Молитвин Павел. Путь Эвриха

   — О-о! Если ты всегда отвечаешь злом на добро, тогда спрашивать в самом деле не о чем. — Атэнаань сделала движение, чтобы уйти, и тут Алиар, оторвавшись от созерцания разломленного пополам граната, промолвила:
   — Она просто не знает еще, что такое любовь. А от кокуров мы бежали, дабы не попасть в руки твоего супруга. Напрасно бежали — от судьбы, как видно, не уйдешь.
   Тайтэки гневно зыркнула на подругу глазами, но ничего не сказала.
   — Ты была замужем за двумя нангами и не знаешь, что такое любовь? Жила с Фукуканом два года и не полюбила его? — Атэнаань уставилась на Тайтэки, как на двухголового теленка, а затем, словно устыдившись своих мыслей, опустила пушистые ресницы. — Впрочем, я слыхала, есть такие несчастные, которых Про-мыслитель обделил способностью любить… Это очень тяжело — жить с человеком, которого не любишь? Хотя откуда тебе знать, если не с чем сравнивать…
   — Долго еще ты будешь из меня жилы тянуть?! — не выдержала Тайтэки. — Сама-то ты любишь Фукукана? В огонь и в воду, что ли, за ним идти готова?
   — Готова. Потому-то я сюда и пришла. Не надобно ему отягощать душу вашими смертями. Умеешь ты любить или нет, но если до сих пор не поняла, какое горе причинила Фукукану, какой с тебя спрос? — Девушка с сожалением взглянула на Тайтэки, и гневная отповедь замерла у той на устах. — А твоей вины в случившемся и вовсе нет. — Атэнаань ласково улыбнулась Алиар. — Я сама была рабыней и знаю, что раб не может отвечать за поступки хозяина.
   Она помолчала, собираясь с мыслями, и уже другим, деловым тоном закончила:
   — Я уведу нукера, поставленного позади шатра, а вы прорежете войлочную стену и пойдете направо. Там, в овраге, стоят две оседланные лошади. — Атэнаань вытащила из-под одежд кривой нож и протянула Алиар. — Если вы желаете присоединиться к улигэрчи, с которым вас разлучили табунщики-хамбасы, скачите на северо-восток. Его видели неподалеку отсюда, быть может, он разыскивает вас? Судя по тому, что о нем рассказывают, с ним станется и к Фукукану заявиться, чтобы требовать отмены вашей казни.
   — А дочь? Как же моя дочь? Если она останется здесь, я никуда не побегу! — решительно заявила Тайтэки.
   — Дочь Фукукана останется со своим отцом. Можешь сидеть тут и ждать смерти, но помни, времени на размышления у тебя нет. Я отвлеку нукера совсем ненадолго… — С этими словами Атэнаань; выскользнула из шатра и вполголоса заговорила о чем-то с воинами, поставленными охранять пленниц.
   — Ты что же, и правда собираешься остаться здесь и быть заживо погребенной в земле? — спросила Али-ар подругу. — Великий Дух милостиво послал нам спасение, и ты будешь неблагодарной дурой, не последовав да мной.
   — Н-не знаю… — пробормотала Тайтэки, в отчаянии стискивая голову руками.
   — Коли своего разума маловато, призайми у товарища! Держи корзину, а я возьму бурдюк. Ой-е! Ну-ка быстро!
   Подобравшись к дальней стене шатра, Алиар несколько мгновений прислушивалась, а затем решительно, но осторожно прорезала в нижней части войлочной стены отверстие, достаточное для того, чтобы в него мог пролезть человек. Сунула нож за пояс и юркнула в образовавшуюся дыру, увлекая за собой Тайтэки.
   Примостившийся у стены юрты Фукукан проводил взглядом Атэнаань и нукера, послушно отправившегося за ней в глубь становища. Нанг хамбасов не мог слышать, о чем говорила с ним его жена, но не сомневался, что она придумала хороший предлог, чтобы увести воина с поста. Не слышал он, естественно, и разговора, происходившего между Атэнаань и пленницами, однако о содержании его не трудно было догадаться. Супруга его весь день ходила сама не своя, и Фукукан слишком ее любил, чтобы не понять, над чем она ломает свою прелестную головку.
