Можаев Борис Андреевич. По дороге в Мещеру

   - Дочка попа утонула здесь. Маленькая девочка.
   - Давно?
   - Еще до войны. Вон там жили попы, на горе, перед церковью.
   От попова поселения остался небольшой трехоконный домик. А фундамент божьего храма, и железная ограда, и кладбище с чугунными крестами - все позарастало березовым лесом. Мы ходили по этой молодой и трепетной роще с темными фиолетовыми ветвями и набухшими почками, осматривали оплетенные рыжей прошлогодней травой чугунные и каменные плиты, читали надписи. "Воспоминаю Вам, братие мои и друзи мои, не забывайте мя, егда молитесь ко господу..."
   И еще мне вспомнилось наивное и светлое удэгейское поверье из старой сказочки: ушел храбрый охотник Нядыга за семь перевалов счастье добывать, а мать с отцом от горя и тоски взяли да и превратились в деревья. С тех пор на месте старой юрты всегда вырастают клен и береза. Нельзя их трогать.
   Нынешним летом потянуло меня опять в ту дорогу, как тянет журавля на старые гнездовья. Может быть, мне хотелось увидеть своими глазами, как все теперь изменилось к лучшему? А может быть, хотелось забраться глубже, дальше в ту страну, куда ведет нескончаемая нить воспоминаний, назад к юности, к детству, к изначальным истокам? Кто его знает, что толкало меня в эту дорогу. Но толкало, это уж точно. И я поехал на автомобиле. Авось достроили ту дорогу и до Малахова, и до родного села моего, подумал я.
   Ехал через Рязань, через Оку. По старой памяти спустился до пристани, где раньше стоял понтонный мост. Ни моста, ни дороги. Вернулся назад через торговый городок, свернул налево до Ряжской улицы. И тут увидел впервые высокую дорожную насыпь, протянувшуюся через луга до самой Оки.
   Ехал по асфальту и не узнавал окрестных мест; все распахано, разбито, разлиновано грядками да квадратами черных полей. Капуста, морковь, свекла, кукуруза... Когда-то здесь было живое озеро многоцветных трав. Дьяково, Новоселки, Льгово и дальше на Кораблино ни лесов, ни полей - луга, луга, степное дикое раздолье. Заблудиться можно было в траве. Какие стада нагуливались здесь до глубокой осени! Сколько стогов уходило в зиму! До самого половодья подвозили их тракторами на волокушах и санях.
   Помню, на речном кривуне между Дубровичами и Шумошью стояла избушка бакенщика на высоких сваях. В осеннюю пору мы, рыболовы, забегали в нее греться. Зимним февральским утром избушка загорелась. Я был в лугах, гонял зайчишек под самым Дьяковом. Неторопливо выходили на дорогу дьяковские жители, смотрели на горевшую в трех километрах избушку, переговаривались:
   - И отчего она загорелась? Время зимнее, холодное. Кого туда нелегкая занесла?
   - Поди, сам Мирон и поджег.
   - А что ему за выгода?
   - Говорят, его отстранили от должности.
   - Ну?
   - Жалко передавать добро в чужие руки. Вот тебе и "ну".
   - Не, бабы, это самовозгорание. Говорят, он с погорей дрова в лодке возил. Колбешки то есть. Вот они и возгорелись.
   - Все может быть. С погорей дрова не трогай. Колбешки оживают.
   Стояли, рассуждали. Никто и не думал бежать, тушить пожар.
   Когда я подъехал на лыжах к избушке бакенщика, там уж были две красные пожарные машины. Пожарники тоже, как дьяковцы, стояли кучками, смотрели на пожар и рассуждали:
   - И чего она загорелась?
   - Может, кто ночевал и поджег.
   - Да нет, следов не было на снегу. Мы подъехали - все честь честью: на дверях замок, окна целы, вокруг чистый снег - ни одного следа. А крыша полыхает.
   - Отчего же вы не тушите? - спросил я сердито.
   - Ты кто такой? - спросили меня в свою очередь.
   - А вам не все равно? Вы зачем сюда приехали? Пожар тушить или погреться?
