– Безусловно так,– подтвердил Турышев. И заговорил о другом: —Мы вот с Вассой Кузьминичной на днях говорили о Марфеньке...
   – Обо мне? – удивилась девушка.
   – Да, овас... Что вы думаете о своем будущем? Не теряете ли вы этого самого драгоценного времени? Вы не предполагаете учиться заочно? Вот Лизонька уже на последнем курсе, а как незаметно промелькнули эти четыре года. Мы с удовольствием вам поможем, коль вы будете учиться заочно.
   – Заочно? Где? – протянула Марфенька и чуть покраснела.
   – Смотря какая отрасль науки вас интересует...
   – Иди учиться на физический,– подсказал Валерик,– у тебя же способности к математике.
   Яша испуганно взглянул на Марфеньку.
   – Меня никакая отрасль не интересует,– хладнокровно возразила она.– Мне наука так же малоинтересна, как и искусство. Я с увлечением прочту научно-популярную книгу, от души буду восторгаться произведением искусства, но все это совсем не то, что я бы хотела делать.
   Все мигом уставились на Марфеньку. Среди этих подвижников науки подобные слова звучали кощунством. Яша положил в сладкий чай ложки четыре сахара и стал пить, не замечая вкуса.
   – Вот и сглазили!—вздохнула Лиза, лукаво взглянув на побагровевшего Мальшета.
   – Что же бы ты хотела делать? – спросил Мальшет и потянулся в карман брюк за портсигаром (он уже второй год курил).
   – Я хочу быть пилотом аэростата,– пояснила Марфенька.– Вот что я хотела бы делать всю жизнь. Я хочу подняться в стратосферу. И чтоб самой управлять!
   – Ты, наверное, когда была маленькой, всегда говорила: я сама! – засмеялся Валерий.
   Мальшет смотрел на молодую девушку, наморщив лоб.
   – Тебя увлекают спорт, рекорды? – не понимая, спросил он.
   – Пожалуй, было бы замечательно установить мировой рекорд на аэростате,– задумчиво произнесла Марфенька.– Нет, спорт ради спорта меня не интересует.
   Мне хотелось бы водить аэростаты ради научных целей. Вот как Яша.
   Все вздохнули с облегчением.
   – Хорошо! —сказал Мальшет.– Нам как раз нужны пилоты. Отпустить тебя на курсы сейчас не могу: на учете каждый человек. Пусть тебя обучит Яша, а потом съездишь в Москву, сдашь экзамены. Есть?
   – Есть! – звонко ответила просиявшая Марфенька. Яша перевел дух и залпом допил сироп.
   В комнате, несмотря на раскрытые окна, было душно, и все вышли на воздух.
   Вадик и Валерик приставали к Фоме с просьбой показать им приемы бокса. Аяксы решили драться с бывшим чемпионом поочередно. Добродушный Фома согласился, но чересчур увлекся и нокаутировал Вадика. Валерик поспешно бежал, укрывшись за Вассой Кузьминичной. Все хохотали, особенно заливалась Лиза. Христина, не выносившая бокса, пошла одна к морю. Ее окликнул Мальшет. Она смущенно остановилась.
   – Почему ты меня стесняешься? – с досадой спросил Мальшет.– Неужели потому, что я директор? Звучит так страшно? Какая чепуха.
   Он предложил оробевшей Христине пройтись по берегу. Ему давно хотелось с ней поговорить по душам.
   – Пойми меня правильно, Христина,– начал он, опустив на этот раз отчество,– я совсем не хочу, как это говорится, залезать человеку в душу... Но ты мой товарищ по работе («Мой товарищ» – эхом отозвалось в душе Христины), и я хочу знать, что у тебя здесь...– Он приостановился – они уже подошли к излучине бухточки – и шутливо дотронулся пальцем до ее выпуклого лба.– О чем ты думаешь, всегда такая молчаливая? Что любишь? Что ненавидишь? Во что веришь?
   Христина молчала, наклонив голову. Мальшет ласково взял ее за руку.
