Страница:
— Может статься, дождь на неделю зарядил. — Мои пальцы отпустили материю. Лавочник, не удержавшись на ногах, плюхнулся на табуретку. — А я-то, не откладывая, даю семь таленов.
— Седмицу полежит — не окорок, не попортится. Мне, старому, и тален лишним не будет.
— Мне тоже.
Я пожала плечами и повернулась к двери, делая вид, что собираюсь уходить.
— Ладно, давай серебром шестерочку. — Мужчина улыбнулся, глядя на мою ошеломленную физиономию, и хитро прищурился. — Трешку за балаган плачу — потешила старика. А то серо на душе, тягостно...
Отвязанный от пояса тощий кошель глухо звякнул о прилавок.
— А еще один тален за что? — не удержалась от вопроса я, отсчитывая серебро.
— Фигуристой сестричке на гостинец.
Мужчина отмотал два локтя бечевки, скатал вывернутое на изнаночную сторону платье плотным валиком, перевязал его и передал мне.
— Благодарствую, уважаемый рен Брес. Да продлит Единый ваши годы...
В лавку, чуть не сбив меня с ног, кубарем вкатилось нечто мокрое и орущее:
— Деда! Деда!
Нечто, схваченное лавочником за шиворот, оказалось босоногим пацаненком лет восьми. Свободные штаны и рубаха подраны во всех приличных и не очень местах да заляпаны по самое не хочу грязью.
— Ужо я тебе, баловник, сейчас уши обдеру!
— Ну де-е-еда-а-а-а. — Мальчишка засучил ногами в воздухе.
— Что — деда?! Мать твоя куда смотрит? Знал же, когда дочь за кожевника отдавал, дело хорошим не обернется. — Похоже, последнее предложение было любимой присказкой лавочника. — Что на свете белом деется? Как жить, когда устои неразумным молодняком попираются...
Пацан ловко вывернулся из рук сокрушающегося деда, отбежал на безопасное расстояние и завел старую песню по новой.
— Деда, айда на площадь ходче! Астахе тетка Гальча да бабка Китра чужачку за волосы приволокли! Девка чисто ведьма у дядьки Ивалия на вывеске — патлатая да чумазая! А уж верещит как — страсть!
Выпалив на одном дыхании ценную информацию, мальчонка потерял к нам всякий интерес и нырнул снова в дверной проем под стихающий Дождь. Только отмытые в лужах пятки засверкали.
У меня нехорошо засосало под ложечкой. Насколько я могла видеть вчера вечером, другими постояльцами женского пола, кроме нас со спутницей, корчма явно не могла похвастаться, а под определение «чужачка» и подавно подходила лишь Эона. Уж не ее ли приволокли к бургомистру Астахе (ну и имечко у бедолаги!) те две гнусные бабы. Хотя... теткам подруга первая синяков да шишек понаставила бы.
Почему-то эта мысль меня совсем не успокоила. Кое-как запихав в сумку платье и кошель, я припустила вслед за пацаном, даже не попрощавшись с хозяином. Он что-то кричал мне вслед, но прислушиваться было некогда.
И ведь несколько раз повторила этой дурехе, чтоб из комнаты ни ногой!
Хмел не отличался оригинальностью градостроения и, согласно радиальной планировке, все самое ценное берег в своей середке. Его главную площадь взяли в кольцо городской храм, ратуша и дом с фривольной остроконечной крышей из красной черепицы, — наверное, особнячок здешнего бургомистра. Чтобы еще больше украсить город, на лобном месте соорудили многофункциональный деревянный помост, служивший одновременно как трибуной, так и виселицей.
Сюда я добиралась долго и муторно. То и дело сворачивала в тупики, выбиралась из одних тесных, извилистых улочек, чтобы заблудиться в других. А спросить дорогу оказалось не у кого. Достигнув наконец центра города, я поняла почему.
На немаленькой площади народу было — не протолкнуться. Накрапывающий дождь не мешал горожанам развлекаться — сновали ушлые лоточники, то тут, то там слышались веселые разговорчики и взрывы хохота. Дети помладше оседлали отцовские плечи, кумушки вытягивали шеи, пытаясь разглядеть зловредную ведьму, сразу же успевая и обсуждать увиденное. А на помосте, окруженном плотным кольцом стражи, как я и боялась, стояла связанная по рукам и ногам, промокшая и разнесчастная Эона. Рядом с ней вместо стражников несли караул две бабы. Та, что помоложе, — рыжеволосая, рыхловатая бабенка. Другая — тощая и бесцветная старуха. Отсюда не разглядеть, но вроде бы первая из них попалась мне навстречу утром, когда я уходила из корчмы.
Над площадью вместе со свинцовыми облаками нависло ожидание. И оно было приятным...
«Чего, собственно, дожидаемся?» Горожане, по всей вероятности, ждут бургомистра, а я — дельной мысли. И боюсь, градоправитель появится первым...
Пробраться к Эоне сквозь плотную людскую массу вряд ли будет просто. Особенно с теми скудными запасами худо-бедно восстановившейся к настоящему времени Силы. Да и момент для ее использования, честно говоря, не слишком подходящий.
Я окинула взглядом толпу, прикидывая, как бы мне просочиться поближе к помосту немагическим способом, и тут поняла, что же мне кажется неправильным в окружающем ландшафте.
На площади не чувствовалось возмущения Силы. Абсолютное спокойствие, затишье. Ни мягкой, но мощной волны официального представителя Гильдии магов, ни мелких ручейков колдунов-самородков да потомственных знахарей. Даже городского шептуна в качестве эксперта по ведьмам не пригласили.
Либо маги тратят уймищу Силы на маскировку Что еще более подозрительно...
Дождь решил, что поработал достаточно и пора бы на обеденный перерыв, а нерастраченные осадки он еще успеет вылить вечером. Солнце желтым любопытным глазом глянуло из-за туч. Градоправитель понял, что наступил более чем подходящий момент для торжественного выхода, и соизволил явиться пред очи избирателей. Издалека бургомистр выглядел как нечто невысокое, пухлое и рыхлое, увенчанное большой остроконечной шляпой. С его груди мне, как и доброй половине людей на площади, слепила глаза большая золотая бляха на толстой цепи из того же металла.
«Почему градоправители в таких небольших городках обязательно невысоки и полнотелы?» Как верно подметил один большой любитель покопаться в чужом сознании, маленькие люди стремятся компенсировать недостаток роста, добиваясь власти и успеха, а в провинциальных городишках возможности для этого не так уж и велики. Что же касаемо «полнотелости» — на народных харчах да званых обедах всяко не отощаешь.