   - А ты зачем? Ну-ка, проверьте у него документы. Ходят здесь всякие, да еще с ружьем. А потом пожары случаются.
   Пожарники обступили меня со всех сторон, я вынул свой билет, подал старшине милиции, оказавшемуся среди пожарников, и сказал:
   - Вот напишу в газету, как вы тушите пожары, тогда попрыгаете.
   - Вы, товарищ корреспондент, сперва разберитесь, в чем дело, примирительно сказал старшина. - Производственная неувязка вышла. Поехали к реке, понимаешь, а тут ни одной проруби нет. Все сцементовано. И пешни нет. Ломами такой лед не возьмешь. Пробовали.
   - Так езжайте за пешней.
   - У нас нет такого инвентаря, не числится. Да все равно уж поздно.
   Теперь возле этого кривуна стоит огромный мост через Оку. Давно мечтали рязанцы о такой бесперебойной переправе. Бывало, тронется лед, разольется река в половодье - и прощай левый берег на целый месяц, а то и на полтора. Ездили туда на лодках, а так - в объезд, через Коломну, Егорьевск, Спас-Клепики. На двести с лишним километров дугу делать. Надо ли говорить, какие неудобства и трудности испытывали при этом люди. Еще в четырнадцатом году рязанские купцы сложились, чтобы сообща строить мост через Оку, да война помешала. Было и потом много проектов, замах был, да сил не хватило. И вот он наконец построен. Мост горбатый, длинный, с широкой двухпуткой колеей, с высоким бетонным бордюром, с чугунными перилами.
   Дорога на Солотчу теперь пошла правее Шумоши, между Полянами и Барским, не заходя ни в одно село. С высоких мостовых пролетов далеко видно окрест: и старый кремль на берегу Трубежа с пятиглавым Успенским собором - по синим куполам золотые звезды, - и острый шпиль соборной колокольни, стоящей на том самом месте, откуда окольничий Хабар Симский, сын воеводы Василия Образца, с помощью пушкаря немца Иордана поразил войско крымского хана Махмет-Гирея; и древнее село Шумошь на левом берегу Оки - бывшая вотчина бояр Кобяковых, где скрывался от неласковой московской опеки юный и последний рязанский князь Иван Иванович.
   Шумошь заметно похорошела за последние годы: на высоком песчаном берегу красуются друг перед дружкой бордовые пятистенки с широкими верандами, с тесовыми крылечками да крашеным штакетником. Даже древняя шатровая церквушка восстановлена и светится веселыми яркими красками.
   За Шумошью раскинулись вдоль дороги луга; травы стояли добрые, а сенокос затягивался - холод, дожди. На лугах безлюдно. Кое-где увидишь трактор с прицепной сенокосилкой, да и тот стоит, мокнет под дождем. И куда ни глянешь - ни одного стожка. А ехал я в середине июля. В добрый год об эту пору стога стоят кучно, как шатрища несметного войска.
   За лугами пошли перелески - невысокие сосняки, аккуратно посаженные рядами, обрезанные глубокими канавами. Потом надвинулся на дорогу красный реликтовый бор, - корабельные сосны заслонили собой все пространство, и куцые зеленые вершины их были так высоко, что терялись, пропадали в зыбкой серой завесе дождя и тумана. Слева засветились белые стены и круглые башни древнего монастыря с потемневшими от дождя тесовыми кровлями, призрачно парила в тумане легкая надвратная церковь - маленький шедевр Якова Бухвостова, маячили пять куполов белого собора, в котором похоронен великий рязанский князь Олег, заложивший этот монастырь. Теперь в том соборе торговый склад. А когда-то на могиле князя лежала его боевая кольчуга. Воевал он много, больше все с татарами, с мордвой и с братьями московитами. И проигрывал сражения, и выигрывал... Всякое было: Рязань княжество пограничное, открытое дикому полю для буйных набегов татар. Еще при Василии Ивановиче, отце Грозного, посол императора австрийского Герберштейн, посетив рязанские земли, дивился тучности полей и тому, что пахарь пахал с мечом на бедре, а на лошади было седло приторочено. В любую минуту мог чертом выскочить татарин из-за бугра, и пахарь превращался в воина. Этим-то и объясняются колебания князя Олега, его ссоры и примирения с Дмитрием Донским. Не просто было держать пограничное княжество перед грозной силой Золотой Орды. Это хорошо понимали современники князя Олега. Дальновидный и опытный отец Сергий Радонежский много сил положил, чтобы примирить Олега Рязанского с Дмитрием Донским. И Дмитрий Донской высоко ценил Олега, он не просто помирился с ним, а породнился, выдав дочь свою Софью за сына Олега, князя Федора.