   – Перестань дичиться. Ты веришь, что я твой друг?
   – Вы всем людям друг,– проронила Христина.
   – Не всем, положим... Скажи, это правда, что ты... религиозна?
   Христина испуганно уставилась на него. «Сказать правду?... А вдруг ее снимут с работы. Нет, за это не снимают».
 
 
   Она сказала просто:
   – Филипп Михайлович, я верю в бога
   – Гм! Всегда, с детства?
   – Нет. Я потом стала верить, когда прочла Евангелие
   – Но почему?
   – Уж очень великие слова, такое нельзя придумать!
   – Они искренние! Тот, кто их писал, чистосердечно верил И все же он ошибался Это ведь все равно, что вера в Зевса Нелепость!
   Увлекшись, Мальшет прочел Христине целую лекцию. Она слушала, радуясь, что он говорит для нее одной. Мальшет понял, что его слова впустую.
   – Тебя не убедишь! – Он вдруг с горячностью потряс ее за плечи.– Посмотри вверх. Видишь миры? Рано или поздно ты сама поймешь: нет на небесах никого, кому бы могла молиться, на кого бы могла надеяться. Это придумал слабый, одинокий человек в своем страхе. И это его успокоило. Религия несчастных и обремененных. Я читал Евангелие. Одно время я очень увлекался историей религий. Их множество, начиная с языческих. И все же никаких богов нет. Знаешь, что есть?
   – Знаю, Марфенька говорила: закон тяготения есть, электроны и протоны есть! – в отчаянии воскликнула Христина.– Но ведь это страшно, Филипп Михайлович!
   – Это прекрасно и величественно!
   – Но кто же тогда все это создал?
   – А кто бога создал?
   – Он был всегда. Он вечный...
   – И материя вечна.
   – О! Я такая неразвитая, я не умею доказать Я про сто верю всем сердцем
   – Учись – и тебе скоро понадобятся доказательства!
   – Я с осени буду учиться в восьмом классе, заочно, но я все равно буду верить, сколько бы ни училась.
   – Ерунда. Ты сама перестанешь верить, когда пере станешь бояться. Твоя вера – это твой страх. Я уверен, что ты каждую ночь умоляешь отклонить от тебя все беды. За Марфеньку, наверное, просишь. Ведь так?
   Филипп пытливо заглянул в ее лицо, приблизившись, так как сумерки сгустились. Губы ее чуть вздрагивали
   «В ней что-то есть притягивающее...– неожиданно подумал он.– Я бы не удивился, если бы кто-то полюбил ее, страстно, на всю жизнь. Как-то никто еще не видит... Она очень глубокая натура, как Лиза. Но Лиза вся – свет, утро, а эта бродит во мраке».
   – Это пройдет у тебя,– сказал он вслух.– Ты станешь здоровой, сильной, смелой. Интересно будет тогда посмотреть на тебя... А ты... красивая!
   – Филипп Михайлович!...
   – Тебя, верно, ищет Марфенька... Пошли. Мальшет в молчании проводил Христину до дому и пошел к себе. Христина долго смотрела ему вслед, потом вошла в комнату.
   Марфеньки не было. Не зажигая огня, Христина села на подоконник, затаив дыхание. Сердце ее билось усиленно. Он сказал: «А ты... красивая!» Это ей, Христине, сказал Филипп Мальшет: «Ты... красивая!»
   В комнате было душно. Молодая женщина снова вышла наружу. Ночь была темной, знойной, безлунной. Прямо над головой сиял Млечный Путь. «Видишь миры?»
   Вижу. Я вижу. «Ты... красивая!»
 

Глава третья
ЗАМЫСЛЫ, СОМНЕНИЯ, НАДЕЖДЫ
(Дневник Яши Ефремова)

   Вышла в роман-газете моя повесть «Альбатрос».
   Странно и приятно было держать ее в руках: еще всюду валяются черновики, еще так недавно, кроме меня самого, никто о ней ничего не знал.
   Мачеха говорит: «Вот куда государственные денежки летят: Яшка чего-то там набредил, а они печатают».