   Две закутанные в плащи фигуры выбрались из прорезанной у основания шатра дыры и на четвереньках устремились к оврагу.
   — Так-так, — понимающе проворчал Фукукан, полностью скрытый от глаз беглянок падающей от юрты тенью, в то время как сами они были хорошо видны ему в серебристом свете луны. — Не удивлюсь, если в овраге их ждут оседланные кони! Ай да женушку послал мне Великий Дух!
   Нанг не знал, гневаться ему или смеяться. Причины, побудившие Атэнаань отпустить приговоренных женщин, были очевидны. Смелость жены, не побоявшейся последствий своего поступка, вызывала уважение. "Однако, идя наперекор мужу и совету старейшин, не слишком ли далеко она заходит? Он, разумеется, не алчет крови, но какой урок извлекут женщины племени из всего происходящего, если Тайтэки и Алиар не понесут заслуженного наказания? Какой пример недопустимого своеволия подаст им жена нанга, если он теперь же не остановит ее? Действия Атэнаань можно расценить как предательство, и тогда получится, что она ничем не лучше Тайтэки — обе они нарушили обеты, которые давали в день свадьбы. Но…
   Вот это самое «но» и удержало Фукукана от того, чтобы преградить путь беглянкам. Тайтэки была неверна своему первому мужу, равно как и второму, ибо не любила ни того, ни другого. Атэнаань пошла наперекор его воле, дабы помешать ему совершить жестокий поступок, о котором он, очень может статься, будет впоследствии жалеть. Вероятно, в другое время нанг счел бы сострадание к Тайтэки неуместным, но, принимая во внимание, что послезавтра племя двинется к Вратам, ради беспрепятственного прохода к которым Фукукан с Буршасом и покидали становище, иметь на совести смерть двух этих женщин было действительно ни к чему.
   Подождав, пока беглянки скроются в овраге, Фукукан поднялся с земли и устало потер лицо ладонями. Не то чтобы он и впрямь рассчитывал попасть в Верхний мир — ему-то это в любом случае не грозит! — но что, если Боги Покровители решат разделить ответственность за казнь женщин поровну на всех участников осудившего их совета? Еще по одному пятнышку на и без того не слишком чистых душах — кому это надо? Сам он, как и все остальные, считал, что покарать виновных — дело очень даже богоугодное, но вот ведь Атэнаань находит приговор несправедливым и уверена в своей правоте. А боги… Кто их, богов, поймет? Ведь не положили же они конец злодействам Хурманчака, позволили Тамгану захватить Соколиное гнездо. Ходят, правда, слухи, что они лишили его разума и он взял на ложе свое сегванскую шлюху, отравившую своих же соплеменников, однако это слишком слабое утешение для тех, кто вынужден из-за проклятых кокуров покинуть не только отчий край, но и сам этот мир.
   Что толку рассуждать о прелестях Верхнего мира, ежели душа прикипела к этому? Ой-е, ему бы и в голову не пришло последовать совету Буршаса, если бы можно было остаться зимовать на берегах Бэругур! Но теперь, захватив Соколиное гнездо, Тамган не успокоится, пока не сживет их со свету, а зимовать в подвластной Хур-манчаку степи становится с каждым разом все опаснее, ибо все труднее подкупать тех, кто способен отвести его глаза от хамбасов.
   С тоской представляя миг, когда часть его племени окажется в Верхнем мире, а сам он, с оставшимися, двинется искать приюта в Самоцветных горах, Фукукан медленно брел между шатрами и юртами. Чтобы спасти соплеменников, он должен был решиться на поход к Вратам и в общем-то смирился со всем, что непременно произойдет, когда они их достигнут. Со всем, кроме неизбежной разлуки с Атэнаань, которая, безусловно, попадет в Верхний мир…
   Увидев спешащую к нему от шатра жену, нанг невольно ускорил шаг, через силу заставляя себя улыбаться как ни в чем не бывало. Пусть отпускает пленниц, пусть нарушает его волю и принятые советом старейшин решения! Пусть делает все, что хочет, ведь им осталось быть вместе так недолго…
   Хозяин! Хозяин, пойдем скорее, поглядишь, как Ньяра с пришлой девкой дерется! — выпалил Кицуд, бросаясь навстречу входящему во двор Батару.
