Молчанов Андрей. Перекресток для троих

   Кабинет Спиридоновича. Помещение, где наглядно проявляются достоинства начальства и недостатки подчиненных. Табачный чад, фиолетовое сияние трубок дневного света на потолке, зеленые пыльные шторы, метраж - три метра на три, и если учесть, что крейсерский вес Спиридоновича - полтора центнера, а стол у него по площади - двуспальная кровать, а не стол, то мне остается маленький пятачок возле двери и стойка "смирно".
   Спиридонович поднимает на меня чуткие носорожьи глазки. На сплющенном носу его чудом держатся маленькие, кажущиеся игрушечными очки.
   - Ну чего, жулик? - хрипит он, багровея лысиной и ворочая из угла в угол щербатого рта потухший окурок.
   Я Спиридоновича от души уважаю. Бывший десантник, боевой комбат, шесть ранений, орденов - как у маршала. В общем, мужик.
   Объясняю. Я с ним откровенно и безо всяких затемненностей. Про недостаток средств, про "Победу" и "Волгу".
   - "Волга"! - рычит Спиридонович. - Хорошо жить хотите, молодой человек! Весной холодильник мне на дачу отвезешь, понял?
   - Если холодильник, да еще вас - рессоры не выдержат, - шучу я и, получив от начальства "о'кей", спешу к "Победе".
   Возле машины бродят Эдик и Мишка, от скуки колотя ногами по баллонам.
   Времени в обрез. За руль по случаю гололеда и лысого протектора садится Михаил: как-никак гонщик, мастер спорта по ралли. Эдик располагается на заднем сиденье, зябко кутается шубу из искусственного меха и, сглатывая холодную слюну, ворчит, что за помощь такого рода надо брать сотенную, а тут еще мороз, он в тонких носках, к тому же страдает бронхитом и язвой желудка, а идет, между прочим, на риск: и "кинуть" могут, и "куклу" всучить, вообще ОБХСС...
   - Глохни, падла, - говорю я с блатным акцентом. - Дороги не будет!
   С Эдиком я управляюсь запросто: грубо, развязно, а чуть что, сжав губы и набычившись, иду на него с гаечным ключом, и тогда он визжит, что я псих, дурмашина, и подчиняется. Я породу эдиков знаю. В их мире, где царит сила, голова в почете, если сидит она на крепкой шее. И потому интеллигентствовать не приходится.
   Эдик на меня в обиде. Как первая жертва парапсихологии. Ни в какое чудо он, естественно, не поверил, головенка его привыкла мыслить категориями реально-кондовыми, но проспоренной сотни ему жаль, и он упорно гадает, каким это образом его провели. Пусть.
   "Победа", пробуксовав на месте, вылетает на проспект. Пищат шины: ай-яй-яй! Мишка ездит лихо: то по газам, то по тормозам.
   - Щас кокнемся, - ноет Эдик. - Гонщики чертовы. Не продадим шарабан. На такой тачке надо по-стариковски, по-импотентски... Хоть выпить поставишь?
   - Поставлю, - говорю я раздраженно. Мишка рвет передачи как ошпаренный бес, и мне жалко машину. Хотя все равно отдавать в солдаты... Но ведь сколько она, родная, прослужила! Дедок на ней ездил... Каждый раз, как сажусь в нее, вспоминаю деда, детство, семейные наши поездки по грибы, к морю... Любил меня старик. И я всегда тянулся к нему. Это был добрый, мудрый гений моего детства. Старый, больной, но таким я понимаю его сейчас, а тогда, птенцом, я млел под надежным его крылом - хранимый, утешаемый - и думал, что это навечно, а оказалось, что ничего вечного и в помине нет, такие дела. А тут, в этой машине, осталась его часть - живая, настоящая. Труд его рук, касавшихся каждого винтика, запах его - родной, далекий... А та зола в урне, стоящей в нише стены крематория, - это уже не дед, так, немудреный символ памяти об умершем. И страшненький такой символ нашего времени, когда все надо компактно и экономно, потому что ничего, ни на что и никому не хватает. В том числе и места. Ни мертвым, ни живым. Пакостно на душе, слезно, тоска. И поделиться хочется, но с кем? Смотрю в зеркальце. На заднем сиденье полулежит Эд, с головой утопая в шубе. Скрипит зубами. Мишка, ровно отвердев сосредоточенным лицом, гонит машину в крайнем левом ряду по набережной. И - приехали. Свисток. Сую товарищу техпаспорт, отыскиваем доверенность, и Михаил, поджав загривок, трусит к грозному постовому, украшенному белыми ремнями, белой кобурой и белыми крагами. Эдик философски ухмыляется, наблюдая за жестикуляцией оправдывающегося компаньона. Тот возвращается покрасневший и взъерошенный. Хныкает:
   - Дыру в талоне пробили!
