Мордовцев Даниил Лукич. Замурованная царица

   Фараон и все провожавшие умершую двинулись обратно. Теперь не слышно было ни музыки, ни потрясающих воздух ударов копий о щиты. Казалось, Фивы потеряли нечто большее, чем любимую дочь Рамзеса: так все казалось мертво кругом.
   Приближаясь вместе со всеми ко дворцу, Лаодика нечаянно взглянула на стоявшую около первых пилонов толпу и вздрогнула: среди других знатных египтян, почтительно ожидавших прохода во дворец фараона и его семейства, она узнала своего господина, Абану. Ей стало страшно. Неужели он потребует ее к себе? А Пентаур? Неужели он отдаст ее?
   Боясь встретиться с его взглядом, Лаодика быстро опустала глаза. Но ей оставалось неизвестным — видел ли ее Абана. Может быть, и нет. По крайней мере, когда она его нечаянно заметила, он смотрел не на нее, а на самого фараона.
   С чувством тревоги Лаодика вместе со всей семьей Рамзеса вступила во дворец, где, ей казалось, она менее была подвержена опасности снова попасть в рабство к ненавистному сыну Аамеса.
   С этого момента начались во дворце фараона «дни плача». Это был обрядовый плач: каждый день слышны были причитания женщин, с плачем восхвалявших красоту умершей царевны, ее доброту, ее набожность; в загробном мире ей обещалось блаженство, счастье, вечная жизнь.
   В то же время, по повелению Рамзеса, придворные скульпторы, или, как они назывались, «скульпторы с жизни», т. е. живой натуры, изготовляли богатый саркофаг для мумии Нофруры, украшенный резными изображениями самой царевны и выдающихся эпизодов ее жизни: поход на колеснице в Ливию, битва ее с презренными либу, где Нофрура изображалась в военных доспехах, на боевой колеснице, рядом с колесницей отца, поражающая своим копьем неприятелей, и т. д.
   Наконец прошли эти томительные семьдесят «дней плача»: все готово к погребению — и мумия, и саркофаг.
   Снова собрались несметные толпы перед храмом Озириса, от которого в две линии растянуты были войска вплоть до самого озера Харона, или озера мертвых, через которое должна была переправиться мумия царевны в жилище вечного упокоения. Озеро Харона, или Ахерон, отделяло Фивы от «города мертвых», от великого фивского кладбища, находившегося у подошвы Ливийского хребта.
   Рамзес вместе со своим семейством и высшие сановники страны у преддверия храма ожидали выноса мумии. Наконец распахнулась таинственная завеса храма, и жрецы, под заунывное пение хора, показались с носилками, на которых покоилась мумия Нофруры, обвитая драгоценными тканями. Золотая цепь со священным жуком украшала ее грудь.
   При виде мумии воздух снова огласился рыданиями.
   Шествие двинулось к озеру мертвых. Рамзес и теперь шел в траурном одеянии с распущенными волосами. За ним следовала его семья, высшие сановники и почти все население Фив.
   Скоро блеснули воды Ахерона. Процессия остановилась. На берегу этого священного озера должен был происходить суд над умершей.
   Носилки поставили на земле так, чтобы лицо мумии обращено было к озеру и к грозным изображениям судей подземного царства, которые возвышались на берегу Ахерона в виде огромных гранитных статуй. Далее, на воде, у самого берега виднелась лодка Харона.
   Статуи изображали собой Истину и Правосудие. За ними утверждены были весы, на одной чашке которых изображены были добрые дела умершей в виде символа богини Правосудия, на другой — злые дела, в виде глиняного сосуда.
   — А кто это около весов? — спросила Лаодика стоявшую около нее Нитокрис.
   — Это божества — то, что с головой ястреба, — это Горус, а с головой шакала — это Анубис, — отвечала Нитокрис, утирая покрасневшие от слез глаза.
   — А что они делают, милая Нитокрис?
   — Они смотрят на стрелку весов, какая чашка перевесит — с добрыми делами или со злыми… Ах! Бедная сестра никому не делала зла! — еще сильнее расплакалась Нитокрис.
