Бангкок – 8378 км
А над этим съехавшим с катушек указателем, смахивающим издалека на ерш для мытья бутылок, высился грозный дорожный знак, исключительно местный – треугольник с изображением полярного медведя.
Воспользовавшись краткой передышкой, я опустилась на корточки у кромки воды, погрузила в холодное море ладони и забормотала:
– Благодарю Тебя, Боже мой, что не отринул меня, но общником сделал Святынь Твоих, Пречистых и Небесных даров – во благодеяние и освещение душ и телес наших! Я маленький человек, обнимающий эту огромную Землю, и она умещается в моих объятиях. Неисповедимы пути Твои: мы с Леней держим курс в Ледовитый океан. Господи, спаси нас – от бронхита, артрита, гайморита, ринита, тонзиллита, диареи, отита, конъюнктивита, радикулита, и в приложение Божественной Твоей благодати пошли нам ангела сохраняющего и невредимых к славе Твоей от всякого зла во всяком благополучии соблюдающего. Да смилуются небеса над всеми нами, и пресвитерианцами, и язычниками! – воскликнула я напоследок и омочила лицо ледяной соленой водой.
– Я сфотографировал тебя, – сказал Леня, – когда ты молилась Гренландскому морю. Вон видишь точка на краю земли? Это твой вид сзади.
На пристани уже стояла, «разводила пары» бригантина, огромная, с раздутыми боками и отворенными парусами – прямыми на фок-мачте и косыми на гроте. Леня важно двинулся к этой белой лебеди, наивно полагая, что именно такую царицу вод морских снарядили для его дальнего плавания. И очень был удивлен и растерян, когда на борту прочитал «Ariella».
– Не понял, – сказал недовольно Тишков. – При чем тут «Ариэлла»?
Не замечая, что чуть поодаль, за куполами ее могучих парусов над форштевнем, с грехом пополам выглядывая из-за бетонного пирса, покачивался двухмачтовый соколик «Ноордерлихт», привязанный к чугунному кнехту, – всего-то шесть с половиной метров в ширину: ореховая скорлупка, на которой мы собирались пуститься в плавание по Ледовитому океану.
– Ой-ой-ой! – Леня даже не мог найти слова, чтобы передать свое изумление. – Сувенирная лодочка!!! Не ожидал я такого оборота, – стал он нашептывать мне. – Вообще это никакая не шхуна, а шлюпка! Она меньше ботика Петра Первого! Как мы туда все затиснемся?
Да, это было старинное суденышко, музейный экспонат, ему стукнуло сто лет. Ну и что? Мне он сразу глянулся своим аскетизмом. На романтической бригантине я бы всю дорогу вспоминала карикатуру: спиной к окну с видом на море сидят за столом три мужика, отец и сыновья – корявые, суровые. Мать – тоже изрядно потрепана житейскими бурями, половником разливает по тарелкам суп. Глядь – а в окне торжественно скользит по волнам ее припоздавшая бригантина с алыми парусами…
Поэтому я сказала:
– Ты, Леня, давай не умничай, а погружайся на корабль.
И первая деловито взобралась на борт шхуны.
Тем временем из своих переулков и тупиков, улиц и проспектов, с юга и севера, запада и востока, с великой осторожностью, друг за другом наши сухопутные горожане ступали на резиновую покрышку между пристанью и шхуной, стараясь не смотреть с высоты на плещущее под ногами море. С покрышки на фальшборт, потом на такелажный сундук, прыжок на палубу…
Все. Обратной дороги нет.
Прямо перед нами всходила на корабль, как примадонна на подмостки Королевской оперы или Королевского национального театра, театра «Барбикан», лучших оперных театров Парижа и Брюсселя, Дебора Уорнер. Во всех этих прославленных театрах планеты высокая героическая Дебора ставила «Короля Лира», «Гедду Габлер», «Мамашу Кураж» и другие шедевры оперного искусства. Видимо, спектакль по «Бесплодной земле» Т.С. Элиота надоумил, подтолкнул своего титулованного режиссера посетить безлюдный заснеженный Свальбард, оконечность мира, жемчужину Земли.
И хотя в «Ла Скала» намечалась грандиозная постановка оперы «Смерть в Венеции», где лучшие теноры, басы и баритоны застыли в ожидании сигнала Деборы, чтобы запеть арии Беджамина Бриттена, сама она с чемоданом, в песцовой ушанке, купленной сегодня утром возле нашей охотничьей ночлежки, шагала уже по спардеку «Ноордерлихта».
Каким образом такая мировая величина поместится в тесной каюте шхуны – уже неважно, мой-намывай теперь жесткой щеткой в тазу свои почерневшие от угольной пыли «макбуты», поскольку могучая голландка Афка к нашему приходу надраила палубу, хоть глаженым носовым платком протри – не замараешь. И пока эти атлеты духа, замыслившие бегство в неизмеримый мир вечных истин, возятся со своим громоздким скарбом, а на борту царят суматоха и сумятица – вдыхай, черт возьми, этот воздух кочевий, оставляя заставы земли!..