   Историкам же, утверждающим, что причиной всех ссор было властолюбие Олега, не худо бы учесть такую малость - князь Олег под конец жизни ушел в монастырь и умер под именем послушника Иоакима. Нет, человек, любящий власть превыше всего на свете, не примет добровольно схиму, не уйдет в монастырь от княжеского престола.
   После монастыря потянулись с обеих сторон бесконечной вереницей сосновые дома на высоких фундаментах, с резными роскошными наличниками: Солотча, Заборье, Ласково... Вот она, мещерская сторона. Не знаю отчего, но волнует меня эта лесная дорога более всего в зимние шумные метели да в туманную слякотную непогодь.
   Этим летом у всех была одна забота - взять бы поскорее, что выросло, убрать вовремя. А выросло все хорошо: и рожь, и пшеница, и ячмень, и овес.
   В Спас-Клепиках в райкоме партии застал я первого секретаря Николая Андреевича Баранова. У него люди, готовился семинар, съехались со всей округи посмотреть: что растет на осушенных землях.
   - Теперь-то можно проехать на Макеевский мыс, посмотреть на мелиорацию? - спрашиваю Баранова. - Или опять выделяют вам на освоение грош да копу?
   - Ну что вы, что вы! Теперь у нас полный порядок, как в Литве: сорок процентов на мелиорацию, шестьдесят - на освоение.
   - И удобрения дают? И техникой снабжают?
   - Удобрения нам дают по восемнадцать килограммов действующего вещества на гектар.
   - А Белоруссии - по двести сорок килограммов, - заметил от стола один из посетителей.
   - Там - республика. Ничего не попишешь, - сказал Баранов.
   - Чем можете похвастаться? Что освоили за эти два года? Что в заделе?
   - Макеевский мыс освоен полностью. Две с лишним тысячи гектаров!
   - И дорогу туда проложили?
   - Асфальт! Вся карта разбита каналами на квадраты. Шлюзы поставлены, насосная станция. Перекачку ведем избыточной влаги в реку. А река Пра обвалована. Это дорогая мелиорация, польдерной системой называется. Не знаю как в стране, но в нашей области такая мелиорация впервые проводится.
   - И что же дала вам эта мелиорация?
   - А вот считайте: осушенных земель пока десять процентов от общей площади, но дают они больше половины всех кормов. Это кормов! А сколько зерна, овощей, картошки? Золотое дно.
   - И пропашные культуры двигаете?
   - На болотах нельзя - разрушается структура почвы. Там у нас травы, райграс многоукосный, например. Эта культура промежуточная, но по четыре-пять укосов дает. Костер безостый. Этот держится до десяти лет. Богатые укосы снимали. На Макеевском мысу у нас тысяча гектаров травы.
   - Где же вы взяли такую прорву семян?
   - В Тюмень ездили. Теперь и свои травы завелись - будь здоров. В прошлом году в макеевском совхозе собрали сто сорок центнеров семян одного костра, да еще тимофеевки, райграса. Всего пятьсот сорок центнеров взяли. А каждый центнер семян стоит тысячу двести рублей, костра например. Вот она и прибыль. А сколько сена, сенажа?
   - Значит, выгодно травы сеять?
   - А как же! У нас только люпина одного три с половиной тысячи гектаров. Два года держится люпин, после него картошка, потом рожь. По двадцать пять центнеров ржи дает гектар на Макеевском мысу. Все расходы на мелиорацию окупаются, и довольно быстро.