   Действительно, едва верховный жрец Аммон-Мерибаст поднял к изображению Правосудия руки, как чашка весов с добрыми делами моментально опустилась.
   В толпе пронесся радостный шепот: «Боги принимают ее! Озирис к ней милостив!»
   Торжественный хор жрецов огласил воздух.
   Скоро лодка Харона приняла мумию вместе с носильщиками-жрецами и отплыла к тому берегу озера мертвых.

XVIII. ЛАОДИКА ОТКРЫТА

   Едва лодка с мумией царевны отчалила от берега, как верховный жрец, приблизившись к изображению Озириса, произнес краткую молитву: он благодарил этого всемогущего владыку подземного мира за правый и милостивый суд над умершей. Потом Аммон-Мерибаст, а с ним вместе Рамзес и вся его семья вошли в другую, более поместительную лодку, и отплыли вслед за лодкой с мумией Нофруры. Вместе с ними отплыла и Лаодика, которая принята была в семье Рамзеса как родная, потому что, несмотря на свою скорбь об умершей дочери, фараон заметил Лаодику, красота которой и печальная судьба тронули сердце повелителя Египта.
   На том берегу Ахерона мумия Нофруры при мрачном пении жрецов была внесена в фамильный склеп Рамзеса и после трогательного прощания с родными положена была в богатый саркофаг и накрыта гранитной крышкой с высеченным на ней изображением усопшей.
   Весь этот погребальный обряд произвел на Лаодику глубокое впечатление. Она вспомнила, как погребали ее брата Гектора, убитого Ахиллесом. O! Какое это было страшное погребение, какая страшная ночь, предшествовавшая последнему моменту! Всю ночь троянцы сооружали громадный костер из соснового леса, который рубили в соседних горах и свозили к Трое. Наутро костер был готов и на него возложили бездыханное тело ее брата. Как ярко вспыхнуло ужасное пламя, пожирая зеленые иглы сосен и дорогое тело Гектора! И скоро от милого тела остался только серый пепел с обгорелыми и перетлевшими костями, которые и собраны были в урну.
   Где теперь эта урна с дорогим прахом? От нее, как и от всей Трои, не осталось, вероятно, и следа.
   А здесь не то. Тело Нофруры осталось нетронутым и его не коснулось ужасное пламя.
   Так думала Лаодика, возвращаясь с похорон дочери фараона. А между тем молодые мечты ее забегали вперед. Слова и обещания Пентаура глубоко запали в ее сердце, жаждущее того, что обещал сын фараона. Неужели для нее возможно возвращение на родину? Он ведь говорил так уверенно. Да отчего не исполниться этому? Она не могла не видеть, как велико могущество фараонов. Что значила маленькая Троя перед громадным, многолюдным Египтом! Она видела, сколько войск возвратилось из похода вместе с Рамзесом. Одни Фивы обширнее всего царства троянского. А Мемфис, а Цоан-Танис! А все эти города на берегах Нила! Если ее милая Троя и разрушена, уничтожена пламенем, то все же она желала бы взглянуть хоть на ее развалины, на священный пепел священного Илиона, на его небо, на море, омывавшее ее родную землю. А может быть, она и найдет там кого-либо из своих, кого пощадила смерть или стрела и меч данаев.
   А земля италов? А милый образ того, кто ей дороже всего на свете?
   Но когда же Пентаур исполнит свое обещание? Когда объявлен будет поход?
   Вдруг она вздрогнула и невольно ухватилась за руку Нитокрис, с которой шла рядом.
   — Что с тобой, милая Лаодика? — спросила юная дочь Рамзеса.
   — Я так испугалась, милая Снат, — отвечала Лаодика, сжимая руку Нитокрис.
   — Чего, милая?
   — Его — моего господина.
   — Какого господина? Твой господин — мой отец, фараон Рамзес.
   — Мой бывший господин — Абана, что купил меня на рынке в Цоан-Танисе и от которого мы бежали вместе с Херсе. Я его увидела вон там, среди носителей опахала фараона.