Толпа раздалась в стороны, пропуская к помосту своего избранника, а также высокого, плечистого священника в темной подпоясанной рясе. Пыхтя, градоправитель взобрался по ступенькам. Охрана из двоих стражников и служитель Единого поднялась следом. Бургомистр поднял в приветствии пухлую руку, на что народ разразился восторженными криками и подался вперед.
Не упустив представившуюся возможность, я покрепче перехватила сумку обеими руками и вклинилась в толпу, энергично работая локтями. Несмотря на старания, мое продвижение нельзя было назвать стремительным. Горожанам тоже хотелось увидеть происходящее во всех подробностях, и люди крайне негативно реагировали на то, что им мешают не только смотреть, но и слушать.
— Дорогие жители Хмела, — неожиданно зычно пронесся над площадью голос бургомистра, — беда постучалась в ворота нашего славного города прошлым вечером — злокозненная ведьма вступила в каменные стены и, дабы творить непотребства магические, противные Господу нашему, посягнула на святое. Реликвию, вот уже более четырех столетий хранящуюся в городском храме.
Люди вокруг меня разразились громкими осуждающими криками. Стараясь не обращать внимания на усиливающуюся боль, я заработала локтями активнее и нечеловеческим рывком выбилась в первые ряды.
Открывшаяся картина не внушала оптимизма. Сгорбившись и понурив голову, Эона вздрагивала от каждого слова, произнесенного низеньким толстячком в богатом костюме.
Куда ж тебя понесло, дуреха!..
— И если бы не бдительность этих достопочтенных горожанок, — пухлая рука указала на бдевших по бокам от девушки теток, которые взирали на люд с чувством хорошо выполненного долга, — Хмел мог лишиться самого дорогого — портянки святого Икития!
Располневшая молодуха с жиденькой рыжей косицей выпятила плоскую грудь. Жилистая бабка на полусогнутых подбежала к толстячку и что-то негромко проскрипела. Ее слова потонули в окружающем шуме.
После некоторой заминки бургомистр продолжил:
— Как правильно подметила достопочтенная Китра, — благосклонный кивок в сторону старухи, — нашей благодарности достоин еще один герой — внук этой уважаемой рены Ерлик.
Рекомый взбежал на помост, поигрывая мускулами обнаженного торса. Толпа взорвалась одобрительным ревом. Герой, обладающий к прочим достоинствам смазливой физиономией, расточал улыбки. Легкими мотыльками над площадью закружили восхищенные девичьи вздохи.
Теперь мне стало ясно, как совершили подвиг по поимке Эоны не слишком героического вида тетки.
Тут на передний план вышел священник.
— Чада мои, — пробасил он, простирая руки над паствой, — как мы покараем мерзостную ведьму?
— Сожжем! — в едином порыве заревела людская масса.
Девушка в ужасе вскинула голову и задергалась, тщетно пытаясь выпутаться из веревок. Исцарапанное лицо, некогда светлые, а сейчас серые, всклокоченные волосы, безумные глаза действительно делали ее похожей на ведьму. Глядя, как она что-то мычит в кляп, а слезы бегут по грязным щекам, самой хотелось разрыдаться и броситься к непутевой подруге.
«Но будет ли от этого толк?» Не будет. Даже если бы я смогла использовать Неотразимую против горожан, меня просто сомнут числом...
Поэтому я, прикусив губу до крови, не двигалась с места.
— Однако, — снова взял слово бургомистр, — отец наш Небесный заповедал прощать нечестивцев, давая им возможность искупить свои грехи. Блюдутся ли в нашем городе заповеди Его?
Ответы городского населения прозвучали вразнобой и не столь уверенно, как предшествующий приговор. Оратор, милостиво не заметив произошедшей заминки, с превосходством посмотрел на своего антагониста.
— Да разве раскается в грехах своих ведьма нечестивая? — скривился святой отец.
— Согласна ли ты покаяться, дева? — повернулся к Эоне градоправитель.
Девушка, не в состоянии ответить, просто закивала.
— Согласна ли ты искупить дела непотребные свои?
Опять затравленный кивок.
— Согласна ли ты принести жертву во имя Единого и добровольно направиться к астахе?
И тут меня озарило. Если бы со всех сторон не нажимали люди, я бы хлопнула себя по лбу. Игра в злого и доброго полицейского — вот что изображали на деревянных подмостках священник на пару с бургомистром. А следом припомнилось, что такое или кто такой астаха.
Что ж, присоединимся и мы к этой талантливой труппе провинциального балагана...
— Ми-и-илостивые-е-е государе-е-е! Го-о-оспо-дом Единым прошу-у-у, поми-и-илосе-е-е-рдствуй-те-е-е ...
ГЛАВА 10
— Седмицу полежит — не окорок, не попортится. Мне, старому, и тален лишним не будет.
— Мне тоже.
Я пожала плечами и повернулась к двери, делая вид, что собираюсь уходить.
— Ладно, давай серебром шестерочку. — Мужчина улыбнулся, глядя на мою ошеломленную физиономию, и хитро прищурился. — Трешку за балаган плачу — потешила старика. А то серо на душе, тягостно...
Отвязанный от пояса тощий кошель глухо звякнул о прилавок.
— А еще один тален за что? — не удержалась от вопроса я, отсчитывая серебро.
— Фигуристой сестричке на гостинец.
Мужчина отмотал два локтя бечевки, скатал вывернутое на изнаночную сторону платье плотным валиком, перевязал его и передал мне.
— Благодарствую, уважаемый рен Брес. Да продлит Единый ваши годы...
В лавку, чуть не сбив меня с ног, кубарем вкатилось нечто мокрое и орущее:
— Деда! Деда!
Нечто, схваченное лавочником за шиворот, оказалось босоногим пацаненком лет восьми. Свободные штаны и рубаха подраны во всех приличных и не очень местах да заляпаны по самое не хочу грязью.
— Ужо я тебе, баловник, сейчас уши обдеру!
— Ну де-е-еда-а-а-а. — Мальчишка засучил ногами в воздухе.
— Что — деда?! Мать твоя куда смотрит? Знал же, когда дочь за кожевника отдавал, дело хорошим не обернется. — Похоже, последнее предложение было любимой присказкой лавочника. — Что на свете белом деется? Как жить, когда устои неразумным молодняком попираются...
Пацан ловко вывернулся из рук сокрушающегося деда, отбежал на безопасное расстояние и завел старую песню по новой.
— Деда, айда на площадь ходче! Астахе тетка Гальча да бабка Китра чужачку за волосы приволокли! Девка чисто ведьма у дядьки Ивалия на вывеске — патлатая да чумазая! А уж верещит как — страсть!
Выпалив на одном дыхании ценную информацию, мальчонка потерял к нам всякий интерес и нырнул снова в дверной проем под стихающий Дождь. Только отмытые в лужах пятки засверкали.