   — Какая девка? С кем дерется? Что смотрят Хантай и Гакко? Почему не защитят Ньяру? — Батар подтолкнул мальчишку вперед и заспешил к дому.
   — Так вот на драку и смотрят! Мы было вмешались, а Ньяра на нас же и напустилась! В меня глиняной чашей швырнула — гляди, уже шишка надувается. — Кицуд поймал руку костореза и прижал ко лбу: — Чувствуешь?
   — Приложи что-нибудь холодное, металлическое. Или к зеркалу лбом прижмись, — посоветовал Батар . и как вкопанный застыл в дверном проеме комнаты, предназначенной для приема заказчиков. — Однако! Кто это и что они не поделили?
   По застилавшим глинобитный пол циновкам, сцепившись, катались две очаровательные девушки: обе черноволосые, пышногрудые, только кожа Ньяры была вдвое светлей, чем у ее противницы. И обе, надо думать, были рабынями, ибо колотить с таким остервенением головой об пол Ньяра могла лишь ровню — в противном случае еще до ночи городские стражники сломали бы ей хребет на Кровавом поле и не спасло бы ее ничье заступничество, даже самого Энеруги Хурманчака.
   — Ну, прекратится когда-нибудь это безобразие? — громко вопросил Батар, отметив, что из противоположного дверного проема за дерущимися во все глаза наблюдают Хантай и Гакко. — А вы чего уставились?
   — Интересно же! Давно дерутся, увлеченно, умеючи! — дружно отозвались подмастерья.
   — Немедленно прекратите! — грозно повторил косторез, но отчаянно шипящие от боли и ярости девицы не обратили на его слова ни малейшего внимания.
   Смуглокожая, ухитрившись вывернуться из-под Ньяры, вцепилась левой рукой в ее густую шевелюру, а правой ударила в лицо. Саккаремка отшатнулась, взвизгнула и обрушила оба кулака на ребра противницы. Та охнула, на мгновение отпустила Ньяру, а затем, разрывая друг на друге одежду, девушки вновь покатились по полу, оглашая воздух истошными воплями.
   — Спорю на ужин — Ньяра победит! — азартно воскликнул Кицуд. — Здорово она ей! Дай еще! Врежь как следует! Пусть знает, как к нашим лезть!
   Увлекшись необычным зрелищем, Батар, забыв о недавнем своем намерении растащить противниц, со всевозрастающим интересом наблюдал за схваткой. Сильные руки взлетали и опускались, гибкие тела извивались в неком подобии любовной игры, и косторез уже начал прикидывать, какую славную скульптурную группу можно будет изваять с таких замечательных натурщиц, когда драка внезапно завершилась полной победой Ньяры. Придавив горло смуглокожей локтем, она выдрала напоследок из ее головы изрядный клок шелковистых волос и прерывающимся голосом прохрипела:
   — Хватит с тебя? Или еще добавить? А если хватит, ступай откуда пришла! И чтоб глаза мои тебя здесь не видели!
   Смуглокожая просипела что-то невразумительное, и Ньяра, истолковав услышанное, как мольбу о пощаде, поднялась с полузадушенной противницы. Приветливо улыбнулась Батару, не делая попыток прикрыть полуобнаженное тело, и, стряхивая с ладоней трофейные волосы, объяснила:
   — Эту стерву тебе Хурманчак прислал. В подарок. За отличную работу. Но в доме, как ты понимаешь, может быть только одна хозяйка. Я пробовала ей это объяснить, да без толку. Вот и пришлось уму-разуму поучить.