   - Не грусти, кореш, - сипло, с усмешечкой высказывается Эдуард. - Это большое удобство. Теперь будешь талон на вешалку вместе со шляпой вешать, ха-ха-ха...
   Жалости в этом человеке нет.
   К рынку подъезжаем осторожно. Шоферю теперь я. С трудом встраиваюсь на свободное место, но тут "Победу" заносит на гололеде, и эта тюкает бампером в дверь соседа "Москвича". Из машины тут же вылетает какой-то хрен в ондатровой шапке, свитере, кожаном пиджаке, начинает разоряться и махать руками. Рот у него полон жевательной резинки и золотых зубов.
   Осматриваем повреждение. Еле заметная царапинка.
   - Царапинка, - говорю я.
   - Да тут... за каждую царапинку тыщу сбавляют! - блестит оскал из ценного металла. - Гони четвертной или - давай ГАИ! Снятие двери, шпаклевка, покраска, установка...
   Сходимся на десяти рублях. Я уплачиваю и сажусь за руль. Молчим. Курим. Мерзнем. Гудит печка. Рынок забит машинами, как улей пчелами. Сухая, колкая поземка осыпает ветровое стекло. Мнутся на ветру серые фигуры приценивающихся. Мимо проходит узбек в унтах, в ватных штанах, в бушлате и в тюбетейке. Долго смотрит на "Победу", хлопая белыми от инея ресницами. Лицо у него коричнево-багровое от загара и от мороза. Отходит. А зря. Думаю: на этих нескольких гектарах земли, запруженных машинами, главенствуют всего лишь два нехитрых идеала: подороже продать и подешевле приобрести. Третьего не дано.
   Наконец стук в боковое оконце. Опускаю матовое от изморози стекло, и передо мною возникает обрюзгшее пожилое лицо со слезящимися от мороза поросячьими глазками.
   - Клиент, - воздыхает Эдуард, пуская клуб табачного дыма. Клиент одет в затасканную, с прорехами доху до пят и новенькую каракулевую шапку с огненно-рыжим кожаным верхом.
   Производится осмотр машины, делается пробный круг, и начинается торг. Я прошу три тысячи, на что звучит непреклонный отзыв только о двух с полтиной. Эдик кричит, что это грабеж, и обзывает клиента по-всякому. Мишка тоже изображает возмущение. Между тем угасает пасмурный зимний день. Надо торопиться.
   Клиент готовится покинуть нашу компанию, но, когда рука его нащупывает ручку двери, я соглашаюсь.
   - Но на бутылку, мужик, это обязан, - быстро и находчиво говорит Эдик. Святое дело!
   Начинается лихорадка со снятием номеров, переговорами с ГАИ, с оценщиком из комиссионного... Мишка забирает разницу между государственной оценкой машины и ее коммерческой стоимостью и вместе с Эдиком отбывает в гараж.
   Часом позже, прилепив солидолом к лобовому стеклу табличку "Транзит", новый хозяин "Победы" доставляет в гараж и меня, рассказывая по пути, что выращивает в степях арбузы и без неприхотливой машины ему погибель. На толстых, коротких, как обрубки, пальцах его я замечаю три золотых перстня очень топорной ювелирной работы. Но главное - увесистых и внушающих, так сказать.
   У ворот кооператива мы расстаемся. Смотрю на "Победу" до тех пор, пока она не скрывается за поворотом. Прощай, дед!