У меня нехорошо засосало под ложечкой. Насколько я могла видеть вчера вечером, другими постояльцами женского пола, кроме нас со спутницей, корчма явно не могла похвастаться, а под определение «чужачка» и подавно подходила лишь Эона. Уж не ее ли приволокли к бургомистру Астахе (ну и имечко у бедолаги!) те две гнусные бабы. Хотя... теткам подруга первая синяков да шишек понаставила бы.
Почему-то эта мысль меня совсем не успокоила. Кое-как запихав в сумку платье и кошель, я припустила вслед за пацаном, даже не попрощавшись с хозяином. Он что-то кричал мне вслед, но прислушиваться было некогда.
И ведь несколько раз повторила этой дурехе, чтоб из комнаты ни ногой!
Хмел не отличался оригинальностью градостроения и, согласно радиальной планировке, все самое ценное берег в своей середке. Его главную площадь взяли в кольцо городской храм, ратуша и дом с фривольной остроконечной крышей из красной черепицы, — наверное, особнячок здешнего бургомистра. Чтобы еще больше украсить город, на лобном месте соорудили многофункциональный деревянный помост, служивший одновременно как трибуной, так и виселицей.
Сюда я добиралась долго и муторно. То и дело сворачивала в тупики, выбиралась из одних тесных, извилистых улочек, чтобы заблудиться в других. А спросить дорогу оказалось не у кого. Достигнув наконец центра города, я поняла почему.
На немаленькой площади народу было — не протолкнуться. Накрапывающий дождь не мешал горожанам развлекаться — сновали ушлые лоточники, то тут, то там слышались веселые разговорчики и взрывы хохота. Дети помладше оседлали отцовские плечи, кумушки вытягивали шеи, пытаясь разглядеть зловредную ведьму, сразу же успевая и обсуждать увиденное. А на помосте, окруженном плотным кольцом стражи, как я и боялась, стояла связанная по рукам и ногам, промокшая и разнесчастная Эона. Рядом с ней вместо стражников несли караул две бабы. Та, что помоложе, — рыжеволосая, рыхловатая бабенка. Другая — тощая и бесцветная старуха. Отсюда не разглядеть, но вроде бы первая из них попалась мне навстречу утром, когда я уходила из корчмы.
Над площадью вместе со свинцовыми облаками нависло ожидание. И оно было приятным...
«Чего, собственно, дожидаемся?» Горожане, по всей вероятности, ждут бургомистра, а я — дельной мысли. И боюсь, градоправитель появится первым...
Пробраться к Эоне сквозь плотную людскую массу вряд ли будет просто. Особенно с теми скудными запасами худо-бедно восстановившейся к настоящему времени Силы. Да и момент для ее использования, честно говоря, не слишком подходящий.
Я окинула взглядом толпу, прикидывая, как бы мне просочиться поближе к помосту немагическим способом, и тут поняла, что же мне кажется неправильным в окружающем ландшафте.
На площади не чувствовалось возмущения Силы. Абсолютное спокойствие, затишье. Ни мягкой, но мощной волны официального представителя Гильдии магов, ни мелких ручейков колдунов-самородков да потомственных знахарей. Даже городского шептуна в качестве эксперта по ведьмам не пригласили.
Либо маги тратят уймищу Силы на маскировку Что еще более подозрительно...
Дождь решил, что поработал достаточно и пора бы на обеденный перерыв, а нерастраченные осадки он еще успеет вылить вечером. Солнце желтым любопытным глазом глянуло из-за туч. Градоправитель понял, что наступил более чем подходящий момент для торжественного выхода, и соизволил явиться пред очи избирателей. Издалека бургомистр выглядел как нечто невысокое, пухлое и рыхлое, увенчанное большой остроконечной шляпой. С его груди мне, как и доброй половине людей на площади, слепила глаза большая золотая бляха на толстой цепи из того же металла.
«Почему градоправители в таких небольших городках обязательно невысоки и полнотелы?» Как верно подметил один большой любитель покопаться в чужом сознании, маленькие люди стремятся компенсировать недостаток роста, добиваясь власти и успеха, а в провинциальных городишках возможности для этого не так уж и велики. Что же касаемо «полнотелости» — на народных харчах да званых обедах всяко не отощаешь.
Толпа раздалась в стороны, пропуская к помосту своего избранника, а также высокого, плечистого священника в темной подпоясанной рясе. Пыхтя, градоправитель взобрался по ступенькам. Охрана из двоих стражников и служитель Единого поднялась следом. Бургомистр поднял в приветствии пухлую руку, на что народ разразился восторженными криками и подался вперед.
Не упустив представившуюся возможность, я покрепче перехватила сумку обеими руками и вклинилась в толпу, энергично работая локтями. Несмотря на старания, мое продвижение нельзя было назвать стремительным. Горожанам тоже хотелось увидеть происходящее во всех подробностях, и люди крайне негативно реагировали на то, что им мешают не только смотреть, но и слушать.
— Дорогие жители Хмела, — неожиданно зычно пронесся над площадью голос бургомистра, — беда постучалась в ворота нашего славного города прошлым вечером — злокозненная ведьма вступила в каменные стены и, дабы творить непотребства магические, противные Господу нашему, посягнула на святое. Реликвию, вот уже более четырех столетий хранящуюся в городском храме.
Люди вокруг меня разразились громкими осуждающими криками. Стараясь не обращать внимания на усиливающуюся боль, я заработала локтями активнее и нечеловеческим рывком выбилась в первые ряды.
Открывшаяся картина не внушала оптимизма. Сгорбившись и понурив голову, Эона вздрагивала от каждого слова, произнесенного низеньким толстячком в богатом костюме.
Куда ж тебя понесло, дуреха!..
— И если бы не бдительность этих достопочтенных горожанок, — пухлая рука указала на бдевших по бокам от девушки теток, которые взирали на люд с чувством хорошо выполненного долга, — Хмел мог лишиться самого дорогого — портянки святого Икития!
Располневшая молодуха с жиденькой рыжей косицей выпятила плоскую грудь. Жилистая бабка на полусогнутых подбежала к толстячку и что-то негромко проскрипела. Ее слова потонули в окружающем шуме.
После некоторой заминки бургомистр продолжил:
— Как правильно подметила достопочтенная Китра, — благосклонный кивок в сторону старухи, — нашей благодарности достоин еще один герой — внук этой уважаемой рены Ерлик.
Рекомый взбежал на помост, поигрывая мускулами обнаженного торса. Толпа взорвалась одобрительным ревом. Герой, обладающий к прочим достоинствам смазливой физиономией, расточал улыбки. Легкими мотыльками над площадью закружили восхищенные девичьи вздохи.
Теперь мне стало ясно, как совершили подвиг по поимке Эоны не слишком героического вида тетки.