   Глядя, как гримасничая и кряхтя поднимается с циновок Смуглокожая, Батар поморщился и предупредил:
   — Гляди, как бы мне тебя поучить не пришлось, хозяйка! — И, обращаясь к смуглокожей, поинтересовался: — С чего бы это Хозяину Степи такие дорогие подарки мне делать? Он ничего про тебя не говорил, а то бы я, конечно, предупредил Ньяру.
   — Ее не предупреждать, а на цепь сажать надобно! И чего, спрашивается, прицепилась? Я сюда что, по своей воле пришла?.. — плаксиво начала смуглокожая, но договорить ей Ньяра не позволила:
   — Ежели б по своей воле, так я б тебе давно ноги выдернула! Ступай откуда пришла!
   — Господин, меня прислал тебе в дар Хозяин Степи! Только ты можешь отправить меня обратно во дворец. Скажи своей бешеной девке, чтобы унялась! Ведь не жена она тебе, такая же, как я, рабыня, а гонору-то!
   — Как же я ее уйму? С ней, как видишь, не так-то легко справиться! И ведь она в общем-то права: двоим вам у меня тесно будет. Возвращайся-ка ты и правда во дворец. Скажи… Скажи, что у меня уже есть в доме хозяйка и помощница ей не требуется.
   — Ты в своем уме, господин? От подарков Хур-манчака не принято, знаешь ли, отказываться! Взгляни на меня, чем я хуже твоей… — Смуглокожая опасливо покосилась на Ньяру и проглотила готовое сорваться с языка ругательство.
   — Может, и не хуже, но от добра добра не ищут. Возвращайся во дворец. Гакко, проводи ее, чтобы на улице не обидели. Кицуд, накрывай в трапезной на стол.
   — Зря ты это делаешь. Хозяин Степи будет очень недоволен, что его подарком пренебрегли. Да и с меня палачи шкуру спустят. А я ведь многое умею! Оставь меня у себя, не пожалеешь! — Смуглокожая призывно улыбнулась, и Батар уже готов был оставить присланую ему Хурманчаком рабыню, однако, поймав брошенный Ньярой взгляд на украшавшие стену скрещен ные мечи — подарок одного из воинственных заказчиков, — решения своего менять не стал.
   Выглядывавшие из-под превратившейся в лохмотья одежды прелести смуглокожей не оставили его равнодушным, но почему-то он не поверил, что, вернувшись во дворец, она действительно попадет в руки палачей А Ньяра, похоже, не остановится ни перед чем, дабы выжить соперницу.
   — Угораздило же меня посадить себе на шею эту неистовую саккаремку! — пробормотал косторез и нетерпеливо махнул рукой: — Гакко, Кицуд, вы не слыхали, что я сказал? Хантай, разбери мою сумку и наточи новые резцы. Ну, долго я буду ждать?
   Повинуясь окрику хозяина, подмастерья, Кицуд и смуглокожая рабыня покинули гостевую комнату, оставив Батара с Ньярой наедине.
   — Ты соображаешь, что натворила? Из-за твоей дурацкой ревности Хурманчак запросто может лишить меня не только выгодного заказа, но и жизни! Думаешь, я так незаменим, что мне твои выходки без последствий с рук сойдут? Вот возьму плеть, посмотрим тогда, кто в доме хозяин!
   — Возьми, сделай милость! — Девушка подалась к косторезу, вжала высокую, пышную грудь в его мускулистое тело, охватила руками за шею. — Я уже давно собиралась тебе посоветовать купить для меня плеть. Тебе должно понравиться, как я корчусь и кричу от боли. Моего прежнего хозяина это очень возбуждало. Надобно только приобрести еще и заживляющий бальзам, ты ведь не захочешь, чтобы на моем теле остались шрамы?
   — Шрамы? — непонимающе переспросил Батар, поглощенный мыслями о том, как Хурманчак воспримет его отказ от подарка. — Ты что же, в самом деле скучаешь по хозяйской плетке?
   Если она сделает меня в твоих глазах более желанной… — Ньяра со значением облизнула полные губы.
   Тут до костореза дошло, что она впервые на его памяти упомянула бывшего своего господина.