   Вваливаюсь в душное, вонючее тепло гаража. Весь бокс занимает "Кадиллак" - огромный, изрядно покореженный, но все равно ослепительно Шикарный своей массивностью, агрессивными формами, светло-зелеными стеклами, тяжелой хромированной решеткой в позолоте и широкой шипованной резиной. Лошадей в движке этой тачки больше, чем во всех стойлах Московской области.
   На верстаке - коньяк, колбаса, сыр и прочее. Тут же общество: Эд, Мишка и гость - Вовик Крохин.
   Мне возвращается разница, Эдик отдает пачку денег за грядущий ремонт "Кадиллака" и сотню из них тут же забирает обратно-в счет расходов на краску, и шпаклевку. Он - главный снабженец.
   Исходя из того, что расходы у нас равные, делаю вывод, что за материалы Эдик содрал с меня лишку, о чем ненастойчиво ему намекаю. Однако сразу звучит вопль, что все "оттуда", то есть импортное, Эдик друзей не обманывает, а его по-черному не уважают, и потом - давай проверь! Врет, пес, но делать нечего.
   - Ну ладно, - говорит Эдик, рассматривая стакан с коньяком на свет. Чтобы клиент доехал так, как заплатил. Пьем во имя проданной "Победы", за восстановление "Кадиллака" и за все хорошее уже без тостов. Когда Эдик и Вова выходят по нужде, Мишка, одной рукой вытирая рот, другой достает из кармана пиджака конверт и бросает его на верстак. Доллары. За последнюю партию икон. Впрочем, последней у попа жена была. За очередную партию. Теперь Мишка занимается этим делом сам - ездит к здешнему резиденту мистера Кэмпбэлла. Ох, попухнем! Что касается моей доли - одна надежда: на относительную порядочность Михаила. Он, слава богу, не Эдик. Но тоже, по-моему...
   На душе безотрадно. Вот оно, мое окружение. Жулики, спекулянты, валютчики. И сам я не лучше. Единственный приличный человек из тех, кто сейчас тут, - Володька. Хотя и он... Лукав, и халтура у него тоже пусть законная журналы, радио, статьи там... но халтура ведь, сам мне плакался, что засосала...
   Интересно мне встретить в этом мире честного человека. Чтобы во всем. Святого, да! Я поначалу на Олега косился - может, он? Нет... Йога всякая, жизнь во имя искусства, а сам - шустрая скотобаза, черт! В общем, порою он казался благородным, но большей частью был таким, как есть. Да и вообще хорошие люди исключения, а не результат эволюции. И хотя говорят, что их больше, встречаются они реже иных.
   Ну ладно. Заканчиваем гаражное торжество и бредем с Володей домой.
   - Слушай, - говорит он. - Чего ты... с Эдиком этим? Нашел друга! Да и жизнь у тебя... Баба-то, прости, хоть есть? Или любовь там, не знаю...
   - Есть, - говорю. - Любовь. Безутешная, безответная. А жизнь? Для нее средства нужны. И часть жизни уходит на их планомерное заколачивание, никуда не денешься.
   Идем по вечерней улице. Подмерзший снег хрустит под ногами, как битое стекло. Днем прошел мелкий невесомый дождик, а к сумеркам ударил морозец, отлакировав сугробы обливной лазурью. Тихо, редкие тяжелые пушинки, снежная тина на корявых ветвях... Хорошо. Невольно смотрю на дом, где она, Марина. И вдруг взахлеб хочется рассказать все Володьке. Посоветоваться... Но он перебивает этот порыв:
   - Старик, ты, кажется, на хлебном месте, все сферы в гости к вам, ха. Достань для жены дубленку, замучила. Теща к тому же выделяет монеты...
   Я киваю: будет дубленка. У меня теперь насчет дубленок без проблем. Оброс связями. Сижу в них, как паук в паутине. Дернул за одну из паутинок дубленка, дернул за другую - квартира... Сказка, ставшая былью. У меня иные проблемы. А про актрису мне рассказывать уже не хочется.
   - Да, - спохватился Володя. - А что, ты говоришь, у тебя с любовью-то?
   - Появилась любовь, - отвечаю невозмутимо. - А на следующий день появились родители и уплотнили в смысле жилплощади. Так что тебе повезло больше.
