Страница:
– Так и в Охотном можно устроить бетонные кладовые – вот и разрешение вопроса.
– Ничего не достигнете! Сверху набегут, поселятся и разведутся...
По крысиному мосту опять прошла крыса».
Большинство репортеров, разумеется, не опускались до того, чтобы интервьюировать торговцев. Но у нашего героя был другой критерий – проявить свою значимость, не взяв интервью у министра, а написав хорошую статью, в которой представлен диалог не с властями предержащими, а с простым охотнорядцем по фамилии Грачев.
Наш герой брал уже не столько стилем, сколько материалом – сенсационным, неожиданным, скандальным.
Местность, где орудовал разбойник Чуркин, даже в наши дни таинственная и зловещая. Это Мещера. Она находится на стыке трех областей – Московской, Рязанской и Владимирской. Именно оттуда почти каждое теплое лето на столицу идет смог вонючей черной гари – в Мещере под землей горит торф.
В те же времена мещерская низменность вполне могла сойти за декорацию к «Собаке Баскервилей» – торфяные болота, удушливый запах, какие-то таинственные свечения. И среди всего этого «великолепия» – воровские притоны, схороны краденого, заброшенные полукриминальные скиты. И речка Гуслица, хранящая в своих глубинах (впрочем, незначительных) множество человеческих, рыбой объеденных костей.
Именно здесь Владимир Алексеевич и собирал материал для книги своего руководителя. Он прикинулся охотником, ходил с ружьем по лесу, заговаривал с людьми. А люд здесь был подозрительный. Один из местных жителей, к примеру, все глядел, глядел на Гиляровского и вдруг спросил:
– Где же при тебе, охотничек, собачка?
Выручил сопровождающий (а несмотря на всю свою отвагу наш герой нанял сопровождающего, местного трактирщика, доверенного человека). Ответил любопытствующему:
– На что ему собака? Он самопугом – идет лесом, а дичина вылетает, заяц выбегает – он их и хорп.
С тех пор Владимир Алексеевич так и ответствовал: «Я самопугом». Но все равно особого доверия не вызывал. До тех пор, пока в одном из трактиров не сошелся с местным бандюганом. Для обольщения воспользовался уже отработанным приемом: «Я не удержался и отозвался на вызов Кости.
– Ну, выходи, дьяволы! С кем на ведро схватимся?
Особенного риску не было. Я вышел. Все заорали, смеются, а Василий Богданов уговаривает меня не бороться и все шепчет: «Знаешь, кто это, знаешь?..»
Я встал – схватились, и я, не дав ему укрепиться, сразу бросил его на спину и прижал.
Под радостное и удивленное оранье бросился на меня Костя:
– Врешь, я оскользнулся, давай еще, по-другому!
– Давай!
Тут я воспользовался другим моим любимым приемом и легко положил его в полминуты. Он встал при восторгах и криках, подошел ко мне, снял шапку, поклонился и протянул мне огромную лапищу».
Тогда-то Гиляровскому и расписали во всех подробностях жизнь Васьки Чуркина. Только жизнь эта на поверку оказалась не такой уж романтичной. Василий был обычный пьяница, который грабил на дорогах беззащитных путников и вымогал у местных фабрикантов рублей по двадцать пять – «а то фабрику подпалю».
Не понравились заказчику все эти сведения. Принялся он писать про Чуркина на свой манер – как про Дубровского и Робин Гуда. Гиляровский робко возражал:
– Николай Иванович? Ведь гусляки над вашим Чуркиным смеются.
– Зато подписываются на «Листок», – отвечал редактор. – А розница-то какая.
Что поделаешь? Владимир Алексеевич смирился с неизбежным.
Глава 6
– Ничего не достигнете! Сверху набегут, поселятся и разведутся...
По крысиному мосту опять прошла крыса».
Большинство репортеров, разумеется, не опускались до того, чтобы интервьюировать торговцев. Но у нашего героя был другой критерий – проявить свою значимость, не взяв интервью у министра, а написав хорошую статью, в которой представлен диалог не с властями предержащими, а с простым охотнорядцем по фамилии Грачев.
* * *
Стиль Гиляровского со временем менялся, вместо легких диалогов появлялось обстоятельное и подробное повествование. Вот, к примеру, как выглядел репортаж о трагедии, связанной с раздачей милостыней в память об умершем купце Губкине: «Накануне катастрофы, 28-го ноября, внук покойного г. Кузнецов по обычаю, существующему среди купечества, роздал несколько сот рублей „на поминки“ нищим, собравшимся у дома покойного в количестве 300–350 человек в чаянии обычной подачки. Весть об этом мигом облетела все нищенские притоны, и на другой день, 29 ноября, с самого раннего утра, к дому Губкина начали стекаться оборванцы, мало-помалу положительно запрудив не только проезд Рождественского бульвара, но и весь бульвар и прилегающие к нему переулки. Тут было не менее 15 тыс. человек, частью нищих, а главным образом так называемых хитровцев, людей без определенных занятий и места жительства, в лохмотьях и отрепьях. Наконец ворота дома Г. отворились, и во дворе приказчик с несколькими артельщиками начали раздачу – по 1 руб. на человека. Лишь только разнеслась об этом весть, как колоссальная толпа разом ринулась в ворота. Несколько городовых с околоточным надзирателем пытались сдержать этот дикий напор, но сами были быстро смяты. В течение нескольких минут происходила страшная давка, особенно в воротах дома, и над толпой, в которой каждый старался опередить другого, стоял непрерывный смешанный гул как бы борющихся людей. Порой из этого хаоса звуков вылетали отчаянные, дикие крики. Явился отряд полицейских и жандармов, приехали обер-полицмейстер генерал А. А. Козлов и полицмейстер Н. И. Огарев. После страшных усилий удалось развеять толпу, и тогда представилась ужасная картина: на снегу, покрытом массой опорков и лохмотьев от одежды, лежало несколько человек; другие хоть и держались на ногах, но стонали от боли; в стороне оттирали снегом какого-то полицейского чиновника. На месте осталось шесть трупов, страшно обезображенных, толпа смяла этих несчастных и положительно их растоптала; сверх того один оказался с такими страшными увечьями, что через несколько времени умер, три или четыре человека получили тяжелые увечья, и, наконец, многие отделались легкими повреждениями; трупы пострадавших поспешили отправить в приемный покой Мясницкой части. В течение всего дня и на другой день, 30 ноября, когда тело покойного А. С. Губкина было отправлено по железной дороге на родину, у дома продолжали стекаться толпы, которые тотчас же рассеивались полицией».Наш герой брал уже не столько стилем, сколько материалом – сенсационным, неожиданным, скандальным.