   Отец и то смотрит с каким-то удивлением, особенно когда узнал, сколько я за это получу денег. В поселке столько разговоров об этом! Они тоже не одобряют.
   Кажется, один только Афанасий Афанасьевич радуется от всего сердца. Он сказал мне при встрече: «Ничего, парень, нет пророка в своем отечестве. Так повелось исстари, что в родном городе признают самыми последними. Я всегда чувствовал, что у тебя какой-то талант, только не знал какой, ведь ты с учителями не очень-то откровенничал, даже со мной, хотя я был твой классный руководитель и любил тебя».
   Это правда, он очень любил меня, а я его – больше всех учителей. Афанасий Афанасьевич сильно постарел, волосы у него вылезли, и он совсем лысый. Дочь его, моя одноклассница Маргошка, вышла замуж. За кого бы вы думали? За Павлушку Рыжова, которого и я, и Афанасий Афанасьевич терпеть не могли. Они живут в городе. Успели получить хорошую квартиру еще до того, как его дядю «областного масштаба» сняли по многочисленным жалобам трудящихся.
   В обсерватории целый переполох, на книгу установилась очередь – пришлось выписать целую сотню (в поселке ведь тоже хотели ее прочесть). И дарить всем знакомым с автографом. Голову сломал, придумывая разнообразные пожелания.
   Марфеньке я надписал не думая – она стояла рядом и нетерпеливо ждала,– написал так: «Марфеньке – единственной». Подпись – и все. Потом спохватился и, кажется, покраснел. Она тоже покраснела и спрашивает: как это понять? Я ответил уклончиво: каждый человек – единственный в своем роде! Она говорит: «А-а-а». Мне показалось, с некоторым разочарованием. Возможно, мне это именно показалось.
   Мы теперь с ней целые дни вместе. Я стал учить ее аэростатике и пилотажу. Какая она способная! Формулы ей даются гораздо легче, чем мне. Я на курсах здорово с ними помучился, а ей хоть бы что. Для нее формулы – мышление в образах. Она смотрит на неудобопонятную фигуру и, почти не думая, говорит: «Ага, значит, скорость аэростата... зависит... от перегрузки, от коэффициента лобового сопротивления, от плотности воздуха... ага, и от максимальной площади сечения аэростата». Ей лишь бы знать, что означают буквы, а уж она сама разберется.
   Я по сравнению с ней совсем бестолковый парень. Не удивительно, что наш математик до сих пор удивляется, как это из меня вышел писатель.
   А какая она смелая, ловкая! Она ничего не боится. Прыгает с парашютом с любой высоты, заплывает так далеко, что ее не видно, ныряет. Злится, что никак не достанет акваланг: ей хочется разгуливать по дну моря. Жалеет, что поблизости не ведутся водолазные работы. Она бы, конечно, спустилась с водолазами. Из нее замечательный будет аэронавт. У нее призвание к этому, не так, как у меня. Я могу быть пилотом, мне нравится это занятие (оно облагораживает человека), но ведь мне нравится и работа матроса, и линейщика, и наблюдателя метеостанции. Я и кочегаром с удовольствием бы работал, и трактористом.
   Но по-настоящему, то есть непреодолимо, меня тянет только писать – без этого я не могу жить.
   Одних только дневников накопилось уже около ста тетрадей. Рассказы отделываются по многу раз, а в дневнике разговариваешь непринужденно, с глазу на глаз с самим собой. Но все-таки самых заветных мыслей и чувств не касаешься даже в дневнике. Как-то стесняюсь. Самого себя, что ли?
   О некоторых вещах даже думать страшно – так это огромно!... Марфенька... Марфа —это для меня на всю жизнь. Я знаю, что она любит меня, но как? Мальшет тоже любит мою сестру Лизу, но не так, как бы ей хотелось, не как Фома... Марфенька, безусловно, любит меня, как друга. И я не хочу потерять эту дружбу. Иногда я боюсь: вдруг она увлечется мной? Не полюбит, как я, на всю жизнь, а именно только увлечется, а потом у нее пройдет.