Глава 10
Глава 11
А над этим съехавшим с катушек указателем, смахивающим издалека на ерш для мытья бутылок, высился грозный дорожный знак, исключительно местный – треугольник с изображением полярного медведя.
Воспользовавшись краткой передышкой, я опустилась на корточки у кромки воды, погрузила в холодное море ладони и забормотала:
– Благодарю Тебя, Боже мой, что не отринул меня, но общником сделал Святынь Твоих, Пречистых и Небесных даров – во благодеяние и освещение душ и телес наших! Я маленький человек, обнимающий эту огромную Землю, и она умещается в моих объятиях. Неисповедимы пути Твои: мы с Леней держим курс в Ледовитый океан. Господи, спаси нас – от бронхита, артрита, гайморита, ринита, тонзиллита, диареи, отита, конъюнктивита, радикулита, и в приложение Божественной Твоей благодати пошли нам ангела сохраняющего и невредимых к славе Твоей от всякого зла во всяком благополучии соблюдающего. Да смилуются небеса над всеми нами, и пресвитерианцами, и язычниками! – воскликнула я напоследок и омочила лицо ледяной соленой водой.
– Я сфотографировал тебя, – сказал Леня, – когда ты молилась Гренландскому морю. Вон видишь точка на краю земли? Это твой вид сзади.
На пристани уже стояла, «разводила пары» бригантина, огромная, с раздутыми боками и отворенными парусами – прямыми на фок-мачте и косыми на гроте. Леня важно двинулся к этой белой лебеди, наивно полагая, что именно такую царицу вод морских снарядили для его дальнего плавания. И очень был удивлен и растерян, когда на борту прочитал «Ariella».
– Не понял, – сказал недовольно Тишков. – При чем тут «Ариэлла»?
Не замечая, что чуть поодаль, за куполами ее могучих парусов над форштевнем, с грехом пополам выглядывая из-за бетонного пирса, покачивался двухмачтовый соколик «Ноордерлихт», привязанный к чугунному кнехту, – всего-то шесть с половиной метров в ширину: ореховая скорлупка, на которой мы собирались пуститься в плавание по Ледовитому океану.
– Ой-ой-ой! – Леня даже не мог найти слова, чтобы передать свое изумление. – Сувенирная лодочка!!! Не ожидал я такого оборота, – стал он нашептывать мне. – Вообще это никакая не шхуна, а шлюпка! Она меньше ботика Петра Первого! Как мы туда все затиснемся?
Да, это было старинное суденышко, музейный экспонат, ему стукнуло сто лет. Ну и что? Мне он сразу глянулся своим аскетизмом. На романтической бригантине я бы всю дорогу вспоминала карикатуру: спиной к окну с видом на море сидят за столом три мужика, отец и сыновья – корявые, суровые. Мать – тоже изрядно потрепана житейскими бурями, половником разливает по тарелкам суп. Глядь – а в окне торжественно скользит по волнам ее припоздавшая бригантина с алыми парусами…
Поэтому я сказала:
– Ты, Леня, давай не умничай, а погружайся на корабль.
И первая деловито взобралась на борт шхуны.
Тем временем из своих переулков и тупиков, улиц и проспектов, с юга и севера, запада и востока, с великой осторожностью, друг за другом наши сухопутные горожане ступали на резиновую покрышку между пристанью и шхуной, стараясь не смотреть с высоты на плещущее под ногами море. С покрышки на фальшборт, потом на такелажный сундук, прыжок на палубу…
Все. Обратной дороги нет.
Прямо перед нами всходила на корабль, как примадонна на подмостки Королевской оперы или Королевского национального театра, театра «Барбикан», лучших оперных театров Парижа и Брюсселя, Дебора Уорнер. Во всех этих прославленных театрах планеты высокая героическая Дебора ставила «Короля Лира», «Гедду Габлер», «Мамашу Кураж» и другие шедевры оперного искусства. Видимо, спектакль по «Бесплодной земле» Т.С. Элиота надоумил, подтолкнул своего титулованного режиссера посетить безлюдный заснеженный Свальбард, оконечность мира, жемчужину Земли.
И хотя в «Ла Скала» намечалась грандиозная постановка оперы «Смерть в Венеции», где лучшие теноры, басы и баритоны застыли в ожидании сигнала Деборы, чтобы запеть арии Беджамина Бриттена, сама она с чемоданом, в песцовой ушанке, купленной сегодня утром возле нашей охотничьей ночлежки, шагала уже по спардеку «Ноордерлихта».
Каким образом такая мировая величина поместится в тесной каюте шхуны – уже неважно, мой-намывай теперь жесткой щеткой в тазу свои почерневшие от угольной пыли «макбуты», поскольку могучая голландка Афка к нашему приходу надраила палубу, хоть глаженым носовым платком протри – не замараешь. И пока эти атлеты духа, замыслившие бегство в неизмеримый мир вечных истин, возятся со своим громоздким скарбом, а на борту царят суматоха и сумятица – вдыхай, черт возьми, этот воздух кочевий, оставляя заставы земли!..
Глава 10
«Да увидит каждый из вас свою родину!»