   — Чего ж тебе его бояться?
   — Он узнал меня, он возьмет меня к себе, о боги!
   — Он не посмеет взять! — гордо сказала юная дочь Рамзеса, — ты моя сестра.
   — Да хранят тебя боги, милая Снат! — с чувством сказала Лаодика, пожимая руку Нитокрис, — у тебя доброе сердце, а доброе сердце — лучший дар богов.
   — А покажи мне, где он? Видно его теперь? — спросила Нитокрис.
   — Видно, но я боюсь взглянуть на него… Вон он — около седого воина в панцире.
   — А! Это Таинахтта, вождь гарнизона, отец нашей Аталы — ты ее знаешь!
   — Знаю, милая Снат… Я ее боюсь…
   — Почему? — спросила Нитокрис.
   — Не знаю. Она меня, кажется, не любит.
   — О! Понимаю: она ревнует тебя к брату, к Пентауру. Да и я тебя к нему ревную, — наивно говорила хорошенькая царевна. — Так который же Абана?
   — Тот, что с золотой цепью на груди и с тремя кольцами у предплечья.
   — А! Какие злые у него глаза! Какой нехороший. Он что-то говорит Таинахтте и показывает сюда.
   — Он показывает на меня.
   — Ничего, не бойся.
   — Милая Снат! Как же мне не бояться? Я так виновата перед ним.
   — Чем, дорогая?
   — А как же! Ведь я — воровка.
   — Что ты! Как?
   — Я ж бежала от него и увела с собой свою старушку Херсе. А ведь он нас купил, значит, я украла у него цену двух Рабынь.
   — А сколько он заплатил за вас?
   — За меня десять «мна», а за Херсе пять «кити» с ребра ^[12].
   — Пустяки, милая Лаодика, мы ему заплатим вдвое. Лаодика недаром опасалась: Абана действительно узнал ее сразу.
   Когда, проснувшись утром на корабле «Восход в Мемфисе», он узнал, что за ночь исчезли и Лаодика, и старая Херсе, он пришел в ужасную ярость. Никто на корабле не мог сказать ему, что с ними сталось: никто не видел их бегства, потому что все спали. Рабы, которым поручено было стеречь их, также ничего не могли сказать о беглянках, и на них обрушился весь гнев молодого египтянина. Несчастные рабы подверглись жестоким истязаниям, но и истязания их ни к чему не привели: они говорили только, что злые духи нагнали на них мертвый сон, и они ничего не слыхали, что делалось ночью.
   Естественно, что в исчезновении Лаодики Абана должен был подозревать Адирому, но последний отрицал свое участие в их бегстве, в противном случае он не оставил бы их одних, беззащитных женщин. Адирома, напротив, высказал предположение, что Лаодика и Херсе, не желая оставаться в рабстве, бросились в Нил и погибли в его волнах. Он считал это тем более правдоподобным, что гордая дочь троянского царя ни в каком случае не могла помириться с участью рабыни и сама прекратила свое горькое и унизительное существование: дочь Приама, богоравная Лаодика, не могла быть рабыней сына Аамеса!
   И вдруг Абана видит ее среди дочерей фараона! — Она не утонула в Ниле — она бежала.
   — Это она, клянусь Озирисом! — невольно воскликнул он.
   — Кто она? — удивился стоявший около него Таинахтта, вождь гарнизона в Фивах.
   — Моя рабыня, дочь троянского царя Приама.
   — Где? Которая?
   — Та, что идет рядом с царевной Снат. Я купил ее на рынке в Цоан-Танисе, и на дороге от Цоана, выше Мемфиса, она ночью бежала с корабля, воспользовавшись оплошностью моей стражи.
   — Так это Лаодика? — в раздумье заметил Таинахтта. — Мне о ней много говорила дочь моя, Атала, которая состоит при женском доме его святейшества, фараона Рамзеса. Эта рыжеволосая троянка всем там головы вскружила; и неудивительно — она так прекрасна.
   — Но она моя рабыня! — с негодованием сказал Абана, — она беглянка — я должен взять ее к себе как собственность.