   - Это уж точно, - смеется он. - Это... за мной - коньяк! Ну и прощаемся с поэтом. Домой мне попасть не жаждется. Слишком много эмоций и хорошая погода. Я иду знакомым маршрутом к дому, где она - Марина-Мариночка. Размякший, томно-грустный и счастливо-несчастный. Слоняюсь по переулкам, прилегающим к месту ее постоянной прописки, дышу в нос коньяком и шепотом каких-то красивых стихов. Слова почти все забыл, но прекрасная музыка их звучит в моей душе. Наверное, я большой чудак.
   ВЛАДИМИР КРОХИН
   После окончания летучки главный повелевает мне остаться. Главный мужчина серьезный. Либерализма в нем - ни-ни. Взираю на него непоколебимо-властного, в огромном, со спинкой выше головы, кресле. Черный костюм, белая сорочка, галстук... Лак на прическе, физиономия отскоблена так, что лоснится, челюсть волевая, килограмма на два...
   С главным отношения у нас ровные, но стоит мне эта ровность дороже зарплаты. Общение с ним все равно что ремонт необесточенной электросети: чуть ошибся - получай! Своенравный, и попробуй возрази или не сделай чего - угнетет.
   - Я подписал приказ, - говорит главный сухо, но звучно. - О вашем назначении на должность ответственного секретаря. - И замолкает в ожидании от меня определенных слов.
   - Спасибо за доверие, - отвечаю серьезно, но и юморку в интонацию подпускаю, так что нормально выходит: и не придурок, и не блюдолиз.
   - Да, но ваше место теперь свободно, - продолжает главный и вновь создает паузу.
   - Козловский, - говорю я - Вы знаете его. Наш старый автор.
   Козел срочно ищет службу со сверхзадачей "не бей лежащего", и, хотя более безответственной натуры я не встречал, все-таки рекомендацию даю. Как бы ни было, а он мне нравится. Непосредственностью своей, честностью, вообще разнесчастный весь, беззащитный... А в случае проявления разгильдяйства я ему тут, на месте, мозг вправлю и вообще действия его подкор-ректирую. Справится! Покраснеть за него, конечно, придется, не без того...
   - Подумаю, - наклоняет главный идеальную прическу. Разговор, кажется, окончен, но чувствую, у начальства имеется еще кое-что на предмет сообщений.
   - Теперь сугубо личный вопрос, - говорит главный. - Я слышал, что у вас есть контакты с автосервисом... хорошие мастера, приличные люди...
   У главного - "Волга".
   - Сделаем, - механически отвечаю я, вспоминав Игоря.
   - Капитальный ремонт передней подвески, замена рессор, амортизаторов, карданного вала, - жестко уточняет главный. - Только если обещаешь - наверняка. Трепачей не люблю.
   Я составляю из указательного и большого пальцев "нолик", фиксирую его в жесте "считайте - исполнено", и мы расстаемся.
   Машины, машины... Всю жизнь - около вас. Сначала уютом нас привораживаете, а после начинаете обкрадывать - по всем статьям. И диктовать, как людям с людьми отношения строить. И не в плохо налаженном сервисе дело, в ином - укладе жизни, принципах ее...
   Звоню Игорю - человеку в данном смысле вообще обобранному подчистую и пропащему вконец. И получаю решительный отказ:
   - Нет. "Кадиллак" надо красить, потом со своим новым тарантасом разбираться, никак! Но Эдика тебе выделю. Кстати, давай с ним на пару, чего? Окунись в среду, правильно выражаюсь? Будет материал. Да еще и заработаешь на своем командире.
   Вот так да. А я надеялся... Но отказать шефу теперь невозможно: неправильно поймет. Или Козла послать отрабатывать с этим Эдиком свою новую должность? Нет, Козел не механик, он - теоретик... Эх! Как же опасны твердые обещания! Влип. А, отовремся! Умер мастер. Хотите - идите воскрешайте. Точка. Займемся делами. Дела - это передачка. И опять туго с афоризмами. Сочиняю: любое добро наносит урон злу. Нет, фраза для бумаги, а не для эфира. А ведь ничего так залепил... В смысле идеи. Жаль.
