезного в укладе чужой жизни. И как
только появилась возможность, первый достаток, начал он строиться, ибо был
убежден: хорошо и основательно в спешке не делается ни одно дело. Из
отстроившихся по-соседству, пожалуй, лишь у Исламовых двор был просторным,
ухоженным, не загроможденным постройками - баней, сараями, сараюшками, столь
привычными для сельского уклада. Все подсобные помещения вместе с
бетонированным подвалом, куда Нури-абы по старинке завозил по весне лед с
реки,- целую машину хрустальных, просвечивавших насквозь, аккуратно
напиленных кубов,- все находилось в цокольном этаже здания. В нынешний
приезд Гияз заново знакомился с домом, потому что два года назад пробыл
здесь всего три дня. Да и до того ли тогда было? Все мысли были - об отце.
Отца он любил и, только потеряв его, с сожалением понял, как мало общался с
ним в своей взрослой жизни. Да что там общался - все отдалялся и отдалялся.
И сейчас, восхищаясь домом от души, Гияз вовсе не приценивался к нему в
качестве наследника, как показалось одной из сестер. Нет, никаких мыслей о
наследстве у него не было, и сердцем и умом понимал - для отчего дома он
отрезанный ломоть, и ни на что здесь не имеет права. Разве только иногда
приехать в этот дом, пожить отпускной месяц в комнате с окнами в сад,
которая была задумана и построена отцом как комната для сына.
Да и где было понять сестре, что, восхищаясь домом и не скрывая этого,
он восхищается отцом, его сметкой, жизнестойкостью, золотыми руками и словно
запоздало общается с ним. Сам находясь уже в том возрасте, когда думают не
только о себе, но и о своем поколении, о том, что оно оставит после себя, он
сравнивал себя с отцом, с его поколением. И каждый раз убежденно говорил:
да, крепкое поколение. И нам, живущим рядом с этими уходящими на скромные
пенсии людьми, надо бы почаще задумываться над этим и воздавать им должное,
пока не поздно.
Говорят, мужчина должен посадить дерево, построить дом и вырастить
сына. Как это много и как мало: поколение отца не только прошло войну и
подняло страну из разрухи. Оно воспитало и поставило на ноги детей, а годы
были, не приведи господь...
Нури-абы вырастил не только сына, но и трех дочерей, и всех поставил на
ноги. Гиязу дал высшее образование, дочерей замуж выдал. Не удалось только
Нури-абы на свадьбе сына погулять, о чем он, не скрывая, сожалел.
И дом ставил отец не на зависть людям, и не потому, что хотел
выделиться, а потому, что был убежден: вернется сын и заживут они все
вместе. Первым в любом деле трудно,- и сколько же насмешек пришлось
выслушать отцу, пока строил дом. А теперь вот, рассказывала мать, когда
начинает кто-то строиться, идет к ним поглядеть, а иные и планчик
набросают... Да и в колхозе после отца уже не один механик с дипломом
сменился, а люди при случае все вспоминают: "А вот при Исламове..." И,
конечно, поминают добром... Вот хотя бы и дерево...
Сад у Исламовых был как сад, не хуже, чем у других. А в степном
ветреном краю вырастить сад дело не простое. За всю жизнь Нури-абы три раза
ездил на курорт, и всегда в Цхалтубо. Правда, и путевок Исламову-старшему на
выбор никто не предлагал, да и не был Нури-абы привередой, вот и побывал в
Цхалтубо трижды с интервалом в пять лет. И возвращаясь из дальних краев,
обязательно привозил диковинные саженцы. Жаль, что мало прижилось в Озерном,
краю суровом в сравнении с экзотическими субтропиками. Но голубая ель, за
которой ухаживали всем домом, как за маленьким ребенком, прижилась.
И по сей день росла во дворе Исламовых эта красавица-ель, которую
наряжали на Новый год на радость всей соседской детворе.
Сколько бы ни сопоставлял Гияз свою жизнь с отцовской, сравнение было
не в его пользу. А ведь не за горами время, когда придется подводить итоги,
и не поможет уже спасительная формула - все еще впереди, успеется. Часто
стала тревожить другая мысль: не опоздал ли?
В тесной Европе заросли, потерялись во времени и, наверное, давно
распаханы могилы братьев из рода Исламовых, и нет уже отца, остался сейчас
из Исламовых ты один! Где воздвигнутый тобой дом? Тобой посаженная ель? Будь
отец жив, наверное, не вытерпел, спросил бы: как ты живешь, сынок? Почему
нет в тебе гордости за свой род? Что оставишь после себя? Конечно, мы не
графы, не князья и не дворяне, чьи родословные раньше изучались на
протяжении веков, но ведь род наш дал тебе жизнь, нарек именем и наделил
памятью. И жизнь человеку дана для поддержания жизни на земле, для
продолжения рода своего. Да, отец бы спросил... А что ответить?..
Такие ранившие душу мысли одолевали в ту ночь Исламова, и, засыпая, он
думал: "Успел отец и след на земле, и память в сердцах людских оставить. А
я?"
Проснулся он поздно, с непонятным беспокойством. Подошел к распахнутому
в сад окну. Приятная утренняя свежесть улетучилась, хотя солнце поднялось не
так уж высоко: видимо, день предстоял жаркий. Дома, в Ташкенте, он по утрам
пробегал несколько кругов вместо зарядки. Но здесь, хоть было время и
желание, как-то не решался. Взрослый человек, бегающий с утра в спортивном
костюме по улице, мог вызвать в Озерном только одну мысль: "С жиру да от
безделья человек бесится". Это и останавливало.
В летней дощатой душевой, где с вечера предусмотрительно был залит
полный бак воды, Гияз принял душ, и утреннее беспокойство, как легкое
июльское облачко, пропало.
Во дворе, дожидаясь его, стоял самовар, - видимо, уже давно, потому что
труба лежала рядом, но самовар, заправленный углем, потихоньку кипел. Гияз
вспомнил, как любил в детстве сваренные в этом старом медном самоваре яйца
всмятку, казалось, у них был какой-то особенный вкус.
- Доброе утро, сынок. У меня завтрак готов. Только давай передвинем
стол под яблоню, больно уж солнце сегодня припекает.
За завтраком он спросил у матери, кем работает Халияр. Мать, словно
отмежевываясь от чего-то недостойного, махнула в сердцах рукой:
- А, жакяй!
Гиязу стало понятно, что подробнее расспрашивать не имеет смысла. Хотя
он совершенно не понял, чем занимается муж младшей сестры. Что это такое -
жакяй?
По-русски сказала мать, по-татарски или на странной смеси этих двух
языков, имевших равное право в доме, потому что два других зятя были
русские? Он начал лихорадочно припоминать, что бы это могло означать на
родном языке, который успел за эти годы изрядно подзабыть.
Припомнилось похожее по звучанию слово "кажя", означавшее "козел", но
он не мог с полной уверенностью утверждать, что именно это имела в виду
мать.
"А, козел!.." Ну что ж, в духе времени и весьма походило на Халияра. Но
в устах матери? В татарском языке нет жаргона, тем более в языке народа
простого, сельского. А может, это дань моде, с поправкой на время? Гияз
искоса посмотрел на мать и вдруг от души, как не смеялся уже много лет,
рассмеялся. "А, козел!.."
Чуть позже, когда он доставал газеты из почтового ящика, пришла
сестренка, и он тут же, у калитки, спросил ее:
- Фарида, кем работает твой Халияр? - Его так разбирало любопытство,
что он уже собирался идти разыскивать сестренку.
- Он жокей! - ответила, гордясь, маленькая женщина, похожая на
старшеклассницу, - только бантиков не хватало.
- У вас что, ипподром открыли? - удивился Гияз.
- Фу!..- как-то брезгливо скорчила свое красивое личико сестренка.
Наверное, представила своего холеного Халияра на взмыленной лошади. - Да нет
же. При чем здесь ипподром? Он диск-жокей. Понимаешь - диск-жокей! - И
Фарида, просияв, лихо и вместе с тем очень изящно вскинула вверх руку и
сделала шаг вперед, словно вступила в яркий свет юпитеров. Наверное, так
начинал или заканчивал программу ее "жакяй".
- О боже, дискотеки вам только в Озерном не хватало! И сюда это
сумасшествие добралось... - в сердцах сказал Гияз.
- Ишь жалельщик какой выискался! - накинулась на него сестра, вмиг став
похожей на красивую хищную птицу,- наверное, из нее могла бы выйти неплохая
актриса. - Живешь у себя в Ташкенте: рестораны, бары, театры, а нам, значит,
ничего!
Гияза снова начал разбирать смех, как за завтраком, и, чтобы не
огорчать сестренку,- слишком уж серьезно она все воспринимала,- он шутливо
ответил:
- Ты права, прямо-таки изнемогаю от ночных клубов, не знаю, как без них
жить... - И шагнул за калитку, хотя вроде никуда уходить не собирался.
Он шел вдоль разогретых безлюдных палисадников и беззвучно смеялся: "А,
козел, а, жакяй..."
Ушел он, не замечая времени, довольно далеко: впереди, за окраиной,
густела лесополоса, убегавшая к железной дороге. Эта лесополоса, высаженная
на его памяти, когда он только пошел в школу, теперь превратилась в
настоящий лес. Конечно, не такой буйный и неоглядный, как в глубине России
или Белоруссии, но для степного края достаточно большой. Живое рождает
живое. В пору его юности, когда деревья только-только поднялись, никаких там
зверушек, птиц, кроме воронья и воробьев, да, пожалуй, кукушки не было.
Помнится, кто-то говорил, кажется, уже в десятом классе, что видел там ежа,
но даже этому тогда никто не поверил.
А сейчас! Говорят, и зайцы, и лисицы, и волки, барсуки, бурундуки, даже
кабаны и сохатые появились, а ведь никто лес ими не заселял. Появились и все
- загадка, чудо природы.
Лес, кажется, тоже изнывал от жары. Сухо шелестела листва деревьев,
вставших стеной у дороги; зеленая эта стена сдерживала знойный суховей из
неоглядных казахских степей. Не слышно было даже птичьего гомона - тишина,
ожидание вечера, прохлады, жизни. Гияз углубился в лес, нашел чистую поляну,
приглянувшуюся ему зеленой, нетоптаной травкой, и, сбросив спортивную
куртку, присел.
Далеко впереди, разъезда за два, послышался шум поезда. Нет, это был не
грохот приближавшегося состава, а удивительно чистый, ритмичный звук,
растворенный в необъятном просторе и тишине, какую можно услышать лишь там,
где люди живут не скученно, где впереди у летящего состава десятки и десятки
километров свободного пространства, не загроможденных громадами строений
вдоль дороги.
И звук этот, тревоживший сердце каждого жителя маленьких селений,- ибо
с дорогой связаны явные и тайные мечты и надежды,- рождал в душе ожидание
смутных, неясных, но радостных перемен.
Звенящая тишина леса, ровный и чистый звук приближавшихся и удалявшихся
поездов, словно отфильтрованный в огромном, многоствольном оргбне леса,
настраивал Гияза на воспоминания: о бесшабашном детстве, о неуверенном и
бедном студенчестве, когда таких, как он, ребят, выходцев из маленьких
местечек, подобных Озерному, долго, почти до третьего курса, называли
колхозниками. Иные вкладывали в это слово понятное только им пренебрежение,
имевшее различные оттенки, вплоть до презрения, другие бросали просто так,
по привычке, следуя плохой традиции, но и в том, и в другом случае было
обидно. Помнится, после первого курса он как-то рассказал об этом отцу, но
рассказал очень путанно, краснея и сбиваясь. Однако Нури-абы понял.
Он внимательно посмотрел на сына и, поглаживая усы, что делал обычно,
когда был сердит и недоволен, спокойно ответил:
- Тут уж, сынок, никто вам не поможет. Джигиту, настоящему джигиту,
оскорбительного никто и никогда не скажет. Просто вы еще никто...
И, помолчав, заметил: ни место рождения - город ли, деревня ли, - ни
национальная принадлежность не дают никакого особого мандата в жизни. Только
делом утверждается человек на земле, а отсюда и отношение к нему.
Так же убежденно говорил Нури-абы о силе знаний, образования, но этого
Гияз, к сожалению, совсем не запомнил. А вот сейчас, с высоты своего
возраста, захотел вдруг понять - почему отец так страстно мечтал, чтобы сын
выучился, стал инженером. Ведь отцу, хоть он и работал не покладая рук,
тащить одному большую семью,- а тогда с ними жили еще бабушка и дедушка,-
было непросто. Ох как приходилось крутиться Нури-абы, тут не только
автомобили ремонтировать научишься, любое ремесло одолеешь. Отправляя
старшего сына, готового помощника, на целых пять лет в далекий Омск и
снаряжая его не хуже других, он брал на свои плечи новый груз забот. И думал
ли он, что, посылая сына учиться, навсегда теряет его? А может, ему этот
"поход" за знаниями представлялся чем-то вроде паломничества в Мекку, откуда
возвращаются "с особой печатью на челе", и печать эта "действительна" до
конца дней твоих? Или, как многие из его поколения, не имевшие дипломов и
систематического образования, был убежден, что только просвещение избавит
народ от продолжающих жить пороков: пьянства, невежества, корысти, лени,
карьеризма?
А может быть, та ответственность перед страной и народом, с которой он
связывал образование, привлекали отца?
Мысли Гияза незаметно потекли по иному руслу. Ответственность? Чья?
Тех, кто учится? Тех, кто учит? Тех, кто учитывает и распределяет
специалистов ради нашего блага? Раздробилась мысль, и мелкие осколки ее были
гораздо острее, больнее - это уже волновало самого Гияза.
Вот он - диск-жокей Халияр, дипломированный агроном, и года не
проработавший по специальности.
За ним шла сестренка Фарида, юрист с высшим образованием, тоже и дня не
служившая Фемиде. Кресло секретарши в райисполкоме показалось ей более
заманчивым и удобным. Список этот, даже из ближайшей родни, не говоря о
знакомых, товарищах, соседях, мог он продолжать до бесконечности. Дома, в
Ташкенте, у него была знакомая, работавшая секретаршей у какого-то большого
начальника в Госплане республики, и несколько раз так получалось, что он
обедал с ней и ее подружками в прекрасной столовой Госплана. Обеды эти
запомнились Гиязу не только из-за белизны скатертей и безупречно подобранных
букетов живых цветов на столах, и даже не выбором и вкусом блюд,-
запомнились исключительно из-за общения. Он, единственный мужчина, обедал в
компании элегантных молодых женщин и девушек, подружек своей знакомой. Они
мило шутили, говорили об умных и серьезных вещах, и суждения эти были тонки,
не лишены юмора и изящества. Казалось, брось в костер беседы любую тему,
огонь не погаснет, даже не дрогнет пламя, все было доступно пониманию и
суждению очаровательных собеседниц.
Как-то он высказал знакомой восхищение ее подружками: мол, простые
секретарши, а такой интеллект, начитанность, широта кругозора, диапазон
интересов и так далее и тому подобное. На что его знакомая ответила не без
гордости и кокетства:
- Обижаешь, Исламов. Все мои подружки с высшим образованием, кое у кого
и по два диплома, а за некоторыми даже аспирантура числится и знание
иностранных языков, между прочим.
А Исламов то ли был не в духе, то ли нескрываемое самодовольство
знакомой показалось обидным, вдруг завелся:
- А мне кажется, непозволительно и расточительно иметь секретаршу с
высшим образованием, тем более с двумя дипломами. Нисколько не умаляя и не
принижая вашего труда, считаю, что для секретарши достаточно годичных
курсов. А держать специалистов на должностях секретарш, машинисток в такой
организации как Госплан, где должны знать, для чего готовятся кадры, я
считаю не только безнравственным, но и преступным.
На этом памятные для Исламова обеды кончились. И только какое-то время
спустя он понял, почему девушки с дипломами охотно идут секретаршами к
руководителям "с возможностями". Да, зарплата там не бог весть какая, но,
кстати, и не намного меньше, чем у начинающего педагога или инженера, а
© Copyright Рауль Мир-Хайдаров
WWW: http://www.mraul.nm.ru/index1.htm
Email: mraul61@hotmail.com
Date: 28 Sep 2005
Повесть представлена в авторской редакции
---------------------------------------------------------------
Резо Амашукели посвящается
Часть I
"Какая раньше была у них сирень!" - с сожалением думал Исламов,
оглядывая темнеющий в сумерках сад. Крепкий высокий забор из отборной
половой доски, стянутый по краям кованой металлической полосой, не вызывал
желания подойти поближе. Того и гляди раздастся грозный окрик: "Чего надо?"
или кинется на забор, гремя цепью, огромная собака.
А в сад заглянуть ему очень хотелось. Когда-то давно хрупкая сероглазая
девочка, жившая здесь, сказала с неожиданной для ее возраста тоской: "Как
рано светает в мае"... И, виновато улыбаясь за понятное только ей одной,
смахнула горячей ладонью набежавшую слезу. Наверное, что-то грустное
привиделось ей сквозь время, она отвернула от него взволнованное лицо и
вдруг добавила: "Я наломаю тебе букет, и пусть сирень напоминает обо мне.
Сегодня воскресенье, мы не увидимся целый долгий-долгий день,- в мае так
поздно темнеет..."
Счастливый, он не понял ее неожиданной печали...
Милая, славная Наталья, что напророчила, то напророчила. Сирень
напоминает о тебе всегда, да жаль, в тех краях, где его носило, редкая она
гостья, да и отцветают кусты - не успеешь оглянуться.
И дом, и забор были отстроены заново, не только просторно и добротно,
но и с некоторым шиком - в архитектуре сквозило что-то нездешнее, местные
так не строили. Взять тот же забор... Кругом крашенные масляной краской, а
этот после морилки крыт лаком,- красивее, да и подновлять ежегодно гораздо
проще.
"Растет ли по-прежнему сирень?.." - мучил его вопрос. Хаотично
разросшаяся, заполонявшая при прежних хозяевах даже огороды сирень вряд ли
могла понравиться новому, видимо, крепкой хватки хозяину.
Постучать? Спросить? Но о чем? Что Наталья живет в иных краях, он знал.
Ее родителям отгрохать такое и не по возрасту, и не по средствам.
Ее отец, единственный по тем давним годам музыкант в поселке, казалось,
жил лишь от свадьбы до свадьбы, от праздника до праздника. Уж на гулянках он
был орел, молодел на глазах, и плакать, и смеяться заставлял его трофейный
аккордеон,- не одно поколение Озерного выросло под его музыку.
Да, поколения... Сменяют они друг друга... Кто сейчас помнит его, Гияза
Исламова, в Озерном? Разлетелись по свету друзья-подруги, с неокрепшими
крыльями кинулись кто куда. Одной газетной строчки было достаточно тогда,
чтобы поманить в иные края,- а они все так спешили повзрослеть, успеть на
большие стройки. Родное Озерное даже рядовой работой в те годы могло
обеспечить не всех - ни завода тебе, ни фабрики, а главное, казалось им
тогда, что там, куда они приедут, совсем иная, ничуть не похожая на их
поселковую жизнь.
А помнит ли он сам друзей, односельчан? Не многих. Как-то выпали,
выветрились из памяти их имена и лица, да и развела, разбросала их жизнь
далеко.
Раньше, когда Гияз был много моложе, приезжая домой, ходил на речку, на
танцы. В маленьких поселках на танцы в парк, особенно летом, ходят даже
семейные, и к возрасту столь критически, как в городе, не относятся. А
теперь, когда тебе уже за сорок,- и тебя признать сложно, и ты никого не
узнаешь,- сколько ни ходи по центральной улице Озерного, мало кто тебе
обрадуется, как прежде. Да что там обрадуется, в иной раз за день
"здравствуй" не услышишь.
Разве вдруг какая-нибудь грузная женщина с тяжелой авоськой окинет тебя
долгим и внимательным взглядом, и ты потом весь вечер мучаешься: "Кто
такая?" А если вдруг вспомнишь, то невольно ахнешь: что стало с ней, былой
озорницей и певуньей?! И обязательно глянешь в старое домашнее зеркало,
которое помнит тебя молодым, и сам себя постараешься приободрить
успокаивающе: "Еще не вечер".
Вроде особых причин для тревоги и не было, но вот тоска гложет его уже
неделю, и мать замечала это, когда он возвращался домой. Наверное, и сегодня
приметит - материнское сердце не обманешь. Но пока не спрашивала ни о чем,
наверное, видела - светла его печаль, понимала, что не мешает иногда и
погрустить сыну; там, в огромном городе, может, и дух перевести некогда, не
то, чтобы дни юности своей в памяти перебирать дотошно.
Мать, словно специально дожидалась, встретила его у калитки.
- Мама, помнишь, какая была сирень у Козыревских? - спросил Гияз,
мыслями находясь в том далеком майском дне.
- Как не помнить, сынок, помню. Ведь и у нас во дворе растет сирень.
Неужели не заметил? Наталья после смерти родителей приехала продать старый
дом, тогда она и принесла нам несколько саженцев, сказала, если примутся,
будет память о ней.
- Все принялись? - спросил нетерпеливо Исламов.
- На удивление. Теперь уже другие берут у меня саженцы, и когда
спрашивают, как называется сорт, я говорю "Наталья". Сперва вроде бы в шутку
сказала, а теперь рада, что так получилось. Да кроме "Натальи" другая сирень
у нас Озерном и не приживается.
- Значит, Наталья память о себе оставила,- не то сказал, не то спросил
Гияз.
Но мать ничего не ответила, только глянула в темноту, в сторону
отцветших кустов сирени.
После долгого, до звезд, ужина во дворе Гияз ушел к себе в комнату.
Дом, как и у многих в Озерном, у Исламовых был отстроен заново.
Последние лет двадцать в селе все годы выдались урожайными, чему немало
завидовали соседние районы. А его отец, Нури-абы, слыл первым комбайнером не
только в районе, но и в области. В самый урожайный год его портрет в жатву
напечатали в центральной газете в рубрике "Передовики России". А осенью на
ВДНХ премировали отца именной "Волгой". Но машина для их семьи была не в
диковинку. С тех пор, как Гияз помнил себя, у них во дворе всегда стояла
какая-нибудь полуразвалившаяся "Эмка" или "Победа", а то и трофейный
"Мерседес". Отец в этих краях был и механиком известным, к нему даже из
города приезжали за помощью и советом. На таких, как отец, можно сказать,
держалась вся техника Озерного. Может, оттого здесь вовремя пахали и вовремя
убирали и слыло их Озерное в округе удачливым на урожай.
Поработал с отцом на комбайне и Гияз, да не одно лето,- считай с пятого
класса стоял уже за штурвалом, ел свой заработанный хлеб. В студенческие
годы, хоть и учился далеко, в Омске, когда на каникулах многие уезжали на
хлебоуборку в Казахстан, на целину, Исламов отправлялся домой, потому что
местный райком комсомола присылал в институт приглашение Исламову-младшему.
Отец уговаривал его: возвращайся после окончания института домой или
куда поближе, для строителя в Оренбурге работа найдется. Но Гияз под
различными предлогами отказывался, потому что в годы его молодости рвались
не под отцовское крыло, а, наоборот, уезжали подальше: и свет повидать, и
себя показать.
Отца он уважал. Да и как не уважать: войну прошел от и до и на
рейхстаге за всех Исламовых четырежды расписался, потому что полегли на
фронте трое младших братьев Нури-абы. Да и в мирное время не однажды
отмечали орденами труд Исламова-старшего. И хоть был он беспартийным и не
мог похвалиться высокой грамотой, однако много лет подряд избирался
депутатом областного совета, чем гордился, пожалуй, больше всего.
В доме Исламовых и к труду, и к орденам привыкли, и потому, наверное,
давно, еще школьником, Гияз определил для себя по-мальчишески наивно некую
точку отсчета своей взрослой жизни: заработать первый трудовой орден в
тридцать лет.
Надо же, напридумывал - орден в тридцать лет! - усмехнулся Гияз,
вспомнив о былом. - Такое удалось из моих однокурсников только Силкину.
Вошла мать, присела рядом на диван.
- Я не помешала тебе, сынок?
- Нет, конечно. Посиди со мной, мама.
- Когда ты приезжал на похороны отца, мне и поговорить с тобой толком
не удалось. Я и себя не помню в те дни, не знаю, как и пережила... Но сердце
и за тебя болело, какой-то ты был неухоженный, озабоченный. Неважные, видно,
были у тебя дела в Ташкенте в первые годы. Ты ведь и письма писать перестал,
как бывало прежде, все звонками да поздравительными телеграммами
отделываешься.
Слава богу, теперь, кажется, все иначе. Сестры вон говорят, особенно
младшая,- она ведь у нас первая модница в Озерном,- мол, наконец-то столица
обтесала нашего братца: такой модник стал, костюмы, рубашки с иголочки...
Фарида с Халияром, когда ты ушел, весь гардероб твой перемеряли. Охали
да ахали: "Фирма! Настоящая фирма!" Спрашиваю, что за штука такая - фирма, а
они смеются, говорят: тебе, мама, не понять, старая уже. Вот Гияз наш, мол,
соображает по этой части, все по высшему разряду. Но мне-то все равно, есть
эта фирма у тебя или нет, лишь бы здоров да весел был. Но приятно, что дети
о тебе так хорошо говорят, ведь они вообще мало кого признают, какая-то иная
цена людям пошла...
Вот об этом хотела сказать тебе, сынок. Спасибо, обрадовал ты мое
сердце своим приездом. Из тебя, как из отца твоего, не больно что вытянешь,
не слишком вы разговорчивые. Ну да ладно, лезть в душу не стану. Захочешь -
сам расскажешь, а то я совсем ничего не знаю о твоей жизни в Ташкенте. - И,
поднявшись с дивана, показала на перевязанный шпагатом сверток: - Когда
переезжали в этот дом, собрала твои старые бумаги, фотографии, письма.
Тогда, на похоронах, было не до этого, а сейчас возьми, посмотри, может, что
и сгодится...
Когда мать ушла, Гияз оглядел просторную комнату. Дом строился
продуманно, с размахом: и вода в доме, хоть холодная, хоть горячая, и
собственное паровое отопление на солярке. Отопление было хитрое, не совсем
понятное даже Гиязу, инженеру. Отец на такие штучки-дрючки, как он любил
выражаться, был мастак. Дом был построен в двух уровнях, и чтобы поднять
здание в полтора этажа, Нури-абы пришлось завезти немало земли под
основание, чем подивил он не только соседей, но и все Озерное. Но
Исламов-старший только усмехался в усы и говорил: потерпите, увидите, дом
будет что надо. Прошагав пешком пол-Европы, как крестьянин и как хозяин не
мог он не заметить много разумного и полезного в укладе чужой жизни. И как
только появилась возможность, первый достаток, начал он строиться, ибо был
убежден: хорошо и основательно в спешке не делается ни одно дело. Из
отстроившихся по-соседству, пожалуй, лишь у Исламовых двор был просторным,
ухоженным, не загроможденным постройками - баней, сараями, сараюшками, столь
привычными для сельского уклада. Все подсобные помещения вместе с
бетонированным подвалом, куда Нури-абы по старинке завозил по весне лед с
реки,- целую машину хрустальных, просвечивавших насквозь, аккуратно
напиленных кубов,- все находилось в цокольном этаже здания. В нынешний
приезд Гияз заново знакомился с домом, потому что два года назад пробыл
здесь всего три дня. Да и до того ли тогда было? Все мысли были - об отце.
Отца он любил и, только потеряв его, с сожалением понял, как мало общался с
ним в своей взрослой жизни. Да что там общался - все отдалялся и отдалялся.
И сейчас, восхищаясь домом от души, Гияз вовсе не приценивался к нему в
качестве наследника, как показалось одной из сестер. Нет, никаких мыслей о
наследстве у него не было, и сердцем и умом понимал - для отчего дома он
отрезанный ломоть, и ни на что здесь не имеет права. Разве только иногда
приехать в этот дом, пожить отпускной месяц в комнате с окнами в сад,
которая была задумана и построена отцом как комната для сына.
Да и где было понять сестре, что, восхищаясь домом и не скрывая этого,
он восхищается отцом, его сметкой, жизнестойкостью, золотыми руками и словно
запоздало общается с ним. Сам находясь уже в том возрасте, когда думают не
только о себе, но и о своем поколении, о том, что оно оставит после себя, он
сравнивал себя с отцом, с его поколением. И каждый раз убежденно говорил:
да, крепкое поколение. И нам, живущим рядом с этими уходящими на скромные
пенсии людьми, надо бы почаще задумываться над этим и воздавать им должное,
пока не поздно.
Говорят, мужчина должен посадить дерево, построить дом и вырастить
сына. Как это много и как мало: поколение отца не только прошло войну и
подняло страну из разрухи. Оно воспитало и поставило на ноги детей, а годы
были, не приведи господь...
Нури-абы вырастил не только сына, но и трех дочерей, и всех поставил на
ноги. Гиязу дал высшее образование, дочерей замуж выдал. Не удалось только
Нури-абы на свадьбе сына погулять, о чем он, не скрывая, сожалел.
И дом ставил отец не на зависть людям, и не потому, что хотел
выделиться, а потому, что был убежден: вернется сын и заживут они все
вместе. Первым в любом деле трудно,- и сколько же насмешек пришлось
выслушать отцу, пока строил дом. А теперь вот, рассказывала мать, когда
начинает кто-то строиться, идет к ним поглядеть, а иные и планчик
набросают... Да и в колхозе после отца уже не один механик с дипломом
сменился, а люди при случае все вспоминают: "А вот при Исламове..." И,
конечно, поминают добром... Вот хотя бы и дерево...
Сад у Исламовых был как сад, не хуже, чем у других. А в степном
ветреном краю вырастить сад дело не простое. За всю жизнь Нури-абы три раза
ездил на курорт, и всегда в Цхалтубо. Правда, и путевок Исламову-старшему на
выбор никто не предлагал, да и не был Нури-абы привередой, вот и побывал в
Цхалтубо трижды с интервалом в пять лет. И возвращаясь из дальних краев,
обязательно привозил диковинные саженцы. Жаль, что мало прижилось в Озерном,
краю суровом в сравнении с экзотическими субтропиками. Но голубая ель, за
которой ухаживали всем домом, как за маленьким ребенком, прижилась.
И по сей день росла во дворе Исламовых эта красавица-ель, которую
наряжали на Новый год на радость всей соседской детворе.
Сколько бы ни сопоставлял Гияз свою жизнь с отцовской, сравнение было
не в его пользу. А ведь не за горами время, когда придется подводить итоги,
и не поможет уже спасительная формула - все еще впереди, успеется. Часто
стала тревожить другая мысль: не опоздал ли?
В тесной Европе заросли, потерялись во времени и, наверное, давно
распаханы могилы братьев из рода Исламовых, и нет уже отца, остался сейчас
из Исламовых ты один! Где воздвигнутый тобой дом? Тобой посаженная ель? Будь
отец жив, наверное, не вытерпел, спросил бы: как ты живешь, сынок? Почему
нет в тебе гордости за свой род? Что оставишь после себя? Конечно, мы не
графы, не князья и не дворяне, чьи родословные раньше изучались на
протяжении веков, но ведь род наш дал тебе жизнь, нарек именем и наделил
памятью. И жизнь человеку дана для поддержания жизни на земле, для
продолжения рода своего. Да, отец бы спросил... А что ответить?..
Такие ранившие душу мысли одолевали в ту ночь Исламова, и, засыпая, он
думал: "Успел отец и след на земле, и память в сердцах людских оставить. А
я?"
Проснулся он поздно, с непонятным беспокойством. Подошел к распахнутому
в сад окну. Приятная утренняя свежесть улетучилась, хотя солнце поднялось не
так уж высоко: видимо, день предстоял жаркий. Дома, в Ташкенте, он по утрам
пробегал несколько кругов вместо зарядки. Но здесь, хоть было время и
желание, как-то не решался. Взрослый человек, бегающий с утра в спортивном
костюме по улице, мог вызвать в Озерном только одну мысль: "С жиру да от
безделья человек бесится". Это и останавливало.
В летней дощатой душевой, где с вечера предусмотрительно был залит
полный бак воды, Гияз принял душ, и утреннее беспокойство, как легкое
июльское облачко, пропало.
Во дворе, дожидаясь его, стоял самовар, - видимо, уже давно, потому что
труба лежала рядом, но самовар, заправленный углем, потихоньку кипел. Гияз
вспомнил, как любил в детстве сваренные в этом старом медном самоваре яйца
всмятку, казалось, у них был какой-то особенный вкус.
- Доброе утро, сынок. У меня завтрак готов. Только давай передвинем
стол под яблоню, больно уж солнце сегодня припекает.
За завтраком он спросил у матери, кем работает Халияр. Мать, словно
отмежевываясь от чего-то недостойного, махнула в сердцах рукой:
- А, жакяй!
Гиязу стало понятно, что подробнее расспрашивать не имеет смысла. Хотя
он совершенно не понял, чем занимается муж младшей сестры. Что это такое -
жакяй?
По-русски сказала мать, по-татарски или на странной смеси этих двух
языков, имевших равное право в доме, потому что два других зятя были
русские? Он начал лихорадочно припоминать, что бы это могло означать на
родном языке, который успел за эти годы изрядно подзабыть.
Припомнилось похожее по звучанию слово "кажя", означавшее "козел", но
он не мог с полной уверенностью утверждать, что именно это имела в виду
мать.
"А, козел!.." Ну что ж, в духе времени и весьма походило на Халияра. Но
в устах матери? В татарском языке нет жаргона, тем более в языке народа
простого, сельского. А может, это дань моде, с поправкой на время? Гияз
искоса посмотрел на мать и вдруг от души, как не смеялся уже много лет,
рассмеялся. "А, козел!.."
Чуть позже, когда он доставал газеты из почтового ящика, пришла
сестренка, и он тут же, у калитки, спросил ее:
- Фарида, кем работает твой Халияр? - Его так разбирало любопытство,
что он уже собирался идти разыскивать сестренку.
- Он жокей! - ответила, гордясь, маленькая женщина, похожая на
старшеклассницу, - только бантиков не хватало.
- У вас что, ипподром открыли? - удивился Гияз.
- Фу!..- как-то брезгливо скорчила свое красивое личико сестренка.
Наверное, представила своего холеного Халияра на взмыленной лошади. - Да нет
же. При чем здесь ипподром? Он диск-жокей. Понимаешь - диск-жокей! - И
Фарида, просияв, лихо и вместе с тем очень изящно вскинула вверх руку и
сделала шаг вперед, словно вступила в яркий свет юпитеров. Наверное, так
начинал или заканчивал программу ее "жакяй".
- О боже, дискотеки вам только в Озерном не хватало! И сюда это
сумасшествие добралось... - в сердцах сказал Гияз.
- Ишь жалельщик какой выискался! - накинулась на него сестра, вмиг став
похожей на красивую хищную птицу,- наверное, из нее могла бы выйти неплохая
актриса. - Живешь у себя в Ташкенте: рестораны, бары, театры, а нам, значит,
ничего!
Гияза снова начал разбирать смех, как за завтраком, и, чтобы не
огорчать сестренку,- слишком уж серьезно она все воспринимала,- он шутливо
ответил:
- Ты права, прямо-таки изнемогаю от ночных клубов, не знаю, как без них
жить... - И шагнул за калитку, хотя вроде никуда уходить не собирался.
Он шел вдоль разогретых безлюдных палисадников и беззвучно смеялся: "А,
козел, а, жакяй..."
Ушел он, не замечая времени, довольно далеко: впереди, за окраиной,
густела лесополоса, убегавшая к железной дороге. Эта лесополоса, высаженная
на его памяти, когда он только пошел в школу, теперь превратилась в
настоящий лес. Конечно, не такой буйный и неоглядный, как в глубине России
или Белоруссии, но для степного края достаточно большой. Живое рождает
живое. В пору его юности, когда деревья только-только поднялись, никаких там
зверушек, птиц, кроме воронья и воробьев, да, пожалуй, кукушки не было.
Помнится, кто-то говорил, кажется, уже в десятом классе, что видел там ежа,
но даже этому тогда никто не поверил.
А сейчас! Говорят, и зайцы, и лисицы, и волки, барсуки, бурундуки, даже
кабаны и сохатые появились, а ведь никто лес ими не заселял. Появились и все
- загадка, чудо природы.
Лес, кажется, тоже изнывал от жары. Сухо шелестела листва деревьев,
вставших стеной у дороги; зеленая эта стена сдерживала знойный суховей из
неоглядных казахских степей. Не слышно было даже птичьего гомона - тишина,
ожидание вечера, прохлады, жизни. Гияз углубился в лес, нашел чистую поляну,
приглянувшуюся ему зеленой, нетоптаной травкой, и, сбросив спортивную
куртку, присел.
Далеко впереди, разъезда за два, послышался шум поезда. Нет, это был не
грохот приближавшегося состава, а удивительно чистый, ритмичный звук,
растворенный в необъятном просторе и тишине, какую можно услышать лишь там,
где люди живут не скученно, где впереди у летящего состава десятки и десятки
километров свободного пространства, не загроможденных громадами строений
вдоль дороги.
И звук этот, тревоживший сердце каждого жителя маленьких селений,- ибо
с дорогой связаны явные и тайные мечты и надежды,- рождал в душе ожидание
смутных, неясных, но радостных перемен.
Звенящая тишина леса, ровный и чистый звук приближавшихся и удалявшихся
поездов, словно отфильтрованный в огромном, многоствольном оргбне леса,
настраивал Гияза на воспоминания: о бесшабашном детстве, о неуверенном и
бедном студенчестве, когда таких, как он, ребят, выходцев из маленьких
местечек, подобных Озерному, долго, почти до третьего курса, называли
колхозниками. Иные вкладывали в это слово понятное только им пренебрежение,
имевшее различные оттенки, вплоть до презрения, другие бросали просто так,
по привычке, следуя плохой традиции, но и в том, и в другом случае было
обидно. Помнится, после первого курса он как-то рассказал об этом отцу, но
рассказал очень путанно, краснея и сбиваясь. Однако Нури-абы понял.
Он внимательно посмотрел на сына и, поглаживая усы, что делал обычно,
когда был сердит и недоволен, спокойно ответил:
- Тут уж, сынок, никто вам не поможет. Джигиту, настоящему джигиту,
оскорбительного никто и никогда не скажет. Просто вы еще никто...
И, помолчав, заметил: ни место рождения - город ли, деревня ли, - ни
национальная принадлежность не дают никакого особого мандата в жизни. Только
делом утверждается человек на земле, а отсюда и отношение к нему.
Так же убежденно говорил Нури-абы о силе знаний, образования, но этого
Гияз, к сожалению, совсем не запомнил. А вот сейчас, с высоты своего
возраста, захотел вдруг понять - почему отец так страстно мечтал, чтобы сын
выучился, стал инженером. Ведь отцу, хоть он и работал не покладая рук,
тащить одному большую семью,- а тогда с ними жили еще бабушка и дедушка,-
было непросто. Ох как приходилось крутиться Нури-абы, тут не только
автомобили ремонтировать научишься, любое ремесло одолеешь. Отправляя
старшего сына, готового помощника, на целых пять лет в далекий Омск и
снаряжая его не хуже других, он брал на свои плечи новый груз забот. И думал
ли он, что, посылая сына учиться, навсегда теряет его? А может, ему этот
"поход" за знаниями представлялся чем-то вроде паломничества в Мекку, откуда
возвращаются "с особой печатью на челе", и печать эта "действительна" до
конца дней твоих? Или, как многие из его поколения, не имевшие дипломов и
систематического образования, был убежден, что только просвещение избавит
народ от продолжающих жить пороков: пьянства, невежества, корысти, лени,
карьеризма?
А может быть, та ответственность перед страной и народом, с которой он
связывал образование, привлекали отца?
Мысли Гияза незаметно потекли по иному руслу. Ответственность? Чья?
Тех, кто учится? Тех, кто учит? Тех, кто учитывает и распределяет
специалистов ради нашего блага? Раздробилась мысль, и мелкие осколки ее были
гораздо острее, больнее - это уже волновало самого Гияза.
Вот он - диск-жокей Халияр, дипломированный агроном, и года не
проработавший по специальности.
За ним шла сестренка Фарида, юрист с высшим образованием, тоже и дня не
служившая Фемиде. Кресло секретарши в райисполкоме показалось ей более
заманчивым и удобным. Список этот, даже из ближайшей родни, не говоря о
знакомых, товарищах, соседях, мог он продолжать до бесконечности. Дома, в
Ташкенте, у него была знакомая, работавшая секретаршей у какого-то большого
начальника в Госплане республики, и несколько раз так получалось, что он
обедал с ней и ее подружками в прекрасной столовой Госплана. Обеды эти
запомнились Гиязу не только из-за белизны скатертей и безупречно подобранных
букетов живых цветов на столах, и даже не выбором и вкусом блюд,-
запомнились исключительно из-за общения. Он, единственный мужчина, обедал в
компании элегантных молодых женщин и девушек, подружек своей знакомой. Они
мило шутили, говорили об умных и серьезных вещах, и суждения эти были тонки,
не лишены юмора и изящества. Казалось, брось в костер беседы любую тему,
огонь не погаснет, даже не дрогнет пламя, все было доступно пониманию и
суждению очаровательных собеседниц.
Как-то он высказал знакомой восхищение ее подружками: мол, простые
секретарши, а такой интеллект, начитанность, широта кругозора, диапазон
интересов и так далее и тому подобное. На что его знакомая ответила не без
гордости и кокетства:
- Обижаешь, Исламов. Все мои подружки с высшим образованием, кое у кого
и по два диплома, а за некоторыми даже аспирантура числится и знание
иностранных языков, между прочим.
А Исламов то ли был не в духе, то ли нескрываемое самодовольство
знакомой показалось обидным, вдруг завелся:
- А мне кажется, непозволительно и расточительно иметь секретаршу с
высшим образованием, тем более с двумя дипломами. Нисколько не умаляя и не
принижая вашего труда, считаю, что для секретарши достаточно годичных
курсов. А держать специалистов на должностях секретарш, машинисток в такой
организации как Госплан, где должны знать, для чего готовятся кадры, я
считаю не только безнравственным, но и преступным.
На этом памятные для Исламова обеды кончились. И только какое-то время
спустя он понял, почему девушки с дипломами охотно идут секретаршами к
руководителям "с возможностями". Да, зарплата там не бог весть какая, но,
кстати, и не намного меньше, чем у начинающего педагога или инженера, а