Тут на передний план вышел священник.
— Чада мои, — пробасил он, простирая руки над паствой, — как мы покараем мерзостную ведьму?
— Сожжем! — в едином порыве заревела людская масса.
Девушка в ужасе вскинула голову и задергалась, тщетно пытаясь выпутаться из веревок. Исцарапанное лицо, некогда светлые, а сейчас серые, всклокоченные волосы, безумные глаза действительно делали ее похожей на ведьму. Глядя, как она что-то мычит в кляп, а слезы бегут по грязным щекам, самой хотелось разрыдаться и броситься к непутевой подруге.
«Но будет ли от этого толк?» Не будет. Даже если бы я смогла использовать Неотразимую против горожан, меня просто сомнут числом...
Поэтому я, прикусив губу до крови, не двигалась с места.
— Однако, — снова взял слово бургомистр, — отец наш Небесный заповедал прощать нечестивцев, давая им возможность искупить свои грехи. Блюдутся ли в нашем городе заповеди Его?
Ответы городского населения прозвучали вразнобой и не столь уверенно, как предшествующий приговор. Оратор, милостиво не заметив произошедшей заминки, с превосходством посмотрел на своего антагониста.
— Да разве раскается в грехах своих ведьма нечестивая? — скривился святой отец.
— Согласна ли ты покаяться, дева? — повернулся к Эоне градоправитель.
Девушка, не в состоянии ответить, просто закивала.
— Согласна ли ты искупить дела непотребные свои?
Опять затравленный кивок.
— Согласна ли ты принести жертву во имя Единого и добровольно направиться к астахе?
И тут меня озарило. Если бы со всех сторон не нажимали люди, я бы хлопнула себя по лбу. Игра в злого и доброго полицейского — вот что изображали на деревянных подмостках священник на пару с бургомистром. А следом припомнилось, что такое или кто такой астаха.
Что ж, присоединимся и мы к этой талантливой труппе провинциального балагана...
— Ми-и-илостивые-е-е государе-е-е! Го-о-оспо-дом Единым прошу-у-у, поми-и-илосе-е-е-рдствуй-те-е-е ...
ГЛАВА 10
За спиной хищно лязгнула дверь подвала, укрывая от меня щедро поливаемый дождем кусок мира. Хорошая такая дверь. Массивная, прочная — солидная, одним словом. И уличного шума не слышно, и до стражи с первой попытки не докричаться.
Усталые плечи с облегчением избавились от гнета сумок. Не решаясь спуститься ниже, в стыло-влажную, пахнущую плесенью и прогорклым маслом тьму, я присела на верхнюю ступеньку, предварительно постелив на нее сложенный вчетверо плащ. На ощупь нашла и вытащила из рюкзака кулек со сладкими рогаликами, под шумок выклянченный у лоточника по дороге сюда. От одуряющего медового аромата сдобы помутилось в голове, а слюна чуть с подбородка не закапала. Осторожно надкусывая крошащийся приторно-сладкий рогалик, я пожалела, что не додумалась выпросить еще и фляжку с водой.
Впрочем, всего не предусмотреть, и это не самый плохой вариант развития событий, принимая во внимание все произошедшее.
Никогда бы не подумала, что могу так громко и жалостливо орать. Чего от безысходности не сделаешь!
— Ми-и-илостивые-е-е государе-е-е! Го-о-оспо-дом Единым прошу-у-у, поми-и-илосе-е-е-рдствуй-те-е-е. — Завывая подобным образом, я юркнула между впечатленными моим вокалом стражниками.
Воспользовавшись всеобщим замешательством, я вскарабкалась на помост и бухнулась в ноги бургомистру. Тот мужественно устоял на месте, только в испуге заколыхалось обширное пузо. А вот находившийся неподалеку герой дня, смазливый Ерлик, отскочил к бабушке за спину. От неожиданности, наверное.
С некоторой заминкой подоспела верная охрана и дернула меня вверх, заламывая руки. От боли аж слезы брызнули.
— Ой-ой-ой! Не винова-а-а-ты-ы-ый я-а-а-а, си-ротка-а-а горемы-ычны-ы-ый. Ве-е-едать не ве-е-еда-а-ал! Зна-а-ать не зна-а-ал. — Мое нытье не снижало громкости, а, наоборот, набирало силу. — Пожалейте обездоленного, люди добрые-е-е!
Градоправитель поморщился и махнул пухлой рукой стражникам: мол, выкиньте этого убогого с помоста, чтоб под ногами не путался, общению с народом не мешал.
— Пока-а-я-а-а-ться-а-а хочу-у-у! — в отчаянии возопила я, упираясь ногами в доски. — Ве-е-едь-ма-а-а проклятая-а-а с пути-и-и и-и-истинного сби-ра-а-а...
Надежды на действенность воплей у меня было немного, но все-таки это сработало. Бургомистр замер и быстро переглянулся со священником.
— Отпустите отрока, — пробасил святой отец, шагнув в мою сторону. — Пусть покается в грехах своих.
Стражники, волочившие меня к спуску с помоста, нехотя повиновались, а я, лишившись их болезненной поддержки, снова распростерлась ниц, теперь уже в ногах у служителя Единого:
— Благодарствую, святой отец, заступник сирых и убогих, спаситель покинутых и обездоленных, светоч в темном царстве неверия...
— Полно, полно, юноша, — прервал мое чересчур восторженное покаяние бургомистр. — Поднимайтесь и толком все расскажите, а то вы вконец отца Тидока засмущали.
Глядя на последнего, и не скажешь, что священнику это было неприятно, скорей уж зависть одолела градоправителя.
Я поднималась нарочито медленно, страдальчески охая, исподтишка пытаясь оценить сложившуюся обстановку. В толпе активизировались торговцы сладостями, калеными орехами и бражкой. Народ в предвкушении увлекательного зрелища сметал с лотков все подряд.
«Публика — самая благодарная». Согласна.
Начнем.
— Достопочтенные горожане! — Придерживая мятую шляпу, я поклонилась в пояс, чем заслужила одобрительные взгляды. — Сирота я неприкаянный, мамку, папку волкодлаки сожрали, окаянные. Достался я, дитятко неразумное, на воспитание тетке, сестре отца сводной, да муженьку ейному, силушкой не обделенному...
Далее в моем заунывном исполнении следовала душещипательная история о житье-бытье бедной сиротинки у родственников. Как вы понимаете, безоблачным и радостным оно не было. Перечисление невзгод, обид и других ужасов сиротского существования заняло время, достаточное для хорошей проповеди. К финалу повествования почти у всех горожанок глаза были на мокром месте и даже суровая жилистая старуха, караулившая Эону, тайком смахивала набегавшую слезу.