   Подумать страшно об этом! Тогда и дружба будет потеряна, и надежда на счастье. Поэтому я просто боюсь наводить ее на такие мысли. Ей только восемнадцать лет, и она себя еще не знает. По-моему, она натура увлекающаяся, и я слишком рано попался ей на пути.
   Просто не знаю, как быть... Но я непременно хочу сохранить ее навсегда. Но не могу же я пережидать, когда у нее пройдут все увлечения! А может, я в ней ошибся, и она совсем не такая, как я почему-то решил? Я заметил, что ей нравится, когда за ней ухаживают даже такие оболтусы, как В. и В. А моя сестра Лиза терпеть не может этого – ей делается неловко, неприятно. Она сердится на Фому, что тот ее любит. Марфенька бы не стала сердиться: ей бы это нравилось.
   Просто ужас что такое... Я даже заметил, что она не прочь немножко пококетничать и с Фомой, и с Мальшетом, даже с Турышевым. И поэтому она нравится мужчинам. Уж очень она милая, когда слегка кокетничает – чуть-чуть! Порой мне так хочется схватить ее и целовать изо всей силы, что я зажмуриваюсь.
   Вчера она спрашивает:
   – Яша, отчего ты часто жмуришь глаза, у тебя это не тик? В нашем десятом «Б» училась девочка с тиком.
   Я разозлился ужасно, но она смотрела на меня с таким простодушием и была так хороша, что я... опять зажмурился.
   – Ты чудак, Яша! – сказала она задумчиво.– Я тебя не совсем понимаю. Ты откровенен со мной?
   – Нет.
   – Почему?
   – С девушками нельзя быть откровенным до конца.
   – Но почему?
   – Потому, что ты еще сама себя не знаешь...
   – Ты думаешь?
   – Уверен!
   – Ас сестрой можно быть откровенным во всем?
   – Наверно, можно. Лизе ведь не надо говорить, она и без слов понимает.
   – А я не понимаю?
   – Нет.
   – Ну, благодарю...– Она, кажется, обиделась и отошла.
   Вечером мы, как всегда, занимались аэростатикой. Христина сидела у окна, смотрела в сторону моря – там была темь – и о чем-то думала. Она, по-моему, ничего не видела и не слышала вокруг себя. Глаза у нее были какие-то странные, на губах блуждала улыбка. Она словно выпила вина и захмелела.
   Вот кто действительно чудачка. Она верит в бога, но, видимо, прекрасно понимает, сколько несуразностей всяких в религии. Когда в ее присутствии Мальшет стал перечислять разные евангельские противоречия, она сильно покраснела и говорит: «Каждый воспринимает бога, каким он ему кажется, оттого столько всяких сект и вероисповеданий. Но никто не может знать, действительно ли бог таков: он непостижим для людей».
   А Мальшет говорит: «Но откуда вы знаете, что он есть, раз он непостижим?»
   Христина говорит: «А я совсем этого не знаю, и никто не знает. Я только верю. Я его чувствую».
   Мальшет долго на нее смотрел, она краснела все больше, а потом Филипп Михайлович сказал: «Вам хочется, чтобы он был?»
   Мы все собрались у нас, и Лиза заинтересовалась этим разговором. Она села рядом с Христиной и с каким-то сочувствием поглядывала на нее. У Христины дрогнули губы – я думал, что она заплачет, но она не заплакала. Ответила одним только словом: «Да».
   Я заметил, что все в обсерватории как-то конфузятся, что она верующая. Все по очереди, кстати и некстати, ведут с ней антирелигиозную пропаганду. Она всех внимательно слушает, соглашается, а потом говорит что-нибудь неожиданное, вроде: «Конечно, так не могло быть, было как-нибудь иначе, кто может знать, как было?»
   По-моему, с ней разговаривать на эту тему – бесполезное дело, но все думают по-другому. А Фома сказал: «Если будут изо дня в день вести антирелигиозную пропаганду, то лет через пятнадцать, пожалуй, убедят ее». Марфенька думает, что и за десять лет можно переубедить, во всяком случае, вызвать сомнения. А это уже полпобеды.