   Раздражаюсь. Обрыдло! Передачки, передачки... А может, написать стихотворение? Прямо сейчас. Пересилить себя, заставить и написать. А, телефон! Привычно выдергиваю вилку из розетки.
   Ну-с, стихотворение. О чем? Сижу, глядя в окно на "жигуль". А здорово ведь ребята покрасили, в ноль... Сумятица образов, воспоминаний и, наконец, ощущение находки... Легкое, как прикосновение крыльев - беззвучных, мягким дуновением скользнувших возле виска и тут же пропавших, растаявших...
   Завороженно смотрю в детство: июльский теплый лес, пыльная дорога, бирюзовое поле овса; раздвигая хлесткие ветки елок, выхожу на луг; стрекотание жизни в травах, лиловые грозди колокольчиков, парной запах хвои, цветов; рыжая россыпь лисичек в ветхой прошлогодней листве; пирамиды муравейников; я упоен этой подлинной зеленой жизнью, и вдруг - внезапный, отрезвляющий диссонанс: туша мертвой коровы, разлагающаяся на пожелтелом от зловония пятаке травы...
   Ничего сюжетик.
   Так. Э... "Шел я..." Фу-ты... "... лесом, видел беса, бес картошечку варил. Котелок на член повесил, а из зада дым валил"... Э... так. "Лес, влаги, жизни исполненный..." Не то, не то! Стоп. Не описывать же дохлую корову? Ну гадость, что дальше? А потом - корова. Ладно бы лось какой. А может, убитый герой? Занесло, идиота! "Все живое прекрасно, и все мертвое чуждо живому..." Так-так, дружище... "Лес. И луг, и небес синева..." Понятно, синева, не серобуромалиновость. На фиг! Займемся передачкой. Корова... Деятель!
   А что, если прозу? Не сию минуту, ясное дело, но иметь в виду? Пусть сатирическую. Но не фельетонную, а истинную, большую. Чтобы была жизнь, но не карикатурная, не условная, а такая, как есть, - с живыми, дышащими, страдающими людьми, без потуг на гротеск, а уж если и гротеск, то с амплитудой безмерной, уродливо и фантасмагорически расплывающейся... А могу я действительно написать что-либо стоящее? Вот о своей жизни разве что? Без прикрас. Телеграфным стилем.
   Задумываюсь. Идея поначалу кажется ослепительной: о, это был бы роман века! - но потом как-то меркнет... Сама собой.
   Я беру перо и вывожу очередную строчку передачки. Внезапно, чуть ли не до слез расстраиваюсь. Все не так! Хочу в небеса, а ползаю червяком. Не выйдет из меня ни поэта, ни прозаика.
   И должность ответственного секретаря, по-моему, замечательная должность! А в нашей редакции, где завотделами - люди серьезные и каждое слово вымеривают сто раз, если и читать разучишься, все равно до пенсии с этим недостатком досидишь и не допрет никто, а в случае чего и главный надо мной, и замы... Институт вот закончу...
   В унылом кружении этих мыслей прибываю домой. Сын в детском саду, тесть на работе, жена тоже - она у меня хирург, режет сейчас небось вовсю... Теща, по случаю пенсионного возраста, слоняется из угла в угол и беспрерывно пользуется благом телефона. Делюсь с ней успехом продвижения по службе. Сдержанно поздравляет.
   Сажусь за стол. И тут же вскакиваю. Везде столы! Дома, в редакции... Эх, не сидится на месте, не радуется... А причина - любовь. Теперь точно знаю, что любовь, и не менее точно, что блажь это, а не любовь. У нее - свое, у меня свое, а то, что было на квартире у Игоря, - дурной сон. Все как-то внезапно, грязно, будто оба делали гнусность, знали, что делаем именно ее, и торопились сделать поскорее, чтобы поскорее расстаться. Да разве это любовь? Собачья свадьба. Или повинны жесткие обстоятельства быта? Нет... Любить мы не умеем, наверное. Либо не научились, либо разучились, либо просто времени на такую роскошь не хватает...
   Звонить ей я не в состоянии. Да и что сказать? Воспоминания у нее от этого рандеву тоже не лучшие, но если я скорблю за обоих, то меня ее воображение рисует в однозначном варианте: хитрой, развратной скотиной. И правильно рисует!