   — Ну! — заметил Таинахтта с улыбкой, — львы не уступают никому своей добычи.
   — Но как она попала ко двору его святейшества?
   — Ее представил ко двору Ири, верховный жрец богини Сохет.
   Известие это еще более поразило Абану.
   — Но откуда он ее достал? — спросил он.
   — Ее прислал к нему Имери, верховный жрец великого бога Хормаху.
   — А! Имери! — воскликнул сын Аамеса. — Теперь я понимаю: эта старая лиса…
   — Не говори так о служителе божества, сын Аамеса! — прервал его Таинахтта.
   — Но он вор! Он похитил у меня рабыню! — горячился Абана. — Это он похитил ее с корабля «Восход в Мемфисе» и отправил к Ири. А где замешаны жрецы, там не жди добра. Я понимаю теперь, почему Имери, еще там, на корабле, узнав, кто такая эта рабыня, сказал: «Прелестное это дитя могло бы быть и женою царя».
   — Что ж удивительного? — возразил Таинахтта, — она дочь славного царя, и боги судили ей быть царицей. Верховный жрец великого Хормаху, вероятно, и действовал по внушению богов.
   Но эти доводы не убедили Абану. Подумав несколько, он спросил:
   — А что говорит о ней твоя дочь, достойная Атала?
   Вождь гарнизона пожал плечами.
   — Разве женщина может говорить что-либо хорошее о женщине? — отвечал он. — Скорее крокодил пощадит свою жертву, чем женщина другую женщину, красоте которой она завидует.
   Этот ответ, по-видимому, понравился Абане — это можно было прочесть у него в глазах. Он, видимо, что-то замышлял.
   Но ни Лаодики, ни Нитокрис уже не было видно: Рамзес и его двор скрылись за пилонами дворца.

XIX. СМЕРТЬ ЛАОДИКИ

   После похорон Нофруры прошло несколько дней. Над Фивами только что забрезжило утро. В саду при женском дворе фараона слышен чей-то говор.
   — Посмотри, Неху, что я нашла.
   — Что это? Меч? Да какой красивый!… Где ты его нашла, Арза?
   — Вон там, я поливала цветы лотоса, и вдруг что-то блеснуло в земле. Я нагибаюсь и вижу что-то золотое. Я начинаю откапывать — и вытащила вот этот меч.
   — Ах, Арза, милая! Да он в крови.
   — И точно — в крови, и кровь свежая! Великая Изида!
   Что ж это такое!
   — Брось его, милая Арза! Забрось!
   — Я боюсь…
   Вдруг воздух огласился страшным, раздирающим душу криком какой-то женщины.
   — О боги! Что это?
   Арза, уронив на землю меч, и Неху (это были рабыни, поливавшие цветы в саду при женском доме Рамзеса) бросились по направлению крика, который исходил из помещения, занимаемого с недавнего времени Лаодикой. Это кричала старая Херсе, которая металась у входа помещения Лаодики и рвала на себе волосы.
   — Ее убили! Ее зарезали! — кричала она. — О, вечные боги!
   — Кого зарезали?
   — О! Мое сокровище! Мое дитя! Мою госпожу! Херсе бросилась внутрь комнаты и, упав на пол, билась в судорогах.
   На высоком позолоченном ложе, покрытом белыми тканями, лежала мертвая Лаодика: в широко раскрытых глазах ее выражался ужас — это был ужас смерти, так нагло постигшей ее. Под левым сосцом ее чернелась продольная рана, кровь из которой окрасила белый покров ложа и стояла запекшейся лужей на полу.
   Вопли Херсе разбудили все население женского дома. Все бежали к тому месту, откуда неслись эти вопли. На лицах видны были растерянность, испуг. Все толпились у входа в помещение Лаодики, и никто, по-видимому, ничего не понимал. Да и как понять! Ничего подобного никогда ее случалось в царских покоях. Убита невинная девушка, любимица царицы, гордость женского дома, дочь славного царя Трои. Кто убил? Какой изверг мог решиться на такое злодеяние, когда ни один мужчина, исключая детей фараона, не смел переступить порог этого святилища, состоящего под покровительством богини Сохет?
