Страница:
Один из членов политбюро компартии Украины потребовал решительных мер:
– Явных врагов надо было сажать в тюрьму. Виноваты секретарь ЦК по идеологии и отделы ЦК – что не сажали. А Овчаренко еще говорил мне: «Ты что, крови хочешь?»
Вслед за Шелестом в сентябре 1972 года сняли с должности секретаря ЦК компартии Украины и вывели из политбюро Федора Овчаренко. Его пригласил к себе Щербицкий:
– Вам как технарю трудно решать идеологические вопросы. У вас есть специальность, поэтому переход на научную работу не будет для вас связан с проблемами. Давайте подумаем о новом секретаре. Это сложный вопрос. Среди членов ЦК я его не вижу. Посоветуйте. На политбюро Щербицкий объявил:
– Товарищ Овчаренко подал заявление об освобождении его с должности секретаря ЦК компартии Украины по состоянию здоровья и просит перевести его на научную работу.
На пленуме ЦК Щербицкий говорил уже жестче:
– Товарищ Овчаренко неудовлетворительно занимался идеологической работой.
Партийный руководитель Днепропетровска Алексей Федосеевич Ватченко добавил:
– Очевидно проявление либерализма к националистам со стороны Шелеста и Овчаренко. Надо в партийном порядке рассмотреть их работу.
31 октября Щербицкий рапортовал в Москву:
«С 1968 г. секретарем ЦК КП Украины работал тов. Овчаренко Ф. Д. Занимаясь вопросами идеологической работы, он допустил серьезные ошибки и недостатки. В некоторых вопросах, особенно в осуществлении национальной политики партии, занимал нечеткие позиции…
На тов. Овчаренко Ф. Д. лежит значительная доля вины за то, что в ряде случаев не давался решительный отпор проявлениям украинского буржуазного национализма и сионизма… В работе с творческой и научной интеллигенцией допускал заигрывание и даже брал под защиту некоторых литераторов и ученых, допустивших серьезные идейные срывы… Авторитетом среди партийного актива и интеллигенции не пользовался».
До перехода на партийную работу Овчаренко руководил Институтом коллоидной химии и химии воды, в этот институт и вернулся, но уже не директором.
А карьера украинского идеолога Валентина Ефимовича Маланчука неожиданно пошла в гору. В Москве его считали главным борцом против национализма. Щербицкого убедили в том, что Маланчук – тот человек, который ему нужен. Сам Валентин Ефимович в июле 1972 года обратился с письмом к новому первому секретарю ЦК компартии Украины, жалуясь на то, что его «многие годы травят националисты». Письмо Маланчук написал на русском языке. Он напомнил Щербицкому:
К вождю опасно обращаться на «ты»
Подгорного просят покинуть президиум
– Явных врагов надо было сажать в тюрьму. Виноваты секретарь ЦК по идеологии и отделы ЦК – что не сажали. А Овчаренко еще говорил мне: «Ты что, крови хочешь?»
Вслед за Шелестом в сентябре 1972 года сняли с должности секретаря ЦК компартии Украины и вывели из политбюро Федора Овчаренко. Его пригласил к себе Щербицкий:
– Вам как технарю трудно решать идеологические вопросы. У вас есть специальность, поэтому переход на научную работу не будет для вас связан с проблемами. Давайте подумаем о новом секретаре. Это сложный вопрос. Среди членов ЦК я его не вижу. Посоветуйте. На политбюро Щербицкий объявил:
– Товарищ Овчаренко подал заявление об освобождении его с должности секретаря ЦК компартии Украины по состоянию здоровья и просит перевести его на научную работу.
На пленуме ЦК Щербицкий говорил уже жестче:
– Товарищ Овчаренко неудовлетворительно занимался идеологической работой.
Партийный руководитель Днепропетровска Алексей Федосеевич Ватченко добавил:
– Очевидно проявление либерализма к националистам со стороны Шелеста и Овчаренко. Надо в партийном порядке рассмотреть их работу.
31 октября Щербицкий рапортовал в Москву:
«С 1968 г. секретарем ЦК КП Украины работал тов. Овчаренко Ф. Д. Занимаясь вопросами идеологической работы, он допустил серьезные ошибки и недостатки. В некоторых вопросах, особенно в осуществлении национальной политики партии, занимал нечеткие позиции…
На тов. Овчаренко Ф. Д. лежит значительная доля вины за то, что в ряде случаев не давался решительный отпор проявлениям украинского буржуазного национализма и сионизма… В работе с творческой и научной интеллигенцией допускал заигрывание и даже брал под защиту некоторых литераторов и ученых, допустивших серьезные идейные срывы… Авторитетом среди партийного актива и интеллигенции не пользовался».
До перехода на партийную работу Овчаренко руководил Институтом коллоидной химии и химии воды, в этот институт и вернулся, но уже не директором.
А карьера украинского идеолога Валентина Ефимовича Маланчука неожиданно пошла в гору. В Москве его считали главным борцом против национализма. Щербицкого убедили в том, что Маланчук – тот человек, который ему нужен. Сам Валентин Ефимович в июле 1972 года обратился с письмом к новому первому секретарю ЦК компартии Украины, жалуясь на то, что его «многие годы травят националисты». Письмо Маланчук написал на русском языке. Он напомнил Щербицкому:
«Могу ли я – сын своего отца, тяжело раненного 18 апреля 1941 г. бандитской пулей во время предвоенной „акции“ оуновцев, погибшего, будучи первым секретарем Лопатинского райкома партии 28 февраля 1945 г. в бою с бандеровской бандой, – иметь что-либо общее с национализмом, кроме лютой ненависти к нему, неустанной борьбы против него?»
Щербицкий написал на обращении Маланчука:
«1) Думаю, что идейно-политические позиции т. Маланчука ни у кого из коммунистов-интернационалистов не могут вызывать сомнения, и вопросы он ставит в принципе правильно.
2) Ознакомить членов Политбюро ЦК КП Украины и заведующих отделами ЦК.
Прошу внести предложения по конкретным вопросам».
На пленуме ЦК Маланчук был избран секретарем ЦК Украины по идеологии. Ему поручили избавиться от наследия Шелеста.