К слову о моей подруге: в ее глазах светилась такая нескрываемая радость, что оставалось только вознести хвалу тому самому Единому, что ей догадались закрыть рот кляпом и она не могла испортить мне представление.
Мужская половина присутствующих оказалась не столь сентиментальна. То тут, то там слышались свист да презрительные выкрики: «Неча дома штаны просиживать — работать шел бы!», «Не малолетка уже, чтоб родню объедать!» — и все в таком же духе.
— ...А когда приличные прихожане в храм ходили, проповеди, душу очищающей, внимать, меня отправляли хлев чистить. — Голос от долгой говорильни охрип и срывался. — Но и там я молился Господу нашему Единому, чтобы не дал мне Боженька впасть во грех...
И, дабы не быть голословной и умиротворить Разделившихся по половому признаку горожан, я речитативом затянула «Хвала Единому За Любовь К Чадам Его»[10]. За время обучения в Ордене молитву мне пришлось повторять столько раз, что теперь слова слетали с губ сами, не затрагивая мыслительного процесса. Это дало мне время, чтобы оценить воздействие, произведенное моим рассказом на окружающих.
Большинство из присутствующих послушно повторяли за мной слова молитвы. Священник взирал на происходящее все с большей благожелательностью и одобрением. Нетерпение выказывал лишь посматривающий на меня со странной задумчивостью и неопределенностью во взоре градоправитель, но и он машинально подхватывал последнюю строчку каждого стиха.
«Славься, славься, славься!» — поддакивал он, обеспокоенно поглядывая на вновь сгустившиеся тучи.
Надолго его не хватило.
— Очень поучительная история, — поторопился встрять с репликой бургомистр, едва прозвучало последнее прославление. — Но что привело вас в наш город, юноша?
— Она! — Я повернулась и обличительно указала на Эону. — Тетки моей, мучительницы, дочка старшая.
Толпа ахнула в едином порыве. Эона вздрогнула и изумленно посмотрела на меня.
Я дождалась, пока удивленные перешептывания докатятся до последних рядов, повалилась на колени перед священником и заныла по новой с удвоенной силой:
— Пока-а-я-а-а-ться-а-а хочу-у-у! Не винова-а-а-ты-ы-ый я-а-а-а, сиротинушка-а-а. Ве-е-едать не ве-е-еда-а-ал! Дума-а-а-ал, что-о-о к жениху-у-у провожаю-у-у... Зна-а-ать не зна-а-ал ни-и-и про какие-е-е непотребства-а-а! Все она-а-а, ве-е-едьма-а-а проклятая-а-а...
Градоправителя передернуло. А сколько мольбы было в его глазах, обращенных к служителю Единого! «Отпусти же ему, наконец, эти бесовы прегрешения, пусть заткнется, или я сам до греха дойду — пришибу поганца!» — говорил измученный взгляд бургомистра.
— Господь наш всемилостив, — внял мольбе святой отец, — снисходителен к чадам своим, что сердцем чисты и помыслами благообразны.
С выражением полнейшего просветления на лице я припала к ногам священника, украдкой утирая полой его рясы нос. Умилению горожан, позабывших все свои разногласия при созерцании трогательной сцены покаяния, не было предела.
В поле моего зрения появились толстые ножки, затянутые в фиолетовые лосины и обутые в сапожки с золотыми пряжками. Бургомистр решил, что представлению уже давно пора закругляться.
— Покаялись, и будет. Давай, мальчик, поднимайся. — Пухлая рука градоправителя покровительственно похлопала меня по плечу. — Не тревожься, нечестивица получит по заслугам...
Доски помоста жалобно заскрипели в ответ на мое бодрое вскакивание.
— Сожжем ведьму! — Кровожадной фанатичности во взоре «любящего братца» не нарадовалась бы святая инквизиция, но бургомистра такой поворот в развитии событий явно не устраивал.
— Единый заповедал прощать...
— Нет прощения грешнице, осквернившей Храм Его!
— Но... — растерялся градоправитель, не ожидавший подобной прыти.
— Неотвратимо возмездие Господне! И долг священный чад Его ускорить небесное воздаяние! Ведь так, святой отец?
— Ну... э-э-э... — не посмел со мной согласиться под свирепым взглядом бургомистра священник.
Я заметалась по помосту в поисках несуществующего топлива для костра. Горожане как завороженные поворачивали головы вслед за моими метаниями. Стражники покрепче прижали к себе копья, чьи древки, как показалось охране, привлекали мое нездоровое внимание. Женщины и осторожный Ерлик предусмотрительно по-тихому слиняли с помоста. Эона, тряся светловолосой (вернее, уже сероволосой) головой, пыталась промычать сквозь кляп что-то протестующее. Из ее светло-карих глаз на меня смотрела обида всеми преданного ребенка.
— Молчи, ведьма проклятая! — Мой кулак угрожающе закачался перед носом подруги. — Думала провести добрых людей?! Как бы не так! Да услышит мои слова святая Кирина, уж я позабочусь, чтобы ты свое получила.
Надеюсь, она поняла намек...
— Грехи прощаются во искупление! — понукаемый градоправителем, выступил вперед священник. — Отринь ненависть, отрок! Дева искупит прегрешения свои, принеся жертву огромную, и воздастся ей за это на небесах...
— Искупит она, как же! — невежливо перебила я святого отца. — Сбежит, знамо дело. Да к мамашке своей... подколодной. И вот тогда я доподлинно не жилец на этом свете, сиротка горемычный, судьбинушкой обиженный! Кто, окромя меня, о могилках родительских позаботится? Совсем зарастут лебедой да бурьяном без присмотра-а-а...
— Ну-ну, мальчик, успокойся, — снисходительно успокоил меня бургомистр. — От астахи не сбегают.
— А вдруг...
— Не вдруг, — раздраженно отрезал мужчина, который, похоже, для себя уже все решил, и ему сразу надоело пререкаться. — Если есть охота, можешь со стражей завтра до логова прогуляться. Сам убедишься, так сойдет?
Видя мое счастливое лицо, толстячок тоже расцвел сияющей улыбкой и вкрадчиво продолжил:
— Только не обессудь, сегодняшнюю ночь придется в подвале переждать. Сам понимаешь, доверяй, но не плошай...
Опять этот странный обмен доверительными взглядами со священником.
— А вещи? — не спешила радоваться я предоставленному местными властями ночлегу.
— Что — вещи? — не понял градоправитель.
— Мои вещи. — Хмурый, тяжелый взгляд исподлобья. — Они в корчме остались. Что с ними? Когда мне их отдадут?
— Завтра получишь...
— Не-е-е, я так несогласный, сразу давайте. — Реплика в толпу: — Знаю я этих корчмарей: овса лошадям недосыпают, посетителей обсчитывают, бражку безбожно разбавляют. Что за ночь с моим скарбом будет?!