   - А велики ли расходы?
   - Да вот только по одному объекту "Большая Пра" в этом году будет сдано две тысячи двести сорок пять гектаров - почти на четыре миллиона рублей. Да запланировано одиннадцать миллионов рублей на освоение объекта Тюково. Это в основном на строительные работы. Да школу мелиораторов построили в Клепиках, да в Оськине намечено построить городской поселок на тысячу двести человек. Расходы есть. Но ведь и доходы увеличились. Земля оборот дает.
   Мне вспомнилась побасенка псковских мужиков:
   "Чем отличается земля от девушки?"
   "А тем, что, если девушку обманут, она рожает. Но землю хоть десять раз обмани - рожать не станет".
   Земля требует внимания, любовного ухода, серьезных затрат; за ней много ухаживать надо, заботиться о ней, ублажать ее, тогда и она наградит тебя, отблагодарит за все труды.
   Я видел прекрасные поля и луга Макеевского мыса. Мы ехали туда по отличной асфальтированной дороге - слева тянулся высокий вал, отделявший реку Пру, справа - ровный канал, широкая водная межа, отвоеванные у болотин поля. В самом углу этих искусно созданных полей стояла внушительная кирпичная башня с широкими окнами. Это насосная станция, возле которой скопилось целое озеро воды. Мы поднялись от станции на вал; здесь перепадом к реке шла широкая бетонная лестница, похожая на сливную плотину. Вдруг с верхней ступени из трех огромных труб хлынул мощный поток воды; загудели, отдаваясь подземной дрожью, невидимые насосы, забулькала, зашумела на порогах вода, рекой потекла в обвалованную Пру.
   Внизу, в подвале насосной станции, стояло три мощных насоса, черным лаком блестели их округлые спины, подрагивали стрелки манометров, гудело и урчало в утробах серебристых труб. А наверху, за столиком, у светлого пульта управления сидела в мини-юбочке очаровательная девушка и читала книгу. Мы познакомились. Девушка, Рита Сухова, оказалась студенткой из московского института, проходила здесь двухмесячную практику. Она следила за водомерным постом и, если вода поднималась в приемнике до нужной отметки, включала насосы.
   Потом мы долго ездили по обширным полям. Вся карта была разбита каналами на большие квадраты. В каждом канале стояли стальные шлюзы. Если воды много, шлюзы открываются, и вода стекает к насосной станции. Несмотря на проливные дожди нынешнего года, поля и луга на Макеевском мысу стояли сухие. При засушливой погоде шлюзы закрываются, уровень грунтовых вод сохраняется прежним. Мало того, из близких каналов берется вода для орошения полей - вдоль каналов на каждом квадрате стояли дождевальные установки, похожие на гигантские конные грабли. Ну а если засуха грянет? Конечно же эти каналы пересохнут. Тогда придется подавать воду из дальней реки. Однако второй насосной станции для этой надобности не построили. Сэкономили. Кто-то наверху сказал, мол, засух у вас не бывает. Обойдетесь и так.
   Травы здесь были скошены, за исключением семенных участков, а на полях торчали таблички с диковинными надписями: "Неполегаемая пшеница Верлд-сидз - США", "Овес Марино - Голландия", "Леанда - голландский овес". И куда ни пойдешь - в овсы ли, в пшеницу, - все тебе по пояс и густоты непрорезной... Да полно! В Мещере ли я, думалось невольно. Значит, может родить эта земля не хуже иных-прочих? Может!
   Забегая вперед, скажу, овес Леанда дал по тридцать шесть центнеров, устоял от дождей, и Верлд-сидз устояла, а Марино полег. Но урожаи хорошие дали. Да что там эти иностранцы! Наша пшеница Мироновская 808 дала здесь по тридцать три центнера. Вот что значит грамотная мелиорация, да удобрения, да плюс к тому добрый уход.