20 февраля 1973 года политбюро ЦК компартии Украины приняло постановление, помеченное грифом «особая папка» – о книге Шелеста:
«1. Отметить, что книга „Украшо наша Радянська“ по ряду важных принципиальных вопросов отходит от партийных, классовых позиций. В ней… идеализируется украинское казачество и Запорожская Сечь… не раскрывается сотрудничество украинского народа с русскими и другими братскими народами…
2. Отметить, что книга П. Е. Шелеста, как и другие его издания, были опубликованы им с нарушениями установленного порядка, без ведома ЦК КПСС и ЦК КП Украины.
3. Разъяснить партийному активу республики серьезные методологические, идейные ошибки и существенные недостатки книги П. Е. Шелеста «Украша наша Радяньска».
Подготовить и опубликовать в журнале «Коммунист Украины» рецензию на книгу П. Е. Шелеста. Считать необходимым после этого изъять указанную книгу из библиотечных фондов республики».
Разгромная статья появилась в апрельском номере республиканского партийного журнала. Шелест был еще членом политбюро, но понял, что ему нужно уходить. В последних числах апреля его вывели из состава высшего партийного руководства.
Щербицкий написал на обращении Маланчука:
«1) Думаю, что идейно-политические позиции т. Маланчука ни у кого из коммунистов-интернационалистов не могут вызывать сомнения, и вопросы он ставит в принципе правильно.
2) Ознакомить членов Политбюро ЦК КП Украины и заведующих отделами ЦК.
Прошу внести предложения по конкретным вопросам».
На пленуме ЦК Маланчук был избран секретарем ЦК Украины по идеологии. Ему поручили избавиться от наследия Шелеста.
20 февраля 1973 года политбюро ЦК компартии Украины приняло постановление, помеченное грифом «особая папка» – о книге Шелеста:
«1. Отметить, что книга „Украшо наша Радянська“ по ряду важных принципиальных вопросов отходит от партийных, классовых позиций. В ней… идеализируется украинское казачество и Запорожская Сечь… не раскрывается сотрудничество украинского народа с русскими и другими братскими народами…
2. Отметить, что книга П. Е. Шелеста, как и другие его издания, были опубликованы им с нарушениями установленного порядка, без ведома ЦК КПСС и ЦК КП Украины.
3. Разъяснить партийному активу республики серьезные методологические, идейные ошибки и существенные недостатки книги П. Е. Шелеста «Украша наша Радяньска».
Подготовить и опубликовать в журнале «Коммунист Украины» рецензию на книгу П. Е. Шелеста. Считать необходимым после этого изъять указанную книгу из библиотечных фондов республики».
Разгромная статья появилась в апрельском номере республиканского партийного журнала. Шелест был еще членом политбюро, но понял, что ему нужно уходить. В последних числах апреля его вывели из состава высшего партийного руководства.
К вождю опасно обращаться на «ты»
Почти одновременно Брежнев избавился от другого члена политбюро – Дмитрия Степановича Полянского.
Полянский сыграл важную роль в свержении Хрущева и занимал пост в политбюро по праву победителя. Наверное, не понимал, что те, кто помог новому хозяину прийти к власти, править страной вместе с ним не будут.
Когда 18 декабря 1966 года отмечалось шестидесятилетие Леонида Ильича и ему присвоили звание Героя Советского Союза, Полянский посвятил генеральному секретарю восторженное стихотворение, сравнив его с Лениным.
С Брежневым они были на «ты» и называли друг друга по имени. Со временем Леониду Ильичу это разонравилось: он хотел большего уважения со стороны старых товарищей.
Дмитрий Степанович пропустил важный момент, когда Брежнев перестал нуждаться в соратниках и пришел к выводу, что подчиненные полезнее.
Полянский был очень активным и энергичным человеком.
Тогдашний главный санитарный врач страны Петр Николаевич Бургасов вспоминал, как его и академика Алексея Алексеевича Покровского, директора Института питания, пригласил Полянский. Он сказал:
– Вот вы, врачи, во всех своих публикациях предупреждаете население, что много масла есть вредно. Надо с этим кончать, потому что вы людей отучаете от хорошего продукта – сливочного масла. Я вас очень прошу, если вы сегодня вечером представите большую статью в «Правду» о пользе сливочного масла с двумя подписями, я немедленно опубликую эту статью.
Бургасов удивился:
– Дмитрий Степанович, что случилось? Зачем понадобилась такая статья?
Полянский рассказал, что датские компании отказались от покупки большой партии вологодского масла под предлогом, что с маслом что-то не так. Масло лежит в холодильниках, его не раскупают.
Бургасов предложил более разумный выход:
– Дмитрий Степанович, может быть, лучше цену снизить? Полянский ответил, что правительство менять расценки не станет. Это исключено.
Главный санитарный врач не задался вопросом: можно ли кормить советских людей продуктом, от которого отказались датчане? Бургасов и Покровский написали статью, которая тут же была опубликована.
На следующий день Бургасова пригласил его начальник министр здравоохранения Борис Васильевич Покровский. Спросил удивленно:
– Петр Николаевич, вам что, делать нечего? Вы же всегда писали, что масло в больших количествах вредно.
Бургасов объяснил, что выполнял задание Полянского.
Активность Полянского стала раздражать членов политбюро. Особенно когда он проявил особый интерес к идеологическим вопросам, что не входило в прямые обязанности первого заместителя председателя Совета министров (он пытался влиять на литературные дела, покровительствовал «своим» писателям, причем людям бесталанным, но с большими амбициями). А в политбюро существовали свои правила. Наводить порядок в чужом огороде не было принято.
Леонид Замятин рассказывал, что Полянский внимательно следил за тем, что западная пресса писала о членах политбюро и прежде всего о генеральном секретаре, постоянно об этом говорил:
– Ты видишь, что они себе позволяют?
И громко цитировал, обсуждал. А Брежнев вовсе не хотел это слышать. То, что его интересовало, ему докладывали и без Полянского.