   — Отхлестать тебя плетью — заманчивая идея, и при случае я воспользуюсь ею. Тем более сегодня ты ото заслужила. Но сейчас, раз уж ты заговорила о прежнем господине, я хотел бы узнать, почему он решил избавиться от тебя столь жестоким способом. Девушку, предложившую купить для нее плеть, едва ли можно назвать строптивой, и стало быть, на Кровавое поле тебя тащили не за то, что ты отказалась ублажать своего хозяина.
   — Можешь мне поверить, ему я покупать плеть не советовала! И с ним я не была столь же покладистой и услужливой, как с тобой! — высокомерно заявила Ньяра. — Но зачем тебе понадобилось ворошить прошлое? До сих пор мы прекрасно ладили, не задавая друг другу лишних вопросов. Ты сделал все, чтобы я не чувствовала себя рабыней в твоем доме, и, предложив тебе взяться за плеть, я поступила так только потому, что вижу в тебе не господина, а любовника, которому хочу доставить наслаждение. Ты знаешь, некоторые люди становятся особенно страстными, когда…
   — Тебе кажется, что я слишком холоден с тобой? — Батар сжал Ньяру в объятиях, но желания обладать ею не ощутил. Перед внутренним его взором возник образ Энеруги, и он стиснул зубы, силясь прогнать наваждение, уже который день не дававшее ему покоя. Он не желал думать об этой девке с зеленовато-серыми глазами! Под мужским одеянием он даже фигуру ее разглядеть не мог, но Ньяре она, ясное дело, и в подметки не годится! Тогда почему же, хотелось бы знать, мысли его помимо воли то и дело возвращаются к ней?..
   — Да. Ты сильно изменился с тех пор, как тебя призвали во дворец. Я не чувствую прежнего огня. Твое тело рядом, но сам ты где-то далеко. — В голосе Ньяры Батару послышался невысказанный .упрек, и он поспешил сменить тему:
   — Ты так и не ответила мне, за что же тебя волокли на Кровавое поле? Кто был твоим прежним хозяином и почему он пожелал избавиться от тебя? — — Для чего тебе знать это? Ты ревнуешь меня . К нему? — с надеждой спросила девушка, — Это Цунзор-най? Он — единственный мой заказчик, которого ты избегаешь, не так ли?
   — Ты угадал, — разочарованно ответила рабыня, отводя глаза от костореза.
   — Если он узнает, что палачи не исполнили его приказ и ты осталась жива, тебя ожидают большие неприятности?
   — Огромные! Так что лучше не спрашивай меня ни о чем.
   — Я и не спрашивал, однако если ты выгнала эту девицу, опасаясь каких-то разоблачений, то поступила крайне неосмотрительно.
   — Нет-нет, она могла причинить нам вред, поселившись в твоем доме, а так сообщить ей Хозяину Степи будет не о чем. Ну что ты на меня смотришь, будто впервые в жизни увидел? Мог бы и сам сообразить, что она послана следить за тобой! Владыки редко проявляют щедрость и широту души без особых на то причин. Рабыни, подаренные Хурманчаком своим приближенным, исправно доносят ему обо всем, что делается в домах их хозяев.
   — Вот как, Хурманчак подослал ко мне соглядатая… — Батар опустился на подушку и задумчиво принялся крутить в руках взятую с низкого столика шкатулку. — Но я все же не понимаю, зачем надобно было отсылать эту девку и тем давать повод для недовольства и подозрений Хозяину Степи? Ты поступила опрометчиво…
   — Ты уверен, что тебе совершенно нечего скрывать от Хурманчака? Может быть, ты забыл о приходившем к тебе сотнике из «стражи Врат»? — напомнила Ньяра, присаживаясь у ног Батара.
   — Что ты хочешь этим сказать? — Косторез вздрогнул, припомнив полученную от Сюрга серебряную коробочку и стеклянный флакончик.