   - Ухаживать за такими полями не просто, - говорил мне Виктор Алексеевич Наседкин, редактор местной газеты "Новая Мещера". - Тут надо знать и агротехнику, и водный режим, и механизатором быть на все руки. Осенью открывается у нас двухгодичная спецшкола мелиораторов. Набор - из десятилетки. Стипендия девяносто рублей в месяц. Общежитие при школе. Вот так, живи и не тужи.
   На окраине Спас-Клепиков в чистом поле вырос учебный спецгородок: три белых четырехэтажных здания - классные аудитории, мастерские, лаборатории, читальни. В общежитии комнатная система, две-три койки на каждую комнату. Институт, да еще какой!
   - Станут ли они на полях работать после такой житухи, вот вопрос, сказал я. - Осядут ли?
   - Местные осядут, - ответил Наседкин. - А приезжим подай после такого общежития квартиру или хотя бы комнату. А как же иначе? Ведь рабочих-то мы обеспечиваем жильем. Почему же крестьянам не строим квартиры? Ведь высокого специалиста не подселишь к тете Моте в избу. Не пойдет.
   Да, не пойдет. Мелиорация земель - это лишь начало. Дальше - больше... Придется строить дома, и школы, и магазины, и клубы, и уж конечно дороги.
   - Доберусь до Малахова на "Волге"? - спросил я Наседкина.
   За Наседкина ответил редакционный шофер Петр Арефьевич Силкин:
   - Пожалуй, сядете. Колея глубокая - дожди.
   - Неужто не достроили дорогу?
   - Насыпь протянули до самого Малахова, - ответил Наседкин, - а камнем покрыть не успели. Так что поезжай лучше на нашем "козлике".
   И вот опять я трясусь на казенной машине все по тем же обкатанным булыжникам на Туму, на Уткино, Чувфилово, Малахове... На многие километры все тянутся и тянутся желтые поля люпина, да вдоль дороги сквозные ряды заломанных до самых макушек молодых сосняков.
   - Отчего это сосенки такие заломанные? - спросил я. - Кто их так раздел?
   - На корм скоту заломали.
   С нами ехал фотокорреспондент местной газеты Левин. Он и ответил. Петр Арефьевич крутил баранку да посмеивался. Ему давно уж перевалило за пятьдесят.
   Он ровесник и друг того самого Кленушкина и так же всю жизнь свою возил клепиковское районное начальство. Все-то он видывал, все знает.
   - Когда ж их заломали?
   - Прошлой зимой. Кормов не хватило.
   - Видите - нижние ветви уцелели, - отозвался Петр Арефьевич. - Это потому, что их снегом заносило.
   - Что-то не помню я, чтобы в прежние годы придорожные сосны заламывали.
   - Так в старые годы крестьяне дворы раскрывали. Раньше дворы соломой крыли. Вот крыши и выручали. А теперь дворы шифером покрыты, шифер коровам не дашь, - посмеивался Петр Арефьевич.
   - Ну и сосновые ветки - они годятся только для витаминов, - упорствовал я.
   - Это правильно, - соглашался Петр Арефьевич.
   Напротив Уткина мы остановились. От самой дороги десятка полтора косцов окашивали пшеницу. Мы подошли, разговорились.
   - Хорошая пшеница, - говорю, - как на Кубани. Центнеров под сорок будет.
   - Да не менее, - соглашаются косцы, говорят вперебой.
   - Ее ноне только молоком одним не поливали.
   - И под запах вносили удобрения, и озимя подкармливали.
   - И с самолета на нее сыпали.
   - Как же ей, пашенице, не быть ноне доброй. Это не при Слезкиной.
   - Слезкина, бывало, проедет по полю да матерком покроет. Только и всего.
   - Не то слезу выронит.
   - Она выронит слезу... Она ее из тебя, бывало, выжмет, слезу-то.
   - Я уж досуха отжатый.
   - Небось Егорова не матерится, и дело идет.
   - Как ему не идти, делу-то? У Егоровой связи. Кому удобрения только покажут, а ей в первую очередь. Бери сколько хочешь.
   - Она берет... дай ей бог здоровья.
   - Бе-ерет. Соседей не жалеет. Х-хе!
