Молчанов Андрей. Перекресток для троих

   Перемещаюсь в столовку и приступаю к трапезе, способной быть охарактеризованной как седьмая вода на киселе: бульон с куриными костями, шашлык в холодном сале и томатном соусе, пресный, с разваренными вишенками компот. Кормят у нас неважнецки.
   После обеда, утирая салфеткой рот, отправляюсь к Славе Вареному. Условный стук: один длинный, два коротких, один длинный.
   Что значит - нет главного! Слава, фотограф, главный художник и еще какой-то хипповый, не входящий в редакционный штат тип - небритый, с холщовым мешком, перекинутым через плечо, и жрущий воблу с энтузиазмом голодной крысы все - назюзенные до упора.
   Я присасываюсь к пластмассовой канистре, воздев глаза к потолку, и облегчаю ее на свои два литра. Потом иду к себе. От горловины канистры во рту остается вкус пластмассы и воблы. Воблу я не ел. Я морщусь, собираю во рту горькую пивную слюну и плюю ее в урну. Слюна вязкая, и, прежде чем она срывается с губы, я стою как идиот - нагнувшись и мотая башкой. Благо, коридор пуст.
   Вспоминаю о зубе. Он не болит.
   На улице валит снег. "Жигуль" мой стал белой пушистой горкой. Пустой день. И ехать некуда, и писать лень, и ничего толком не сделано за сегодня... Горячка визитов и звонков схлынула, в редакции - тишина.
   Расправляюсь с графоманскими рукописями, пришедшими "самотеком", заполняю стандартные бланки отказов, отношу конверты в отдел писем и снова сажусь за стол.
   Тоска.
   Впрочем, я люблю сидеть на работе. Даже в состоянии бездействия. Люблю свой уютный кабинет, обшитый древесно-стружечными плитами, с рекламными плакатиками на стенах, с двухтумбовым столом, на котором водружена табличка "Место занято" (ее я увел из ресторана), с мягким креслом на хромированной ножке, чистым паркетом, большим окном с алюминиевыми рамами...
   Я ощущаю, как мой организм из состояния отчетливо здорового делает скачок в состояние бодрое. В этой бодрости есть что-то даже агрессивное... Я погружаюсь в мечты о знакомстве с актрисой.
   Звонок.
   - Товарищ Крохин? - спрашивает трубка утвердительно.
   - Да? - говорю я мило.
   - Мне б с вами потолковать... Свиридов я...
   Наверняка графоман, но пропуск я заказываю. Делать все равно нечего.
   Через пять минут является Свиридов. Дубленка, мохеровый шарф, ондатровая шапка... Красноморд, толст и дышит носорожьим здоровьем. Кровь с коньяком.
   - Из металлоремонта я, - сообщается мне грубым басом. Вспоминаю. О деятельности подчиненной этому типу мастерской был написан разгромный фельетон, но фельетон зарубил главный - то ли написано было небрежно, то ли не подошла тема... Короче, дела минувшие. Я механически достаю из ящика стола папку. Точно, фельетону каюк. Над заглавием "Сколько стоит ключ от квартиры?" резолюция главного редактора в виде жирного минуса. А кропал сатирку друг Козловский.
   Свиридов что-то лопочет. Доносится: меры, мол, приняты, виноват расправлюсь, давайте не будем. О том, что визит его сверхабсолютно напрасен, он не догадывается.
   С какой-то торжественностью, а может, всего лишь с затаенной опаской он кладет на стол конверт. Это взятка. Хотя юридически я - лицо недолжностное и данный термин ко мне не подходит. Интересно, сколько в конверте? Конверт большой и пухлый.
   "И приступил к Нему искуситель... И говорит Ему: все это дам Тебе, если падши поклонишься мне".
   Я смотрю куда-то мимо конверта. Я произношу речь. Идея речи проста: чтоб больше такого... На стене у меня зеркало, и в нем я наблюдаю Свиридова в профиль. Его распирают чувства облегчения, уверенности в себе, в своем умении обращаться с людьми... Сейчас он наверняка утверждается в пошлой мысли, что все продается и покупается. Он не прав. И как-нибудь на этой своей уверенности погорит. А может, и нет.