   Вопли Херсе достигли и покоев царицы.
   — Что это? — спросила Тиа свою постельную рабыню. — Что случилось?
   Испуганная рабыня не смела сказать страшной истины.
   — Что же? — повторила жена фараона. — Говори!
   — О святейшество! Я боюсь поразить твои уши страшными словами, — отвечала рабыня.
   — Говори же! Я повелеваю! Мои уши раскрыты для доброго и злого, — говорила Тиа, сама встревоженная.
   — О, госпожа! У нас в доме убийство.
   — Убийство! Кто убит?
   — Троянская царевна Лаодика.
   — О боги! Кто ее убийца?
   — Не знаю, госпожа, никто не знает, — говорила рабыня, поспешно одевая царицу.
   Тиа торопливо вышла в сад, куда выходило помещение Лаодики. Ей попалась навстречу вся заплаканная Нитокрис.
   — О, мама! — вскричала юная царевна. — Вот меч, он в крови.
   — Какой меч, дитя?
   — Я нашла его в саду на земле, — он в крови… Это кровь Лаодики… О, мама, мама!
   Тиа с содроганием взглянула на меч. Это было изделие изящной работы: тонкий, длинный клинок с золотой рукояткой, изображавшей какое-то неведомое божество — женщину с львиной головой, стоящую на колеснице, запряженной двумя конями.
   — Это не египетский меч, — сказала жена фараона, — в нашей земле нет таких.
   Тиа взяла меч.
   — Его надо сохранить, — сказала она, — меч укажет нам убийцу… О боги!
   — Мама! Пойдем взглянем на нее, я одна боюсь, — говорила Нитокрис, вся обливаясь слезами.
   У входа в помещение Лаодики толпились придворные женщины и рабыни, выражая сожаление об ужасной смерти юной троянской царевны и общее недоумение — кто мог быть убийцей такого прелестного невинного существа, и притом в доме, охраняемой богиней Сохет.
   Лаодика лежала на своем ложе, как мраморное изваяние.
   Золотистые волосы ее, разметавшись, покрывали собой белую подушку из тонкого финикийского виссона. Около ее изголовья с глухим стоном причитала обезумевшая от горя Херсе, покачиваясь, словно автомат, из стороны в сторону.
   — Я убила тебя, божество мое! Я достойна смерти, — хрипло причитала она, — я недоглядела, я заспала!
   Завидев приближение Тии, все расступились. Говор и шепот смолкли. Слышны были только причитания старой Херсе.
   — Не на своей милой родине нашла смерть ты, мое божество… Далеко от праха Гектора будет покоиться твое чистое тело… Слезы родных не оросят твоего прекрасного лица… О, всемогущие боги!
   Весь запыхавшись, смущенный, растерянный торопился к месту ужасного происшествия Бокакамон, управляющий женским домом Рамзеса: в его доме, в доме его ведения, совершилось это страшное, неслыханное дело.
   — О святейшество! — поднял он руки к небу при виде жены фараона, своей повелительницы. — Какие немилосердные боги судили мне это несчастье!
   — Вот меч, которым совершено злодеяние, — сказала Тиа, подавая меч пришедшему. — У этого железа есть язык — он назовет нам злодея. Допроси железо!
   Рука Бокакамона дрожала, когда он брал протянутый к нему клинок с пятнами крови.
   — Это меч не египетской работы, — с удивлением заметил он. — Как он попал сюда?
   — Его сейчас подняла в саду Нитокрис, — отвечала Тиа. — Но как он попал в мой дом, помимо стражи? Не сам он, конечно, вошел сюда — его внесла чья-нибудь злодейская рука, но чья?
   — Только не рука мужчины. Я в этом ручаюсь, великая царица, — отвечал Бокакамон.
   — Так рука женщины?
   — Женщины, царица.