   Не обедал. Хочу сказать теще, что не обедал, но теща улеглась на кровать и млеет как мумия, с головой укутавшись в плед, - то ли дремлет, то ли усекла, что меня надо накормить, и притворяется, что дремлет. Она готовить не любит и это дело предоставляет жене, то бишь дочери. У тещи, между прочим, существует любимая поговорочка: мол, настоящая женщина должна уметь сделать из ничего винегрет, шляпку и скандал. Шляпку она действительно в состоянии, она на них помешана - все шьет и шьет, как в ателье, и барахла у нее - два шкафа доверху; насчет скандалов вообще без проблем, как дышать, а вот винегрет от нее не дождешься.
   Холодильник набит полуфабрикатами, но так, чтобы разогреть и поесть, ничего. Начинаю готовить суп. На семью. Благое намерение. И имеется к тому же все. Куриная крупная нога, морковь, бородавчатая картошка. Когда варево закипает, вспоминаю о соли. Соли нет. Вечно какая-нибудь сволочная мелочишка испакостит все большое благородное дело.
   Отправляюсь за солью в магазин. В универсам. Неологизм, ха-ха.
   Покупаю брикет соли, иду сквозь толпу к кассе, и вдруг - ее глаза. Прямо передо мной. Заслоняют все. Обмираю, как на краю бездны. Затем выдавливаю из себя улыбочку: что, дескать, делаешь тут, в универсаме? Жратву, дескать, покупаю, такие заботы. Ну вроде и разбежались. Тем паче вижу: неприятна для нее эта встреча, вижу надменную отчужденность в серых больших глазах ее, оттененных от матовой бледности лица синяками усталости, бессонницы... слез? Последнее пугливо увязываю со своей персоной. Или враки, чего там расстраиваться? Значит, разбежались? Нет. Не могу. Хожу за ней дураком со своей солью, смотрю, как она берет сок, сыр, молоко, помогаю укладывать все это в сумку; после секундного замешательства принять помощь она соглашается, но не сказать чтобы с охотой... Народ реагирует. Обращает внимание. На меня, конечно, никакого, все - на нее, но мне приятно. Такая женщина... Может, думают, муж... Счастливчик, думают, такую бабу отхватил! Да, муж у нее счастливчик, везет некоторым. А вдруг и воет от нее, кто знает? Вот бы потолковать по душам.
   У входа я сумку забираю. Она пытается спорить и даже "выкает", но тут поскальзывается на ступеньках, я подхватываю ее за талию и целую. Прямо на улице. Что будет? Стылое, убийственное презрение. Но я не смущен, и взгляд мой строг. Я кладу ее руку себе под локоть, в тот же момент чувствуя, как сопротивление в ней уступает безразличной покорности, будто лопнула перетянутая струна и там, где она тянулась, - пустота.
   Провожаю ее домой. Идем молча. Рука ее мертва, лицо отрешенно...
   Меня пробирает дрожь, я возбужден до ломоты в зубах. Я люблю эту женщину, люблю, и, видимо, свела нас судьба не понарошку, а категорически всерьез, и чем-то это кончится. И может, плачевно кончится, но отчаянный восторг охватывает меня, и, как глоток штормового ветра, хлестнувшего в лицо, я пронзительно-сладко ощущаю: это жизнь!
   Вхожу с ней в подъезд. Она противится, но я вхожу. И, обняв, целую вновь. С мороза щека ее пахнет дымом костра.
   - Послушайте, - говорит она низким, срывающимся от бессилия голосом. Вы... негодяй! Да не мучьте же вы меня! - вырывается у нее каким-то иступленным плачем, она с силой выхватывает у меня сумку и бежит по лестнице вверх.
   Направляюсь домой. Мне хорошо, очень хорошо. Я все понял. Я обязан заставить ее стать моей женой. И я добьюсь ее, потому что она - то, что искал и чего недоставало всю жизнь.
   Дверь открывается, и сразу - три лица. Возбужденное, беспечное - сына; в глубине комнаты - мрачное, с отяжелевшими скулами - тещи, и прямо передо мной жены. Лицо нормальное, но глаза - два нацеленных в меня штыка.