Последнее замечание вызвало самый горячий отклик у горожан.
— А Ивалий-то хорош! Вона чем балуется...
— То-то бражка слабовата стала...
— Обсчитал! Как есть обсчитал! А еще, бесстыдник, баял, что я Лиле пяток таленов оставил. Да она больше трех не стоит! Уй...
Заговорившийся мужик получил от обманутой жены оплеуху и быстренько заткнулся. Но соседи, любящие позубоскалить, молчать не стали. Завязалась небольшая потасовка, которой не дала развернуться бдительная стража, накостыляв всем подряд. Для профилактики.
Погода вспомнила, что задолжала человечеству некоторое количество осадков. Их первая капля снайперски угодила на мясистый нос градоправителя.
Бургомистр зло выругался, подозвал ближайшего к нему стражника — невысокого конопатого парня с ушами, что кофейные блюдца, — и приказал:
— Принеси его пожитки. И чтоб быстро! Одна нога здесь, другая там!
Рогалики подозрительно быстро закончились, подарив на прощание приторно-медовый привкус и дикую жажду. Я мужественно терпела, напоминая сама себе о необходимости накопления Силы для побега и соблюдения магической конспирации. Медитация и самовнушение помогали слабо: жажда усиливалась с каждым мигом. Мне даже стали мерещиться звуки капающей воды.
Стоп! А чудится ли это?
Некоторое время я напряженно вслушивалась в окружающую тьму и поняла, что мне не показалось. Филиал Великой засухи во рту сподвиг меня на более активные действия, чем аутотренинг.
«По стеночке, на ощупь, будешь спускаться или Силы все-таки пожертвуешь?» Ноги мне еще дороги, и не только как память — ломать их я не собираюсь.
Стимулирование ночного зрения требовало постоянной магической подпитки и измывательства над реакциями организма, поэтому в ход пошли более традиционные способы улучшения видимости. Крохотный магический светляк спорхнул с кончика моего указательного пальца и завис на расстоянии вытянутой руки. Я прижала голову к коленям и закрыла глаза, пережидая несколько мучительно долгих мгновений, пока уляжется взбаламученная Силой боль.
Ничего, к утру должно полегчать. Третий день как-никак...
Помещение показалось небольшим: шагов семь на восемь. С освещением, даже таким хилым, подвал приобрел уютный, почти домашний вид, утратив свою бездонность и загадочность. Большие деревянные короба с картошкой, морковкой и свеклой да холщовые мешки с чем-то похожим на капусту — от и вся таинственность.
Отвязав ножны с Неотразимой и оставив их лежать на плаще, я начала осторожно спускаться вниз по крутым ступенькам почти вертикальной лестницы, стараясь определить, откуда доносится вожделенное кап-кап. Однако проявляемой мной осмотрительности оказалось недостаточно: нога зацепилась за странно мягкий мешок, сваленный у самого подножия. Я попыталась смягчить падение кувырком, но места для маневра было явно маловато. Глухой удар о деревянный короб и мои трехэтажные ругательства раздались почти одновременно.
У каждого человека есть свое больное место. То самое, которым умудряешься удариться при любом падении. У меня это локоть правой руки. И каким бы боком я ни падала (да хоть вверх тормашками!), но вершина острого угла, в каковой инстинктивно сгибалась правая рука, страдала в любом случае.
Поругиваясь и потирая ушибленный локоть, я встала и уже занесла ногу, чтобы добрым пинком выместить злость на виновнике моего падения, но вместо этого задействовала руки. Завывания, не смотря на меры предосторожности, все равно вышли жуткие.
Да и как не завыть дурниной при виде зеленоватого мужского трупа?
Тело молодого мужчины, потревоженное мною, завалилось на бок и не подавало признаков жизни. Я с опаской наклонилась, стараясь на всякий случай глубоко не вдыхать. Первое, что бросалось в глаза, — он был весь какой-то... длинный. Вытянуто-худощавое длинноногое и длиннорукое тело, одетое в неброский «видавший всякое» дорожный костюм и обутое в потертые сапоги. Очень длинные, где-то по пояс, темно-русые волосы, заплетенные во множество меленьких косичек, связанных крученым шнурком на затылке в толстенный хвост. Длинные, густые ресницы отбрасывали в свете подлетевшего ближе светляка траурные тени на зеленоватую кожу. Длинный, тонкогубый рот навсегда застыл в сардонической усмешке. Нос был тоже длинноват, однако не умалял, а скорей добавлял притягательности красивому своей странностью лицу мужчины.
Усталые плечи с облегчением избавились от гнета сумок. Не решаясь спуститься ниже, в стыло-влажную, пахнущую плесенью и прогорклым маслом тьму, я присела на верхнюю ступеньку, предварительно постелив на нее сложенный вчетверо плащ. На ощупь нашла и вытащила из рюкзака кулек со сладкими рогаликами, под шумок выклянченный у лоточника по дороге сюда. От одуряющего медового аромата сдобы помутилось в голове, а слюна чуть с подбородка не закапала. Осторожно надкусывая крошащийся приторно-сладкий рогалик, я пожалела, что не додумалась выпросить еще и фляжку с водой.
Впрочем, всего не предусмотреть, и это не самый плохой вариант развития событий, принимая во внимание все произошедшее.
Никогда бы не подумала, что могу так громко и жалостливо орать. Чего от безысходности не сделаешь!
— Ми-и-илостивые-е-е государе-е-е! Го-о-оспо-дом Единым прошу-у-у, поми-и-илосе-е-е-рдствуй-те-е-е. — Завывая подобным образом, я юркнула между впечатленными моим вокалом стражниками.
Воспользовавшись всеобщим замешательством, я вскарабкалась на помост и бухнулась в ноги бургомистру. Тот мужественно устоял на месте, только в испуге заколыхалось обширное пузо. А вот находившийся неподалеку герой дня, смазливый Ерлик, отскочил к бабушке за спину. От неожиданности, наверное.
С некоторой заминкой подоспела верная охрана и дернула меня вверх, заламывая руки. От боли аж слезы брызнули.
— Ой-ой-ой! Не винова-а-а-ты-ы-ый я-а-а-а, си-ротка-а-а горемы-ычны-ы-ый. Ве-е-едать не ве-е-еда-а-ал! Зна-а-ать не зна-а-ал. — Мое нытье не снижало громкости, а, наоборот, набирало силу. — Пожалейте обездоленного, люди добрые-е-е!
Градоправитель поморщился и махнул пухлой рукой стражникам: мол, выкиньте этого убогого с помоста, чтоб под ногами не путался, общению с народом не мешал.