Постепенно шхуна заполнилась путешественниками. Нина Хорстман распределила всех по двое. Так и вижу, как еще в Лондоне, склонившись над планом судна, в клеточки кают она аккуратно вписывала фамилии будущих сожителей. Взвешивала на тончайших весах за и против, пытаясь соединить несоединимое, вычеркивала, группировала, перетасовывала музыкантов, ученых и художников по парам – кто с кем будет «делить жилье».
А делить-то, в сущности, было нечего, каюты «Ноордерлихта» – идеальное пространство для клаустрофобии. Две шконки с деревянными бортиками, верхняя и нижняя, тонули в полумраке. Слева от коек – раковина и маленькая полочка. На стенке три крюка для одежды. Пожалуй, из мебельного гарнитура – все.
– А что? Чистенько тут, – удовлетворенно сказал Леня. – Конечно, у нас во вьетнамской джонке было намного просторней. Но, как гласит норвежская пословица, в тесноте, да не в обиде.
Мы быстро затащили в каюту рюкзаки, пакеты, чемоданы с Луной, сузив жизненное пространство до такой степени, что не могли пошевелиться.
Нет, никогда нам не достичь сознания аргентинского гаучо, который ел с ножа, боясь, что однажды, воспользовавшись вилкой, захочет присовокупить к ней тарелку. А затем стол, стул, чтобы сидеть за столом, и наконец дом, где все это хранить.
Скорее, мы походили на некоего Конрада Грюнемберга из Констанца, который в свои Средние века, пустившись морем из Венеции ко Гробу Господню, не только запасся всем необходимым, дабы путешествовать с удобствами, ни в чем не испытывая нужды, но и составил для приятеля путевой бревиариум, чем-то неуловимо напоминающий тот, что нам из Лондона слала по электронной почте Нина:
«Купи кровать, – писал Грюнемберг, – четыре полотняных простыни, матрац, две наволочки, две подушки, набитые перьями, ковер и большой сундук. Запасись вином и питьевой водой и не забудь заготовить сухари двойной или тройной закалки. Они не портятся. Закажи в Венеции большую клетку с насестами: в ней ты будешь держать птицу. Затем купи свиные окорока, копченые языки да вяленых щук, если ты в пути на святую землю собираешься чревоугодничать и бражничать».
Далее он предупреждал друга о тонкостях корабельной жизни: «На корабле, – отмечал этот привередливый паломник, – кормят лишь дважды в день, ты не насытишься. Вместо хлеба там дают большей частью старые сухари, жесткие, как камень с личинками, пауками и красными червями. И вино там своеобразно на вкус. Не забудь полотенца для лица – на корабле они всегда липкие и теплые. Затем позаботься о добром благовонном средстве, ибо такой там стоит безмерно злой смрад, что невозможно его описать словами».
О смраде не было и речи на «Ноордерлихте», наоборот, Афка вечно проветривала каюты, аж зуб на зуб не попадал, и брызги летели аквамаринового цвета, но я все равно возжигала свои неразлучные тибетские палочки, согревая душу и, как потом выяснилось, устраивая на корабле невыносимую smell aggression. Люди с нами плыли воспитанные, и если мои благостные гималайские ароматы были кому-то, словно серпом по яйцам, никто мне даже не намекнул ни словом, ни взглядом. Единственное, я сама услышала, что Миша в коридоре жаловался Даше:
– Я ночью проснулся – духота, запах благовоний. Меня чуть не стошнило несколько раз.
Тут зазвонил судовой колокол. Нас приглашали на обед.
Конрад Грюнемберг не поверил бы глазам – стол ломился от яств: среди сыров и свежевыпеченного хлеба дымились супы из шпината с сухариками, салаты, жаркое, соусы и в довершение всего – десерт из суфле, мороженого и вишневых ягод с арбузом.
Завидев такое изобилие, Леня заметил подозрительно:
– Арбуз?! Как у них хорошо с припасами для поддержания жизни! Может, это только начало? Быстро съедим все и будем куковать!..
А Миша, по молодости лет с оптимизмом глядящий в будущее, высказал опасение, что при таком питании недели через две он не влезет в каюту и его соседу, поэту Нику Дрейку придется не на шутку обеспокоиться, как бы драматург Дурненков не задавил его во время качки, сломав шконку.
Ник и Миша были соединены Ниной по красоте и вдохновению – голубоглазый Миша и красавец Ник с загадочной улыбкой и ясным взглядом настоящего поэта.
Миша даже сказал по этому поводу:
– Смотрите нам свадьбу не сыграйте к концу путешествия!
Тут опять ударили в рынду – и мы собрались в кают-компании знакомиться с экипажем. Слово себе предоставил капитан и владелец судна голландец Тед Ван Броекхусен, человек большой природной силы в толстом норвежском свитере.
Зачарованный этой шхуной, ее вольными очертаниями, он пополам с товарищем купил ее в Германии за 180 тысяч голландских гульденов.