Среди служебных вестников ТАСС была серия «ОЗП» (обзор зарубежной печати), распространявшаяся только среди высшего руководства. В ней помещались все «антисоветские» сообщения, в том числе приводились нелицеприятные оценки, которые за рубежом давали советским лидерам. Замятин следил за тем, чтобы ничего плохого лично о Брежневе в «ОЗП» не попадало.
Кроме того, резкий по характеру Дмитрий Степанович Полянский был несдержан на язык. В 1969 году Шелест позвонил Полянскому, жаловался, что его заставляют продавать за границу подсолнечный жмых – ради валюты, а республике не хватает белков для животноводства. Полянский согласился с Шелестом, что делать этого не следует, но объяснил, что ничего не может предпринять:
– Брежнев ничего не понимает ни в валюте, ни в жмыхах. Такие высказывания не могли не дойти до Леонида Ильича. Говорят, что в одной из бесед с Полянским Брежнев, как бывало, когда с ним не соглашались, бросил:
– В такой ситуации я работать не в состоянии и подам заявление об уходе!
На что Полянский вроде бы выпалил:
– Что ты нас пугаешь своим уходом? Уйдешь – другой придет.
Брежнев осекся. Этот эпизод он запомнил.
2 февраля 1973 года на заседании политбюро, когда повестка дня исчерпалась, Брежнев неожиданно сказал:
– У меня был Мацкевич и подал заявление об освобождении от должности министра сельского хозяйства. Он просит направить его на работу за границу. Я согласен. Как вы, товарищи, думаете?
Министр сельского хозяйства Мацкевич писал Брежневу: «Мне кажется: вижу, понимаю пути решения, но не могу убедить, доказать правильность этого пути, этого решения. Теряю уверенность, теряю перспективу. На таком пути это просто недопустимо. Ко всему прочему ухудшилось и физическое состояние. Перенес операцию, на очереди две другие, что также не воодушевляет.
Взвесив, с моей точки зрения, все, я принял нелегкое решение – просить Вас освободить меня от занимаемого поста. На этот, один из важнейших постов в государстве, а он по крайней мере должен быть таким, надо подобрать человека, обладающего, помимо всего прочего, большой пробивной силой».
Никто из членов политбюро высказываться не стал. Что говорить, когда вопрос решен? Брежнев велел позвать Мацкевича. Министр вошел, он был бледен. Брежнев сказал, что его просьба удовлетворена. Владимир Владимирович вышел. Его вскоре отправили послом в Чехословакию.
А Брежнев на том же заседании продолжил:
– Кулакову и Полянскому давно было дано задание подобрать кандидатуру на пост министра сельского хозяйства. Но такой кандидатуры до сих пор нет. А это должен быть известный человек, авторитетный в партийных и советских кругах. Я долго думал над такой кандидатурой и вношу предложение назначить министром сельского хозяйства товарища Полянского.
Сам Полянский, видимо, задумавшись, не услышал собственной фамилии и вполголоса переспросил у сидевшего рядом Шелеста:
– Петр Ефимович, о ком идет речь?
– Дмитрий Степанович, ты что? – поразился Шелест. – Не слышал? О тебе говорят.
Полянский недоуменно сказал:
– Ты брось шутить. Шелест повторил:
– Брежнев твою фамилию назвал.
– Но со мной никто не говорил об этом!
Тут уже Брежнев обратился к самому Полянскому:
– Дмитрий Степанович, почему вы молчите?
– Что я должен говорить?
– Так ведь о вас идет речь.
– Со мной никто не говорил на эту тему.
– Вот сейчас и говорим при всех. Вы занимаетесь сельским хозяйством, знаете условия, для вас ничего нового в этом вопросе не может быть.
Полянский совсем растерялся:
– Леонид Ильич, я просил бы этого не делать. Для меня это слишком неожиданно. Я даже не готов дать ответ на такое предложение. Кроме того, мое состояние здоровья не позволит мне полностью отдаться этому огромному участку. А я не хочу вас подводить.
Объяснение Полянского прозвучало по-детски неубедительно и даже жалко. Один из руководителей правительства пытался отговориться от нового задания, как школьник, не выучивший урок. Брежнев не отказал себе в удовольствии поиздеваться над товарищем по политбюро:
– А что, для работы первым замом предсовмина не требуется здоровья? Я думаю, что заявление Полянского несостоятельно. Мы все в какой-то степени больные, но работаем же.
Полянский продолжал бормотать:
– Но ведь в Совмине я и так занимаюсь сельским хозяйством.
– Министром работать – это другое дело. Тут будете решать вопросы конкретно, самостоятельно.
Вечером Полянский все-таки удостоился аудиенции у Брежнева. Леонид Ильич извинился, что не смог заранее поговорить, но мнения своего не изменил. Вопрос о назначении был решен. Полянский из Совмина перебрался в Министерство сельского хозяйства. Он еще оставался членом политбюро.
– И я за год, – рассказывал мне его помощник, – пропустил через себя тысячи две документов политбюро и несколько тысяч документов КГБ. Это материалы серии «К» в прошитых конвертах с пятью сургучными печатями. Каждый надо было прочитать и сделать заметки для шефа, чтобы он мог со знанием дела высказаться на политбюро. Полянский умел толково пользоваться мозгами своего аппарата.
Однажды пришло постановление политбюро о взаимоотношениях посла с резидентурами политической (КГБ) и военной (ГРУ) разведок. Полянский прочитал и неожиданно велел помощнику сделать ксерокс. Снятие копий с совершенно секретных документов запрещалось. Помощник не мог не выполнить указание шефа, но обязан был доложить в общий отдел ЦК (об этом его предупредил Черненко).
Помощник нарушил правило, сделал Полянскому копию и никому не сообщил. Он сообразил, почему шеф заинтересовался этим постановлением, далеким от сельского хозяйства. Опытный Дмитрий Степанович уже понял, что в министерстве не задержится.
Не только Брежнев, но и Косыгин стремились от него отделаться. Однажды Косыгин сказал Виталию Воротникову, первому заместителю председателя Совмина России:
– Странный человек, какой-то верткий. Не пойму я, как он, двадцатитрехлетний молодой человек, будучи после окончания института в Крыму, не попал в армию, а оказался в Сибири? Никто не знает! А потом при Хрущеве вел себя вызывающе. Грешил интригами. А сейчас скис. Не нравится мне Полянский.