   Косцы были все люди пожилые, в кирзовых сапогах, в мятых темных пиджачишках, в тертых кепочках. О теперешнем председателе колхоза Егоровой говорили с грубоватым почтением: человек, мол, с образованием, но рука мужицкая - и свое не отдаст, и чужое не пропустит. А Слезкина - давний председатель, на почетный отдых ушла еще в пятидесятых годах.
   - Жива Слезкина? - спрашиваю косцов.
   - Умерла в прошлом году.
   - Да, хватили мы с ней редьки хвост.
   - Помудровала нами, царство ей небесное.
   - Бывало, и на трудодни не платит, и в отход не пускает. Живи как хочешь. Хоть святым духом питайся.
   - Духом и питались. Бо знать, что ели.
   - А теперь не ходите в отхожий промысел? - спросил я.
   - Некому ходить. Чего нас осталось-то? Вот - и все мужики тут.
   - Теперь и дома заработать можно. Хоть плотничай, хоть стены клади. Делов хватит.
   - И платят не хуже, чем на стороне.
   - И пенсию дают. Чего еще надо?
   - Теперь в отход ходят из городов. С производства то есть.
   - Ну? Берут отгул или отпуск... Сколачивают артели - и пошли шабашить. Работы везде хватает. Рук нет.
   Да, рук нет. Мало рабочих даже здесь, в глухой стороне, где каких-нибудь пятнадцать лет назад их было избыточно. С этого и завязался у нас разговор в малаховском совхозе.
   - У меня всего восемь человек разнорабочих в центральном отделении. В Ветчанах косить некому. Восемнадцать баб да один мужик - вот и все косцы. Дают на заготовку сена двадцать пять рублей, а я плачу по сорок восемь, да еще премию накидываю. Но некому косить, - рассказывал директор совхоза Николай Дмитриевич Паршин. - А неудобных лугов много: кочкарник, залежь да всякие поросли. Лес не дремлет, наступает на поля и луга.
   - Это в Ветчанах-то некому косить? - покачал головой Петр Арефьевич. Ведь раньше у них по сто человек отходило на сторону.
   - Больше! - подхватил Паршин. - Из Ветчан и Култуков по двести человек отходило. Зато уж как вернутся на сенокос - любота! В две недели управлялись. Да, не удержали народ. Поразъехались да состарились.
   Паршин погрустнел, задумался и вдруг тряхнул головой:
   - А можно было удержать народ. Промыслом! Там бы завели столярные мастерские, там лесопилки или драночный завод, стружку упаковочную гнать, дерматин... Да мало ли что. Возле такого дела и молодежь удержалась бы. Но нельзя было, запрещался промысел. Теперь вот и можно, да не с кем. Народу нет.
   - Как у вас с техникой?
   - Плохо. Мало техники, и техника старая. Видите, как сыро? Дожди заливают. Силос надо заготовлять - комбайны силосоуборочные останавливаются... Старые. Правда, измельчители КИР и КУФ - эти работают. А травы нынче добрые.
   При таком малолюдье техники должно быть не то что много, а на выбор. Вот говорят нам, давайте, гоните специализацию. У вас, мол, картошка хорошо родится. Ладно, хорошо родится картошка. Но ты сперва обеспечь нас всем необходимым под такую специализацию. Вон, в прошлом году мы взяли по сто сорок, по двести центнеров картошки с гектара. И сорта хорошие Гатчинская да Темп. Гатчинская крупная картошка, по чайнику. Выворотишь этакую ковлагу - и взять не возьмешь. Машины не приспособлены, и мало их. А вручную собирать некому. Да... Вот мы и говорим: давайте специализироваться. Но сперва постройте нам хранилища, лаборатории, машины забросьте. А главное - постройте нам жилые дома, куда бы поселить приезжих механизаторов. Своих у нас нет, то есть мало их. Из города в общежитие специалисты не поедут.
   Паршину перевалило за сорок лет, но выглядит молодо - ни морщин, ни седины, волосы черные как смоль, нос крючковатый. С виду не то осетин, не то абхазец.
   - Из каких вы мест? Откуда родом? - спрашиваю.
   - Здешний я, мещерский.