Это был кораблик, без малого сто лет мечтавший об океаническом плавании. Ну, что он хорошего видел в жизни? Еще до Первой мировой войны работал плавучим маяком на якоре в Балтийском море. Двигателя у него не было, зато высились три мачты с парусами. В сороковые среднюю мачту убрали, построили рубку и укоротили бушприт – тот, обледенев, весил около пяти тонн. Потом кораблик честно служил плавдомом для портовых рабочих, а в начале 90-х – прибрежным яхт-клубом, который бесславно закончил существование.
В плачевном состоянии, проржавевшую от носа до кормы, Тед отвел шхуну в Нидерланды и назвал ее «Aurora Borearelis» – «Северное сияние», по-голландски – «Noorderlicht».
Два с половиной года они восстанавливали ее из руин.
Не на час, не на неделю – на век.
Все проконопатили, просмолили, остов корабельный укрепили изнутри и снаружи, протянули снасти к мачтам и реям, к штевням и бортам. Стоячий такелаж, бегучий – ничего не забыли. В ноздри корабельные навернули новые цепи и якоря. Белыми полотняными парусами нарядили грот-мачту, и на бизань – косые паруса.
По бортам, по мачтам у рангоута – все ковано железом, и дверцы, и косяки, и оконца окованы медью. Корпус до ватерлинии густо покрасили брусничным цветом, у носа по корме золотыми литерами начертали: «Noorderlicht».
Поморский писатель Борис Шергин сказал бы:
– Кораблик – как сам собой из воды вынырнул. Кто посмотрит – глаз отвести не может.
Хотя старые поморы сердиты были на голландцев, когда заморские корабелы в шестнадцатом веке затмили русскую славу, и царь Петр «определился на них в ученье корабельному делу», а поморов побоку.
Но все-таки художество Теда они бы оценили.
Прянул «Ноордерлихт» со стапелей в большую воду. Качнулся в одну сторону, другую – и прямо встал на ровный киль. В свои сто лет он словно заново родился. Летом бороздит студеные воды Ледовитого океана, зимой отправляется на солнечные Канарские и Азорские острова или зимует в Арктике. Повсюду с ним его капитан Тед – личность весомая, картинная и представительная.
Легко вообразить его – устремившим взор на золотисто-жемчужное небо, уснувшую воду, скалистые острова, поющим за штурвалом богатырские песни.
Но нет, капитан оказался молчун. Не то что песен – иной раз полслова не проронит за целый день. Вступительная речь его состояла из двух положений.
Первое: кормчему должна быть послушна и подручна вся команда шхуны.
И второе: если возникнет конфликт или он умрет, то по всем вопросам обращаться к корабельному коку Соне.
Мощно и по-матросски забористо высказалась Афка:
– Запомните: все ваши вещи – дерьмо. Здесь есть одна ценная вещь – это ваша жизнь.
После чего помощница капитана Рейнске наглядно показала, как надо быстро облачиться в спасательный жилет и гидрокостюм, если кто-то выпадет за борт или шхуна пойдет ко дну.
Почти как голландец, был краток русский проводник по архипелагу, сухопутный капитан, географ и орнитолог Андрей Волков.
– Моя задача, – сказал он, – чтобы все вы остались в живых. А повстречаем ли мы китов, моржей, полярных медведей и чем эта встреча для нас окончится – зависит от вашей удачи.
Будь Тед словоохотливее, он смело мог заключить нашу сходку обращением адмирала Магеллана к товарищам, с которыми он вышел на парусных судах из устья Гвадалквивира, собираясь достичь Молуккских островов.
– Да увидит каждый из вас свою родину! – воскликнул хромой адмирал.
Вместо этого корабельный кок, тонкая светловолосая голландка Соня велела представить ей список вегетарианцев.
Изнуренные благородным духом скитальчества, мы разошлись по каютам, поразившим нас, я уже говорила, отчаянной бесприютностью. Нам с Леней досталось более комфортабельное жилье, видимо, с учетом нашей Луны, – мы оказались счастливыми обладателями душа и туалета, куда можно попасть прямо из каюты. Это пространство имело выход в соседнюю обитель, где поселились биолог из Испании доктор Иглесиас-Родригес, которая искала в Ледовитом океане каких-то неведомых существ, и сама Нина Хорстман. Правда, с нашей стороны был сломан замок, и когда Леня с тысячью и одной предосторожностью пытался проникнуть в отхожее место, его всегда встречали звонким «Sorry!!!».
Постепенно мы привыкли к этому обстоятельству, но грянула новая проруха: выскакивая из уборной на зов судового колокола, я забывала отпереть дверь, ведущую к соседям, а те, как истинные аристократки, знай, помалкивали и грустно улыбались.
Пришлось Лене огромными буквами написать объявление «Marina! Don’t forget to open the door» и повесить над унитазом. Но и это не помогало, вечно приходилось заглядывать и проверять.
Даже для того чтобы лечь в койку и забыться тревожным сном, требовались чудеса изворотливости.
По праву сильного Тишков занял верхнюю позицию под потолочным окошком, чтоб находиться поближе к небесам. Вскоре выяснилось, что из окна зверски дует, периодически капает, а порой заливает. Пришлось Лене, извиваясь ужом, просочиться внутрь узкого оконного створа и туго затянуть задрайки.