   - Ну, милый муженек, - воркует супруга райским голосочком, - где был?
   - За солью... - Тут я сознаю, что соль осталась в сумке... Хлоп! С удивлением доходит, что это пощечина, шапка валяется у меня под ногами, я поднимаю ее, отмечая, как с жены на меня и обратно путешествует изумленный взор сына Коленьки.
   - Нацеловался с актрисочкой своей?! - звучит голос супруги уже с дьявольским торжеством. - А распинался... я тебе не изменяю, я то, я се, ты для меня...
   - Успокойся, Аллочка, милая, - утешает теща, уводя рыдающую супругу и крича мне, что всегда знала: я мерзавец, бабник и так далее.
   Я снимаю пальто и скрываюсь в своей комнате. Сажусь за стол. Ну ничего. Сцена. Бывает. Потом - застукали, так уж было с кем. Меня и уважать можно.
   Нет, конечно, сидеть так - китайская пытка. Я срываюсь с места и оказываюсь перед тещей и стонущей во всхлипах женой.
   - Я же в знак приветствия! - говорю я. - Подумаешь!
   - Ты, знаешь... гвоздей в гитару не забивай! Ты с ней из магазина выходил, в знак приветствия! - доносится злобно сквозь злые слезы, а теща начинает орать так, что я невольно ретируюсь в свои апартаменты.
   К Козлу, что ли, податься? Ну это вообще будет конец света...
   Терпи, брат. Замри, как клоп, и терпи. А может, и пусть он будет, этот конец света? Нет... А почему нет? Тьфу, не мужик я, а... Чего бояться? Почему в своей жизни я не совершил ни одного поступка как такового? Почему всегда по течению, почему?!
   Ладонью уперевшись в лоб, вспоминаю самое отрадное из всего прожитого: я, холостой, убываю с делегацией журналистов в Берлин, где прохлаждаюсь две недельки, приятно развлекаюсь, познавая мир и радуясь пестроте бытия человеческого. Были же деньки! Что бы только не отдал за подобное в настоящий момент! Вот стану, может, знаменитым поэтом, тогда и поезжу...
   У знаменитых на сей счет без проблем. И с женами, и с квартирами меньше затруднений. Меняют их, как носки. А жизнь - вечный праздник.
   - Пап...
   Я вижу перед собой сына Коленьку. Уже вечер. Жена поехала плакаться к подруге, тем более еще вчера к ней собиралась. Тесть болтается на работе, он обычно до полуночи там торчит - то ли в работу влюбленный, то ли теща заела, жена то есть...
   - Пап, - говорит Коленька с сочувствием. - Достань книжку. Где сказки. Она высоко, я не умею...
   Книжка в полках, а полки в комнате, где теща.
   - Там... бабушка, - говорю я.
   - Она спит, уже храпит, я слышал, - уверенно отвечает он. Меня захлестывает нежность. Я прижимаю мальчика к груди, дышу запахом его волос прекрасным, детским, пшеничным, родным, и мы сидим так долго-долго. И чем дольше, тем более я не понимаю, как найду в себе решимость расстаться с ним, да и с этой семьей, домом... А что, если все остальное - неправда, вздор? Что, если вина во мне и надо что-то изжить в существе своем, и тогда мир станет другим и все, что плохо сейчас, что мучает, будет...
   Ложь. Ничего не будет. Просто я слабак. И часто из-за того, что слабак, - трус и подлец. Тряпка, в общем. Есть такая форма существования материи.
   МАРИНА ОСИПОВА
   Четыре часа утра. За окнами - промозглое ненастье мартовской ночи, бухает ветер в затекшие льдом стекла, а в запотевшей черноте их зеркал, искрящейся городскими огнями, - блеклое отражение квартиры и суеты наших сборов: муж на два месяца уезжает на съемки за границу. Повезло.
   Зов сигнала такси, затягиваем ремнями пузо чемодана, обмениваемся рассеянными поцелуями, и вот уже хлопает внизу дверь лифта, стихает вдали гуд мотора... Одна. Брожу по комнатам. Потом сажусь в кресло и засыпаю до первого телефонного звонка. Снимаю трубку. Сначала там чихают, а затем сдавленным голосом просят меня.