   — У меня есть пренеприятнейшая способность слышать то, что не предназначено для моих ушей. Кроме того, я знаю, как ты ненавидишь Хурманчака, и эта рабыня тоже рано или поздно проведала бы о твоей тайне. — Ньяра положила руку на колено Батара. — Если Хозяин Степи будет гневаться, ты выдашь его палачам невесть что возомнившую о себе служанку и те быстренько вправят мне мозги. Хотя я бы, конечно, предпочла, чтобы ты высек меня сам. Тогда тебе не придется отсылать меня из дому. Хурманчаку ты с чистой совестью доложишь, что виновная понесла заслуженное наказание, а сам, быть может, получишь некоторое удовольствие. Я буду кричать очень громко и очень жалобно, — доверительно прошептала она, в то время как руки ее ласкали и поглаживали тело Батара.
   — Ненавижу причинять людям страдание! Однако у тебя уже, оказывается, все продумано. Ты знаешь все мои тайны лучше меня самого. Вот уж не ожидал, что судьба моя окажется в руках моей собственной рабыни, а та, вместо того чтобы предъявить мне невыполнимые требования, вызовется претерпеть ради меня порку, — буркнул косторез, обнимая Ньяру за плечи.
   Он поверил всему, что она сказала, сразу и безоговорочно. И про подсыла, и про то, что Ньяра подслушала его разговор с Сюргом, и про то, что она давно уже догадалась о его мечте отомстить Хозяину Степи. Ее самопожертвование тронуло Батара до глубины души, и он готов был в лепешку расшибиться, чтобы достойно отблагодарить девушку за любовь и заботу. Смущало его только одно: испытываемое им чувство признательности не имело ничего общего ни с любовью, ни с желанием близости. Он никогда не говорил своей прекрасной невольнице, что любит ее, и до недавнего времени восхитительное тело Ньяры возбуждало в нем желание, которое не трудно было принять за страсть,
   Теперь же его не было и в помине, и девушка не могла этого не почувствовать.
   — Расскажи мне, что случилось с тобой! — потребовала она, безошибочно уловив охватившее Батара смятение. — Ты не хочешь меня больше? Ты смотришь на меня и гладишь меня так, словно я твоя сестра, а не любовница! Но на эту девку ты и вовсе не взглянул, хотя она очень недурна собой. Это может означать только одно твои мысли заняты кем-то другим! Так кто же она? Ну говори, я должна знать!
   Батар не удерживал рванувшуюся из его рук Ньяру. И ответить ему было нечего. Она не заслуживала лжи, но сказать ей правду тоже было нельзя, хотя бы потому, что он еще не был готов даже самому себе признаться в чувстве, которое испытывал к…
   — Что же ты молчишь? Думаешь, я слепая? Но как ты мог полюбить ее, ту, чьей смерти желал больше всего на свете? — Губы девушки задрожали и начали кривиться в жалкой гримасе. — Неужели ты забыл, что она сделала с твоим Фухэем и другими приморскими городами? Или не знаешь, что именем ее пугают детей во всей Вечной Степи? Как мог ты забыть и простить? Не верю! Ты же взял у Сюрга яд, чтобы покарать убийцу!..
   — Ты не понимаешь! Она не убийца. Она сама жертва… — произнес Батар, удивляясь тому, что сумел наконец-то понять и высказать. Это понимание зрело в нем подобно нарыву, и после первых же слов он, ощутив неожиданное облегчение, заговорил быстро и сбивчиво: — Ты не понимаешь. Никто не понимает! А ведь ей приходится хуже всех! Ее именем творятся отвратительнейшие злодеяния, о которых она знает, знает еще до того, как они совершатся, но сделать ничего не может! Она не может их предотвратить и потому страдает больше любой рабыни! Ее положение поистине ужасно, а тут еще Сюрг, заговорщики… Да если они убьют ее, Вечная Степь и Саккарем будут по колено залиты кровью!..