Лежа во мраке, уткнувшись лбом в умывальник, я вспоминала кадры из фильма Тарантино «Убить Билла», где Ума Турман очутилась в подобном положении, когда ее затащил в могилу и закидал землей один длинноволосый негодяй.
– Марин, ты спишь? – послышался сверху Ленин голос. – Знаешь, о чем я вспомнил? Как мой приятель Володька Генералов лежал в психбольнице. И там устроил концерт – пел для больных и медперсонала под гитару. «Так всем понравилось, – говорил, – особенно с душой и с энтузиазмом исполнили хором песню “Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались”…»
А делить-то, в сущности, было нечего, каюты «Ноордерлихта» – идеальное пространство для клаустрофобии. Две шконки с деревянными бортиками, верхняя и нижняя, тонули в полумраке. Слева от коек – раковина и маленькая полочка. На стенке три крюка для одежды. Пожалуй, из мебельного гарнитура – все.
– А что? Чистенько тут, – удовлетворенно сказал Леня. – Конечно, у нас во вьетнамской джонке было намного просторней. Но, как гласит норвежская пословица, в тесноте, да не в обиде.
Мы быстро затащили в каюту рюкзаки, пакеты, чемоданы с Луной, сузив жизненное пространство до такой степени, что не могли пошевелиться.
Нет, никогда нам не достичь сознания аргентинского гаучо, который ел с ножа, боясь, что однажды, воспользовавшись вилкой, захочет присовокупить к ней тарелку. А затем стол, стул, чтобы сидеть за столом, и наконец дом, где все это хранить.
Скорее, мы походили на некоего Конрада Грюнемберга из Констанца, который в свои Средние века, пустившись морем из Венеции ко Гробу Господню, не только запасся всем необходимым, дабы путешествовать с удобствами, ни в чем не испытывая нужды, но и составил для приятеля путевой бревиариум, чем-то неуловимо напоминающий тот, что нам из Лондона слала по электронной почте Нина:
«Купи кровать, – писал Грюнемберг, – четыре полотняных простыни, матрац, две наволочки, две подушки, набитые перьями, ковер и большой сундук. Запасись вином и питьевой водой и не забудь заготовить сухари двойной или тройной закалки. Они не портятся. Закажи в Венеции большую клетку с насестами: в ней ты будешь держать птицу. Затем купи свиные окорока, копченые языки да вяленых щук, если ты в пути на святую землю собираешься чревоугодничать и бражничать».
Далее он предупреждал друга о тонкостях корабельной жизни: «На корабле, – отмечал этот привередливый паломник, – кормят лишь дважды в день, ты не насытишься. Вместо хлеба там дают большей частью старые сухари, жесткие, как камень с личинками, пауками и красными червями. И вино там своеобразно на вкус. Не забудь полотенца для лица – на корабле они всегда липкие и теплые. Затем позаботься о добром благовонном средстве, ибо такой там стоит безмерно злой смрад, что невозможно его описать словами».
О смраде не было и речи на «Ноордерлихте», наоборот, Афка вечно проветривала каюты, аж зуб на зуб не попадал, и брызги летели аквамаринового цвета, но я все равно возжигала свои неразлучные тибетские палочки, согревая душу и, как потом выяснилось, устраивая на корабле невыносимую smell aggression. Люди с нами плыли воспитанные, и если мои благостные гималайские ароматы были кому-то, словно серпом по яйцам, никто мне даже не намекнул ни словом, ни взглядом. Единственное, я сама услышала, что Миша в коридоре жаловался Даше:
– Я ночью проснулся – духота, запах благовоний. Меня чуть не стошнило несколько раз.
Тут зазвонил судовой колокол. Нас приглашали на обед.
Конрад Грюнемберг не поверил бы глазам – стол ломился от яств: среди сыров и свежевыпеченного хлеба дымились супы из шпината с сухариками, салаты, жаркое, соусы и в довершение всего – десерт из суфле, мороженого и вишневых ягод с арбузом.
Завидев такое изобилие, Леня заметил подозрительно:
– Арбуз?! Как у них хорошо с припасами для поддержания жизни! Может, это только начало? Быстро съедим все и будем куковать!..
А Миша, по молодости лет с оптимизмом глядящий в будущее, высказал опасение, что при таком питании недели через две он не влезет в каюту и его соседу, поэту Нику Дрейку придется не на шутку обеспокоиться, как бы драматург Дурненков не задавил его во время качки, сломав шконку.
Ник и Миша были соединены Ниной по красоте и вдохновению – голубоглазый Миша и красавец Ник с загадочной улыбкой и ясным взглядом настоящего поэта.
Миша даже сказал по этому поводу:
– Смотрите нам свадьбу не сыграйте к концу путешествия!
Тут опять ударили в рынду – и мы собрались в кают-компании знакомиться с экипажем. Слово себе предоставил капитан и владелец судна голландец Тед Ван Броекхусен, человек большой природной силы в толстом норвежском свитере.