— Пока-а-я-а-а-ться-а-а хочу-у-у! — в отчаянии возопила я, упираясь ногами в доски. — Ве-е-едь-ма-а-а проклятая-а-а с пути-и-и и-и-истинного сби-ра-а-а...
Надежды на действенность воплей у меня было немного, но все-таки это сработало. Бургомистр замер и быстро переглянулся со священником.
— Отпустите отрока, — пробасил святой отец, шагнув в мою сторону. — Пусть покается в грехах своих.
Стражники, волочившие меня к спуску с помоста, нехотя повиновались, а я, лишившись их болезненной поддержки, снова распростерлась ниц, теперь уже в ногах у служителя Единого:
— Благодарствую, святой отец, заступник сирых и убогих, спаситель покинутых и обездоленных, светоч в темном царстве неверия...
— Полно, полно, юноша, — прервал мое чересчур восторженное покаяние бургомистр. — Поднимайтесь и толком все расскажите, а то вы вконец отца Тидока засмущали.
Глядя на последнего, и не скажешь, что священнику это было неприятно, скорей уж зависть одолела градоправителя.
Я поднималась нарочито медленно, страдальчески охая, исподтишка пытаясь оценить сложившуюся обстановку. В толпе активизировались торговцы сладостями, калеными орехами и бражкой. Народ в предвкушении увлекательного зрелища сметал с лотков все подряд.
«Публика — самая благодарная». Согласна.
Начнем.
— Достопочтенные горожане! — Придерживая мятую шляпу, я поклонилась в пояс, чем заслужила одобрительные взгляды. — Сирота я неприкаянный, мамку, папку волкодлаки сожрали, окаянные. Достался я, дитятко неразумное, на воспитание тетке, сестре отца сводной, да муженьку ейному, силушкой не обделенному...
Далее в моем заунывном исполнении следовала душещипательная история о житье-бытье бедной сиротинки у родственников. Как вы понимаете, безоблачным и радостным оно не было. Перечисление невзгод, обид и других ужасов сиротского существования заняло время, достаточное для хорошей проповеди. К финалу повествования почти у всех горожанок глаза были на мокром месте и даже суровая жилистая старуха, караулившая Эону, тайком смахивала набегавшую слезу.
К слову о моей подруге: в ее глазах светилась такая нескрываемая радость, что оставалось только вознести хвалу тому самому Единому, что ей догадались закрыть рот кляпом и она не могла испортить мне представление.
Мужская половина присутствующих оказалась не столь сентиментальна. То тут, то там слышались свист да презрительные выкрики: «Неча дома штаны просиживать — работать шел бы!», «Не малолетка уже, чтоб родню объедать!» — и все в таком же духе.
— ...А когда приличные прихожане в храм ходили, проповеди, душу очищающей, внимать, меня отправляли хлев чистить. — Голос от долгой говорильни охрип и срывался. — Но и там я молился Господу нашему Единому, чтобы не дал мне Боженька впасть во грех...
И, дабы не быть голословной и умиротворить Разделившихся по половому признаку горожан, я речитативом затянула «Хвала Единому За Любовь К Чадам Его»[10]. За время обучения в Ордене молитву мне пришлось повторять столько раз, что теперь слова слетали с губ сами, не затрагивая мыслительного процесса. Это дало мне время, чтобы оценить воздействие, произведенное моим рассказом на окружающих.
Большинство из присутствующих послушно повторяли за мной слова молитвы. Священник взирал на происходящее все с большей благожелательностью и одобрением. Нетерпение выказывал лишь посматривающий на меня со странной задумчивостью и неопределенностью во взоре градоправитель, но и он машинально подхватывал последнюю строчку каждого стиха.
«Славься, славься, славься!» — поддакивал он, обеспокоенно поглядывая на вновь сгустившиеся тучи.
Надолго его не хватило.
— Очень поучительная история, — поторопился встрять с репликой бургомистр, едва прозвучало последнее прославление. — Но что привело вас в наш город, юноша?
— Она! — Я повернулась и обличительно указала на Эону. — Тетки моей, мучительницы, дочка старшая.
Толпа ахнула в едином порыве. Эона вздрогнула и изумленно посмотрела на меня.
Я дождалась, пока удивленные перешептывания докатятся до последних рядов, повалилась на колени перед священником и заныла по новой с удвоенной силой:
— Пока-а-я-а-а-ться-а-а хочу-у-у! Не винова-а-а-ты-ы-ый я-а-а-а, сиротинушка-а-а. Ве-е-едать не ве-е-еда-а-ал! Дума-а-а-ал, что-о-о к жениху-у-у провожаю-у-у... Зна-а-ать не зна-а-ал ни-и-и про какие-е-е непотребства-а-а! Все она-а-а, ве-е-едьма-а-а проклятая-а-а...
Градоправителя передернуло. А сколько мольбы было в его глазах, обращенных к служителю Единого! «Отпусти же ему, наконец, эти бесовы прегрешения, пусть заткнется, или я сам до греха дойду — пришибу поганца!» — говорил измученный взгляд бургомистра.
— Господь наш всемилостив, — внял мольбе святой отец, — снисходителен к чадам своим, что сердцем чисты и помыслами благообразны.
С выражением полнейшего просветления на лице я припала к ногам священника, украдкой утирая полой его рясы нос. Умилению горожан, позабывших все свои разногласия при созерцании трогательной сцены покаяния, не было предела.
В поле моего зрения появились толстые ножки, затянутые в фиолетовые лосины и обутые в сапожки с золотыми пряжками. Бургомистр решил, что представлению уже давно пора закругляться.
— Покаялись, и будет. Давай, мальчик, поднимайся. — Пухлая рука градоправителя покровительственно похлопала меня по плечу. — Не тревожься, нечестивица получит по заслугам...
Доски помоста жалобно заскрипели в ответ на мое бодрое вскакивание.
— Сожжем ведьму! — Кровожадной фанатичности во взоре «любящего братца» не нарадовалась бы святая инквизиция, но бургомистра такой поворот в развитии событий явно не устраивал.
— Единый заповедал прощать...
— Нет прощения грешнице, осквернившей Храм Его!
— Но... — растерялся градоправитель, не ожидавший подобной прыти.
— Неотвратимо возмездие Господне! И долг священный чад Его ускорить небесное воздаяние! Ведь так, святой отец?
— Ну... э-э-э... — не посмел со мной согласиться под свирепым взглядом бургомистра священник.
Я заметалась по помосту в поисках несуществующего топлива для костра. Горожане как завороженные поворачивали головы вслед за моими метаниями. Стражники покрепче прижали к себе копья, чьи древки, как показалось охране, привлекали мое нездоровое внимание. Женщины и осторожный Ерлик предусмотрительно по-тихому слиняли с помоста. Эона, тряся светловолосой (вернее, уже сероволосой) головой, пыталась промычать сквозь кляп что-то протестующее. Из ее светло-карих глаз на меня смотрела обида всеми преданного ребенка.
— Молчи, ведьма проклятая! — Мой кулак угрожающе закачался перед носом подруги. — Думала провести добрых людей?! Как бы не так! Да услышит мои слова святая Кирина, уж я позабочусь, чтобы ты свое получила.
Надеюсь, она поняла намек...
— Грехи прощаются во искупление! — понукаемый градоправителем, выступил вперед священник. — Отринь ненависть, отрок! Дева искупит прегрешения свои, принеся жертву огромную, и воздастся ей за это на небесах...
— Искупит она, как же! — невежливо перебила я святого отца. — Сбежит, знамо дело. Да к мамашке своей... подколодной. И вот тогда я доподлинно не жилец на этом свете, сиротка горемычный, судьбинушкой обиженный! Кто, окромя меня, о могилках родительских позаботится? Совсем зарастут лебедой да бурьяном без присмотра-а-а...
— Ну-ну, мальчик, успокойся, — снисходительно успокоил меня бургомистр. — От астахи не сбегают.
— А вдруг...
— Не вдруг, — раздраженно отрезал мужчина, который, похоже, для себя уже все решил, и ему сразу надоело пререкаться. — Если есть охота, можешь со стражей завтра до логова прогуляться. Сам убедишься, так сойдет?
Видя мое счастливое лицо, толстячок тоже расцвел сияющей улыбкой и вкрадчиво продолжил:
— Только не обессудь, сегодняшнюю ночь придется в подвале переждать. Сам понимаешь, доверяй, но не плошай...
Опять этот странный обмен доверительными взглядами со священником.
— А вещи? — не спешила радоваться я предоставленному местными властями ночлегу.
— Что — вещи? — не понял градоправитель.
— Мои вещи. — Хмурый, тяжелый взгляд исподлобья. — Они в корчме остались. Что с ними? Когда мне их отдадут?
— Завтра получишь...
— Не-е-е, я так несогласный, сразу давайте. — Реплика в толпу: — Знаю я этих корчмарей: овса лошадям недосыпают, посетителей обсчитывают, бражку безбожно разбавляют. Что за ночь с моим скарбом будет?!
Последнее замечание вызвало самый горячий отклик у горожан.
— А Ивалий-то хорош! Вона чем балуется...
— То-то бражка слабовата стала...
— Обсчитал! Как есть обсчитал! А еще, бесстыдник, баял, что я Лиле пяток таленов оставил. Да она больше трех не стоит! Уй...
Заговорившийся мужик получил от обманутой жены оплеуху и быстренько заткнулся. Но соседи, любящие позубоскалить, молчать не стали. Завязалась небольшая потасовка, которой не дала развернуться бдительная стража, накостыляв всем подряд. Для профилактики.
Погода вспомнила, что задолжала человечеству некоторое количество осадков. Их первая капля снайперски угодила на мясистый нос градоправителя.
Бургомистр зло выругался, подозвал ближайшего к нему стражника — невысокого конопатого парня с ушами, что кофейные блюдца, — и приказал:
— Принеси его пожитки. И чтоб быстро! Одна нога здесь, другая там!
Рогалики подозрительно быстро закончились, подарив на прощание приторно-медовый привкус и дикую жажду. Я мужественно терпела, напоминая сама себе о необходимости накопления Силы для побега и соблюдения магической конспирации. Медитация и самовнушение помогали слабо: жажда усиливалась с каждым мигом. Мне даже стали мерещиться звуки капающей воды.
Стоп! А чудится ли это?
Некоторое время я напряженно вслушивалась в окружающую тьму и поняла, что мне не показалось. Филиал Великой засухи во рту сподвиг меня на более активные действия, чем аутотренинг.
«По стеночке, на ощупь, будешь спускаться или Силы все-таки пожертвуешь?» Ноги мне еще дороги, и не только как память — ломать их я не собираюсь.
Стимулирование ночного зрения требовало постоянной магической подпитки и измывательства над реакциями организма, поэтому в ход пошли более традиционные способы улучшения видимости. Крохотный магический светляк спорхнул с кончика моего указательного пальца и завис на расстоянии вытянутой руки. Я прижала голову к коленям и закрыла глаза, пережидая несколько мучительно долгих мгновений, пока уляжется взбаламученная Силой боль.
Ничего, к утру должно полегчать. Третий день как-никак...
Помещение показалось небольшим: шагов семь на восемь. С освещением, даже таким хилым, подвал приобрел уютный, почти домашний вид, утратив свою бездонность и загадочность. Большие деревянные короба с картошкой, морковкой и свеклой да холщовые мешки с чем-то похожим на капусту — от и вся таинственность.
Отвязав ножны с Неотразимой и оставив их лежать на плаще, я начала осторожно спускаться вниз по крутым ступенькам почти вертикальной лестницы, стараясь определить, откуда доносится вожделенное кап-кап. Однако проявляемой мной осмотрительности оказалось недостаточно: нога зацепилась за странно мягкий мешок, сваленный у самого подножия. Я попыталась смягчить падение кувырком, но места для маневра было явно маловато. Глухой удар о деревянный короб и мои трехэтажные ругательства раздались почти одновременно.
У каждого человека есть свое больное место. То самое, которым умудряешься удариться при любом падении. У меня это локоть правой руки. И каким бы боком я ни падала (да хоть вверх тормашками!), но вершина острого угла, в каковой инстинктивно сгибалась правая рука, страдала в любом случае.
Поругиваясь и потирая ушибленный локоть, я встала и уже занесла ногу, чтобы добрым пинком выместить злость на виновнике моего падения, но вместо этого задействовала руки. Завывания, не смотря на меры предосторожности, все равно вышли жуткие.
Да и как не завыть дурниной при виде зеленоватого мужского трупа?
Тело молодого мужчины, потревоженное мною, завалилось на бок и не подавало признаков жизни. Я с опаской наклонилась, стараясь на всякий случай глубоко не вдыхать. Первое, что бросалось в глаза, — он был весь какой-то... длинный. Вытянуто-худощавое длинноногое и длиннорукое тело, одетое в неброский «видавший всякое» дорожный костюм и обутое в потертые сапоги. Очень длинные, где-то по пояс, темно-русые волосы, заплетенные во множество меленьких косичек, связанных крученым шнурком на затылке в толстенный хвост. Длинные, густые ресницы отбрасывали в свете подлетевшего ближе светляка траурные тени на зеленоватую кожу. Длинный, тонкогубый рот навсегда застыл в сардонической усмешке. Нос был тоже длинноват, однако не умалял, а скорей добавлял притягательности красивому своей странностью лицу мужчины.