   Вырезанные из слоновой кости образцы монет были одобрены на совете наев и отправлены граверам, которые должны были изготовить чеканы для привезенных из Нардара станков На образцах, выполненных в три раза крупнее монет, которые задумал чеканить Имаэро, Хозяин Степи был изображен в воинском доспехе и вид имел столь грозный, что впору было задуматься: видел ли художник живого Хурманчака? А если видел, то не приходила ли ему в голову мысль заняться каким-нибудь другим, более соответствующим его способностям ремеслом? Обратные стороны монет различного достоинства, с изображениями лошадей, саадаков, тугов с развевающимися конскими хвостами, скрещенных пик, мечей и прочей многозначительной символикой, были, на взгляд Батара, еще ужаснее чудовищно деформированного профиля Хурманчака, и, закончив работу над заказом, косторез торжественно пообещал себе, что впредь ничего подобного делать не будет.
   Сдержать обещание было, как водится, несравнимо труднее, чем дать его, поскольку ни Имаэро, ни Хурманчак не желали расставаться с талантливым скульптором, привлекшим их внимание тем, что ему ведом был секрет размягчения слоновой кости. Советник Хозяина Степи поручил Батару изготовить несколько настенных картушей для дворца и продолжать разработку имперской геральдики, а Энеруги попросила сделать для нее письменный прибор и еще кое-какие мелочи для Яшмовых палат. Раздираемый противоречивыми чувствами, Батар вынужден был являться во дворец едва ли не каждый день, и посещения эти становились раз от раза все слаще и мучительней.
   Угодить Имаэро было не мудрено — советник был слишком занят, чтобы тратить время на беседы с косторезом, и, ткнув пальцем в один из разложенных перед ним эскизов, тотчас же забывал о его присутствии. Kaкими соображениями руководствовался он, осуществляя свой выбор, Батар решительно не понимал и вскоре перестал ломать себе голову, в волнении ожидая встречи с Энеруги. Выдавал ли он желаемое за действительность, или она в самом деле доверяла ему больше, чем тысячникам, наям, «вечно бодрствующим» и прочим дворцовым прихвостням? Ответить на этот вопрос было трудно, но теперь, во всяком случае, она уже не делала вид, что страшно занята, и охотно и неторопливо разглядывала сделанные для нее Батаром наброски чернильниц, вазочек для кистей, полок, резных крышек и футляров для старинных книг и свитков.
   Случалось, Энеруги даже просила его поработать в Яшмовых покоях, и тогда каждый из них занимался своим делом, не мешая друг другу: Батар рисовал или резал по кости в отведенном ему уголке, а Хозяин Степи беседовал с купцами и военачальниками, читал принесенные «вечно бодрствующими» донесения, размышлял над картой Матибу-Тагала и его окрестностей, подолгу задумывался над толстенными манускриптами. При этом косторез делал вид, будто не догадывается о том, что под личиной грозного Хурманчака скрывается девушка, являющаяся бесправной пленницей, игрушкой в руках Имаэро и дюжины преданных ему душой и телом наев и чиновников. Энеруги, в свой черед, ничем не показывала, что ей известно о раскрытии Батаром ее тайны. Сначала косторезу казалось она играет с ним, как кошка с мышью, но потом он отбросил эту вздорную мысль, решив, что поведение девушки имеет совершенно иные мотивы.
   Несмотря на множество окружавших Энеруги людей, она была страшно одинока. Те, кто приходил во дворец с прошениями или жалобами, В поисках справедливости, чинов или торговых льгот, видели в Хурманчаке грозного повелителя, которого надо было обмануть, разжалобить, охмурить, расположить к себе, дабы извлечь из его расположения наибольшую выгоду. Для тысячников и сотников он был бесчувственным каменным истуканом, олицетворением власти. Для Имаэро и немногих посвященных в тайну переодевания наев и чиновников — безвольной куклой, годной лишь на то, чтобы повторять за кукловодом те или иные движения. Слуги и немногочисленная допущенная в личные покои Хозяина Степи стража из уттаров, известных своей дикостью и необузданньм нравом, воспринимали Энеруги как заморскую, посаженную в золоченую клетку птицу, за которой должны были ухаживать ради собственного благополучия. Они боялись ее, завидовали ей и не могли понять, чего недостает этой сумасбродной девчонке, вся работа которой состоит в том, чтобы время от времени хмурить подрисованные брови и произносить приготовленные для нее слова.