Зачарованный этой шхуной, ее вольными очертаниями, он пополам с товарищем купил ее в Германии за 180 тысяч голландских гульденов.
Это был кораблик, без малого сто лет мечтавший об океаническом плавании. Ну, что он хорошего видел в жизни? Еще до Первой мировой войны работал плавучим маяком на якоре в Балтийском море. Двигателя у него не было, зато высились три мачты с парусами. В сороковые среднюю мачту убрали, построили рубку и укоротили бушприт – тот, обледенев, весил около пяти тонн. Потом кораблик честно служил плавдомом для портовых рабочих, а в начале 90-х – прибрежным яхт-клубом, который бесславно закончил существование.
В плачевном состоянии, проржавевшую от носа до кормы, Тед отвел шхуну в Нидерланды и назвал ее «Aurora Borearelis» – «Северное сияние», по-голландски – «Noorderlicht».
Два с половиной года они восстанавливали ее из руин.
Не на час, не на неделю – на век.
Все проконопатили, просмолили, остов корабельный укрепили изнутри и снаружи, протянули снасти к мачтам и реям, к штевням и бортам. Стоячий такелаж, бегучий – ничего не забыли. В ноздри корабельные навернули новые цепи и якоря. Белыми полотняными парусами нарядили грот-мачту, и на бизань – косые паруса.
По бортам, по мачтам у рангоута – все ковано железом, и дверцы, и косяки, и оконца окованы медью. Корпус до ватерлинии густо покрасили брусничным цветом, у носа по корме золотыми литерами начертали: «Noorderlicht».
Поморский писатель Борис Шергин сказал бы:
– Кораблик – как сам собой из воды вынырнул. Кто посмотрит – глаз отвести не может.
Хотя старые поморы сердиты были на голландцев, когда заморские корабелы в шестнадцатом веке затмили русскую славу, и царь Петр «определился на них в ученье корабельному делу», а поморов побоку.
Но все-таки художество Теда они бы оценили.
Прянул «Ноордерлихт» со стапелей в большую воду. Качнулся в одну сторону, другую – и прямо встал на ровный киль. В свои сто лет он словно заново родился. Летом бороздит студеные воды Ледовитого океана, зимой отправляется на солнечные Канарские и Азорские острова или зимует в Арктике. Повсюду с ним его капитан Тед – личность весомая, картинная и представительная.
Легко вообразить его – устремившим взор на золотисто-жемчужное небо, уснувшую воду, скалистые острова, поющим за штурвалом богатырские песни.
Но нет, капитан оказался молчун. Не то что песен – иной раз полслова не проронит за целый день. Вступительная речь его состояла из двух положений.
Первое: кормчему должна быть послушна и подручна вся команда шхуны.
И второе: если возникнет конфликт или он умрет, то по всем вопросам обращаться к корабельному коку Соне.
Мощно и по-матросски забористо высказалась Афка:
– Запомните: все ваши вещи – дерьмо. Здесь есть одна ценная вещь – это ваша жизнь.
После чего помощница капитана Рейнске наглядно показала, как надо быстро облачиться в спасательный жилет и гидрокостюм, если кто-то выпадет за борт или шхуна пойдет ко дну.
Почти как голландец, был краток русский проводник по архипелагу, сухопутный капитан, географ и орнитолог Андрей Волков.
– Моя задача, – сказал он, – чтобы все вы остались в живых. А повстречаем ли мы китов, моржей, полярных медведей и чем эта встреча для нас окончится – зависит от вашей удачи.
Будь Тед словоохотливее, он смело мог заключить нашу сходку обращением адмирала Магеллана к товарищам, с которыми он вышел на парусных судах из устья Гвадалквивира, собираясь достичь Молуккских островов.
– Да увидит каждый из вас свою родину! – воскликнул хромой адмирал.
Вместо этого корабельный кок, тонкая светловолосая голландка Соня велела представить ей список вегетарианцев.
Изнуренные благородным духом скитальчества, мы разошлись по каютам, поразившим нас, я уже говорила, отчаянной бесприютностью. Нам с Леней досталось более комфортабельное жилье, видимо, с учетом нашей Луны, – мы оказались счастливыми обладателями душа и туалета, куда можно попасть прямо из каюты. Это пространство имело выход в соседнюю обитель, где поселились биолог из Испании доктор Иглесиас-Родригес, которая искала в Ледовитом океане каких-то неведомых существ, и сама Нина Хорстман. Правда, с нашей стороны был сломан замок, и когда Леня с тысячью и одной предосторожностью пытался проникнуть в отхожее место, его всегда встречали звонким «Sorry!!!».
Постепенно мы привыкли к этому обстоятельству, но грянула новая проруха: выскакивая из уборной на зов судового колокола, я забывала отпереть дверь, ведущую к соседям, а те, как истинные аристократки, знай, помалкивали и грустно улыбались.
Пришлось Лене огромными буквами написать объявление «Marina! Don’t forget to open the door» и повесить над унитазом. Но и это не помогало, вечно приходилось заглядывать и проверять.