   Тиа и Нитокрис молча приблизились к ложу, на котором лежала мертвая Лаодика. Утренний свет, падавший сверху на лицо убитой косой полосой и отражавшийся бликами в широко раскрытых глазах умершей, придавал застывшему лицу ее выражение изумления, смешанного с ужасом, точно то, что она видела там, в загробном мире, внушало ей этот ужас.
   С изумлением и страхом все смотрели на старуху, я слезы текли по ее смуглым щекам. Нитокрис плакала, припав к плечу матери.
   Вдруг Херсе перестала причитать, и, несмотря на присутствие царицы, нагнулась близко к лицу умершей.
   — Я вижу ее… я вижу убийцу! — с ужасом проговорила она.
   — Где? Кто? — с удивлением спросил Бокакамон.
   — Вон она… в глазах у нее… Смотрите! Смотрите! — говорила старая негритянка, впиваясь глазами в открытые, уже остекленелые глаза Лаодики. — Я вижу ее!
   С изумлением и страхом все смотрели на старуху, полагая, что рассудок ее помешался от горя. Но Бокакамон приблизился к ложу и тоже взглянул в глаза умершей.
   — Видишь, господин? — глухим шепотом спросила его Херсе, как бы боясь спугнуть то, что она видит. — Тебе известно, господин, что когда кто убивает другого и тот, кого убивают, видит убийцу, то лицо убийцы, словно в зеркале, навсегда остается в глазах убитого… Убийца стоит в ясных очах моего божества, моей Лаодики… Вон она — это женщина — я узнаю ее.
   — Кто же она? — с суеверным страхом спросили Бокакамон и Тиа.
   — Я не знаю ее имени… но я видела ее здесь, в этом доме.
   Все с изумлением и страхом посмотрела друг на друга.
   — И ты узнаешь ее? — спросил Бокакамон.
   — Узнаю… Она такая красивая… злая… глаза василиска…
   — Посмотри, нет ли ее здесь? — сказал Бокакамон. Женщины этого дома, столпившиеся сзади царицы и жадно прислушивавшиеся к бессвязным словам старой негритянки, при словах Бокакамона с ужасом попятились назад. А что, если безумная старуха укажет на которую-либо из них?
   Херсе отвела глаза от мертвого лица Лаодики и лихорадочным взором стала осматривать присутствующих. Все невольно потупляли глаза под ее пытливым взором.
   — Видишь ее? Она здесь? — спросил Бокакамон.
   — Не я! Не я! О боги! — вдруг закричала одна из рабынь, дрожа всем телом.
   Это была Арза, которая на заре, поливая цветы лотоса, заметила в земле конец рукоятки предательского меча и вынула его, а потом показала другой рабыне, ливийке Неху.
   Крик Арзы произвел общее смятение. Все глядели на нее, сторонясь с испугом. Бокакамон приблизился к ней.
   — Говори, что ты знаешь? — грозно спросил он.
   — О благородный господин, — трепеща всем телом, заговорила рабыня. — Я встала рано, вместе с Неху, и мы пошли поливать цветы на заре… Я поливала вон там цветы лотоса… Вдруг вижу, что-то блестит в земле… Я нагнулась… Вынимаю из земли… Это, вижу, меч… в крови… И показываю его Неху… Вдруг она закричала (указывая на Херсе)… я испугалась…— она замолчала.
   — Ну и что же? — спросил Бокакамон.
   — Я испугалась… я уронила меч… мы побежали сюда…
   О, великие боги!
   Ломая руки, она замолчала, все еще вздрагивая. Бокакамон обратился к Херсе.
   — Это она? — спросил он, указывая на Арзу.-Узнаешь ее?
   — Нет! Нет! Не она… Та, молоденькая, красавица… Вон она! — и Херсе опять уставилась в глаза умершей. — Глаза василиска… О, не гляди так… я — я твоя злодейка, я недоглядела… я заспала… О мое божество! Я недостойна служить тебе в загробном мире.
   Скоро весть об ужасном происшествии в женском доме облетела весь дворец фараона. Прежде всех явился в помещение Лаодики царевич Пентаур, который был глубоко очарован красотой несчастной дочери Приама и мечтал сделать ее царицей Египта.