   В тот вечер Марфенька несколько раз с недоумением посматривала на нее: чему она радуется? Тогда Христина вышла на крыльцо и весь вечер сидела молча на ступеньках, в темноте (ночи сейчас очень темны).
   Со стороны моря надвигались плотные тучи. Каспий тяжело плескался. Как бы не было бури! «Альбатрос» как раз в море. Сегодня с Фомой вышел для океанологических исследований и Мальшет. Мне так захотелось идти с ним в море, что даже сердце защемило.
   Мы кончили заниматься аэростатикой, сидели и разговаривали. Марфенька расспрашивала меня о моих творческих планах. Я немножко рассказал, без особой охоты: лучше потом дать прочесть. Буду работать над фантастическим романом, действие которого происходит в двухтысячном году – не в таком-то далеком будущем... К этому времени уже, конечно, наступит на земном шаре коммунизм. Тем, кому это не нравится, можно отвести какую-нибудь часть света, хотя бы Австралию. Пусть там делают себе какой хотят строй.
   Марфенька нашла, что целая Австралия – это слишком много, хватит им и острова Пасхи. Поспорив, решили отвести им архипелаг, чтобы не роптали.
   Техника будет невообразимо высокой – сплошная автоматика, телемеханика и кибернетика. Между прочим, человек будущего не будет придавать технике такого значения, какое придаем мы в середине XX века. Меня больше интересует, каким тогда будет человек.
   Пусть распределение станет по потребности, а труд по способностям, пусть исчезнут деньги, пьянство, войны, тюрьмы, пусть общественный строй будет называться коммунистическим, но если в этом высокоорганизованном обществе еще будут существовать эгоизм, трусость, равнодушие, беспринципность и порожденное ими властолюбие, я не назову это общество коммунистическим. Вот я и хочу показать, какими станут люди при настоящем коммунистическом обществе.
   Марфенька подумала и говорит:
   – Есть очень противные мальчишки, маленькие, а уже подлые.– Она привела несколько случаев из школьной жизни.– Ты думаешь, они исправятся за сорок лет?
   – Конечно,– сказал я,– непременно. Самые безнадежные могут ехать на архипелаг.
   – А тема твоего фантастического романа?
   – Решение проблемы Каспия. Исполняется мечта Мальшета: человек сам регулирует уровень Каспия.
   Марфенька так расстроилась, что даже побледнела.
   – Неужели ты думаешь, что раньше двухтысячного года...
   – По-моему, нет.
   – Ты хоть не говори этого Мальшету!
   – Что я, одурел? Конечно, не скажу.
   – И Лизе не надо говорить.
   Мы долго обсуждали, какими будут люди двухтысячного года. И какие тогда могут быть конфликты.
   Когда я уходил, Марфенька пошла меня проводить. Мы всегда провожали друг друга, хотя жили в одном доме. Мы подолгу ходили у моря: весьма полезно перед сном.
   – А на какую планету у тебя летят? – поинтересовалась Марфенька.
   – Ни на какую.
   Марфенька с недоумением покачала головой и взяла меня под руку.
   – Во всех произведениях о будущем всегда летят в космос.
   Мы шли под руку по берегу, ветер трепал на Марфеньке платье и волосы. Рука у нее нежная, крепкая и горячая. Темь была кромешная, мы шли, как слепые. Было удивительно хорошо!
   – Яша...– начала Марфенька. Лицо ее чуть белелось в темноте,– Яша, ты никогда не целовал женщине руку?
   Я долго вспоминал – оказывается, нет. Лизу я обычно целую в щеку. Учительниц совсем не целовал.
   – Ты это считаешь унизительным? – спросила Марфенька.– Нисколько!
   Я понял, что ей хочется, чтоб я поцеловал ей руку. Я поцеловал обе, сначала одну, потом другую, как средневековый рыцарь своей даме.
   – Ты все-таки очень странный! – вздохнула Марфенька, и мы пошли домой.