Даже для того чтобы лечь в койку и забыться тревожным сном, требовались чудеса изворотливости.
По праву сильного Тишков занял верхнюю позицию под потолочным окошком, чтоб находиться поближе к небесам. Вскоре выяснилось, что из окна зверски дует, периодически капает, а порой заливает. Пришлось Лене, извиваясь ужом, просочиться внутрь узкого оконного створа и туго затянуть задрайки.
Лежа во мраке, уткнувшись лбом в умывальник, я вспоминала кадры из фильма Тарантино «Убить Билла», где Ума Турман очутилась в подобном положении, когда ее затащил в могилу и закидал землей один длинноволосый негодяй.
– Марин, ты спишь? – послышался сверху Ленин голос. – Знаешь, о чем я вспомнил? Как мой приятель Володька Генералов лежал в психбольнице. И там устроил концерт – пел для больных и медперсонала под гитару. «Так всем понравилось, – говорил, – особенно с душой и с энтузиазмом исполнили хором песню “Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались”…»
Глава 11
«Мы с Луной хотим туда, не знаю куда!»
Я ищу то, что никогда не изменится.
Что называют чудесным неуловимым вечно пребывающим окончательным телом реальности.
Я стараюсь рассеивать свои желания и страхи, держать ум ясным и чистым, в полном осознании каждого мгновения. Пытаюсь ухватить – как блуждаю в иллюзиях и теряюсь в миражах.
Но у меня ничего не получается.
Дух долины бессмертия манит меня и прельщает, принимая призрачные формы. Когда еще предупреждал ветхозаветный мудрец Лао-цзы: видоизменения этого духа бесконечны, производительность – неисчерпаема.
Образы моей памяти, памяти родителей, общие сны соединяются и взаимодействуют, создавая новые фантомы. И вот уж современные квантовые физики и нейрофизиологи озарены идеями Лао-цзы: мол, из глубинного Мироздания льется бесконечная симфония волн, которая благополучно превращается в видимость мира исключительно после прохождения через наши мысли и чувства.
Одним словом, просыпаюсь я и вижу – мы едем в поезде, в купе. Ночь, окна глухо занавешены, только над Леней горит синий свет ночной лампы, который я терпеть не могу.
В поисках выключателя я давай шарить по стене, возмущенно бормоча:
– Какого черта? Кто зажег свет?..
– Какой свет? – спросонок отзывается Леня.
– Вот этот! – говорю, показывая на струящееся лазоревое сияние из потолочного окошка.
И вдруг – как обухом по голове: матерь божья, мы на шхуне! На рассвете отдали тросы, отворили паруса, в паруса дохнул ветер, и пошел кораблик, крылом ложась на ветра, покидая, можно сказать, обжитый нами хлебосольный Лонгиербюен.
Однако сколь явственно в тихом шелесте моря, в ровном гуле корабельного дизеля слышался мне перестук вагонных колес!
Стало быть, и то, и это – фата-моргана.
– Первый день плавания – у нее уже глюки, – угрюмо сказал Тишков. – Хороша ты будешь недели через три!
Ударом колокола в адмиральский час нас всех призвали в кают-компанию. Прямо под колоколом, на котором почему-то было написано «Фрам», а не «Ноордерлихт», у карты Свальбарда ждал свою морскую дружину вождь экспедиции Дэвид Баклэнд.
С той минуты колокол и Баклэнд навеки соединены во мне: я говорю «колокол» – подразумеваю Баклэнд, а говорю «Баклэнд» – подразумеваю колокол. Ибо смысл существования этого пилигрима – рыцаря ледовой державы – сзывать под свое ледяное знамя тех, кому дороги белоснежные шапки Земли.
Дай ему волю, он бы странствовал вечно среди просторов Арктики, служил тут божественную мессу в честь голубых обетованных Ледников, причащал неофитов, обращал неверных. А не будь «Ноордерлихта», Дэвид, как святой Албей, расстелил бы по водной глади плащ и пустился в плавание по Северному Ледовитому океану.
– Я хочу показать вам места, которые и так существовали в вашем воображении, – начал Дэвид, – но ожидали того момента, когда вы откроете их для себя. Откроете и полюбите.
Белая голова Дэвида рифмовалась с белизной нарисованного на карте Свальбарда, глаза слились с ультрамарином океана, его бодрствующий дух звал нас в самые отдаленные уголки просторного мира.
– Идем на Север по Гренландскому морю, – Дэвид повел вверх зеленую линию, – по левому борту оставляем Землю Принца Карла, по правому – Землю Принца Альберта, здесь ученые возьмут пробы воды. Достигнув северо-запада острова Западный Шпицберген, берем право на борт и движемся на восток, насколько позволит ледовая обстановка. Однако плохие новости. – На ясное чело Дэвида упала тень. – Оперативные ледовые карты показывают, что северо-западный Шпицберген блокирован льдами. Сплоченность льдов постоянно колеблется – вместе с нашей надеждой пройти по намеченному маршруту. Будем пробиваться на Север – пока не упремся в лед. Если путь открыт, – продолжал он, – по Ледовитому океану обогнем северную оконечность Шпицбергена и проследуем вдоль Северо-Восточной Земли. В районе острова Белый ученые мужи снова проведут свои изыскания. – Дэвид почтительно устремил фломастер на Саймона и доктора Иглесиас-Родригес, желая подчеркнуть невероятную важность присутствия этих персон на борту корабля.