* * *
Когда господин Пастухов задумал написать роман о Ваське Чуркине, известном бандюгане того времени, он предложил Гиляровскому отправиться туда, где обитал этот разбойник, поднабрать материала. Владимир Алексеевич с радостью согласился. И, видимо, не только потому, что Пастухов был его основным работодателем. Просто тянуло Гиляровского на приключения.Местность, где орудовал разбойник Чуркин, даже в наши дни таинственная и зловещая. Это Мещера. Она находится на стыке трех областей – Московской, Рязанской и Владимирской. Именно оттуда почти каждое теплое лето на столицу идет смог вонючей черной гари – в Мещере под землей горит торф.
В те же времена мещерская низменность вполне могла сойти за декорацию к «Собаке Баскервилей» – торфяные болота, удушливый запах, какие-то таинственные свечения. И среди всего этого «великолепия» – воровские притоны, схороны краденого, заброшенные полукриминальные скиты. И речка Гуслица, хранящая в своих глубинах (впрочем, незначительных) множество человеческих, рыбой объеденных костей.
Именно здесь Владимир Алексеевич и собирал материал для книги своего руководителя. Он прикинулся охотником, ходил с ружьем по лесу, заговаривал с людьми. А люд здесь был подозрительный. Один из местных жителей, к примеру, все глядел, глядел на Гиляровского и вдруг спросил:
– Где же при тебе, охотничек, собачка?
Выручил сопровождающий (а несмотря на всю свою отвагу наш герой нанял сопровождающего, местного трактирщика, доверенного человека). Ответил любопытствующему:
– На что ему собака? Он самопугом – идет лесом, а дичина вылетает, заяц выбегает – он их и хорп.
С тех пор Владимир Алексеевич так и ответствовал: «Я самопугом». Но все равно особого доверия не вызывал. До тех пор, пока в одном из трактиров не сошелся с местным бандюганом. Для обольщения воспользовался уже отработанным приемом: «Я не удержался и отозвался на вызов Кости.
– Ну, выходи, дьяволы! С кем на ведро схватимся?
Особенного риску не было. Я вышел. Все заорали, смеются, а Василий Богданов уговаривает меня не бороться и все шепчет: «Знаешь, кто это, знаешь?..»
Я встал – схватились, и я, не дав ему укрепиться, сразу бросил его на спину и прижал.
Под радостное и удивленное оранье бросился на меня Костя:
– Врешь, я оскользнулся, давай еще, по-другому!
– Давай!
Тут я воспользовался другим моим любимым приемом и легко положил его в полминуты. Он встал при восторгах и криках, подошел ко мне, снял шапку, поклонился и протянул мне огромную лапищу».
Тогда-то Гиляровскому и расписали во всех подробностях жизнь Васьки Чуркина. Только жизнь эта на поверку оказалась не такой уж романтичной. Василий был обычный пьяница, который грабил на дорогах беззащитных путников и вымогал у местных фабрикантов рублей по двадцать пять – «а то фабрику подпалю».
Не понравились заказчику все эти сведения. Принялся он писать про Чуркина на свой манер – как про Дубровского и Робин Гуда. Гиляровский робко возражал:
– Николай Иванович? Ведь гусляки над вашим Чуркиным смеются.
– Зато подписываются на «Листок», – отвечал редактор. – А розница-то какая.
Что поделаешь? Владимир Алексеевич смирился с неизбежным.
Глава 6
Автор на все руки
Во время путешествий по местам бесчинств, творимых Васькой Чуркиным, Владимир Алексеевич набрал материал для цикла очерков о незавидном положении тамошних рабочих спичечных заводов. Об охране труда на тех заводах никто и не слышал, на спички шли вредные для здоровья сера, фосфор. Рабочие умирали – у них выпадали зубы, постоянно кровоточили десны, а случалось, и пальцы отваливались.
Очерки были, разумеется, написаны, поданы Пастухову. Тот же, с присущей ему деловой циничностью, сказал:
– Не нашего ума дело защищать рабочих.
Когда газета стала приносить доход, Пастухов даже и не подумал увеличить гонорар или же как-нибудь иначе улучшить жизнь своих репортеров. Всю прибыль Николай Иванович тратил лишь на себя. Впрочем, Пастухов был в этом не одинок. Владимир Алексеевич писал: «За последнее время двинулись „Новости дня“, и редактор начал зазнаваться. Нанял прекрасную квартиру, обзавелся обстановкой и, ровно ничего не делая, получает барыши, между тем как мы из-за куска хлеба работаем до упаду... Пастухов так же начинал „Московский листок“... Ездил, бегал, кланялся всем, прося не оставить его, поддержать новое дело, а потом отъелся и сел на шею сотрудникам... Досадно работать на этих хамов-дармоедов... Жаль тратить силы на них, а приходится, зато сознание чести и собственного достоинства при нас! Это сознание облегчает тягость положения многих, а у меня еще больше. „Либерал“, пишущий красно, господин Ланин, редактор „Русского курьера“, заплатил за перевод одной сотруднице по три четверти копейки за строку, а другой по копейке. Все нуждающиеся промолчали. Я написал на клочке бумаги следующий экспромт:
Правда, на статьи Гиляровского – и про спичечные фабрики, и про другие проблемы все-таки нашелся щедрый покупатель – «Русские ведомости». Не долго думая, Владимир Алексеевич покинул Пастухова навсегда. О чем не пожалел ни разу. Более того, смена газеты пошла Гиляровскому на пользу. Его секретарь Н. Морозов писал: «Работая в „Русских ведомостях“, В. А. Гиляровский значительно расширил круг своих литературных знакомств и связей. Он не раз говорил, что время работы в этой газете считал счастливейшим в своей жизни. Там в то время сотрудничали лучшие представители русской литературы: Л. Н. Толстой, Н. Г. Чернышевский, Глеб Успенский, Н. К. Михайловский, Д. Н. Мамин-Сибиряк и другие».
«Русские ведомости» были газетой солидной. Николай Морозов, секретарь Гиляровского, писал в мемуарах: «Иначе выглядели „Русские ведомости“. Здесь посетителя встречал в прихожей швейцар, чего не было в „Московском листке“. Швейцар Леонтий, служивший в газете почти с ее основания, был человек степенный, грамотный. На нем сверкал галунами и медными пуговицами длинный форменный сюртук с карманами в задних фалдах. Так одевали привратников в банках, клубах и в некоторых богатых домах.
По лестнице сходит престарелый профессор Д. Н. Анучин – антрополог, географ, этнограф, имеющий сотни научных трудов; он, как один из создателей, руководит всей хозяйственной частью газеты, и его чаще всех можно встретить в редакции. Появляется А. П. Лукин, пишущий под псевдонимом «Скромный наблюдатель», полный, в черном сюртуке, – он тоже пайщик газеты. Кого здесь не встретишь – редактора ли газеты В. М. Соболевского, высокого, величественного; горбуна ли Григория Аветовича Джаншиева, молодого ли профессора А. А. Мануйлова, – от всех веет важным спокойствием, изысканной вежливостью и подчеркнутым сознанием своего превосходства по отношению к тем, кто ниже их».
Кстати, именно тогда Владимир Алексеевич начал систематически и много писать для других популярных изданий – «Русская мысль», «Новое время», «Будильник». Большинство его коллег и не мечтали о подобной славе.
Конечно, не все в отношениях с редакциями складывалось безмятежно. В частности, уже упомянутый Н. Лейкин, редактор петербургского журнала «Осколки», часто предъявлял довольно странные претензии. Например, такие: «Хотелось бы, чтобы Вы захватили в обозрение побольше предметов, а не касались бы чего-нибудь одного. Лупите купца всякого сколько влезет, лупите актера, чиновничество, думу, но только не хвалите, „Осколки“ для похвалы не издаются. Проберите-ка хорошенько московских кутил, безобразников, рестораторов, трактирщиков».
Или, в другой раз: «Что за несчастье, мы не можем с Вами никак спеться... Я не хочу этим сказать, что пристав, урядник должны быть изъяты из „Осколков“. Нет. В другом каком-нибудь виде, вот хоть бы, например, так, как у Вас был помещен рассказ в „Развлечении“, где урядник пишет протокол об упадке с крыши. Тогда милости просим... Стихотворение „Убит“ потому возвращаю, что слишком мрачно, а во-вторых, Вы вздумали обличать... Далее, тема „Наши санитары“ чересчур утрирована... Вторая тема о Ланине. Я вовсе не желаю нападать на Ланина, ибо это вышло бы – своя своих не познаша».
Этого можно ругать, этого нельзя. Об этом можно писать, а об этом нельзя. Просто какие-то интриги испанского двора. Поди тут разберись.
Но наш герой старался разбираться.
Влюбился наш герой не шуточно. Писал своей невесте: «Ты одна для меня все на свете... Передо мной на столе, заваленном листами исписанной бумаги, стоит дорогая мне карточка с венком из колосьев и цветов на густой русой косе... И работается с удовольствием, с радостью».
Эта фотография стояла на его столе на протяжении всей его жизни.
Венчание было скромным, в маленькой, неприметной церкви Святого мученика Ианнуария при Запасном дворце (площадь Красных ворот). Со стороны Гиляровского присутствовали только два человека – Антон Павлович Чехов и репортер Русаков (который, можно сказать, только этим и вошел в историю).
Е. Киселева, родственница Гиляровского, писала: «По характеру своему Мария Ивановна была совершенной противоположностью дяде Гиляю. Замкнутая, очень спокойная, с постоянством привычек и нелюбовью к передвижениям, даже поездки в Крым ради здоровья дочери были для нее нежелательны. Мария Ивановна проводила свою жизнь дома неутомимым, бдительным и никем не заменимым стражем его благополучия. Дядя Гиляй, как бы ни был занят, с себя никогда хозяйственных забот не снимал, оставался деятельным и заботливым хозяином. И все же основой дома была Мария Ивановна.
Для Гиляя, который мог иногда сообщить о себе через два-три дня, сдержанность Марии Ивановны, ее привязанность к дому были драгоценными качествами.
При этом она смогла наполнить дом женским уютом, держалась просто и доброжелательно, люди с ней не испытывали натянутости или скованности. Ее отношение к человеку было искренним, обращение приветливым. Мария Ивановна вызывала желание задержаться в Столешниках, поговорить с ней в обстановке, не сверкающей красным деревом, изысканным хрусталем люстр, но согревающей дивным и драгоценным огнем человеческой теплоты».
Мария Ивановна прекрасно готовила, варила варенье, делала домашние настойки, шила, вязала, была интеллигентной, мудрой и даже помогала Гиляровскому в его работе. Часто совмещала это всё – в чане на кухне варится варенье, Мария Ивановна беседует с Чеховым и Куприным, ожидающими возвращения хозяина дома, и при этом у нее в руках мелькают спицы.
В семейной жизни нашему герою явно повезло. И он, естественно, это ценил – ни разу не сказал своей жене грубого слова. И всегда дарил ей первый экземпляр своих книг. А когда хозяйка дома увлеклась вдруг вегетарианством – не перечил. Спокойно поедал морковные котлетки. Правда, перед обедом заворачивал в трактир, ел расстегаев, заливного поросенка и другие яства. А морковные котлетки были вроде как десертом.
Спустя год после свадьбы у Гиляровского родился сын. Пришлось снимать дачу, в Красково.
Каждый день после работы спешил на Рязанский вокзал, на поезд. Привозил всевозможные гостинцы (например, все из того же Охотного ряда). Семейная жизнь несколько изменила его. Наш герой сделался романтичнее. Специально ходил к своей даче мимо чьей-то заброшенной старой усадьбы. Любовался. Писал: «Странное чувство является при виде развалин дома. Высокие колонны украшают дом, верх которых был увенчан когда-то прекрасной, но уже полуобвалившейся лепниной. Могилой смотрит дом со своими полузабитыми окнами, нежилой черной темнотой...
Отсветы заката нет-нет да и блеснут в уцелевшем осколке богемского стекла, в окнах второго этажа, и исчезнут, и снова та же могила. Из разбитых окон и щелей дощатых колонн то и дело вылетают галки и опять возвращаются в свое гнездо. Даже змеи, злобно шипя, выглядывают из расщелин каменной широкой лестницы, ведущей в сад... А вид на пруды с лестницы восхитительный. Лестница спускается в большой цветник, окруженный кустами дорогих растений... Цветник кончается обрывом, а под ним, как в глубокой пропасти, то отражая светлое небо, то вековые сосны, блестит и чернеется ряд прудов. На среднем пруду круглый островок с руинами когда-то щегольского павильона. Здесь пускались роскошные фейерверки, на этом островке лилось вино рекой и потехи барские придумывались. А за прудами виднеются запущенные роскошные поля. Там во время этих пикников ручьем лился крестьянский пот, под сохой гнулась спина мужицкая, и заскорузлые руки неустанно работали, добывая деньги на эти вина. Павильон разрушился, от барского дома остались одни развалины, а пот мужицкий все льется, заскорузлые руки все добывают деньги».
Если бы не социальная концовка, не узнать бы нам стиль Гиляровского.
И в 1884 году выходит в свет, можно сказать, шедевр этого жанра.
Задача ставилась простая и бесхитростная – поведать о том, как в Москве пробивается артезианский колодец. Но как наш герой к этому подошел!
«Мой проводник зажег свечу.
Перед нами зияло черное отверстие подземной штольни, обложенное досками. Над ним спускался канат с крючком. Кругом весь пол был усыпан влажными осколками и грязью, вытащенной из земли. У самого края ямы стоял на рельсах пустой вагончик, облепленный той же грязью. Слева ямы спускалась деревянная, коленчатая лестница с перилами и мало-помалу уходила в мрак подземелья. С каждым шагом вниз пламя свечи становилось все ярче и ярче и вырисовывало на бревенчатой стене силуэты. Дневной свет не без борьбы уступал свое место слабому пламени свечки. Через минуту кругом стало темно, как в заколоченном гробу.
С каждым шагом, с каждой ступенькой вниз меня обдавало все более и более холодной, до кости пронизывающей сыростью. А тихо было, как в могиле. Только ручей под ногами шумел, да вторили ему десятки ручейков, выбивавшихся из каменной стены. Передо мною был низкий и, казалось, бесконечный темный коридор. Я взглянул вверх. Над головой виднелось узенькое окошечко синеватого дневного света – это было отверстие шахты, через которое мы спустились. Узкая лестница уходила вверх какими-то странно освещенными зигзагами и серебрилась на самом верхнем колене».
Проводник репортера, настоящий, в общем-то, герой, был аккуратно отодвинут в сторону. В центр повествования поставлен был сам Гиляровский – еще бы, ведь не побоялся же, залез под землю. Хотя бояться было абсолютно нечего. Множество рабочих проводили здесь целые дни и ничего не опасались. Главное – во время взрыва спрятаться в особенную западню, да понадежнее загородиться досками.
Но именно этот момент Владимир Алексеевич и выбрал для геройства.
«Рабочие зажгли фитили и побежали к западне, тяжело хлопая по воде. Мы все плотно прижались к стене, а один стал закрывать отверстие деревянной ставней. До нас доносился сухой треск горящих фитилей.
Я из любопытства немного отодвинул ставню и просунул голову, но рабочий быстро отодвинул меня назад.
– Куда суешься – убьет! Во какие сахары полетят.
Не успел он вымолвить, как раздался страшный треск, за ним другой, потом третий, затем оглушительный грохот каких-то сталкивавшихся масс, – и мимо нас пролетела целая груда осколков и глыб».
Имел ли в самом деле место инцидент с просовыванием головы или же нет – не важно, да и не проверишь. Владимир Алексеевич старательно лепил имидж отважного героя-репортера. И осуждать его за это не приходится. Плох тот репортер, который равнодушен к славе.
Впрочем, с точки зрения саморекламы, самым эффективным был другой репортаж Гиляровского, но тоже про подземную Москву. Он был озаглавлен: «Полчаса в катакомбах» и посвящался Неглинке, текущей в трубе.
«Я подтянул выше мои охотничьи сапоги, застегнул на все пуговицы кожаный пиджак и стал спускаться.
Локти и плечи задевали за стенки трубы. Руками приходилось крепко держаться за грязные ступени отвесно стоявшей, качающейся лестницы, поддерживаемой, впрочем, рабочим, оставшимся наверху.
С каждым шагом вниз зловоние становилось все сильнее и сильнее. Становилось жутко. Наконец послышались шум воды и хлюпанье.
Я посмотрел наверх. Мне видны были только четырехугольник голубого, яркого неба и лицо рабочего, державшего лестницу.
Холодная, до костей пронизывающая сырость охватила меня. Наконец я спустился на последнюю ступеньку и, осторожно опуская ногу, почувствовал, как о носок сапога зашуршала струя воды».
Страшно? То-то же. Да только зря Владимир Алексеевич нагнетал жути. В этом путешествии не было ровным счетом ничего особенного. Да и страховали его, по обыкновению:
«– Опускайся смелей; становись, неглубоко туточка! – глухо, гробовым голосом сказал мне рабочий».
Чем рисковал Владимир Алексеевич? Естественно, ничем. Так почему же до сих пор поход по дну подземной речки в сопровождении квалифицированного проводника считается одним из его главных подвигов? Почему он, строго говоря, присвоил славу, ну хотя бы того самого проводника, который в том коллекторе проводил уйму времени, а не полчаса, которые выдержал наш герой? Да и заходил в места, более опасные и заповедные, нежели тот коротенький маршрут, которым он провел нашего репортера?
Видимо, потому, что Гиляровский был первым из пишущих людей, который залез в речку с целью написать об этом в газете. До него все роли были строго распределены. Рабочие обслуживают реку и не вмешиваются в дела интеллигенции. Интеллигенция ходит в театры, спорит о политике, читает книжки, а под землю – ни ногой. Разве что в собственный подпол за очередной бутылочкой смородиновки. И газеты, разумеется, дело интеллигенции, а не рабочего – пусть и квалифицированного, но малообразованного.
Гиляровский все смешал. Он вдруг схватил интеллигенцию в ухватистый кулак и сунул мордой в страшную дыру колодца на Цветном бульваре. И сделал это именно молодой беспринципный репортер, а вовсе не рабочий-проводник. А следовательно, и слава – репортеру.
«Я... прошел по колено в бурлящей воде шагов десять. Остановился. Кругом меня был мрак. Мрак непроницаемый, полнейшее отсутствие света. Я повертывал голову во все стороны, но глаз мой ничего не различал. Я задел обо что-то головой, поднял руку и нащупал мокрый, холодный, бородавчатый, покрытый слизью каменный свод и нервно отдернул руку... Даже страшно стало».
Разве смог бы работяга написать такое? Ни за что! Ему не страшно, он живет средь этой слизи. А Гиляровский был представителем интеллигенции.
Прошло тридцать минут, и проводник-рабочий, с облегчением вздохнув, приступил к выполнению своих прямых обязанностей. С облегчением вздохнул и Гиляровский. И поехал отмываться в баню с тем, чтобы потом, в свежей сорочке сесть за свой редакционный стол и поведать всей России, какие ужасы он пережил.
Владимир Алексеевич всерьез работал над своим имиджем – отважного героя, обладателя инсайдерской информации из всех социальных московских слоев и одновременно своего в доску парня.
«Я не любил работать в редакции – уж очень чинно и холодно среди застегнутых черных сюртуков, всех этих прекрасных людей, больших людей, но скучных. То ли дело в типографии! Наборщики – это моя любовь. Влетаешь с известием, и сразу все смотрят: что-нибудь новое привез! Первым делом открываю табакерку. Рады оторваться от скучной ловли букашек. Два-три любителя – потом я их развел много – подойдут, понюхают табаку и чихают. Смех, веселье! И метранпаж рад – после минутного веселого отдыха лучше работают.
– Что нового принесли? – любопытствует метранпаж...
– Да вот, буду сдавать...
И бегу в корректорскую. Пишу на узких полосках, отрываю и по десяти строчек отсылаю в набор, если срочное и интересное известие, а время позднее. Когда очень эффектное – наборщики волнуются, шепчутся, читают кусочками раньше набора. И понятно: ведь одеревенеешь стоять за пахучими кассами и ловить, не глядя, освинцованными пальцами яти и еры, бабашки и лапочки или выскребать неуловимые шпации».
Сколько здесь всяческих выгод для имиджа! И демократичность (дескать, я с ними, с простыми рабочими), и забота о людях (развеселю, табачком угощу), и намек на оперативность своей информации (сразу – в набор) и на собственную исключительность (никому не доверяют, а мне – можно).
Очерки были, разумеется, написаны, поданы Пастухову. Тот же, с присущей ему деловой циничностью, сказал:
– Не нашего ума дело защищать рабочих.
Когда газета стала приносить доход, Пастухов даже и не подумал увеличить гонорар или же как-нибудь иначе улучшить жизнь своих репортеров. Всю прибыль Николай Иванович тратил лишь на себя. Впрочем, Пастухов был в этом не одинок. Владимир Алексеевич писал: «За последнее время двинулись „Новости дня“, и редактор начал зазнаваться. Нанял прекрасную квартиру, обзавелся обстановкой и, ровно ничего не делая, получает барыши, между тем как мы из-за куска хлеба работаем до упаду... Пастухов так же начинал „Московский листок“... Ездил, бегал, кланялся всем, прося не оставить его, поддержать новое дело, а потом отъелся и сел на шею сотрудникам... Досадно работать на этих хамов-дармоедов... Жаль тратить силы на них, а приходится, зато сознание чести и собственного достоинства при нас! Это сознание облегчает тягость положения многих, а у меня еще больше. „Либерал“, пишущий красно, господин Ланин, редактор „Русского курьера“, заплатил за перевод одной сотруднице по три четверти копейки за строку, а другой по копейке. Все нуждающиеся промолчали. Я написал на клочке бумаги следующий экспромт:
Злит меня это хамство кулаков-редакторов и безвыходное положение мелких сотрудников... Ужасно положение репортера, честно относящегося к делу, за каждую строку заметки приходится перестрадать».
«Курьер» гуманный, орган честный,
Служивший истине всегда
И миру целому известный
Поборник женского труда,
Идеи братства и свободы
Ты так отстаивал, мой друг,
А женщинам за переводы
Платить копейку начал вдруг...
Правда, на статьи Гиляровского – и про спичечные фабрики, и про другие проблемы все-таки нашелся щедрый покупатель – «Русские ведомости». Не долго думая, Владимир Алексеевич покинул Пастухова навсегда. О чем не пожалел ни разу. Более того, смена газеты пошла Гиляровскому на пользу. Его секретарь Н. Морозов писал: «Работая в „Русских ведомостях“, В. А. Гиляровский значительно расширил круг своих литературных знакомств и связей. Он не раз говорил, что время работы в этой газете считал счастливейшим в своей жизни. Там в то время сотрудничали лучшие представители русской литературы: Л. Н. Толстой, Н. Г. Чернышевский, Глеб Успенский, Н. К. Михайловский, Д. Н. Мамин-Сибиряк и другие».
«Русские ведомости» были газетой солидной. Николай Морозов, секретарь Гиляровского, писал в мемуарах: «Иначе выглядели „Русские ведомости“. Здесь посетителя встречал в прихожей швейцар, чего не было в „Московском листке“. Швейцар Леонтий, служивший в газете почти с ее основания, был человек степенный, грамотный. На нем сверкал галунами и медными пуговицами длинный форменный сюртук с карманами в задних фалдах. Так одевали привратников в банках, клубах и в некоторых богатых домах.
По лестнице сходит престарелый профессор Д. Н. Анучин – антрополог, географ, этнограф, имеющий сотни научных трудов; он, как один из создателей, руководит всей хозяйственной частью газеты, и его чаще всех можно встретить в редакции. Появляется А. П. Лукин, пишущий под псевдонимом «Скромный наблюдатель», полный, в черном сюртуке, – он тоже пайщик газеты. Кого здесь не встретишь – редактора ли газеты В. М. Соболевского, высокого, величественного; горбуна ли Григория Аветовича Джаншиева, молодого ли профессора А. А. Мануйлова, – от всех веет важным спокойствием, изысканной вежливостью и подчеркнутым сознанием своего превосходства по отношению к тем, кто ниже их».
Кстати, именно тогда Владимир Алексеевич начал систематически и много писать для других популярных изданий – «Русская мысль», «Новое время», «Будильник». Большинство его коллег и не мечтали о подобной славе.
Конечно, не все в отношениях с редакциями складывалось безмятежно. В частности, уже упомянутый Н. Лейкин, редактор петербургского журнала «Осколки», часто предъявлял довольно странные претензии. Например, такие: «Хотелось бы, чтобы Вы захватили в обозрение побольше предметов, а не касались бы чего-нибудь одного. Лупите купца всякого сколько влезет, лупите актера, чиновничество, думу, но только не хвалите, „Осколки“ для похвалы не издаются. Проберите-ка хорошенько московских кутил, безобразников, рестораторов, трактирщиков».
Или, в другой раз: «Что за несчастье, мы не можем с Вами никак спеться... Я не хочу этим сказать, что пристав, урядник должны быть изъяты из „Осколков“. Нет. В другом каком-нибудь виде, вот хоть бы, например, так, как у Вас был помещен рассказ в „Развлечении“, где урядник пишет протокол об упадке с крыши. Тогда милости просим... Стихотворение „Убит“ потому возвращаю, что слишком мрачно, а во-вторых, Вы вздумали обличать... Далее, тема „Наши санитары“ чересчур утрирована... Вторая тема о Ланине. Я вовсе не желаю нападать на Ланина, ибо это вышло бы – своя своих не познаша».
Этого можно ругать, этого нельзя. Об этом можно писать, а об этом нельзя. Просто какие-то интриги испанского двора. Поди тут разберись.
Но наш герой старался разбираться.
* * *
В 1884 году Владимир Алексеевич женился на Марии Ивановне Мурзиной, милой и обаятельной девушке. Мария Ивановна была сиротой, которую приютило семейство садовода Оттона Матвеевича Баума. Она окончила гимназию в Пензе и получила право работать домашней учительницей. Но судьба распорядилась иначе – Мария Ивановна стала домашней хозяйкой.Влюбился наш герой не шуточно. Писал своей невесте: «Ты одна для меня все на свете... Передо мной на столе, заваленном листами исписанной бумаги, стоит дорогая мне карточка с венком из колосьев и цветов на густой русой косе... И работается с удовольствием, с радостью».
Эта фотография стояла на его столе на протяжении всей его жизни.
Венчание было скромным, в маленькой, неприметной церкви Святого мученика Ианнуария при Запасном дворце (площадь Красных ворот). Со стороны Гиляровского присутствовали только два человека – Антон Павлович Чехов и репортер Русаков (который, можно сказать, только этим и вошел в историю).
Е. Киселева, родственница Гиляровского, писала: «По характеру своему Мария Ивановна была совершенной противоположностью дяде Гиляю. Замкнутая, очень спокойная, с постоянством привычек и нелюбовью к передвижениям, даже поездки в Крым ради здоровья дочери были для нее нежелательны. Мария Ивановна проводила свою жизнь дома неутомимым, бдительным и никем не заменимым стражем его благополучия. Дядя Гиляй, как бы ни был занят, с себя никогда хозяйственных забот не снимал, оставался деятельным и заботливым хозяином. И все же основой дома была Мария Ивановна.
Для Гиляя, который мог иногда сообщить о себе через два-три дня, сдержанность Марии Ивановны, ее привязанность к дому были драгоценными качествами.
При этом она смогла наполнить дом женским уютом, держалась просто и доброжелательно, люди с ней не испытывали натянутости или скованности. Ее отношение к человеку было искренним, обращение приветливым. Мария Ивановна вызывала желание задержаться в Столешниках, поговорить с ней в обстановке, не сверкающей красным деревом, изысканным хрусталем люстр, но согревающей дивным и драгоценным огнем человеческой теплоты».
Мария Ивановна прекрасно готовила, варила варенье, делала домашние настойки, шила, вязала, была интеллигентной, мудрой и даже помогала Гиляровскому в его работе. Часто совмещала это всё – в чане на кухне варится варенье, Мария Ивановна беседует с Чеховым и Куприным, ожидающими возвращения хозяина дома, и при этом у нее в руках мелькают спицы.
В семейной жизни нашему герою явно повезло. И он, естественно, это ценил – ни разу не сказал своей жене грубого слова. И всегда дарил ей первый экземпляр своих книг. А когда хозяйка дома увлеклась вдруг вегетарианством – не перечил. Спокойно поедал морковные котлетки. Правда, перед обедом заворачивал в трактир, ел расстегаев, заливного поросенка и другие яства. А морковные котлетки были вроде как десертом.
Спустя год после свадьбы у Гиляровского родился сын. Пришлось снимать дачу, в Красково.
Каждый день после работы спешил на Рязанский вокзал, на поезд. Привозил всевозможные гостинцы (например, все из того же Охотного ряда). Семейная жизнь несколько изменила его. Наш герой сделался романтичнее. Специально ходил к своей даче мимо чьей-то заброшенной старой усадьбы. Любовался. Писал: «Странное чувство является при виде развалин дома. Высокие колонны украшают дом, верх которых был увенчан когда-то прекрасной, но уже полуобвалившейся лепниной. Могилой смотрит дом со своими полузабитыми окнами, нежилой черной темнотой...
Отсветы заката нет-нет да и блеснут в уцелевшем осколке богемского стекла, в окнах второго этажа, и исчезнут, и снова та же могила. Из разбитых окон и щелей дощатых колонн то и дело вылетают галки и опять возвращаются в свое гнездо. Даже змеи, злобно шипя, выглядывают из расщелин каменной широкой лестницы, ведущей в сад... А вид на пруды с лестницы восхитительный. Лестница спускается в большой цветник, окруженный кустами дорогих растений... Цветник кончается обрывом, а под ним, как в глубокой пропасти, то отражая светлое небо, то вековые сосны, блестит и чернеется ряд прудов. На среднем пруду круглый островок с руинами когда-то щегольского павильона. Здесь пускались роскошные фейерверки, на этом островке лилось вино рекой и потехи барские придумывались. А за прудами виднеются запущенные роскошные поля. Там во время этих пикников ручьем лился крестьянский пот, под сохой гнулась спина мужицкая, и заскорузлые руки неустанно работали, добывая деньги на эти вина. Павильон разрушился, от барского дома остались одни развалины, а пот мужицкий все льется, заскорузлые руки все добывают деньги».
Если бы не социальная концовка, не узнать бы нам стиль Гиляровского.
* * *
Владимир Алексеевич довольно быстро понял, как нужно с максимальной пользой для себя писать газетный репортаж. Уйма народу платит деньги, и немаленькие, для того, чтобы прославиться в газетах, чтобы о них опубликовали хоть абзац, хоть строчку. А у репортера есть возможность получать все это задарма, притом в больших количествах. Рецепт предельно прост – делать себя героем собственных статей. При этом именно героем, а не просто рядовым участником.И в 1884 году выходит в свет, можно сказать, шедевр этого жанра.
Задача ставилась простая и бесхитростная – поведать о том, как в Москве пробивается артезианский колодец. Но как наш герой к этому подошел!
«Мой проводник зажег свечу.
Перед нами зияло черное отверстие подземной штольни, обложенное досками. Над ним спускался канат с крючком. Кругом весь пол был усыпан влажными осколками и грязью, вытащенной из земли. У самого края ямы стоял на рельсах пустой вагончик, облепленный той же грязью. Слева ямы спускалась деревянная, коленчатая лестница с перилами и мало-помалу уходила в мрак подземелья. С каждым шагом вниз пламя свечи становилось все ярче и ярче и вырисовывало на бревенчатой стене силуэты. Дневной свет не без борьбы уступал свое место слабому пламени свечки. Через минуту кругом стало темно, как в заколоченном гробу.
С каждым шагом, с каждой ступенькой вниз меня обдавало все более и более холодной, до кости пронизывающей сыростью. А тихо было, как в могиле. Только ручей под ногами шумел, да вторили ему десятки ручейков, выбивавшихся из каменной стены. Передо мною был низкий и, казалось, бесконечный темный коридор. Я взглянул вверх. Над головой виднелось узенькое окошечко синеватого дневного света – это было отверстие шахты, через которое мы спустились. Узкая лестница уходила вверх какими-то странно освещенными зигзагами и серебрилась на самом верхнем колене».
Проводник репортера, настоящий, в общем-то, герой, был аккуратно отодвинут в сторону. В центр повествования поставлен был сам Гиляровский – еще бы, ведь не побоялся же, залез под землю. Хотя бояться было абсолютно нечего. Множество рабочих проводили здесь целые дни и ничего не опасались. Главное – во время взрыва спрятаться в особенную западню, да понадежнее загородиться досками.
Но именно этот момент Владимир Алексеевич и выбрал для геройства.
«Рабочие зажгли фитили и побежали к западне, тяжело хлопая по воде. Мы все плотно прижались к стене, а один стал закрывать отверстие деревянной ставней. До нас доносился сухой треск горящих фитилей.
Я из любопытства немного отодвинул ставню и просунул голову, но рабочий быстро отодвинул меня назад.
– Куда суешься – убьет! Во какие сахары полетят.
Не успел он вымолвить, как раздался страшный треск, за ним другой, потом третий, затем оглушительный грохот каких-то сталкивавшихся масс, – и мимо нас пролетела целая груда осколков и глыб».