   - По обличью вы какой-то ненашенский, - говорю. - У нас вроде бы больше белобрысые водились.
   - Всякие были: и татары, и финны, и даже литва, говорят. Это кроме русских. Дети разных народов, - смеется.
   - Как с урожаем в этом году?
   - Хороший урожай. Секрет? Очень простой - дали под зерновые столько удобрений, сколько следует. В районе расщедрились: выделим, говорят, товарищ Паршин, твой глухой угол из общего потока и дадим тебе столько удобрений, сколько потребуется. А потом поглядим, что из этого получится. Глядите, говорю, милости просим. Пожалуйста. Вот завтра приедут смотреть. Семинар здесь проводить будут. Дожили и мы до урожая.
   С Паршиным объехали мы поля и вокруг Малахова, и Ветчан, до самых Култуков добирались. Хорошие поля. Во ржах Паршин скрывался вместе со шляпой.
   - Как в воду захожу! С головкой будет, - радовался он по-мальчишески. Давайте за мной! Все за мной! И щелкни нас, Левин. Щелкни на память. Никто не поверит, что в Ветчанах такая рожь вымахала.
   Левин фотографировал нас и во ржи, и в ячмене.
   - О! Глядите, какой овес... по грудь! Он не зеленый, а синий. Какая сила прет! А кисти, кисти? На ладони не умещаются. Вот что они делают, удобрения-то.
   И вдруг обернулся к шоферу:
   - Петр Арефьевич, давайте я натереблю вам снопик овса. В редакции поставите. Никто не поверит, что овес из Ветчан.
   На ячменном поле опять восторги:
   - Вот здесь до прошлого года кустарники торчали да кочки. Залежь, одним словом. А что теперь делается, смотри! Какой ячмень! Ложись, в него! Падай с разбега - не ушибешься.
   А в дороге все сокрушался:
   - Уберем ли? Техника старая, народу нет. А дожди так и сеют, так и поливают. Видать, вся небесная канцелярия перепилась. Чтоб ей ни дна ни покрышки.
   - Пьют ваши работнички? - спрашиваю.
   - Пьют, стервецы. В Акулове мужик с бабой загуляли. И борова напоили. Два дня пьяным ходил, на людей бросался.
   На выезде из Ветчан я заметил в саду две круглые синие беседки, похожие на могильники киргиз-кайсацкой орды.
   - Это что за чудо? - спросил я Паршина, кивая на беседки.
   - Местный учитель Шишов построил.
   - А для чего сразу две беседки?
   - Так у него две жены. Вот и построил каждой жене по беседке. Чтоб без обиды.
   Все рассмеялись, а я спросил:
   - Нет, в самом деле, почему две беседки?
   - В самом деле две жены. Первая, значит, законная жена умирала... Отвезли ее в больницу. Дома дети остались и сестра жены. Ну, и стал он жить с этой сестрой, как с женой. Детишки, хозяйство... То да се. Куда деваться? К тому ж доктора говорили, что больная, мол, безнадежна. А она взяла да выздоровела. Домой вернулась. Вот и получилось две жены. Для обеих жен и беседки строил.
   - Да, мужик он деловой, - сказал Левин. - Три раза крышу сам перекрывал, гараж построил. Раза два переделывал его. "Москвич" держит.
   - Неужто так и живут с ним две жены?
   - Вторая уехала, - сказал Паршин. - Теперь все по закону.
   На обратном пути в малаховском лесу нас стал нагонять грузовик: догонит, зайдет слева и вдруг начинает вилять - метит нам в бок, прижимает к канаве. Грузовик порожний, в кабине сидит один шофер. Нам видна его правая щека, красная, как из бани; глаз мутный, смотрит прищуркой, только вперед. Нас не замечает. Руки напряженно вытянуты, и кажется, что шофер не управляет машиной, а держится за баранку, чтобы не свалиться.
   - Петр Арефьевич, поддай газу! Не то сшибет он нас, - забеспокоился на заднем сиденье Левин.
   - Я слежу за ним, - отозвался Петр Арефьевич, наддавая ходу.