Что называют чудесным неуловимым вечно пребывающим окончательным телом реальности.
Я стараюсь рассеивать свои желания и страхи, держать ум ясным и чистым, в полном осознании каждого мгновения. Пытаюсь ухватить – как блуждаю в иллюзиях и теряюсь в миражах.
Но у меня ничего не получается.
Дух долины бессмертия манит меня и прельщает, принимая призрачные формы. Когда еще предупреждал ветхозаветный мудрец Лао-цзы: видоизменения этого духа бесконечны, производительность – неисчерпаема.
Образы моей памяти, памяти родителей, общие сны соединяются и взаимодействуют, создавая новые фантомы. И вот уж современные квантовые физики и нейрофизиологи озарены идеями Лао-цзы: мол, из глубинного Мироздания льется бесконечная симфония волн, которая благополучно превращается в видимость мира исключительно после прохождения через наши мысли и чувства.
Одним словом, просыпаюсь я и вижу – мы едем в поезде, в купе. Ночь, окна глухо занавешены, только над Леней горит синий свет ночной лампы, который я терпеть не могу.
В поисках выключателя я давай шарить по стене, возмущенно бормоча:
– Какого черта? Кто зажег свет?..
– Какой свет? – спросонок отзывается Леня.
– Вот этот! – говорю, показывая на струящееся лазоревое сияние из потолочного окошка.
И вдруг – как обухом по голове: матерь божья, мы на шхуне! На рассвете отдали тросы, отворили паруса, в паруса дохнул ветер, и пошел кораблик, крылом ложась на ветра, покидая, можно сказать, обжитый нами хлебосольный Лонгиербюен.
Однако сколь явственно в тихом шелесте моря, в ровном гуле корабельного дизеля слышался мне перестук вагонных колес!
Стало быть, и то, и это – фата-моргана.
– Первый день плавания – у нее уже глюки, – угрюмо сказал Тишков. – Хороша ты будешь недели через три!
Ударом колокола в адмиральский час нас всех призвали в кают-компанию. Прямо под колоколом, на котором почему-то было написано «Фрам», а не «Ноордерлихт», у карты Свальбарда ждал свою морскую дружину вождь экспедиции Дэвид Баклэнд.
С той минуты колокол и Баклэнд навеки соединены во мне: я говорю «колокол» – подразумеваю Баклэнд, а говорю «Баклэнд» – подразумеваю колокол. Ибо смысл существования этого пилигрима – рыцаря ледовой державы – сзывать под свое ледяное знамя тех, кому дороги белоснежные шапки Земли.
Дай ему волю, он бы странствовал вечно среди просторов Арктики, служил тут божественную мессу в честь голубых обетованных Ледников, причащал неофитов, обращал неверных. А не будь «Ноордерлихта», Дэвид, как святой Албей, расстелил бы по водной глади плащ и пустился в плавание по Северному Ледовитому океану.
Слова этой древней исландской баллады как нельзя лучше подходили Дэвиду, живущему на яхте даже в родном Лондоне – на Темзе. Стоя возле карты с зеленым фломастером в руке, отец наш собрался поведать о предстоящем плавании и тысяче других туманных вещей, что он предуготовил своим овцам.
Только тот мог с полным правом называться
морским конунгом,
кто никогда не спал под закопченной крышей
и никогда не пировал у очага…[1]
– Я хочу показать вам места, которые и так существовали в вашем воображении, – начал Дэвид, – но ожидали того момента, когда вы откроете их для себя. Откроете и полюбите.
Белая голова Дэвида рифмовалась с белизной нарисованного на карте Свальбарда, глаза слились с ультрамарином океана, его бодрствующий дух звал нас в самые отдаленные уголки просторного мира.
– Идем на Север по Гренландскому морю, – Дэвид повел вверх зеленую линию, – по левому борту оставляем Землю Принца Карла, по правому – Землю Принца Альберта, здесь ученые возьмут пробы воды. Достигнув северо-запада острова Западный Шпицберген, берем право на борт и движемся на восток, насколько позволит ледовая обстановка. Однако плохие новости. – На ясное чело Дэвида упала тень. – Оперативные ледовые карты показывают, что северо-западный Шпицберген блокирован льдами. Сплоченность льдов постоянно колеблется – вместе с нашей надеждой пройти по намеченному маршруту. Будем пробиваться на Север – пока не упремся в лед. Если путь открыт, – продолжал он, – по Ледовитому океану обогнем северную оконечность Шпицбергена и проследуем вдоль Северо-Восточной Земли. В районе острова Белый ученые мужи снова проведут свои изыскания. – Дэвид почтительно устремил фломастер на Саймона и доктора Иглесиас-Родригес, желая подчеркнуть невероятную важность присутствия этих персон на борту корабля.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента