Страница:
движения и все. Нет больше глухоты, нет больше мучений от голода, холода,
боли, мук совести. Не надо искать виновных в этой войне. Сам виноват в своей
жизни. Самостоятельно выбрал этот путь, никто тебя не тянул. Поэтому, кроме
самого себя, не надо никого обвинять в своих бедах. И никто не обвинит тебя
в трусости, в дезертирстве. Толком не будут разбираться, от чего погиб
капитан Миронов. От мины или собственной гранаты. Благодаря меткости и
везучести духов, или по собственной глупости. Матовая поверхность гранаты
притягивает взгляд, парализует разум. Всего два движения. Первое - разогнуть
усики у чеки, второе - дернуть резко кольцо и одновременно разжать пальцы,
отпуская тем самым рычаг. После этого будет около четырех секунд, чтобы
отбросить гранату подальше от себя. Столько работает замедлитель. Такой шанс
для самоубийц, если передумаешь. После этого ни одна скорая помощь не
поможет, как ни зови.
Хотя, с другой стороны, пока внешне цел. Глаза видят, а руки уверенно
держат автомат. Никто меня не гонит с фронта. Воюй - не хочу. Спокойно,
Слава, не психовать. Выдернуть колечко и отпустить рычаг ты всегда успеешь.
Забери с собой побольше духов. Стыдно будет смотреть в глаза тем мужикам,
что сейчас гремят костями в окнах гребаного Дворца. Спокойно. Спокойно.
Вдох-выдох. Медленно, очень медленно выворачиваю запал из гранаты.
Алюминиевый запал неохотно выходит из внутренностей гранаты, тускло
поблескивая при дневном свете. Это мы всегда успеем сделать. Кладу в левый
карман бушлата и запал, и гранату. В этом кармане я больше ничего не храню.
Только граната и больше ничего. В нужный момент может не хватить времени на
вытаскивание "счастливой" гранаты, если копаться во всяком хламе. Звякнув,
запал с гранатой ложатся на матерчатое дно. Полежите, пока не время.
Из-за этих духов секунду назад я был готов разорвать себя. Рано еще.
Глубоко затягиваюсь. Затягиваюсь до боли в груди, голова кружится. Огонек
сигареты уже жжет губы. Я с сожалением осматриваю ее. Вот так и моя жизнь -
сгорит до конца, и не заметишь. Отбрасываю окурок. Достаю другую сигарету,
прикуриваю, переворачиваюсь на живот, подтягиваю автомат. А вот теперь,
гады, мы с вами повоюем.
Теперь из-за своей глухоты я могу полагаться только на зрение и
интуицию. А также на везение, судьбу, если хочешь, читатель. Отчаяние ушло,
пришел азарт. Веселый, озорной азарт. Сейчас, душманы, мы посмотрим кто
кого.
У глухоты есть и свои преимущества. Пока летит мина, наши прячутся в
окопах, а духи в спортивном азарте выглядывают из окон. Куда попадет? Я
из-за травмы почти не слышу воя мины. Только слабый свист. В голове гудит,
немного мутит. Очередная контузия. Здоровья она не прибавляет.
Ставлю автомат на одиночный огонь. Примечаю, в каком окне появляется
самый любознательный дух, и прицеливаюсь. Раздался очередной свист. Боковым
зрением улавливаю, как в соседних окопчиках головы нырнули вниз, и тут же
появился любопытный дух. Он выглядывал из того окна, где не было "живого"
щита. На, сука! Одновременно я нажимаю на спусковой крючок. Не отрываясь, я
смотрю, как одновременно с моим выстрелом тело духа было отброшено внутрь
здания. Готов урод!
Мы еще повоюем. Пусть и полуглухой, но, пока не отправят в тыл, я
постреляю. Улыбка растягивает мой рот от уха до уха. Не испытываю ни
малейшего чувства сожаления, раскаяния. Ничего подобного. Охватывает чувство
охотничьего азарта. С трудом сдерживаю возбуждение. Главное не потерять
самоконтроль. Стараюсь отвлечься от "охоты". Намерено пропускаю следующую
мину. Натягиваю мокрый, успевший остыть подшлемник. Вздрагиваю, затылок
мгновенно покрывается "гусиной" кожей, когда холодная влажная шапочка
соприкасается с головой. Мысли отвлеклись. Нельзя слишком увлекаться. Азарт
может сгубить.
Хоть и пропустил мину, но я приметил еще одного любопытствующего.
"Любопытство сгубило кошку!" - говорю сам себе. Жду мину. Остальные вокруг,
тщательно выцеливая, стреляют по Дворцу, в ответ им также стреляют. Я жду.
Высунув голову, высматриваю ту "кошку", которая не в состоянии сдержать свой
охотничий азарт, высовывает глупую башку.
Котенок, это же тебе не театр, где самые лучшие места в партере. Сам
виноват! Вдох-выдох, вдох, полувыдох, головы нырнули, свист, голова мишени
появляется в окне. Выстрел! Есть! Руки вверх, голова назад. Фигурка исчезла
из оконного проема. Еще один готов. Неплохой результат, с такого расстояния,
для полуглухого инвалида. Дорого вам будут стоить мои уши, уроды.
Духи вновь начали вести огонь по зданию Госбанка, на этот раз мины уже
прицельно попадали. На крыше здания поднимались разрывы. И уже не обращали
внимания духи на нашу отчаянную стрельбу. Они сконцентрировались только на
одном - уничтожить наши немногочисленные основные силы. Если сейчас наши не
пойдут вперед, то нам, на площади, и тем, кто остался под стенами Дворца,
можно писать похоронки.
Наши, видимо, ушли в подвальные помещения, но там долго не
продержишься. Мощные бетонные стены обвалятся и погребут заживо остатки
бригады. Давайте, ребята, вперед!
Словно услышав мои призывы и заклинания, наши выскочили из Госбанка и
отошли назад, и оттуда уже начали неприцельно стрелять по Дворцу. В
автоматно-пулеметную стрельбу вплели свои голоса сначала БМП, а затем и
танки. Они стреляли по крыше здания Дома правительства. Там не было наших
пленных. На крыше и верхних этажах все чаще начали рваться снаряды,
обрушивая вниз куски стены. Не знаю, были ли команды по координации
действий, но, судя по тому, что духи засуетились и начали вести огонь по
другим сторонам, я предположил о наступлении на противника с других сторон.
В нашу сторону огонь ослаб, и наши начали наступление. Из-за глухоты я
мог ориентироваться только по тому, что наши побежали вперед. Звуки стрельбы
и разрывов плохо слышались, доносились, как сквозь вату. Впереди шла пехота,
танки и БМП стояли сзади и вели огонь. Вот первые уже добежали до нас,
лежащих на площади, и мы начали подниматься, чтобы идти в атаку.
Духи вновь огнем смели нас. Кто остался лежать на площади, не двигаясь,
некоторые сумели укрыться в окопчиках, остальные повернули и побежали назад.
Я остался на прежнем месте. Если бы не холод, который начал меня доставать,
то можно было бы комфортно устроиться. Теперь одежда, пропитанная потом,
начала остывать, и мой же пот начал забирать тепло. Где-то через час, а
может, и раньше, наступят сумерки. Костерок не разведешь. Опустился пониже в
свое убежище и прикурил. Пряча в кулаке сигарету, грею ладони. Дым согревает
горло, кончик носа. Врачи говорят, что при курении снижается температура
тела. Пусть они поваляются в мокром бушлате на морозе без курева, а потом
скажут, какую реакцию оказывает курение на их организм. Полагаю, что многие
пересмотрят свою точку зрения на происходящее.
Пищи горячей мне не видать, водки с собой тоже нет. Не весело.
Потом тоже предпринимались отчаянные попытки очередного штурма, но
кроме как потери людей, они абсолютно ничего не принесли. Все попытки
выползти из своих окопчиков пресекались мгновенно. Снайпера духов,
вооруженные хорошей ночной оптикой, пресекали наши поползновения. Одного
бойца убили, трех ранили. Мы подползли к ним и, оттащив за какой-то кусок
бетона, начали оказывать первую помощь. Унести их мы не могли. Снайпер нас
караулил, и стоило лишь выйти из-за камня, как вокруг нас начинали
подниматься фонтанчики от пуль. Нас было трое. Двое спасателей и один
раненый. Боец был ранен в ногу. Пуля прошла навылет.
Он держался молодцом. Шутил, бодрился. Пытался отвлечься. По-моему
мнению, ноги он лишится. Кровотечение мы со вторым бойцом остановили.
Конечность опухла до чудовищных размеров. Мы обкладывали его ногу холодными
камнями. Чтобы боец не умер от болевого шока, а также не страдал, мы за
несколько часов вкололи все три ампулы промедола. У каждого бойца или
офицера в его индивидуальной аптечке имеется одна такая ампула. Только одна.
Мы отдали ему свои ампулы. Для того, чтобы они действовали дольше и
эффективней, кололи ему в вену. Первый раз в жизни я делал внутривенные
уколы, да еще и в полной темноте. Получилось. Было холодно, раненому
необходимо было тепло. Его начало потряхивать. Поднялась температура.
Положили его между собой, сняли с себя бронежилеты, укрылись ими. И таким
образом грели его и сами согревались. Ночь была холодная, звездная. Все
тепло, накопленное за день землей и нами, уносилось в космическую бездну.
Холодно, очень холодно. Ледяная земля вытягивала наше тепло. Казалось, что
сама жизнь утекает из тела вместе с теплом.
- Товарищ капитан, курить есть?
- Что? Говори громче!
Боец жестом показал, что хочет курить.
- Есть. Держи.
Мы закурили. Сигарет у меня было мало. Курили одну, пуская ее по кругу,
передавая из рук в руки. Тщательно прикрывали от противника и ветра.
Противник мог нас убить, а ветер, раздувая огонек, быстро сжигал драгоценный
табак. Как много может, оказывается, сигарета. Несмотря на курево и слабое
тепло друг от друга, становилось все холоднее.
Боец жестами предложил попытаться выползти и вытащить раненого. Я
кивнул. Снайпер отпустил нас на пару метров, а потом опять стал пытаться
убить. Невзлюбил он нас почему-то. Кое-как отползли назад. Раненый то впадал
в забытье, то вновь приходил в себя. Мы понимали, что положение критическое.
Бойцу необходимо тепло, квалифицированная медицинская помощь, а не наши
жалкие потуги. Может, на него и действовал наркотик, но, судя по тому, что
его трясло как при лихорадке, можно было предположить, что до утра он не
дотянет.
Прошло около двух часов. Мы лежали, не подавая признаков жизни.
Бронежилет подстелили под раненого, остальные навалили сверху. Трясясь от
холода, старались согреть его. Боец попытался пробежать отрезок, разделяющий
нас и здание Госбанка, но через семь-десять метров он споткнулся и, раскинув
руки, упал вниз лицом, ноги по инерции закинулись высоко вверх. Тело лежало
без движений, без судорог, конвульсий. Комок подкатился к горлу. Из-за своей
глухоты я так и не узнал, как его зовут, но, спасая раненого, мы чувствовали
друг друга. Курили недавно одну сигарету. И вот нет парня. Просто нет.
Погиб. Пытался привести помощь и не смог.
Что же ты, снайпер-сука, видел ведь, что парень бежит от тебя. Он,
может, дезертир, откуда тебе знать? Зачем стрелять в спину? Никакой угрозы
не представлял.
Холодало. В своей аптечке нашел тюбик с красными таблетками
тетрациклина. Разжал рот раненому и всыпал ему штук пять этих таблеток. Не
доктор я, но, по-моему, сделал все правильно. Понимал, что, если он умрет,
меня никто не обвинит в его убийстве, неоказании помощи. Самому не хотелось
его гибели, его смерти. Есть поговорка - "Война все спишет". Но не мог я его
просто так бросить.
Почему? Не знаю. Он часть меня, он часть моего мира. Пусть и не намного
младше меня, но испытывал я к нему чисто отцовские чувства. Я был бессилен
чем-либо ему помочь. Парень приходил в сознание, шевелил губами. Из-за своей
слабости и его тихого голоса я не мог толком разобрать, о чем он говорит.
Мне стало страшно, что эта глухота не пройдет и мне придется остаться таким
на всю жизнь. Глядя на этого раненого пацана, я с ужасом подумал, что смогу
видеть сына, но не смогу его услышать, не получится общаться с ним.
Опять комок подкатил к горлу. Неужели мне никогда не удастся поговорить
с сыном. Он что-то будет спрашивать меня, а я не смогу с ним разговаривать.
Останется только глупо улыбаться и разводить руками. Я живо представил себе
эту картину, когда сын приходит из школы и начинает мне рассказывать о своих
школьных делах, а я его не слышу. Нет! Это не жизнь, а я не смогу стать
полноценным отцом. Левая рука снова полезла в карман бушлата и нащупала
холодную гладкую поверхность гранаты с ровным бортиком на боку и стержень
запала. Велик был соблазн прервать мучения двух инвалидов, лежащих под
звездным холодным небом враждебной Родины. Мы были песчинками в космосе и
двумя инвалидами на бескрайних просторах ненавидящей нас Родины - России.
С трудом поборов соблазн решить все проблемы, которые были, есть,
будут, которые появятся, если я сейчас останусь живой, убрал руку из
кармана. Посмотрел в глаза парню, он смотрел на меня и медленно шевелил
губами. Я виновато улыбнулся и постучал по уху. Развел руками, для верности
сказал, что не слышу из-за контузии. Тот в ответ изобразил слабую
утешительную улыбку. Я достал сигарету и показал ему, он слабыми руками взял
ее. Прикурили. Глядя в ночное небо, трясясь вместе от холода, мы прижимались
друг к другу. Над головой висели осветительные мины и ракеты. Небо
прочерчивали строчки от трассирующих очередей. Бойца начало сильней
потряхивать, я поближе прижался к нему, полуобнял его. Посмотрел в глаза и
при свете очередной повисшей ракеты увидел, как изо рта у него упала
сигарета, уголек ее тлел на бушлате, распространяя вонь от тлеющей ваты.
Глаза его смотрели остекленело в небо, тело выгнуло дугой, конечности
подрагивали в конвульсиях, а вокруг рта был венок из кровавой пены. А также
изо рта толчками, в такт конвульсиям, выталкивалась кровь. Она бежала по
подбородку и впитывалась в воротник бушлата из искусственного меха. Вот тело
сильно, без конвульсий, выгнулось дугой, а потом разом обмякло и упало
наземь. Не понимая, что я делаю, я поднял его поникшую голову, плохо слыша
самого себя, заорал ему в лицо, тормошил его, бил наотмашь по щекам, пытался
сделать искусственное дыхание, вывозился в его крови - кровь потушила
окурок, тлеющий на его груди. Я схватил окурок и отбросил в сторону. Может,
если бы я не дал ему эту сигарету, он остался бы жив? Я заплакал, молча, с
привсхлипыванием, приподнял обмякшее мертвое тело и прижал крепко к себе.
Сам вздрагивал от рыданий, и тело русского солдата тряслось в такт мне. Я
потерял сейчас многое, может, самого близкого и дорого человека. В этот
момент я понял, что не смогу уже быть прежним. Я изменился. Прости, брат,
что не смог тебе помочь. Может, если бы я попытался бежать за помощью, то ты
остался бы жив? Получается, что я трус? Побоялся быть убитым и не пошел,
понадеялся, что ты дотянешь до утра или до следующей атаки наших. Я виноват
перед тобой. Прости! Прости! Прости!
Вот так, в обнимку с мертвым телом солдата, я встретил очередной
рассвет своей никчемной жизни. Я не смог уберечь от гибели хорошего парня.
За что, Господи, за что? Опустился туман. Появился небольшой шанс выбраться.
К черту эту площадь! К черту этот сраный Дворец! Все к черту! Из-за чьих-то
забав, ради старческого маразма погиб такой Парень! Погибло столько
Парней!!! На ХРЕН!!! Не хочу быть бараном. Авиация, артиллерия пусть сотрут
в порошок эту Чечню! Богом проклятое место. Ни одна страна не стоит жизни
того, чье тело я нес на руках. Сил не было, но нес прямо на руках. Ступал
медленно, автомат болтался за спиной и в такт шагам мерно бил по спине.
Руки, спина, шея затекли. Я шел. Глядел прямо перед собой. Бронежилет
остался сзади, на месте нашей последней ночевки.
Дошел до тела бойца, который побежал за помощью. Посмотрел на его
окровавленную спину. Снайпер оказался мастером своего дела. Пуля попала
точно в позвоночник и перебила его. Прости, брат, что ты здесь. Это я,
полуглухой инвалид, должен лежать вместо тебя. Прости, если сможешь. Я
старше тебя и многое уже видел. Оставил после себя след на земле - сына. А
ты? Только окончил школу и за свое бесплатное образование отдал жизнь.
Неравная плата. Мой сын тоже может окончить свои дни вот так же. Из-за
чьих-то шизоидных галлюцинаций на очередной войне. Не пущу в армию. Вздохнул
и продолжил свой путь к зданию Госбанка. Шел медленно. Ждал выстрела в спину
от снайпера. Этот выстрел был бы избавлением, искуплением за все. Ничего не
происходило. Из тумана меня окликнули, вернее сказать, наверное, окликнули,
потому что я не слышал. Только увидел, как человек пять бросились ко мне.
Они осторожно приняли у меня тело солдата. Прощай, друг! Прости!
В последний раз я взглянул на посиневшее лицо, перепачканное кровью. На
скрюченные пальцы. Веки я ему прикрыл еще ночью, но казалось, что я вижу
остекленевшие глаза. Прощай!
Пошатываясь, растирая сведенные руки, я пошел к зданию. Меня догнал
солдат и что-то начал говорить. Я не слышал его. Хмуро и внимательно
посмотрел на него, не говоря ни слова, развернулся и пошел опять в сторону
здания. Солдат снова меня догнал, дернул за рукав и показал рукой в сторону,
где стояли носилки и суетились врачи. Видимо, там устроили медпункт. Я
отдернул руку и сквозь зубы сказал:
- Пошел на хрен. У меня все в порядке. А кто подойдет - разобью морду.
Можешь так всем передать.
Солдат в растерянности смотрел на меня, на мой перепачканный в крови
бушлат, на мое грязное лицо.
- Это не моя кровь. Иди отсюда.
Боец еще что-то начал говорить, но я уже, не обращая никакого внимания,
пошел дальше. Вход в здание был обрушен. Поэтому я начал его обходить. Тут
наткнулся на начальника штаба первого батальона Ваню Ильина. Он был хмур, но
когда увидел меня, остолбенел. Что-то закричал и подбежал ко мне. Обнял.
Что-то говорил. Я покачал головой и сказал, что немного оглох. Тот взял меня
и потащил по направлению к врачам. Я вырвался. Остановился и вновь произнес
нечто подобное тому, что говорил пару минут назад бойцу.
- Ваня, пошел на хрен. Если ты потащишь меня, то перегребу по морде. У
меня небольшая контузия, слух через пару дней восстановится. Выпить есть?
Тот кивнул головой. Взял меня за локоть и потянул по направлению к
бойцам.
- Иван, только пока не показывай меня командирам. Запрут в госпиталь. И
привет.
Иван кивал головой и говорил что-то, жестикулировал.
- Не старайся, один хрен, не слышу. Если будешь орать прямо в ухо, то
тогда что-то услышу, а так - нет.
Подошли к БМП. Двигатель работал. Иван дернул за рукоятку десантного
отсека, открыл дверь. Подтолкнул меня к черному отверстию.
Вместе влезли в отсек. Он невысокий, поэтому приходилось пригибаться
низко. Иван включил внутреннее освещение. Я присел на скамейку, тянущуюся
вдоль всего борта, и снял бушлат. Внутри было сухо и тепло. Иван тем
временем достал продукты. Как всегда тушенка, сгущенка, лук, чеснок, бутылка
спирта и натовский паек. Постелил прямо на пол газету, достал чудо-бутылку
минеральной воды. Разлил спирт по стаканам. В армии есть один непреложный
принцип - спирт каждый разбавляет сам, как ему нравится. И когда он протянул
мне воду и спирт в стакане, я вяло махнул рукой. Он мне развел половину на
половину. Нормально. Молча чокнулись. Выпили, запили прямо из бутылки
минералкой. Не приходилось мне еще пить спирт, разбавленный минеральной
водой. Начали закусывать. Я ел все без разбора. И тут же начал рассказывать
Ивану, что мне пришлось пережить. Сначала постарался говорить громко, но он
мне жестом показал, чтобы говорил потише. Я рассказывал. Рассказывал все без
утайки, и комок вновь перекрыл дыхание. С трудом протолкнул в себя очередную
порцию спирта. Когда пил, ел, слезы текли по щекам. От пережитого, а также
тепла, еды и спиртного глаза начали закрываться. Страшно захотелось спать.
Иван убрал остатки еды и постелил на полу замызганный ковер, бросил пару
бушлатов под голову, дал еще небольшой ковер для укрывания. Помог снять
мокрые ботинки и носки. Поставил их возле отверстия, откуда шел теплый
воздух, для просушки, выключил свет и вышел. Я провалился в тяжелый,
беспокойный сон. Снилось, что вновь я воюю на площади вместе с этим бойцом,
что умер у меня на руках. Мы живые, здоровые, бьем духов. Но потом боец
погибает. Я просыпался, потом вновь засыпал, старался сделать все возможное,
чтобы спасти его от неминуемой гибели, но все было тщетно. То подрывался он
на мине, то пуля пробивала его тело. И всегда он умирал одинаково, как это
было в жизни. Ощущаешь себя обманутым и бьешься от бессилия, проклиная всех,
включая Бога. Злость будоражила кровь, адреналин вновь начинал бушевать. Я
просыпался, но ничего не слышал, только пол у БМП ровно подрагивал от
работающего двигателя. И опять засыпал, казалось, что просыпался не менее
сотни раз. После очередной побудки решил, что от этого кошмара мне не
избавиться. Наощупь нашел выключатель и зажег свет. Оделся, обулся в сухие,
хотя и грязные носки; ботинки просохли не до конца, но так как не видели
давно уже крема, мыски загнулись. Постучав о броню машины, отбил крупные
куски грязи и обулся. Не застегивая бушлата, взяв автомат, вышел на улицу.
Судя по солнцу, обед уже миновал. Мои наручные часы остановились. Забыл
завести. Слух начал постепенно восстанавливаться. Это уже хорошо. Отчетливо
слышалась ближняя стрельба. Голоса людей я различал, но не мог разобрать
слов. Еще день-два, и снова буду нормальным человеком. Вот только в ушах
продолжал стоять звон. Все пройдет, и это пройдет...
Вокруг ходили бойцы и офицеры. Под прикрытием стен Госбанка никто не
пригибался. Все вели себя спокойно, совсем как в глубоком тылу. Я увидел
Юрку. Тот был как все грязен, в прожженном, изодранном бушлате. Руки его
покрывал толстый слой грязи. На плече болтался автомат, также испачканный
грязью. Худое лицо было измождено, он пил воду из чьей-то фляжки. Острый,
выпирающий кадык быстро двигался вверх-вниз.
Спокойно, вразвалочку я подошел к Юрке и начал ждать, когда тот
закончит пить. Юра пил так, как будто прибежал из пустыни. Я стоял и ждал.
Вот он оторвался от горлышка фляжки, чтобы перевести дух, и боковым зрением
увидел меня. Отдал фляжку какому-то бойцу, стоявшему рядом. И, сделав шаг
навстречу друг другу, мы обнялись. Просто, без слов, восклицаний обнялись
молча, крепко. Живы! Мы живы!
Оторвались друг от друга. Юра спросил меня что-то. Голос-то я слышал,
но слов пока не разбирал. Улыбнулся, покачал головой, коснулся уха:
- Юра, меня контузило, пока не слышу, говори громче.
- Опять контузило? - Юрка приблизился и заорал во всю мощь своих легких
прямо мне в ухо.
Я отпрянул от такого рева.
- Ты что, сдурел? Оглушишь, идиот!
- Сам просил, чтобы погромче.
- Так то погромче, а не рвать барабанные перепонки. Придурок.
- Ладно, не обижайся. Я думал, что тебе каюк. Там. На площади остался.
- Дождешься. От меня не так легко избавиться.
- Сходи к доктору. Какая у тебя по счету контузия? Третья? Пятая?
- Я что, считал их, что ли? К этим гадам попадешь, все равно, что к
духам. Только одни отправят на тот свет, а эти - домой. Все пройдет. Сейчас
вот поспал, и гораздо лучше. Через день-два почти все восстановится.
Главное, чтобы сейчас не было больше контузий. А ты в ухо орешь, сволочь.
Где ты был, когда я с полными штанами от страха валялся кверху задницей на
площади?
- Там же.
- Не видел.
- Я тебя тоже. Сейчас уже полбригады на площади окопалось, готовят
плацдарм для штурма. Ночью пойдем.
- Они что, гребанулись? А живой щит?
- Мертвый щит, Слава. Живых не осталось в окнах. Докторов заставили все
утро смотреть на Дворец, на каждого человека. Они и сказали.
- Сказали, сказали, - проворчал я. - Они что, на расстоянии могут
определить: мертв боец или живой? Без осмотра, без измерения пульса? А
остальные что будут делать?
- Соседи?
- Кто же еще?
- Они пробовали, как и мы, окопаться на площади, но ни хрена у них не
получилось. Кишка тонка.
- Или не захотели, - опять проворчал я.
- Тоже очень может быть. Кто знает эти элитные войска!
- Строевым ходят хорошо, по собственному парламенту стреляют метко, а
вот насчет всего остального - не видно толка.
- Короче, вся надежда на сибирскую "махру"?
- Да. По нашей команде все идут на штурм, но направление главного удара
у нас.
- Нетрудно догадаться, коль мы закопались на площади. Как караси на
сковородке. Что еще нового?
- Хрен его знает. Ты когда с площади вышел?
- Утром, под туманом бойца вынес.
- Живой?
- На руках умер. Страшная смерть.
- Любая смерть страшна.
- Ты прав. Курить есть? С утра без курева. Уши опухли.
Еще пару часов не покурю - на штурм пойду с голыми руками. Ломка
начнется. Когда не курю долго, становлюсь злой и раздражительный. Хочется
сорвать свою ненависть на ком-то.
- Сейчас найдем.
Юрка остановил проходящего мимо бойца и стрельнул у него сигарету.
- Слава, только "Нищий в горах". Пойдет?
- Пойдет. Кочан капусты, пропущенный сквозь лошадь?
- А где ты видел что-нибудь другое?
- Не доводилось. Прикуривай.
Мы присели на какие-то бетонные блоки и закурили одну сигарету,
передавая ее друг другу. Пряча по привычке сигарету в кулаке, глубоко
затягивались, секунду держали дым в легких, чтобы никотин как можно лучше и
больше впитался в организм, и только после этого, медленно, сдерживая себя,
выпускали дым наружу. От долгого перерыва приятно кружилась голова. Через
пару секунд это пройдет. Курили молча, сжигая в затяжке такое количество
табака, что при обычных обстоятельствах хватило бы на три. Последняя затяжка
уже жгла губы и пальцы. А на вкус была отвратительно горька. Кончик сигареты
был желтый от никотина. Юре досталась последняя. Он затянулся, с сожалением
посмотрел на окурок и выбросил его. Это торопливое курение не принесло ни
облегчения, ни удовольствия. В легких стоял комок. Но чувство никотинового
голода на какое-то время было удовлетворено.
- Как самочувствие, Слава?
- Жить можно. Обедали уже?
- Не знаю. Я недавно вышел. Жажда была страшная. Сейчас, вроде,
боли, мук совести. Не надо искать виновных в этой войне. Сам виноват в своей
жизни. Самостоятельно выбрал этот путь, никто тебя не тянул. Поэтому, кроме
самого себя, не надо никого обвинять в своих бедах. И никто не обвинит тебя
в трусости, в дезертирстве. Толком не будут разбираться, от чего погиб
капитан Миронов. От мины или собственной гранаты. Благодаря меткости и
везучести духов, или по собственной глупости. Матовая поверхность гранаты
притягивает взгляд, парализует разум. Всего два движения. Первое - разогнуть
усики у чеки, второе - дернуть резко кольцо и одновременно разжать пальцы,
отпуская тем самым рычаг. После этого будет около четырех секунд, чтобы
отбросить гранату подальше от себя. Столько работает замедлитель. Такой шанс
для самоубийц, если передумаешь. После этого ни одна скорая помощь не
поможет, как ни зови.
Хотя, с другой стороны, пока внешне цел. Глаза видят, а руки уверенно
держат автомат. Никто меня не гонит с фронта. Воюй - не хочу. Спокойно,
Слава, не психовать. Выдернуть колечко и отпустить рычаг ты всегда успеешь.
Забери с собой побольше духов. Стыдно будет смотреть в глаза тем мужикам,
что сейчас гремят костями в окнах гребаного Дворца. Спокойно. Спокойно.
Вдох-выдох. Медленно, очень медленно выворачиваю запал из гранаты.
Алюминиевый запал неохотно выходит из внутренностей гранаты, тускло
поблескивая при дневном свете. Это мы всегда успеем сделать. Кладу в левый
карман бушлата и запал, и гранату. В этом кармане я больше ничего не храню.
Только граната и больше ничего. В нужный момент может не хватить времени на
вытаскивание "счастливой" гранаты, если копаться во всяком хламе. Звякнув,
запал с гранатой ложатся на матерчатое дно. Полежите, пока не время.
Из-за этих духов секунду назад я был готов разорвать себя. Рано еще.
Глубоко затягиваюсь. Затягиваюсь до боли в груди, голова кружится. Огонек
сигареты уже жжет губы. Я с сожалением осматриваю ее. Вот так и моя жизнь -
сгорит до конца, и не заметишь. Отбрасываю окурок. Достаю другую сигарету,
прикуриваю, переворачиваюсь на живот, подтягиваю автомат. А вот теперь,
гады, мы с вами повоюем.
Теперь из-за своей глухоты я могу полагаться только на зрение и
интуицию. А также на везение, судьбу, если хочешь, читатель. Отчаяние ушло,
пришел азарт. Веселый, озорной азарт. Сейчас, душманы, мы посмотрим кто
кого.
У глухоты есть и свои преимущества. Пока летит мина, наши прячутся в
окопах, а духи в спортивном азарте выглядывают из окон. Куда попадет? Я
из-за травмы почти не слышу воя мины. Только слабый свист. В голове гудит,
немного мутит. Очередная контузия. Здоровья она не прибавляет.
Ставлю автомат на одиночный огонь. Примечаю, в каком окне появляется
самый любознательный дух, и прицеливаюсь. Раздался очередной свист. Боковым
зрением улавливаю, как в соседних окопчиках головы нырнули вниз, и тут же
появился любопытный дух. Он выглядывал из того окна, где не было "живого"
щита. На, сука! Одновременно я нажимаю на спусковой крючок. Не отрываясь, я
смотрю, как одновременно с моим выстрелом тело духа было отброшено внутрь
здания. Готов урод!
Мы еще повоюем. Пусть и полуглухой, но, пока не отправят в тыл, я
постреляю. Улыбка растягивает мой рот от уха до уха. Не испытываю ни
малейшего чувства сожаления, раскаяния. Ничего подобного. Охватывает чувство
охотничьего азарта. С трудом сдерживаю возбуждение. Главное не потерять
самоконтроль. Стараюсь отвлечься от "охоты". Намерено пропускаю следующую
мину. Натягиваю мокрый, успевший остыть подшлемник. Вздрагиваю, затылок
мгновенно покрывается "гусиной" кожей, когда холодная влажная шапочка
соприкасается с головой. Мысли отвлеклись. Нельзя слишком увлекаться. Азарт
может сгубить.
Хоть и пропустил мину, но я приметил еще одного любопытствующего.
"Любопытство сгубило кошку!" - говорю сам себе. Жду мину. Остальные вокруг,
тщательно выцеливая, стреляют по Дворцу, в ответ им также стреляют. Я жду.
Высунув голову, высматриваю ту "кошку", которая не в состоянии сдержать свой
охотничий азарт, высовывает глупую башку.
Котенок, это же тебе не театр, где самые лучшие места в партере. Сам
виноват! Вдох-выдох, вдох, полувыдох, головы нырнули, свист, голова мишени
появляется в окне. Выстрел! Есть! Руки вверх, голова назад. Фигурка исчезла
из оконного проема. Еще один готов. Неплохой результат, с такого расстояния,
для полуглухого инвалида. Дорого вам будут стоить мои уши, уроды.
Духи вновь начали вести огонь по зданию Госбанка, на этот раз мины уже
прицельно попадали. На крыше здания поднимались разрывы. И уже не обращали
внимания духи на нашу отчаянную стрельбу. Они сконцентрировались только на
одном - уничтожить наши немногочисленные основные силы. Если сейчас наши не
пойдут вперед, то нам, на площади, и тем, кто остался под стенами Дворца,
можно писать похоронки.
Наши, видимо, ушли в подвальные помещения, но там долго не
продержишься. Мощные бетонные стены обвалятся и погребут заживо остатки
бригады. Давайте, ребята, вперед!
Словно услышав мои призывы и заклинания, наши выскочили из Госбанка и
отошли назад, и оттуда уже начали неприцельно стрелять по Дворцу. В
автоматно-пулеметную стрельбу вплели свои голоса сначала БМП, а затем и
танки. Они стреляли по крыше здания Дома правительства. Там не было наших
пленных. На крыше и верхних этажах все чаще начали рваться снаряды,
обрушивая вниз куски стены. Не знаю, были ли команды по координации
действий, но, судя по тому, что духи засуетились и начали вести огонь по
другим сторонам, я предположил о наступлении на противника с других сторон.
В нашу сторону огонь ослаб, и наши начали наступление. Из-за глухоты я
мог ориентироваться только по тому, что наши побежали вперед. Звуки стрельбы
и разрывов плохо слышались, доносились, как сквозь вату. Впереди шла пехота,
танки и БМП стояли сзади и вели огонь. Вот первые уже добежали до нас,
лежащих на площади, и мы начали подниматься, чтобы идти в атаку.
Духи вновь огнем смели нас. Кто остался лежать на площади, не двигаясь,
некоторые сумели укрыться в окопчиках, остальные повернули и побежали назад.
Я остался на прежнем месте. Если бы не холод, который начал меня доставать,
то можно было бы комфортно устроиться. Теперь одежда, пропитанная потом,
начала остывать, и мой же пот начал забирать тепло. Где-то через час, а
может, и раньше, наступят сумерки. Костерок не разведешь. Опустился пониже в
свое убежище и прикурил. Пряча в кулаке сигарету, грею ладони. Дым согревает
горло, кончик носа. Врачи говорят, что при курении снижается температура
тела. Пусть они поваляются в мокром бушлате на морозе без курева, а потом
скажут, какую реакцию оказывает курение на их организм. Полагаю, что многие
пересмотрят свою точку зрения на происходящее.
Пищи горячей мне не видать, водки с собой тоже нет. Не весело.
Потом тоже предпринимались отчаянные попытки очередного штурма, но
кроме как потери людей, они абсолютно ничего не принесли. Все попытки
выползти из своих окопчиков пресекались мгновенно. Снайпера духов,
вооруженные хорошей ночной оптикой, пресекали наши поползновения. Одного
бойца убили, трех ранили. Мы подползли к ним и, оттащив за какой-то кусок
бетона, начали оказывать первую помощь. Унести их мы не могли. Снайпер нас
караулил, и стоило лишь выйти из-за камня, как вокруг нас начинали
подниматься фонтанчики от пуль. Нас было трое. Двое спасателей и один
раненый. Боец был ранен в ногу. Пуля прошла навылет.
Он держался молодцом. Шутил, бодрился. Пытался отвлечься. По-моему
мнению, ноги он лишится. Кровотечение мы со вторым бойцом остановили.
Конечность опухла до чудовищных размеров. Мы обкладывали его ногу холодными
камнями. Чтобы боец не умер от болевого шока, а также не страдал, мы за
несколько часов вкололи все три ампулы промедола. У каждого бойца или
офицера в его индивидуальной аптечке имеется одна такая ампула. Только одна.
Мы отдали ему свои ампулы. Для того, чтобы они действовали дольше и
эффективней, кололи ему в вену. Первый раз в жизни я делал внутривенные
уколы, да еще и в полной темноте. Получилось. Было холодно, раненому
необходимо было тепло. Его начало потряхивать. Поднялась температура.
Положили его между собой, сняли с себя бронежилеты, укрылись ими. И таким
образом грели его и сами согревались. Ночь была холодная, звездная. Все
тепло, накопленное за день землей и нами, уносилось в космическую бездну.
Холодно, очень холодно. Ледяная земля вытягивала наше тепло. Казалось, что
сама жизнь утекает из тела вместе с теплом.
- Товарищ капитан, курить есть?
- Что? Говори громче!
Боец жестом показал, что хочет курить.
- Есть. Держи.
Мы закурили. Сигарет у меня было мало. Курили одну, пуская ее по кругу,
передавая из рук в руки. Тщательно прикрывали от противника и ветра.
Противник мог нас убить, а ветер, раздувая огонек, быстро сжигал драгоценный
табак. Как много может, оказывается, сигарета. Несмотря на курево и слабое
тепло друг от друга, становилось все холоднее.
Боец жестами предложил попытаться выползти и вытащить раненого. Я
кивнул. Снайпер отпустил нас на пару метров, а потом опять стал пытаться
убить. Невзлюбил он нас почему-то. Кое-как отползли назад. Раненый то впадал
в забытье, то вновь приходил в себя. Мы понимали, что положение критическое.
Бойцу необходимо тепло, квалифицированная медицинская помощь, а не наши
жалкие потуги. Может, на него и действовал наркотик, но, судя по тому, что
его трясло как при лихорадке, можно было предположить, что до утра он не
дотянет.
Прошло около двух часов. Мы лежали, не подавая признаков жизни.
Бронежилет подстелили под раненого, остальные навалили сверху. Трясясь от
холода, старались согреть его. Боец попытался пробежать отрезок, разделяющий
нас и здание Госбанка, но через семь-десять метров он споткнулся и, раскинув
руки, упал вниз лицом, ноги по инерции закинулись высоко вверх. Тело лежало
без движений, без судорог, конвульсий. Комок подкатился к горлу. Из-за своей
глухоты я так и не узнал, как его зовут, но, спасая раненого, мы чувствовали
друг друга. Курили недавно одну сигарету. И вот нет парня. Просто нет.
Погиб. Пытался привести помощь и не смог.
Что же ты, снайпер-сука, видел ведь, что парень бежит от тебя. Он,
может, дезертир, откуда тебе знать? Зачем стрелять в спину? Никакой угрозы
не представлял.
Холодало. В своей аптечке нашел тюбик с красными таблетками
тетрациклина. Разжал рот раненому и всыпал ему штук пять этих таблеток. Не
доктор я, но, по-моему, сделал все правильно. Понимал, что, если он умрет,
меня никто не обвинит в его убийстве, неоказании помощи. Самому не хотелось
его гибели, его смерти. Есть поговорка - "Война все спишет". Но не мог я его
просто так бросить.
Почему? Не знаю. Он часть меня, он часть моего мира. Пусть и не намного
младше меня, но испытывал я к нему чисто отцовские чувства. Я был бессилен
чем-либо ему помочь. Парень приходил в сознание, шевелил губами. Из-за своей
слабости и его тихого голоса я не мог толком разобрать, о чем он говорит.
Мне стало страшно, что эта глухота не пройдет и мне придется остаться таким
на всю жизнь. Глядя на этого раненого пацана, я с ужасом подумал, что смогу
видеть сына, но не смогу его услышать, не получится общаться с ним.
Опять комок подкатил к горлу. Неужели мне никогда не удастся поговорить
с сыном. Он что-то будет спрашивать меня, а я не смогу с ним разговаривать.
Останется только глупо улыбаться и разводить руками. Я живо представил себе
эту картину, когда сын приходит из школы и начинает мне рассказывать о своих
школьных делах, а я его не слышу. Нет! Это не жизнь, а я не смогу стать
полноценным отцом. Левая рука снова полезла в карман бушлата и нащупала
холодную гладкую поверхность гранаты с ровным бортиком на боку и стержень
запала. Велик был соблазн прервать мучения двух инвалидов, лежащих под
звездным холодным небом враждебной Родины. Мы были песчинками в космосе и
двумя инвалидами на бескрайних просторах ненавидящей нас Родины - России.
С трудом поборов соблазн решить все проблемы, которые были, есть,
будут, которые появятся, если я сейчас останусь живой, убрал руку из
кармана. Посмотрел в глаза парню, он смотрел на меня и медленно шевелил
губами. Я виновато улыбнулся и постучал по уху. Развел руками, для верности
сказал, что не слышу из-за контузии. Тот в ответ изобразил слабую
утешительную улыбку. Я достал сигарету и показал ему, он слабыми руками взял
ее. Прикурили. Глядя в ночное небо, трясясь вместе от холода, мы прижимались
друг к другу. Над головой висели осветительные мины и ракеты. Небо
прочерчивали строчки от трассирующих очередей. Бойца начало сильней
потряхивать, я поближе прижался к нему, полуобнял его. Посмотрел в глаза и
при свете очередной повисшей ракеты увидел, как изо рта у него упала
сигарета, уголек ее тлел на бушлате, распространяя вонь от тлеющей ваты.
Глаза его смотрели остекленело в небо, тело выгнуло дугой, конечности
подрагивали в конвульсиях, а вокруг рта был венок из кровавой пены. А также
изо рта толчками, в такт конвульсиям, выталкивалась кровь. Она бежала по
подбородку и впитывалась в воротник бушлата из искусственного меха. Вот тело
сильно, без конвульсий, выгнулось дугой, а потом разом обмякло и упало
наземь. Не понимая, что я делаю, я поднял его поникшую голову, плохо слыша
самого себя, заорал ему в лицо, тормошил его, бил наотмашь по щекам, пытался
сделать искусственное дыхание, вывозился в его крови - кровь потушила
окурок, тлеющий на его груди. Я схватил окурок и отбросил в сторону. Может,
если бы я не дал ему эту сигарету, он остался бы жив? Я заплакал, молча, с
привсхлипыванием, приподнял обмякшее мертвое тело и прижал крепко к себе.
Сам вздрагивал от рыданий, и тело русского солдата тряслось в такт мне. Я
потерял сейчас многое, может, самого близкого и дорого человека. В этот
момент я понял, что не смогу уже быть прежним. Я изменился. Прости, брат,
что не смог тебе помочь. Может, если бы я попытался бежать за помощью, то ты
остался бы жив? Получается, что я трус? Побоялся быть убитым и не пошел,
понадеялся, что ты дотянешь до утра или до следующей атаки наших. Я виноват
перед тобой. Прости! Прости! Прости!
Вот так, в обнимку с мертвым телом солдата, я встретил очередной
рассвет своей никчемной жизни. Я не смог уберечь от гибели хорошего парня.
За что, Господи, за что? Опустился туман. Появился небольшой шанс выбраться.
К черту эту площадь! К черту этот сраный Дворец! Все к черту! Из-за чьих-то
забав, ради старческого маразма погиб такой Парень! Погибло столько
Парней!!! На ХРЕН!!! Не хочу быть бараном. Авиация, артиллерия пусть сотрут
в порошок эту Чечню! Богом проклятое место. Ни одна страна не стоит жизни
того, чье тело я нес на руках. Сил не было, но нес прямо на руках. Ступал
медленно, автомат болтался за спиной и в такт шагам мерно бил по спине.
Руки, спина, шея затекли. Я шел. Глядел прямо перед собой. Бронежилет
остался сзади, на месте нашей последней ночевки.
Дошел до тела бойца, который побежал за помощью. Посмотрел на его
окровавленную спину. Снайпер оказался мастером своего дела. Пуля попала
точно в позвоночник и перебила его. Прости, брат, что ты здесь. Это я,
полуглухой инвалид, должен лежать вместо тебя. Прости, если сможешь. Я
старше тебя и многое уже видел. Оставил после себя след на земле - сына. А
ты? Только окончил школу и за свое бесплатное образование отдал жизнь.
Неравная плата. Мой сын тоже может окончить свои дни вот так же. Из-за
чьих-то шизоидных галлюцинаций на очередной войне. Не пущу в армию. Вздохнул
и продолжил свой путь к зданию Госбанка. Шел медленно. Ждал выстрела в спину
от снайпера. Этот выстрел был бы избавлением, искуплением за все. Ничего не
происходило. Из тумана меня окликнули, вернее сказать, наверное, окликнули,
потому что я не слышал. Только увидел, как человек пять бросились ко мне.
Они осторожно приняли у меня тело солдата. Прощай, друг! Прости!
В последний раз я взглянул на посиневшее лицо, перепачканное кровью. На
скрюченные пальцы. Веки я ему прикрыл еще ночью, но казалось, что я вижу
остекленевшие глаза. Прощай!
Пошатываясь, растирая сведенные руки, я пошел к зданию. Меня догнал
солдат и что-то начал говорить. Я не слышал его. Хмуро и внимательно
посмотрел на него, не говоря ни слова, развернулся и пошел опять в сторону
здания. Солдат снова меня догнал, дернул за рукав и показал рукой в сторону,
где стояли носилки и суетились врачи. Видимо, там устроили медпункт. Я
отдернул руку и сквозь зубы сказал:
- Пошел на хрен. У меня все в порядке. А кто подойдет - разобью морду.
Можешь так всем передать.
Солдат в растерянности смотрел на меня, на мой перепачканный в крови
бушлат, на мое грязное лицо.
- Это не моя кровь. Иди отсюда.
Боец еще что-то начал говорить, но я уже, не обращая никакого внимания,
пошел дальше. Вход в здание был обрушен. Поэтому я начал его обходить. Тут
наткнулся на начальника штаба первого батальона Ваню Ильина. Он был хмур, но
когда увидел меня, остолбенел. Что-то закричал и подбежал ко мне. Обнял.
Что-то говорил. Я покачал головой и сказал, что немного оглох. Тот взял меня
и потащил по направлению к врачам. Я вырвался. Остановился и вновь произнес
нечто подобное тому, что говорил пару минут назад бойцу.
- Ваня, пошел на хрен. Если ты потащишь меня, то перегребу по морде. У
меня небольшая контузия, слух через пару дней восстановится. Выпить есть?
Тот кивнул головой. Взял меня за локоть и потянул по направлению к
бойцам.
- Иван, только пока не показывай меня командирам. Запрут в госпиталь. И
привет.
Иван кивал головой и говорил что-то, жестикулировал.
- Не старайся, один хрен, не слышу. Если будешь орать прямо в ухо, то
тогда что-то услышу, а так - нет.
Подошли к БМП. Двигатель работал. Иван дернул за рукоятку десантного
отсека, открыл дверь. Подтолкнул меня к черному отверстию.
Вместе влезли в отсек. Он невысокий, поэтому приходилось пригибаться
низко. Иван включил внутреннее освещение. Я присел на скамейку, тянущуюся
вдоль всего борта, и снял бушлат. Внутри было сухо и тепло. Иван тем
временем достал продукты. Как всегда тушенка, сгущенка, лук, чеснок, бутылка
спирта и натовский паек. Постелил прямо на пол газету, достал чудо-бутылку
минеральной воды. Разлил спирт по стаканам. В армии есть один непреложный
принцип - спирт каждый разбавляет сам, как ему нравится. И когда он протянул
мне воду и спирт в стакане, я вяло махнул рукой. Он мне развел половину на
половину. Нормально. Молча чокнулись. Выпили, запили прямо из бутылки
минералкой. Не приходилось мне еще пить спирт, разбавленный минеральной
водой. Начали закусывать. Я ел все без разбора. И тут же начал рассказывать
Ивану, что мне пришлось пережить. Сначала постарался говорить громко, но он
мне жестом показал, чтобы говорил потише. Я рассказывал. Рассказывал все без
утайки, и комок вновь перекрыл дыхание. С трудом протолкнул в себя очередную
порцию спирта. Когда пил, ел, слезы текли по щекам. От пережитого, а также
тепла, еды и спиртного глаза начали закрываться. Страшно захотелось спать.
Иван убрал остатки еды и постелил на полу замызганный ковер, бросил пару
бушлатов под голову, дал еще небольшой ковер для укрывания. Помог снять
мокрые ботинки и носки. Поставил их возле отверстия, откуда шел теплый
воздух, для просушки, выключил свет и вышел. Я провалился в тяжелый,
беспокойный сон. Снилось, что вновь я воюю на площади вместе с этим бойцом,
что умер у меня на руках. Мы живые, здоровые, бьем духов. Но потом боец
погибает. Я просыпался, потом вновь засыпал, старался сделать все возможное,
чтобы спасти его от неминуемой гибели, но все было тщетно. То подрывался он
на мине, то пуля пробивала его тело. И всегда он умирал одинаково, как это
было в жизни. Ощущаешь себя обманутым и бьешься от бессилия, проклиная всех,
включая Бога. Злость будоражила кровь, адреналин вновь начинал бушевать. Я
просыпался, но ничего не слышал, только пол у БМП ровно подрагивал от
работающего двигателя. И опять засыпал, казалось, что просыпался не менее
сотни раз. После очередной побудки решил, что от этого кошмара мне не
избавиться. Наощупь нашел выключатель и зажег свет. Оделся, обулся в сухие,
хотя и грязные носки; ботинки просохли не до конца, но так как не видели
давно уже крема, мыски загнулись. Постучав о броню машины, отбил крупные
куски грязи и обулся. Не застегивая бушлата, взяв автомат, вышел на улицу.
Судя по солнцу, обед уже миновал. Мои наручные часы остановились. Забыл
завести. Слух начал постепенно восстанавливаться. Это уже хорошо. Отчетливо
слышалась ближняя стрельба. Голоса людей я различал, но не мог разобрать
слов. Еще день-два, и снова буду нормальным человеком. Вот только в ушах
продолжал стоять звон. Все пройдет, и это пройдет...
Вокруг ходили бойцы и офицеры. Под прикрытием стен Госбанка никто не
пригибался. Все вели себя спокойно, совсем как в глубоком тылу. Я увидел
Юрку. Тот был как все грязен, в прожженном, изодранном бушлате. Руки его
покрывал толстый слой грязи. На плече болтался автомат, также испачканный
грязью. Худое лицо было измождено, он пил воду из чьей-то фляжки. Острый,
выпирающий кадык быстро двигался вверх-вниз.
Спокойно, вразвалочку я подошел к Юрке и начал ждать, когда тот
закончит пить. Юра пил так, как будто прибежал из пустыни. Я стоял и ждал.
Вот он оторвался от горлышка фляжки, чтобы перевести дух, и боковым зрением
увидел меня. Отдал фляжку какому-то бойцу, стоявшему рядом. И, сделав шаг
навстречу друг другу, мы обнялись. Просто, без слов, восклицаний обнялись
молча, крепко. Живы! Мы живы!
Оторвались друг от друга. Юра спросил меня что-то. Голос-то я слышал,
но слов пока не разбирал. Улыбнулся, покачал головой, коснулся уха:
- Юра, меня контузило, пока не слышу, говори громче.
- Опять контузило? - Юрка приблизился и заорал во всю мощь своих легких
прямо мне в ухо.
Я отпрянул от такого рева.
- Ты что, сдурел? Оглушишь, идиот!
- Сам просил, чтобы погромче.
- Так то погромче, а не рвать барабанные перепонки. Придурок.
- Ладно, не обижайся. Я думал, что тебе каюк. Там. На площади остался.
- Дождешься. От меня не так легко избавиться.
- Сходи к доктору. Какая у тебя по счету контузия? Третья? Пятая?
- Я что, считал их, что ли? К этим гадам попадешь, все равно, что к
духам. Только одни отправят на тот свет, а эти - домой. Все пройдет. Сейчас
вот поспал, и гораздо лучше. Через день-два почти все восстановится.
Главное, чтобы сейчас не было больше контузий. А ты в ухо орешь, сволочь.
Где ты был, когда я с полными штанами от страха валялся кверху задницей на
площади?
- Там же.
- Не видел.
- Я тебя тоже. Сейчас уже полбригады на площади окопалось, готовят
плацдарм для штурма. Ночью пойдем.
- Они что, гребанулись? А живой щит?
- Мертвый щит, Слава. Живых не осталось в окнах. Докторов заставили все
утро смотреть на Дворец, на каждого человека. Они и сказали.
- Сказали, сказали, - проворчал я. - Они что, на расстоянии могут
определить: мертв боец или живой? Без осмотра, без измерения пульса? А
остальные что будут делать?
- Соседи?
- Кто же еще?
- Они пробовали, как и мы, окопаться на площади, но ни хрена у них не
получилось. Кишка тонка.
- Или не захотели, - опять проворчал я.
- Тоже очень может быть. Кто знает эти элитные войска!
- Строевым ходят хорошо, по собственному парламенту стреляют метко, а
вот насчет всего остального - не видно толка.
- Короче, вся надежда на сибирскую "махру"?
- Да. По нашей команде все идут на штурм, но направление главного удара
у нас.
- Нетрудно догадаться, коль мы закопались на площади. Как караси на
сковородке. Что еще нового?
- Хрен его знает. Ты когда с площади вышел?
- Утром, под туманом бойца вынес.
- Живой?
- На руках умер. Страшная смерть.
- Любая смерть страшна.
- Ты прав. Курить есть? С утра без курева. Уши опухли.
Еще пару часов не покурю - на штурм пойду с голыми руками. Ломка
начнется. Когда не курю долго, становлюсь злой и раздражительный. Хочется
сорвать свою ненависть на ком-то.
- Сейчас найдем.
Юрка остановил проходящего мимо бойца и стрельнул у него сигарету.
- Слава, только "Нищий в горах". Пойдет?
- Пойдет. Кочан капусты, пропущенный сквозь лошадь?
- А где ты видел что-нибудь другое?
- Не доводилось. Прикуривай.
Мы присели на какие-то бетонные блоки и закурили одну сигарету,
передавая ее друг другу. Пряча по привычке сигарету в кулаке, глубоко
затягивались, секунду держали дым в легких, чтобы никотин как можно лучше и
больше впитался в организм, и только после этого, медленно, сдерживая себя,
выпускали дым наружу. От долгого перерыва приятно кружилась голова. Через
пару секунд это пройдет. Курили молча, сжигая в затяжке такое количество
табака, что при обычных обстоятельствах хватило бы на три. Последняя затяжка
уже жгла губы и пальцы. А на вкус была отвратительно горька. Кончик сигареты
был желтый от никотина. Юре досталась последняя. Он затянулся, с сожалением
посмотрел на окурок и выбросил его. Это торопливое курение не принесло ни
облегчения, ни удовольствия. В легких стоял комок. Но чувство никотинового
голода на какое-то время было удовлетворено.
- Как самочувствие, Слава?
- Жить можно. Обедали уже?
- Не знаю. Я недавно вышел. Жажда была страшная. Сейчас, вроде,