 

Глава четвертая
АКАДЕМИК ОЛЕНЕВ

   В конце августа приехал академик Оленев, его сопровождал, «как адъютант» (по выражению Яши), лаборант Глеб Павлович Львов. Сначала пришла телеграмма, и все готовились к встрече: мыли, скребли, спешно оформляли наблюдения.
   Мальшет втихомолку чертыхался, но ссориться с Оленевым ему, наверное, не хотелось, и он тоже готовился к встрече.
   Самолет с важными гостями приземлился на стартовой площадке. Евгений Петрович, в прекрасно выутюженном костюме, с плащом через руку (чемоданы нес Глеб: в одной руке свой, в другой – принципала), любезно приветствовал директора обсерватории и Турышева и раскрыл Марфеньке отцовские объятия. Все нашли, что они обнялись очень сердечно, как и следует отцу с дочерью. На Христину, стоящую возле, он посмотрел с таким изумлением, что Марфенька не выдержала и спросила, что его в ней так удивило. После секундного колебания профессор пожал руку и Христине и стал знакомиться с остальными сотрудниками.
   Было уже пять часов пополудни, и осмотр обсерватории решили отложить до утра. Марфенька повела отца к себе. Христина спешно перебралась к Лизе, но тут же вернулась, чтоб накрыть на стол.
   – Христина похорошела, да, папа? – потребовала ответа Марфенька.
   Профессор решился на сравнение:
   – Она расцвела, как цветок, спрыснутый водой. Она... гм... Она поразительно похожа... была такая американская артистка – Лилиан Гиш, ты не помнишь фильмы с ее участием: демонстрировались до твоего рождения. Большое сходство!
   Евгений Петрович подумал, что Христина приобрела за это короткое время то, чего ей не хватало раньше: чувство достоинства и какой-то самостоятельности, что ли, но ему почему-то не хотелось признать это вслух, и он ограничился тем, что еще раз отметил ее женское обаяние.
   Пришел Глеб – его устроили у Аяксов, и Марфенька повела гостей выкупаться перед обедом. Евгений Петрович нашел, что Марфенька сильно похудела, в комнатке слишком бедно, и решил переслать ей в контейнерах часть ее вещей.
   – По Москве еще не соскучилась? – осторожно начал он, но Марфенька сразу заявила, что она останется здесь «на несколько лет, во всяком случае».
   Солнце палило нещадно, песок был такой горячий, что чувствовался через подошвы туфель. Профессор с наслаждением вошел в прохладную морскую воду.
   – Нет, вы посмотрите, как он сложен,– Антиной, да и только! – восхищался профессор, любуясь действительно прекрасным сложением Глеба Павловича.
   Марфенька спокойно осмотрела усмехающегося Глеба.
   «Он красив, весь словно выточенный, ну просто ни одного изъяна,– подумала она равнодушно.– Но я бы никогда такого не полюбила. Почему? Чересчур он рассудочный... Или что другое? Как он будет каждый день встречаться с Яшей и Фомой, если высадил их на лед посреди моря?»
   Она сняла платье, поправила туго обтягивающий купальный костюм и, бросившись в воду, уплыла, по своему обыкновению, чуть не до горизонта.
   Оленев с Глебом сидели мокрые на влажном песке и с беспокойством ждали возвращения Марфеньки.
   – Сумасшедшая! – ворчал Евгений Петрович.– Разве можно так заплывать? Вдруг судорога или сердце... Может быть, вызвать спасательную лодку?
   – У нее крепкое сердце,– заметил Глеб.
   Евгений Петрович так разволновался, что ему чуть не стало дурно.
   Он послал Глеба за Мальшетом. Прошло минут сорок, пока тот его разыскал и привел. У Оленева дрожали губы, и он так рассердился на своего лаборанта, что не мог на него смотреть.
   – Марфа Евгеньевна всегда так далеко заплывает, ничего не случится,– уверял Мальшет.– Мы уже привыкли. Вначале тоже беспокоились. Она, кажется, плавает с четырех лет. Ветлугу в разлив переплывала.