   Сейчас я закончу речь, возьму конверт за краешек и кину его на колени всепонимающего человека из металлоремонта. И подведу итог: что, дескать, положение ходока усугубилось тем, что пришел он сюда не с раскаянием в сердце, а со мздой в руке. Таким образом, целесообразность фельетона очевидна. И пусть Свиридов с нетерпением ожидает воскресного выпуска газетки.
   Что будет после подведения итога? Выпученные глаза, пауза, затем этот деятель встанет и уйдет, цедя вместо прощальных слов матерные и хлопая дверью так, что она раскроется вновь.
   Мелкое его хамство я восприму равнодушно, думая о том, как убедить главного вернуться к материалу. Особой принципиальностью не отличаюсь, но слепо убежден, что граждан, подобных Свиридову, надо давить, как сытых клопов. Они зло социальное, порождающее зло нравственное, что калечит бесчисленное множество людей слабых. Чума.
   Свиридов исчезает. Я раскрываю конверт. Триста пятьдесят. Червонцами. Не кисло. Хотя чего им там, в металлоремонте, стоит настрогать эти триста пятьдесят?
   Десятки с трудом влезают в бумажник. Денек!
   Дверь открывается, когда бумажник уже в кармане и у меня неприступно-бесстрастный вид.
   На пороге возникает Козловский. Рыхлое лицо, рыжая бороденка, потертые джинсы, прожженная сигаретой синтетическая рубаха, пуловер в катышках свалявшейся шерсти...
   - Салют из трех берданок! - Он садится на стол, прямо на свою рукопись. Ноги у него до отвращения тощие. - Какие планы?
   - М-м-м... - не без растерянности отзываюсь я, думая, что этот прозаик-юморист сам по себе гораздо смешнее всех своих сочинений.
   - В общем, так, - сообщает он. - Колька Внедрищев приглашает немедля к себе. Меня и тебя. Будут два каких-то эстрадника из Сибири. Нуждаются в сценарии концерта. Дело стоящее. С нас коньяк и сухое. Ты... при монетах? Я, понимаешь, поиздержался...
   Колька Внедрищев - завотделом на телевидении. Это сила серьезного масштаба, и халтура у него всегда надежная, без осечек. Размышлять тут не приходится.
   - А потом - ко мне, - продолжает Сашка. - Выписал двух исключительных чувих. Так что колись на шампанское. И пару шоколадок там... Ну, сам понимаешь...
   - Ты писал фельетон, - говорю я. - О металлоремонте...
   - Так его резанули! - отмахивается Козловский.
   - Разве? - удивляюсь я.
   - Конечно. Да и хрен с ним! - говорит он. - Я уж и забыл... Ну, едем? А то жрать хочу как сто глистов.
   - Так, может, в том и есть причина аппетита? - буркаю я.
   - Не, - говорит Козловский. - Это профессиональное. Я же - сатирик. То бишь юморист с повышенной кислотностью.
   Я одеваюсь, гашу свет и запираю дверь на ключ. В этот момент звонит телефон. Мне представляется, что это - моя жена. Пока мы идем коридором и спускаемся в лифте, я думаю, как же ей тяжело со мной - лгущим, слабовольным и ненадежным. Впрочем, каков я есть, знаю лишь я, она - менее пристрастна, поскольку и менее осведомлена.
   Мы чистим снег с машины, прогреваем движок и, покуривая, слушаем мою передачку.
   - Радио - большой унитаз, - констатирует Сашка. - В этом его прелесть. Но платить там стали меньше, согласись, отец...
   - Угу, - отзываюсь я, посасывая японскую таблетку, отбивающую алкогольный запашок.
   Я думаю, что сегодня надо попасть домой. Я сознаю глупость такого желания, детально представляя, как вхожу, вру о командировке в область, цапаюсь за чаем с тещей, потом с женой - без этого ни дня не обходится, это закон пробираюсь в потемках в комнату, где спит сын, целую его и ложусь спать. Все. Но почему-то хочу домой. Вероятно, угнетает безнравственность нынешнего положения. И состояния.
   - Сегодня я должен попасть домой, - говорю я.