Косыгин ошибался. Дмитрий Степанович Полянский в начале войны не был в Крыму. В 1940 году его зачислили слушателем в Высшую партийную школу при ЦК, а потом назначили начальником политотдела машинно-тракторной станции в один из районов Новосибирской области. Такова была сталинская политика – партийные руководители нужнее в тылу.
Косыгин не любил Полянского, поскольку тот держал себя не просто независимо, а на равных с главой правительства. Кончилось это тем, что Полянского пригласил секретарь ЦК по кадрам Иван Капитонов и положил на стол список:
– Выбирай любую страну.
Дмитрий Степанович, подумав, назвал: Япония. Хотя не имел ни малейшего понятия об этой стране. Ему позвонил первый заместитель главного редактора «Литературной газеты» Виталий Сырокомский, поздравил с новым назначением.
Полянский ему восторженно сказал:
– Ты знаешь, сейчас читаю Ленина о Японии, потрясающе интересно!
Специалисты знают, что Владимир Ильич о Японии практически ничего не писал. Во всяком случае ничего, что могло быть полезным будущему послу. Бывший помощник рекомендовал Полянскому в порядке подготовки прочитать популярный некогда роман Александра Николаевича Степанова «Порт-Артур» о Русско-японской войне… После Японии Полянский работал послом в Норвегии.
Полянский сыграл важную роль в свержении Хрущева и занимал пост в политбюро по праву победителя. Наверное, не понимал, что те, кто помог новому хозяину прийти к власти, править страной вместе с ним не будут.
Когда 18 декабря 1966 года отмечалось шестидесятилетие Леонида Ильича и ему присвоили звание Героя Советского Союза, Полянский посвятил генеральному секретарю восторженное стихотворение, сравнив его с Лениным.
С Брежневым они были на «ты» и называли друг друга по имени. Со временем Леониду Ильичу это разонравилось: он хотел большего уважения со стороны старых товарищей.
Дмитрий Степанович пропустил важный момент, когда Брежнев перестал нуждаться в соратниках и пришел к выводу, что подчиненные полезнее.
Полянский был очень активным и энергичным человеком.
Тогдашний главный санитарный врач страны Петр Николаевич Бургасов вспоминал, как его и академика Алексея Алексеевича Покровского, директора Института питания, пригласил Полянский. Он сказал:
– Вот вы, врачи, во всех своих публикациях предупреждаете население, что много масла есть вредно. Надо с этим кончать, потому что вы людей отучаете от хорошего продукта – сливочного масла. Я вас очень прошу, если вы сегодня вечером представите большую статью в «Правду» о пользе сливочного масла с двумя подписями, я немедленно опубликую эту статью.
Бургасов удивился:
– Дмитрий Степанович, что случилось? Зачем понадобилась такая статья?
Полянский рассказал, что датские компании отказались от покупки большой партии вологодского масла под предлогом, что с маслом что-то не так. Масло лежит в холодильниках, его не раскупают.
Бургасов предложил более разумный выход:
– Дмитрий Степанович, может быть, лучше цену снизить? Полянский ответил, что правительство менять расценки не станет. Это исключено.
Главный санитарный врач не задался вопросом: можно ли кормить советских людей продуктом, от которого отказались датчане? Бургасов и Покровский написали статью, которая тут же была опубликована.
На следующий день Бургасова пригласил его начальник министр здравоохранения Борис Васильевич Покровский. Спросил удивленно:
– Петр Николаевич, вам что, делать нечего? Вы же всегда писали, что масло в больших количествах вредно.
Бургасов объяснил, что выполнял задание Полянского.
Активность Полянского стала раздражать членов политбюро. Особенно когда он проявил особый интерес к идеологическим вопросам, что не входило в прямые обязанности первого заместителя председателя Совета министров (он пытался влиять на литературные дела, покровительствовал «своим» писателям, причем людям бесталанным, но с большими амбициями). А в политбюро существовали свои правила. Наводить порядок в чужом огороде не было принято.
Леонид Замятин рассказывал, что Полянский внимательно следил за тем, что западная пресса писала о членах политбюро и прежде всего о генеральном секретаре, постоянно об этом говорил:
– Ты видишь, что они себе позволяют?
И громко цитировал, обсуждал. А Брежнев вовсе не хотел это слышать. То, что его интересовало, ему докладывали и без Полянского.
Среди служебных вестников ТАСС была серия «ОЗП» (обзор зарубежной печати), распространявшаяся только среди высшего руководства. В ней помещались все «антисоветские» сообщения, в том числе приводились нелицеприятные оценки, которые за рубежом давали советским лидерам. Замятин следил за тем, чтобы ничего плохого лично о Брежневе в «ОЗП» не попадало.
Кроме того, резкий по характеру Дмитрий Степанович Полянский был несдержан на язык. В 1969 году Шелест позвонил Полянскому, жаловался, что его заставляют продавать за границу подсолнечный жмых – ради валюты, а республике не хватает белков для животноводства. Полянский согласился с Шелестом, что делать этого не следует, но объяснил, что ничего не может предпринять:
– Брежнев ничего не понимает ни в валюте, ни в жмыхах. Такие высказывания не могли не дойти до Леонида Ильича. Говорят, что в одной из бесед с Полянским Брежнев, как бывало, когда с ним не соглашались, бросил:
– В такой ситуации я работать не в состоянии и подам заявление об уходе!
На что Полянский вроде бы выпалил:
– Что ты нас пугаешь своим уходом? Уйдешь – другой придет.
Брежнев осекся. Этот эпизод он запомнил.
2 февраля 1973 года на заседании политбюро, когда повестка дня исчерпалась, Брежнев неожиданно сказал:
– У меня был Мацкевич и подал заявление об освобождении от должности министра сельского хозяйства. Он просит направить его на работу за границу. Я согласен. Как вы, товарищи, думаете?
Министр сельского хозяйства Мацкевич писал Брежневу: «Мне кажется: вижу, понимаю пути решения, но не могу убедить, доказать правильность этого пути, этого решения. Теряю уверенность, теряю перспективу. На таком пути это просто недопустимо. Ко всему прочему ухудшилось и физическое состояние. Перенес операцию, на очереди две другие, что также не воодушевляет.
Взвесив, с моей точки зрения, все, я принял нелегкое решение – просить Вас освободить меня от занимаемого поста. На этот, один из важнейших постов в государстве, а он по крайней мере должен быть таким, надо подобрать человека, обладающего, помимо всего прочего, большой пробивной силой».
Никто из членов политбюро высказываться не стал. Что говорить, когда вопрос решен? Брежнев велел позвать Мацкевича. Министр вошел, он был бледен. Брежнев сказал, что его просьба удовлетворена. Владимир Владимирович вышел. Его вскоре отправили послом в Чехословакию.
А Брежнев на том же заседании продолжил:
– Кулакову и Полянскому давно было дано задание подобрать кандидатуру на пост министра сельского хозяйства. Но такой кандидатуры до сих пор нет. А это должен быть известный человек, авторитетный в партийных и советских кругах. Я долго думал над такой кандидатурой и вношу предложение назначить министром сельского хозяйства товарища Полянского.
Сам Полянский, видимо, задумавшись, не услышал собственной фамилии и вполголоса переспросил у сидевшего рядом Шелеста:
– Петр Ефимович, о ком идет речь?
– Дмитрий Степанович, ты что? – поразился Шелест. – Не слышал? О тебе говорят.
Полянский недоуменно сказал:
– Ты брось шутить. Шелест повторил:
– Брежнев твою фамилию назвал.
– Но со мной никто не говорил об этом!
Тут уже Брежнев обратился к самому Полянскому:
– Дмитрий Степанович, почему вы молчите?
– Что я должен говорить?
– Так ведь о вас идет речь.
– Со мной никто не говорил на эту тему.
– Вот сейчас и говорим при всех. Вы занимаетесь сельским хозяйством, знаете условия, для вас ничего нового в этом вопросе не может быть.
Полянский совсем растерялся:
– Леонид Ильич, я просил бы этого не делать. Для меня это слишком неожиданно. Я даже не готов дать ответ на такое предложение. Кроме того, мое состояние здоровья не позволит мне полностью отдаться этому огромному участку. А я не хочу вас подводить.
Объяснение Полянского прозвучало по-детски неубедительно и даже жалко. Один из руководителей правительства пытался отговориться от нового задания, как школьник, не выучивший урок. Брежнев не отказал себе в удовольствии поиздеваться над товарищем по политбюро:
– А что, для работы первым замом предсовмина не требуется здоровья? Я думаю, что заявление Полянского несостоятельно. Мы все в какой-то степени больные, но работаем же.
Полянский продолжал бормотать:
– Но ведь в Совмине я и так занимаюсь сельским хозяйством.
– Министром работать – это другое дело. Тут будете решать вопросы конкретно, самостоятельно.
Вечером Полянский все-таки удостоился аудиенции у Брежнева. Леонид Ильич извинился, что не смог заранее поговорить, но мнения своего не изменил. Вопрос о назначении был решен. Полянский из Совмина перебрался в Министерство сельского хозяйства. Он еще оставался членом политбюро.
– И я за год, – рассказывал мне его помощник, – пропустил через себя тысячи две документов политбюро и несколько тысяч документов КГБ. Это материалы серии «К» в прошитых конвертах с пятью сургучными печатями. Каждый надо было прочитать и сделать заметки для шефа, чтобы он мог со знанием дела высказаться на политбюро. Полянский умел толково пользоваться мозгами своего аппарата.
Однажды пришло постановление политбюро о взаимоотношениях посла с резидентурами политической (КГБ) и военной (ГРУ) разведок. Полянский прочитал и неожиданно велел помощнику сделать ксерокс. Снятие копий с совершенно секретных документов запрещалось. Помощник не мог не выполнить указание шефа, но обязан был доложить в общий отдел ЦК (об этом его предупредил Черненко).
Помощник нарушил правило, сделал Полянскому копию и никому не сообщил. Он сообразил, почему шеф заинтересовался этим постановлением, далеким от сельского хозяйства. Опытный Дмитрий Степанович уже понял, что в министерстве не задержится.
Не только Брежнев, но и Косыгин стремились от него отделаться. Однажды Косыгин сказал Виталию Воротникову, первому заместителю председателя Совмина России:
– Странный человек, какой-то верткий. Не пойму я, как он, двадцатитрехлетний молодой человек, будучи после окончания института в Крыму, не попал в армию, а оказался в Сибири? Никто не знает! А потом при Хрущеве вел себя вызывающе. Грешил интригами. А сейчас скис. Не нравится мне Полянский.
Косыгин ошибался. Дмитрий Степанович Полянский в начале войны не был в Крыму. В 1940 году его зачислили слушателем в Высшую партийную школу при ЦК, а потом назначили начальником политотдела машинно-тракторной станции в один из районов Новосибирской области. Такова была сталинская политика – партийные руководители нужнее в тылу.
Косыгин не любил Полянского, поскольку тот держал себя не просто независимо, а на равных с главой правительства. Кончилось это тем, что Полянского пригласил секретарь ЦК по кадрам Иван Капитонов и положил на стол список:
– Выбирай любую страну.
Дмитрий Степанович, подумав, назвал: Япония. Хотя не имел ни малейшего понятия об этой стране. Ему позвонил первый заместитель главного редактора «Литературной газеты» Виталий Сырокомский, поздравил с новым назначением.
Полянский ему восторженно сказал:
– Ты знаешь, сейчас читаю Ленина о Японии, потрясающе интересно!
Специалисты знают, что Владимир Ильич о Японии практически ничего не писал. Во всяком случае ничего, что могло быть полезным будущему послу. Бывший помощник рекомендовал Полянскому в порядке подготовки прочитать популярный некогда роман Александра Николаевича Степанова «Порт-Артур» о Русско-японской войне… После Японии Полянский работал послом в Норвегии.
Подгорного просят покинуть президиум
Последним, от кого Брежнев избавился, был Подгорный. В окружении Леонида Ильича давно отметили пренебрежительный тон генсека в отношении Николая Викторовича. Как-то в присутствии своих помощников Брежнев иронически сказал о Подгорном:
– Тоже мне партийный деятель!
Николай Викторович не уловил, что времена меняются. По старой памяти вел себя с Леонидом Ильичом на равных.
Сотрудник аппарата президиума Верховного Совета присутствовал при разговоре Подгорного с Брежневым. Леонид Ильич позвонил, чтобы обсудить какую-то проблему. Подгорный высказался, а потом добавил:
– Это мое мнение. А ты ведь все равно сделаешь по-своему, я знаю. Ну, будь здоров, Леня.
Сами по себе Верховные Советы были безвластными органами – что союзный, что республиканские. Депутатский значок являлся просто знаком отличия. Писателя Василя Быкова избрали депутатом Верховного Совета Белоруссии. Вот как, по его словам, выглядела работа республиканского парламента:
«Сессии Верховного Совета (два раза в год) проходили чинно и спокойно. Доклады носили чисто формальный характер, прения не вызывали никаких эмоций. Депутаты дремали, читали газеты… Я по обыковению высиживал в зале лишь до первого перерыва. Сидеть дальше не хватало ни духу, ни сил…»
Влияние и власть Подгорного основывались на его личных контактах с Брежневым и на поддержке членов ЦК от Украины. Академик Чазов даже считал, что Подгорный подкапывался под Леонида Ильича. Когда Брежнев заболел и оказался в больнице на улице Грановского, туда без предупреждения приехал Подгорный, который прежде мало интересовался состоянием здоровья генсека.
Чазов решил, что Подгорный хочет увидеть больного Брежнева, чтобы рассказать товарищам по политбюро о плохом состоянии генерального секретаря. Евгений Иванович Чазов возразил – посещения могут пойти во вред пациенту.
– Ты что, председателя президиума Верховного Совета СССР не знаешь? – разозлился Подгорный и пригрозил: – Не забывай, что незаменимых людей в нашей стране нет.
Евгений Иванович держался твердо, знал, что интересы пациента номер один важнее всего:
– Николай Викторович, я должен делать все во благо пациента, для его выздоровления. Сейчас ему нужен покой. Ни я, ни вы не знаем, как он воспримет ваш визит. Он может ему повредить. Если политбюро интересуется состоянием здоровья Брежнева, я готов предоставить соответствующее заключение консилиума профессоров.
Чазов так и не пустил Подгорного в палату. Тот вынужден был уехать. Надо полагать, впоследствии Чазов поведал этот эпизод со своими комментариями Леониду Ильичу и нашел в нем благодарного слушателя.
Леонид Ильич жаловался Замятину на Подгорного:
– Уже на охоту собрался, а тут Николай позвонил – мне надо с тобой поговорить. Ну, вот теперь сядет рядом и будет брюзжать, пока я не выдержу и не скажу: «Хорошо, Коля, я это сделаю…»
Виктор Гришин рассказал в своих воспоминаниях, что на юбилее одного из секретарей ЦК говорили больше о Брежневе, чем о виновнике торжества. Да и сам юбиляр, произнося тост, восхвалял Леонида Ильича. Вдруг Подгорный вскипел:
– Леня, как ты можешь терпеть такие славословия в свой адрес?! Почему ты не прекратишь это восхваление?! Ты знаешь, как я к тебе отношусь. Я готов за тебя подставить грудь под пули, но я не могу видеть, как ты поощряешь возвеличивание себя.
Брежнев недовольно возразил ему:
– Ничего предосудительного в этом нет. Товарищи хотят и могут высказывать свое мнение, свою оценку деятельности любого из нас. Что ты, Николай Викторович, всегда чем-то недоволен?
Подгорный стал вести себя осторожнее.
2 апреля 1974 года умер президент Франции Жорж Помпиду. Он тяжело болел, но исполнял свои обязанности до последнего дня. За две недели до кончины он приезжал в Советский Союз и встречался с Брежневым в Пицунде. Советскую делегацию на похоронах Помпиду возглавлял Подгорный. С ним захотел встретиться американский президент Никсон, который тоже приехал в Париж. Он разместился в резиденции американского посла и пригласил Подгорного к себе.
Когда советник-посланник Всеволод Леонидович Кизиченко (второй человек в советском посольстве, он впоследствии описал эту историю) доложил Подгорному о приглашении Никсона, реакция была агрессивно-негативной:
– Зачем он мне нужен? Если хочет, пусть сам приезжает ко мне в посольство.
Напротив кабинета посла была комната, оснащенная оборудованием, защищающая от прослушивания. После ужина там собрались Подгорный, его помощник по международным делам Вадим Васильевич Кортунов, советский посол во Франции Степан Васильевич Червоненко и Кизиченко.
Посол и советник-посланник пытались внушить Подгорному, что предложение о встрече нельзя отклонять. Николай Викторович продолжал сопротивляться:
– У меня нет поручения встречаться с Никсоном. Да и мне ехать к нему в американское посольство унизительно.
Подгорного уговорили запросить Москву. Уже за полночь составили шифровку. Рано утром пришел ответ за подписями Брежнева и Косыгина: «Николай, тебе следует встретиться с Никсоном».
Договорились, что Никсон пригласит Подгорного пообедать. Но тут выяснилось, что в полдень американский президент должен улетать. Тогда договорились о завтраке в восемь утра. Подгорный опять был недоволен: слишком рано, перенесите хотя бы на полчаса. Американцы согласились.
Осмотрев уже накрытый стол, Ричард Никсон с деланым возмущением спросил:
– А почему нет икры?
И сочувственно сказал Подгорному:
– Они здесь не знают, что в Москве привыкли есть икру.
– Да нет, – ответил Подгорный, – на завтрак у нас икру не едят.
– Конечно, простой народ этого себе позволить не может, но вы-то в Кремле ее едите.
Американский посол приказал немедленно принести икру. Никсон напутствовал убегавшего официанта:
– Только не иранскую, а русскую!
Принесли большую вазу с черной икрой, к которой никто, впрочем, не притронулся. За исключением Никсона и Подгорного остальные вообще ничего не смогли есть. Переводчику в принципе опасно что-то класть в рот, а остальные записывали слова двух президентов, стараясь ни слова не упустить.
Впоследствии советник-посланник Кизиченко пытался понять: почему Подгорный хотел избежать встречи с американским президентом? Предположение, что Николай Викторович не был готов к разговору с Никсоном, кажется наивным. Скорее, Николай Викторович чувствовал себя не настолько уверенным, чтобы самостоятельно, без согласования с Брежневым вести переговоры с главным противником Советского Союза.
А в политбюро поговаривали: «…нам не нужно два генеральных секретаря». Почва для отставки Подгорного была подготовлена.
По словам Замятина, Подгорный был человеком злым, самолюбивым и амбициозным. Гонора оказалось так много, что сторонников у него не нашлось.
Брежнев сменил руководство на Украине, поставил в Киеве своих людей, недолюбливавших Подгорного. Новый первый секретарь Владимир Щербицкий сам немало натерпелся от амбициозных придирок Николая Викторовича.
Руками украинских секретарей Брежнев и снял Подгорного. Причем его вывели из политбюро прямо на пленуме ЦК. Для Николая Викторовича это было как гром среди ясного неба. Обычно Брежнев хотя бы перед самым заседанием предупрежал очередную жертву. С Подгорным поступили совсем бесцеремонно.
24 мая 1977 года на пленуме ЦК, собранном для обсуждения проекта новой конституции, первый секретарь Донецкого обкома Борис Васильевич Качура внес предложение совместить посты генерального секретаря и председателя президиума Верховного Совета.
Подгорный не поверил своим ушам. На политбюро это не обсуждалось. Ошеломленный Николай Викторович спросил сидевшего рядом Брежнева:
– Леня, это что такое?
Леонид Ильич, как ни в чем не бывало, ответил:
– Сам не пойму, но видно, народ так хочет.
В реальности эта операция готовилась заранее. Кандидатуру Качуры Щербицкий предложил со смыслом – сравнительно молодой партийный секретарь, который представляет известную всей стране шахтерскую область. И не выходец из Днепропетровска. Щербицкий же попросил своего помощника Виталия Врублевского написать Качуре текст выступления. В спецсамолете по дороге в Москву украинские секретари открыто обсуждали предстоящее смещение Подгорного.
Николай Викторович пытался что-то сказать, но председательствовавший на пленуме Михаил Андреевич Суслов не дал ему слова:
– Ты посиди, подожди.
Идею донецкого секретаря поддержали другие члены ЦК. Один из них предложил:
– И освободить товарища Подгорного от должности председателя президиума Верховного Совета.
Зал зааплодировал. Подгорный по привычке хлопал вместе со всеми. Очевидцы говорили потом, что на него жалко было смотреть.
Суслов зачитал подготовленный заранее проект постановления:
– Первое. В связи с предложениями членов ЦК КПСС считать целесообразным, чтобы генеральный секретарь ЦК КПСС товарищ Брежнев Леонид Ильич одновременно занимал пост преседателя президиума Верховного Совета СССР.
– Тоже мне партийный деятель!
Николай Викторович не уловил, что времена меняются. По старой памяти вел себя с Леонидом Ильичом на равных.
Сотрудник аппарата президиума Верховного Совета присутствовал при разговоре Подгорного с Брежневым. Леонид Ильич позвонил, чтобы обсудить какую-то проблему. Подгорный высказался, а потом добавил:
– Это мое мнение. А ты ведь все равно сделаешь по-своему, я знаю. Ну, будь здоров, Леня.
Сами по себе Верховные Советы были безвластными органами – что союзный, что республиканские. Депутатский значок являлся просто знаком отличия. Писателя Василя Быкова избрали депутатом Верховного Совета Белоруссии. Вот как, по его словам, выглядела работа республиканского парламента:
«Сессии Верховного Совета (два раза в год) проходили чинно и спокойно. Доклады носили чисто формальный характер, прения не вызывали никаких эмоций. Депутаты дремали, читали газеты… Я по обыковению высиживал в зале лишь до первого перерыва. Сидеть дальше не хватало ни духу, ни сил…»
Влияние и власть Подгорного основывались на его личных контактах с Брежневым и на поддержке членов ЦК от Украины. Академик Чазов даже считал, что Подгорный подкапывался под Леонида Ильича. Когда Брежнев заболел и оказался в больнице на улице Грановского, туда без предупреждения приехал Подгорный, который прежде мало интересовался состоянием здоровья генсека.
Чазов решил, что Подгорный хочет увидеть больного Брежнева, чтобы рассказать товарищам по политбюро о плохом состоянии генерального секретаря. Евгений Иванович Чазов возразил – посещения могут пойти во вред пациенту.
– Ты что, председателя президиума Верховного Совета СССР не знаешь? – разозлился Подгорный и пригрозил: – Не забывай, что незаменимых людей в нашей стране нет.
Евгений Иванович держался твердо, знал, что интересы пациента номер один важнее всего:
– Николай Викторович, я должен делать все во благо пациента, для его выздоровления. Сейчас ему нужен покой. Ни я, ни вы не знаем, как он воспримет ваш визит. Он может ему повредить. Если политбюро интересуется состоянием здоровья Брежнева, я готов предоставить соответствующее заключение консилиума профессоров.
Чазов так и не пустил Подгорного в палату. Тот вынужден был уехать. Надо полагать, впоследствии Чазов поведал этот эпизод со своими комментариями Леониду Ильичу и нашел в нем благодарного слушателя.
Леонид Ильич жаловался Замятину на Подгорного:
– Уже на охоту собрался, а тут Николай позвонил – мне надо с тобой поговорить. Ну, вот теперь сядет рядом и будет брюзжать, пока я не выдержу и не скажу: «Хорошо, Коля, я это сделаю…»
Виктор Гришин рассказал в своих воспоминаниях, что на юбилее одного из секретарей ЦК говорили больше о Брежневе, чем о виновнике торжества. Да и сам юбиляр, произнося тост, восхвалял Леонида Ильича. Вдруг Подгорный вскипел:
– Леня, как ты можешь терпеть такие славословия в свой адрес?! Почему ты не прекратишь это восхваление?! Ты знаешь, как я к тебе отношусь. Я готов за тебя подставить грудь под пули, но я не могу видеть, как ты поощряешь возвеличивание себя.
Брежнев недовольно возразил ему:
– Ничего предосудительного в этом нет. Товарищи хотят и могут высказывать свое мнение, свою оценку деятельности любого из нас. Что ты, Николай Викторович, всегда чем-то недоволен?
Подгорный стал вести себя осторожнее.
2 апреля 1974 года умер президент Франции Жорж Помпиду. Он тяжело болел, но исполнял свои обязанности до последнего дня. За две недели до кончины он приезжал в Советский Союз и встречался с Брежневым в Пицунде. Советскую делегацию на похоронах Помпиду возглавлял Подгорный. С ним захотел встретиться американский президент Никсон, который тоже приехал в Париж. Он разместился в резиденции американского посла и пригласил Подгорного к себе.
Когда советник-посланник Всеволод Леонидович Кизиченко (второй человек в советском посольстве, он впоследствии описал эту историю) доложил Подгорному о приглашении Никсона, реакция была агрессивно-негативной:
– Зачем он мне нужен? Если хочет, пусть сам приезжает ко мне в посольство.
Напротив кабинета посла была комната, оснащенная оборудованием, защищающая от прослушивания. После ужина там собрались Подгорный, его помощник по международным делам Вадим Васильевич Кортунов, советский посол во Франции Степан Васильевич Червоненко и Кизиченко.
Посол и советник-посланник пытались внушить Подгорному, что предложение о встрече нельзя отклонять. Николай Викторович продолжал сопротивляться:
– У меня нет поручения встречаться с Никсоном. Да и мне ехать к нему в американское посольство унизительно.
Подгорного уговорили запросить Москву. Уже за полночь составили шифровку. Рано утром пришел ответ за подписями Брежнева и Косыгина: «Николай, тебе следует встретиться с Никсоном».
Договорились, что Никсон пригласит Подгорного пообедать. Но тут выяснилось, что в полдень американский президент должен улетать. Тогда договорились о завтраке в восемь утра. Подгорный опять был недоволен: слишком рано, перенесите хотя бы на полчаса. Американцы согласились.
Осмотрев уже накрытый стол, Ричард Никсон с деланым возмущением спросил:
– А почему нет икры?
И сочувственно сказал Подгорному:
– Они здесь не знают, что в Москве привыкли есть икру.
– Да нет, – ответил Подгорный, – на завтрак у нас икру не едят.
– Конечно, простой народ этого себе позволить не может, но вы-то в Кремле ее едите.
Американский посол приказал немедленно принести икру. Никсон напутствовал убегавшего официанта:
– Только не иранскую, а русскую!
Принесли большую вазу с черной икрой, к которой никто, впрочем, не притронулся. За исключением Никсона и Подгорного остальные вообще ничего не смогли есть. Переводчику в принципе опасно что-то класть в рот, а остальные записывали слова двух президентов, стараясь ни слова не упустить.
Впоследствии советник-посланник Кизиченко пытался понять: почему Подгорный хотел избежать встречи с американским президентом? Предположение, что Николай Викторович не был готов к разговору с Никсоном, кажется наивным. Скорее, Николай Викторович чувствовал себя не настолько уверенным, чтобы самостоятельно, без согласования с Брежневым вести переговоры с главным противником Советского Союза.
А в политбюро поговаривали: «…нам не нужно два генеральных секретаря». Почва для отставки Подгорного была подготовлена.
По словам Замятина, Подгорный был человеком злым, самолюбивым и амбициозным. Гонора оказалось так много, что сторонников у него не нашлось.
Брежнев сменил руководство на Украине, поставил в Киеве своих людей, недолюбливавших Подгорного. Новый первый секретарь Владимир Щербицкий сам немало натерпелся от амбициозных придирок Николая Викторовича.
Руками украинских секретарей Брежнев и снял Подгорного. Причем его вывели из политбюро прямо на пленуме ЦК. Для Николая Викторовича это было как гром среди ясного неба. Обычно Брежнев хотя бы перед самым заседанием предупрежал очередную жертву. С Подгорным поступили совсем бесцеремонно.
24 мая 1977 года на пленуме ЦК, собранном для обсуждения проекта новой конституции, первый секретарь Донецкого обкома Борис Васильевич Качура внес предложение совместить посты генерального секретаря и председателя президиума Верховного Совета.
Подгорный не поверил своим ушам. На политбюро это не обсуждалось. Ошеломленный Николай Викторович спросил сидевшего рядом Брежнева:
– Леня, это что такое?
Леонид Ильич, как ни в чем не бывало, ответил:
– Сам не пойму, но видно, народ так хочет.
В реальности эта операция готовилась заранее. Кандидатуру Качуры Щербицкий предложил со смыслом – сравнительно молодой партийный секретарь, который представляет известную всей стране шахтерскую область. И не выходец из Днепропетровска. Щербицкий же попросил своего помощника Виталия Врублевского написать Качуре текст выступления. В спецсамолете по дороге в Москву украинские секретари открыто обсуждали предстоящее смещение Подгорного.
Николай Викторович пытался что-то сказать, но председательствовавший на пленуме Михаил Андреевич Суслов не дал ему слова:
– Ты посиди, подожди.
Идею донецкого секретаря поддержали другие члены ЦК. Один из них предложил:
– И освободить товарища Подгорного от должности председателя президиума Верховного Совета.
Зал зааплодировал. Подгорный по привычке хлопал вместе со всеми. Очевидцы говорили потом, что на него жалко было смотреть.
Суслов зачитал подготовленный заранее проект постановления:
– Первое. В связи с предложениями членов ЦК КПСС считать целесообразным, чтобы генеральный секретарь ЦК КПСС товарищ Брежнев Леонид Ильич одновременно занимал пост преседателя президиума Верховного Совета СССР.