   Вид мертвой Лаодики произвел на него потрясающее впечатление. Он не верил, чтобы это была та Лаодика, которая еще накануне мечтала с ним о возвращении в Трою, о восстановлении царства предков.
   — Убита! Убита! О боги! — вырвался у него крик отчаяния. — О прекрасный, нежный цветок лотоса! Кто сорвал тебя? Где тот злодей? О, вечные, безжалостные боги!
   Он бросился к матери и заплакал.
   — О, матушка! Ты ее так любила…
   — Дорогой мой! Ты видишь: я сама плачу, — говорила Тиа, прижимая к себе голову сына.
   — Но кто же решился убить ее?
   — Боги то ведают… Вон меч, а чья рука направила его в сердце — никто не знает.
   — Какой меч? Где?
   Бокакамон подал Пентауру меч.
   — Его нашли здесь, в саду.
   — Это меч мужчины, — удивился царевич. — Как мог мужчина попасть в дом женщин?
   — Нет, царевич, я головой ручаюсь, что мужчина не мог попасть сюда, — робко возразил Бокакамон, — меч внесен в этот дом рукой женщины, и эта же рука злодейски поразила несчастную дочь Приама.
   — Женщина, женщина убила мою голубку чистую, — словно автоматически повторяла старая негритянка. — Она сидит в ее глазах, она смотрит оттуда…
   — Что она говорит? — спросил Пентаур.
   — У нее, кажется, помутился рассудок, — тихо отвечал Бокакамон. — Она убита горем: говорит, что лицо убийцы всегда отражается, как в зеркале, в глазах убитого. Старуха видит там убийцу.
   Пентаур робко подошел к ложу Лаодики и нагнулся к ее неподвижному лицу.
   — О боги! Я не могу видеть этих глаз! — с ужасом отшатнулся он от мертвой.
   — Его святейшество идет! Фараон! Фараон! — послышался шепот среди женщин.
   Все с боязнью расступились. Рабыни упали ниц. Это шел сам Рамзес.

XX. ВЕРХОВНОЕ СУДИЛИЩЕ

   В тот же день Рамзес приказал нарядить строжайшее следствие по делу о таинственном убийстве троянской царевны. Преступление казалось таким загадочным, что для раскрытия его призваны были высшие следственные и судебные власти столицы фараонов. Во главе их стоял хранитель царской казны Монтуемтауи. В помощь ему придали носителя опахала Каро, царского переводчика Пенренну, знаменосца гарнизона Эив-Хора и несколько фараоновых советников.
   В именном повелении, данном следователям, между прочим, выражено было: «Виновные и прикосновенные к неслыханному злодеянию в самом сердце моего дворца Должны приять смерть от собственной руки своей; да обрушится их преступление на главу их» — и добавлялось в конце: «Я есмь охрана и защита всего навеки и есмь носитель царского символа справедливости пред лицом царя богов, Аммона-Ра, и пред лицом князя вечности — Озириса».
   В этот же день начались допросы. Следователи открыли заседание в палате суда, в самом дворце Рамзеса, перед изображением божеств высшего судилища — Горуса с головой кобчика и Анубиса с головой шакала, между которыми находились весы правосудия. Изображение князя вечности и судьи вселенной Озириса помещалось на троне; в одной руке его был скипетр, а в другой бич для злых и преступников; тут же на жертвеннике находился цветок лотоса, стережемый чудовищами, символами владык Нила, крокодилом и гиппопотамом…
   Следователи и судьи помещались на возвышенных седалищах.
   Первой была вызвана к допросу Херсе, которая неразлучно находилась с Лаодикой и спала всегда в преддверии помещения юной царевны. Убийца мог проникнуть к ложу Лаодики только через тело старой негритянки.
   — Я убийца моего божества, солнца очей моих, — каялась Херсе перед следователями. — Пусть меня поразит своим бичом великий Озирис. Я не уберегла мое сокровище, я потушила свет очей моих — я заспала царевну, дочь богоравного Приама.