   - Ну и попадешь, - вздыхает Сашка, блаженно, как кот, жмурясь от летящего в салон резкого света фонарей. - Раз должен.
   Снег идти перестал, и вечер синий-синий.
   Я вспоминаю Грачеву. Уходит ведь, стерва!
   - А у нас Грачева уходит, - говорю я.
   - Это бомба такая? - зевает Сашка в воротник.
   -Ну.
   - А... - тянет он равнодушно.
   Мы едем в магазин. Мне отчего-то грустно. Даже пусто как-то. Приемник докладывает последние новости. Завтра ожидается усиление мороза. Ночью - до минус сорока двух! С ума сойти! Я думаю о возвращении домой, о лысых покрышках, о долге за гаражный кооператив и еще о разной житейской дребедени, настойчиво отвлекающей нас от главного.
   Козловский застывшими глазами смотрит на дорогу. Говорить нам не о чем. Но все же на светофоре он высказывается.
   - День прошел, - говорит он.
   - Да ну и хрен с ним, - отвечаю я, и мне становится от своих же слов тяжело и неприятно. Я сказал это машинально. Так мы говорили в армии.
   - Зеленый, - подсказывает Козловский.
   Я жму на педаль акселератора.
   Выхлоп из машин как пар из чайников. Это сравнение я вставлю в какой-нибудь свой стих. Обязательно. Не забыть бы только.
   МАРИНА ОСИПОВА
   Прощай, ушедший день! Ты был счастливым. Ты даровал мне много удач больших и малых. Снимаюсь! До сих пор не верю, но это явь, счастье, это жизнь! На радио отношение ко мне со стороны режиссерши установилось превосходное, и пусть мизерное это достижение, но все-таки расходы на колготки и парфюмерию оно мне обеспечивает. Далее - приятная встреча с главным в суете за кулисами. Парочка комплиментов и - неуверенный намек на мою занятость в новом спектакле. Похоже, полоса застоя кончается. Но обольщаться вредно. Наконец, удачи быта. Успела в магазины, и, более того, повезло на две бараньи отбивные и мандарины.
   Иду по улице, тащу сумки, перехватывая внимательные взгляды сограждан, а в них вопрос: "Неужели она?!" Зачастую во взглядах, на меня обращенных, сквозит недоумение. По поводу сумок, отстаивания в очередях... Да, дорогие товарищи, много у нас общих, простецких забот. И не очень-то это и хорошо, по-моему. Выше обычной смертной себя не считаю, однако те, кто едет со мной в метро или стоит в очереди, - это зрители, а для них, как в актере, так и в писателе, художнике, должна крыться некая тайна, и всегда нас обязан разделять барьер. А какая там тайна, какой барьер в трамвайной давке или в гастрономе. Справедливы ли мои рассуждения - не знаю; безусловно, репутация человека, пользующегося общественным транспортом или же посещающего магазин, страдает едва ли, но некоторая проблематичность в данном вопросе мною тем не менее усматривается.
   Муж, встречающий меня на пороге, хмур. Мгновенно всплывает воспоминание об оставшейся в раковине посуде, вслед за тем различаю шум воды... Так. Ситуация ясна. Посуду муж помыл сам и потому сердит вдвойне. Но при взгляде на сумки суровость черт лица его смягчается.
   - Сашок, - бормочу я умиленно, - извини, опаздывала... Спасибо тебе, лапусь.
   - Спасибо, - ворчит он, доставая из сумки мандарин и тут же начиная очищать его от кожуры. - Одно и то же! Изо дня в день! Пойми, - начинается нотация, - у нас есть дом, и хозяйка дома - ты.
   - А ты - хозяин, - ухожу я в туман софистики.
   - Да. Но кухня - не мое дело.
   - Некоторые мужья, кстати, готовят, не доверяя женам.
   Это я зря. Он снова разозлился:
   - Хорошенький довод! Я - готовь, я - мой посуду, стирай, все - я! А вы, сударыня? Актриса, да? Тонкая духовная организация? Я, между прочим, тоже актер. И хочу сказать: дом есть дом. Место отдыха. Место, где в первую очередь должна быть чистота. И все элементы обывательщины, включая шлепанцы, коврики, простынки, чайник там... Причем - в нормальном состоянии. Плинтус я приколочу, розетку починю, но кухня и белье - увольте!