   – Совсем не знал,– удивился любящий отец. – Кто же ее выучил так плавать? Ведь в Рождественском не было инструкторов плавания... Сама, как всегда и во всем!
   Марфенька вернулась, по часам профессора, через час двадцать минут как ни в чем не бывало. Оленев в сердцах выругал ее, потом полюбопытствовал, почему она даже не запыхалась.
   – А я отдыхаю,– пояснила Марфенька,– я люблю заплыть далеко в море, лечь на спину и отдыхать. Я не подумала, что ты будешь волноваться... Я... мне приятно, что ты за меня беспокоился. Пошли обедать. Филипп Михайлович, пообедайте у нас!
   – Благодарю вас, Марфа Евгеньевна, я уже обедал!– ответствовал Мальшет.
   Марфеньке захотелось показать ему язык, но это было невозможно, и она только лукаво посмотрела на молодого директора.
   Пообедали вчетвером, причем Глеб принес бутылку какого-то редкого вина, которое он достал в Москве только через знакомую официантку. Вино было и вправду хорошее, даже Христина выпила рюмочку. Обед был очень вкусный, профессор ел и вздыхал: какую домработницу навсегда потерял! Что навсегда – это было теперь несомненно: Христина узнала радость труда общественного, гордость, что труд этот оценен коллективом, который она уважала и чье уважение ей было очень дорого.
   Ночью, когда отец и дочь лежали уже в постелях, между ними произошел знаменательный разговор:
   – Да, Марфенька, ты уже взрослый, самостоятельный человек! – начал Евгений Петрович.– Не влюбилась ли ненароком, а?
   – Как сказать...– неопределенно отвечала Марфенька.– Сама не знаю. Нравится мне один парнишка. Но он пока... вообще чудак!
   – А-а... Это твой приятель, Яша Ефремов?
   – Ну да. Он, по-моему, любит меня. Но почему же не скажет?
   – А если скажет... ты выйдешь за него замуж? Не рано ли? Тебе и девятнадцати нету.
   – Зачем же сразу замуж... Пусть докажет свою любовь.– Марфеньке не пришло в голову, что Яша может ждать доказательств от нее! – Папа! – Марфенька даже села на постели.– Знаешь, папа, это тебе надо жениться!
   Евгений Петрович слегка приподнялся на локте.
   – Я думал, ты меня считаешь стариком...
   – Вот чепуха, какой же ты старик! Совсем молодо выглядишь. Тебе, папа, наверное, тоскливо одному. Мама говорила, что есть одна лаборантка... любит тебя всю жизнь.
   Евгений Петрович кашлянул и лег поудобнее.
   – Только твоя мама и может такое придумать! Ольга Семеновна уже стара и не помышляет ни о каком замужестве.
   – Уж не надеется на замужество?
   – Кха!... Она тут ни при чем. Я как раз хотел с тобой поговорить. Ты имеешь право знать... Я хочу жениться. В конце концов, я еще не стар, черт побери!
   – Ты совсем молодой, папа! Я ее знаю? Кто она?
   – Мирра Павловна Львова.
   Наступило молчание, довольно тягостное для обоих.
   – Она тебе не нравится? – высокомерно осведомился профессор. И, откинув нетерпеливо одеяло, встал и сел у окна. Ему было жарко.
   Оба окна были открыты настежь: здесь, на прибрежье, воров не боятся. Скоро похолодает. Климат в этих местах резко континентальный.
   – Ты обидишься, папа, если я скажу откровенно? – деловито спросила Марфенька, спуская ноги и шаря чувяки.
   – Может быть, обижусь... Все же попрошу тебя высказаться яснее.
   Марфеньке тоже стало жарко. Она подошла к отцу, присев рядом на подоконник.
   – Я думаю, папа, что, женившись когда-то на моей матери, ты совершил большую ошибку.– Безусловно! Хорошо, что ты это понимаешь. Ты умница, Марфа.
   – Так вот, папа... Теперь ты делаешь вторично ту же самую ошибку.