Имел ли в самом деле место инцидент с просовыванием головы или же нет – не важно, да и не проверишь. Владимир Алексеевич старательно лепил имидж отважного героя-репортера. И осуждать его за это не приходится. Плох тот репортер, который равнодушен к славе.
Впрочем, с точки зрения саморекламы, самым эффективным был другой репортаж Гиляровского, но тоже про подземную Москву. Он был озаглавлен: «Полчаса в катакомбах» и посвящался Неглинке, текущей в трубе.
«Я подтянул выше мои охотничьи сапоги, застегнул на все пуговицы кожаный пиджак и стал спускаться.
Локти и плечи задевали за стенки трубы. Руками приходилось крепко держаться за грязные ступени отвесно стоявшей, качающейся лестницы, поддерживаемой, впрочем, рабочим, оставшимся наверху.
С каждым шагом вниз зловоние становилось все сильнее и сильнее. Становилось жутко. Наконец послышались шум воды и хлюпанье.
Я посмотрел наверх. Мне видны были только четырехугольник голубого, яркого неба и лицо рабочего, державшего лестницу.
Холодная, до костей пронизывающая сырость охватила меня. Наконец я спустился на последнюю ступеньку и, осторожно опуская ногу, почувствовал, как о носок сапога зашуршала струя воды».
Страшно? То-то же. Да только зря Владимир Алексеевич нагнетал жути. В этом путешествии не было ровным счетом ничего особенного. Да и страховали его, по обыкновению:
«– Опускайся смелей; становись, неглубоко туточка! – глухо, гробовым голосом сказал мне рабочий».
Чем рисковал Владимир Алексеевич? Естественно, ничем. Так почему же до сих пор поход по дну подземной речки в сопровождении квалифицированного проводника считается одним из его главных подвигов? Почему он, строго говоря, присвоил славу, ну хотя бы того самого проводника, который в том коллекторе проводил уйму времени, а не полчаса, которые выдержал наш герой? Да и заходил в места, более опасные и заповедные, нежели тот коротенький маршрут, которым он провел нашего репортера?
Видимо, потому, что Гиляровский был первым из пишущих людей, который залез в речку с целью написать об этом в газете. До него все роли были строго распределены. Рабочие обслуживают реку и не вмешиваются в дела интеллигенции. Интеллигенция ходит в театры, спорит о политике, читает книжки, а под землю – ни ногой. Разве что в собственный подпол за очередной бутылочкой смородиновки. И газеты, разумеется, дело интеллигенции, а не рабочего – пусть и квалифицированного, но малообразованного.
Гиляровский все смешал. Он вдруг схватил интеллигенцию в ухватистый кулак и сунул мордой в страшную дыру колодца на Цветном бульваре. И сделал это именно молодой беспринципный репортер, а вовсе не рабочий-проводник. А следовательно, и слава – репортеру.
«Я... прошел по колено в бурлящей воде шагов десять. Остановился. Кругом меня был мрак. Мрак непроницаемый, полнейшее отсутствие света. Я повертывал голову во все стороны, но глаз мой ничего не различал. Я задел обо что-то головой, поднял руку и нащупал мокрый, холодный, бородавчатый, покрытый слизью каменный свод и нервно отдернул руку... Даже страшно стало».
Разве смог бы работяга написать такое? Ни за что! Ему не страшно, он живет средь этой слизи. А Гиляровский был представителем интеллигенции.
Прошло тридцать минут, и проводник-рабочий, с облегчением вздохнув, приступил к выполнению своих прямых обязанностей. С облегчением вздохнул и Гиляровский. И поехал отмываться в баню с тем, чтобы потом, в свежей сорочке сесть за свой редакционный стол и поведать всей России, какие ужасы он пережил.
* * *
Со временем сформировался стиль работы Гиляровского. Излишней щепетильностью он, разумеется, не отличался – да и профессия этого не предполагала. Кроме осведомителей из воровского мира обзавелся собственным осведомителем из правоохранительных структур: «Я приспособил сотрудничать небольшого чиновника из канцелярии оберполицмейстера, через руки которого проходили к начальству все экстренные телеграммы и доклады приставов о происшествиях. Чиновник брал из них самый свежий материал и ночью приносил мне его в корректорскую. Благодаря ему мы не пропускали ни одного интересного события и обгоняли другие газеты».Владимир Алексеевич всерьез работал над своим имиджем – отважного героя, обладателя инсайдерской информации из всех социальных московских слоев и одновременно своего в доску парня.
«Я не любил работать в редакции – уж очень чинно и холодно среди застегнутых черных сюртуков, всех этих прекрасных людей, больших людей, но скучных. То ли дело в типографии! Наборщики – это моя любовь. Влетаешь с известием, и сразу все смотрят: что-нибудь новое привез! Первым делом открываю табакерку. Рады оторваться от скучной ловли букашек. Два-три любителя – потом я их развел много – подойдут, понюхают табаку и чихают. Смех, веселье! И метранпаж рад – после минутного веселого отдыха лучше работают.
– Что нового принесли? – любопытствует метранпаж...
– Да вот, буду сдавать...
И бегу в корректорскую. Пишу на узких полосках, отрываю и по десяти строчек отсылаю в набор, если срочное и интересное известие, а время позднее. Когда очень эффектное – наборщики волнуются, шепчутся, читают кусочками раньше набора. И понятно: ведь одеревенеешь стоять за пахучими кассами и ловить, не глядя, освинцованными пальцами яти и еры, бабашки и лапочки или выскребать неуловимые шпации».
Сколько здесь всяческих выгод для имиджа! И демократичность (дескать, я с ними, с простыми рабочими), и забота о людях (развеселю, табачком угощу), и намек на оперативность своей информации (сразу – в набор) и на собственную исключительность (никому не доверяют, а мне – можно).