   - Саш, - перебиваю я, отгоняя начинающийся зуд съязвить что-нибудь не в его пользу, - меня берут в кинокомедию, представляешь?
   - Поздравляю, - бросает он, скрываясь в комнате.
   - Главный сказал, - стягивая сапог, продолжаю делиться радостями, - что в новом спектакле...
   - Да знаю, знаю, - звучит раздраженно. - Мандарины гнилые, черт! Ты что, не смотрела, чего берешь, что ли?
   Ну, друг милый, ты охамел. Просто... слезы берут от обиды. Усталая, отстояла такую очередину... Да и вообще плевать ему на меня! Я, стиснув зубы, принимаюсь за стряпню.
   - Марин, - доносится из комнаты примирение. - Иди. Фильм. Ты играешь...
   Ну вот! Быстренько накрываю сковороду крышкой и бегу к телевизору. Смотрим фильм.
   - Знаешь, - мечтательно произносит муж, уже совсем отмякший, - а у нас все же свое счастье - актерское. Так вот увидеть себя лет через двадцать... Молодыми. Не фото, не видеозапись дружеской пирушки, а... чего мог и как...
   Я понимаю его. И вижу себя той, какой была шесть лет назад. Тут вот недотянула в интонации, а там - взгляд неверно выдержан... А вообще, откинув профессиональные категории, - грустно. Такая молоденькая, миленькая девочка... Идут годы.
   Мы сидим в кресле, обнявшись.
   - Ты... на ужин-то сегодня... что? - спохватывается муж.
   Спохватываюсь и я.
   На кухне - будто после взрыва гранаты со слезоточивым газом. Обжигаясь, отбрасываю на плиту горячую крышку со сковородки. Чад, яростное шипение... От отбивных остались два сморщенных угля и две коричневые кости.
   Оглядываюсь. Робко спрашиваю:
   - Может... яичницу?
   Муж напряженно прищуривается, подбирая словечко некультурней, но и поувесистей. Я инстинктивно, готовясь к обороне, озлобляюсь. Почти по-утреннему.
   - Ты... - начинает он.
   ИГОРЬ ЕГОРОВ
   На работу я устроился. По-моему, удачно, хотя специфику моей службы родители горячо не одобрили. Как же! - инженер, все такое, и вдруг - в Госстрахе! В общественной, так сказать, обслуге. Впрочем, в Госстрах я устроился инженером. Оценивать, насколько та или иная машина пострадала в аварии. Чем я руководствовался в своем выборе? Основной и единственный стимул был прост: деньги. То есть - то, что дает человеку истинную свободу. Доходы мои высчитывались из соображений следующего порядка: зарплата - но это муть - и все остальное, что приносило умелое обнаружение повреждений скрытого характера. Обнаружение обуславливалось субъективным фактором взаимопонимания между клиентом и мною, но, так как взаимопонимание в силу своей взаимовыгоды существовало постоянно, возможность заработать еще несколько зарплат без особенных нервных и физических перегрузок у меня определенно была. Имелось и свободное время в количестве объемном. Однако то ли в силу снобизма, рожденного сознанием своей радиоинженерной квалификации, то ли благодаря критике родителей, на том же снобизме основанной, думалось мне, что весь этот Госстрах - шаг жалкий, но вынужденный, сродни временному отступлению и накоплению материального потенциала для дальнейшей атаки на нечто большее и главное, что впоследствии заполнит мою жизнь, чему я буду служить неотступно и убежденно. Суть этой расплывчатой перспективы я и в общем не представлял, но формулировал для себя так: впереди некая замечательная жизнь, а какая именно - увидим. То бишь, сознаваясь себе, новой своей профессией я был не удовлетворен. Виделась мне в ней ущербность и суетность, но тем не менее ничего иного делать не оставалось. Мне, как и Михаилу, желалось пошлого, мещанского, но остро необходимого: квартиры, машины и разного барахла. Мишка, кстати, по поводу моей работы выказал зависть. И даже спросил, не передумаю ли я насчет гешефтов с иконами. Это был вопрос по существу. Я и сам путался в сомнениях. Делишки с досками представлялись мне криминалом вопиющим, ни в какое сравнение не лезущим с мелкими, хотя и регулярными взятками на новой должности. Доски, проданные за бугор, - это валюта. А валюта в руках советского человека - вызов самой государственности, нарушение всех основ взаимной, так сказать, игры... А за нарушением этих основ смотрит не участковый милиционер, а те, кому безопасность государственных игр должно соблюдать... И так далее. Но отказываться от этой авантюры не хотелось - увлекали перспективы фантастического навара...
   До упора набив чемодан трухлявыми произведениями живописи и уложив между ними бутылочку, я отправился к Олегу. В мастерскую.
   Дверь мне открыл бородатый мужик с помятой, тоскливой физиономией. Драная рубаха навыпуск, тренировочные штаны с лампасами, красная матерчатая повязка на лбу... Узнать в этом типе того мальчика-брюнетика с полными розовыми щечками, кто несколько лет назад сидел со мной за партой, было затруднительно.
   Расположились на металлических стульях с фанерными сиденьями и спинками - за столом, заляпанным высохшими кляксами краски.
   Я извлек бутылку. По тому, как оживились глаза давнего моего товарища, открылось, что на вопрос полечиться-отравиться ответ у него неизменно положительный. На столе тут же возникли банки с пивом, пук черемши, огромная сиреневая луковица, хлеб и плавленые сырки.
   Слепые глаза каких-то бюстов с классическими носами безучастно следили изо всех углов за нашими приготовлениями.
   - Ну, доволен ли ты своим пребыванием... в мире? - вытягивая зубами нежную серединку из чесночного стебля, спросил Олег низким, простуженным голосом. На полном серьезе спросил.
   - Устроился вот на работу, - поделился я. - В Госстрах. По автомобилям. Оценивать.
   - Суета эти машины, - отозвался мой друг невпопад и крепче затянул узел странной своей повязки на затылке. Пояснил: - Насморк.
   При чем тут насморк и эта тряпка на голове, я не понял, но промолчал.
   Выпили. Затем приступили к осмотру досок.
   - Иконы старые, - монотонно констатировал Олег. - Кажется, интересные. Но надо чистить. - Он вытащил из заднего кармана штанов очки, надел их, выжидающе уставившись на меня. Оба стекла в очках были треснуты.
   - Старик, - задушевно начал я, - ты - моя единственная надежда!
   - Питать надежды... - произнес он пусто, - суетно и опасно. - И снял очки.
   Я насторожился, не узнавая своего дружка. Были в нем некие ощутимые отклонения. Чувствовалось это в манерах, в интонации, в неподвижном взгляде глаз с расширенными, бешено-спокойными зрачками...
   - Ну так... вот, - продолжил я обтекаемо. - И сколько же тут будет... с меня?
   Олег призадумался. Глубоко, аж лицо отвердело. В итоге сказал так:
   - Работы много. Но мы друзья. Поставишь мне символическую бутылку...
   - Символический ящик поставлю!
   - Двойной ковчег, - взяв одну из икон, озадачился он. И умолк, всматриваясь в черноту доски. Потом заявил: - Религия слабых.
   Во всяких церковных вопросах я разбираюсь не так чтобы очень, но ради поддержания беседы и вообще в силу зарождающегося профессионального интереса полюбопытствовал: дескать, почему же слабых?
   - А что Христос? - прозвучал горький ответ. - Прекрасная сказка для измученного человечества. Нет, вера в Мессию - вера изверившихся. Отчаявшихся. Лично мне ближе буддизм. Собственно, и тут есть, - он прищурился, кривя губу и закрыв глаз, - элемент непротивления, но секта дзен... Ну давай... это... указал на сосуд.
   Мы вновь приложились и вновь закусили.
   - Йога и дзен-буддизм! - провозгласил Олег. - Вот религия, вот философия, вот мудрость. Представь океан. Что наша жизнь, а? Волны, его постоянно меняющаяся поверхность. А над нами и под нами две бездны. Ты понимаешь? - Он встал, выпятив живот в расстегнутой рубахе без половины полагающихся на ней пуговиц, и зашагал вкруг меня, погруженный в раздумье. Совершенно нет денег, - произнес неожиданно.
   Это была знакомая тема.
   - А... - Я указал на скульптуры и занавешенные мешковиной мольберты.
   - Жизнь во имя искусства, - сразу понял невысказанный вопрос товарищ. Авангард мой не ценится, а реализм у меня... Да и не хочу! У тебя там нет... никаких моментов? В смысле никому там...
   - Разве покрасить машину, - развел я руками. - Но пульверизатором, как понимаю, ты не владеешь...
   И мы стали думать, как заработать деньги. Но предварительно я сходил в магазин.
   - А если эту машину застраховать и... в столб?! - мрачно вопросил приятель.
   Я тут же объяснил, по какой причине подобное нерентабельно.
   - А если посылку на тысячу застраховать, - не унимался он, - и... ну... с сухим льдом ее, например, отослать? Приходит к адресату ящик с вакуумом...
   Эта идея показалась мне оригинальной, но, так как предполагала официальное расследование, достаточно скользкой.
   Думали еще, разно и долго. В отступлениях мне было поведано кое-что о дзен-буддизме, об авангардизме, о спиритизме и парапсихологии.
   Рассказы приятеля о парапсихологии меня потрясли. При этом Олег клялся, что лично видел чувака, умеющего двигать стаканы усилием воли и наложением рук избавляющего расслабленных от насморков, астм, головных болей и даже рака. Тут-то ко мне пришла мыслишка... Заработать на этой самой психологии!
   - Надо заработать на телепатии! - сказал я.
   - На псевдо?.. - уточнил Олег.
   - Бе-езусловно!
   - Необходимо подумать, - сказал мой друг и прямо со стула сполз на пол, раскинув ноги в драных шлепанцах, из чьих прорех торчали пальцы с длинными коричневыми ногтями. - Гимнастика йогов, - пояснил, закрывая глаза. - Поза трупа. Представляешь птицей себя... орлом... парящим в небе. Ты сиди...
   Я сидел, размышляя. Товарищ мой явно тронулся на своих авангардистских штучках и всяких японо-индийских богах и религиях. Но это, в общем, меня не смущало. Во мне он вызывал грустный, болезненный интерес, какой обычно и вызывают всякие чудики, но надо отдать должное, что помимо всех своих вывихнутостей кое в чем он мыслил ясно, здраво, с учетом многих жизненных тонкостей, и дело с ним можно было иметь вполне.
   Минут через пятнадцать Олег, сморкаясь и с хрустом разгибая суставы, встал.
   - Полет закончен? - спросил я, невольно заинтригованный.
   - Вот что, - осоловело глядя в угол, сказал он. - Идея родилась. Ты приходишь... куда-нибудь. Ну ресторан... компания... Заводишь разговор. Парапсихология. Телепатия. Скептики, конечно. Ну говоришь: есть знакомый, угадывает мысли на расстоянии. Не верят. Споришь. Сто рублей... Ну вытаскиваешь колоду карт. Выбирайте. Тянут туза пик... к примеру. Идешь к телефону, набираешь номер. Даешь трубку. Тот спрашивает: "Олега Сергеевича". Я говорю: "Да". Он: "У нас тут с вашим товарищем спор. Вы телепат..." Понимаешь? Я ломаюсь. Мол, если бы серьезные вопросы, а тут... Тот, естественно, настаивает: какую, мол, карту я вытащил? Уговаривает... Отвечаю: "Туз пик". Ну, пополам...
   - Ты чего, - не уяснил я, - в самом деле телепат?
   - Я хочу достигнуть, - вдумчиво отозвался Олег. - Йога дает много...
   - Что-что?
   - Путь к совершенству долог, но, когда он пройден, дух может стать свободным от тела...
   - Это... когда помрешь, что ли? - спросил я, разбегаясь в мыслях.
   - Да нет же, - расстроился Олег от моего непонимания. - Ты можешь покинуть свою оболочку ну... на час, потом вернуться... Свобода, ясно? Дух твой не ограничен в перемещениях по Вселенной! Звезды, луна... Космические корабли? Ха-ха... Как жалко и нелепо все! Есть два пути к познанию. Познание через моторы, бензин, лекарства, книги - и углубление в себя, раскрытие в себе вселенской силы, чья мощь... Ракеты... хе! Что тело? - Он погладил себя по загорелому волосатому животу. - Кокон! А дух - это прекрасная бабочка, и, покидая тело, она делает нас свободными истинно! Тут есть неувязки с буддизмом...
   - Ну так... насчет... - осторожно перебил я.
   - А, - вспомнил Олег. - Значит, так. Олег Сергеевич - туз пик. Алексей Иванович - дама крестей. Короче - кого подзовешь к телефону. Отчество - масть, имя - карта.
   В величайшем восхищении я потянулся к стакану, намереваясь поднять тост за светлую голову своего приятеля.
   Но водки уже не было. Кончилась.
   ВЛАДИМИР КРОХИН
   Черные стволы, паутина ветвей на серо-голубом фоне зари... Гашу настольную лампу. Рассветные сумерки лилово ложатся на лист бумаги.
   Сижу, с озлоблением сочиняя "подводку" к радиопередачке, должной сегодня до полудня оказаться перед очами редактора. "Подводки" - это то, что слащавыми голосами повествуют ведущие в интервалах между рассказиками, байками и песенками, передачку составляющими. Если рассказик, к примеру, содержит идейку труда и лени, как тот, что я выбрал сейчас, то предварительно и вскользь следует намекнуть, что речь пойдет о труде и противлении труду и последнее плохо. При этом желательно, чтобы в "подводке" присутствовала репризочка, пословица или же краткое соображение по данному поводу некоего писателя или философа, что ценится порой дороже легкомысленной репризы.
   В шпаргалке, именуемой сборником "Крылатые слова", ничего подходящего не обнаруживается.
   Тогда, страдая от жуткого недосыпа, пытаюсь вспомнить что-либо сам. Из памяти ничего, кроме "Без труда... рыбку из пруда", не выуживается. Выхода нет, приходится прибегнуть к запрещенному, хотя и часто используемому мной приемчику. Досадуя на неначитанность свою, цитату из классика выдумываю сам. Пишу так: "Плоды труда ярки и вкусны, плоды безделья - пресны и бесцветны". Афоризм от края до края перенасыщен дидактикой, но - сойдет.
   Таким образом, ведущий произнесет следующее: "Как заметил древний философ..." - ну и далее - сентенцию. Остается надеяться, что принуждать редакцию конкретизировать авторство этого перла радиослушатели просто поленятся.
   Ну-с, и последнее: "До свидания, друзья! До новых встреч!" Вроде бы все, свобода.
   Домашние мои, судя по голосам из кухни, сопению чайника и хлопанию дверцы холодильника, приступили к завтраку. Я достаю скрепку, защипываю ею рукопись и, удовлетворенно потягиваясь, встаю из-за стола, думая, как удивительны превращения написанного мною в радиоволны, затем в почтовый перевод и, наконец, в деньги - законодателя метаморфоз. Взгляд мой падает на журнальный столик, где вижу пухлую папку с моими стихотворными публикациями за все десять лет творческой активности. Каким образом папка оказалась на столике, а не в книжных полках, где ее место, - непонятно, однако, раскрывая ее, уясняю суть моментально и пронзительно ясно. Жеваные, драные листы с наклеенными вырезками, сплошь покрытые той диковатой живописью, что по манере свойственна лишь абстракционистам и малолетним пакостникам. Гнев поднимает веки мои, я срываюсь с места и через секунду тащу за ухо к папке своего наследника Коленьку. И пошло-поехало! Сработала сигнализация - рев, вот уже сын ткнулся в колени заступницы тещи, из кухни прискакала жена, явился, дожевывая бутерброд, тесть в пижамных брюках и в ветхой, дырявой майке... Все - негодующие. Детей бить нельзя, с детьми надо ласково, я не отец, а зверь, и далее - перечисление моих предшествующих грехов, с детским воспитанием связанных.