Страница:
Для начала Саэки-сан рассказала, как возникла библиотека Комура, повторив примерно то же самое, что я слышал от Осимы. Устроили ее для того, чтобы открыть людям доступ к книгам, литературным памятникам, произведениям каллиграфии и картинам, которые несколько поколений собирало семейство Комура, и чтобы помочь развитию культуры в этих краях. Комура на свои средства создали фонд, управляющий теперь библиотекой. Время от времени в библиотеке проводятся лекции, камерные концерты. Само здание построили в начале периода Мэйдзи [14]. В нем разместили книгохранилище, там могли останавливаться гости. В период Тайсё его почти целиком перестроили — появился второй этаж, а помещения, где останавливались приехавшие погостить литераторы, стали еще комфортабельнее. С тех пор и до начала периода Сева у Комура побывали многие знаменитости, чему имеется много свидетельств. В знак благодарности за гостеприимство поэты дарили хозяевам свои танка и хайку, другие литераторы тоже что-то писали, художники оставляли свои картины.
— Многие из этих культурных ценностей, специально отобранные, выставлены на втором этаже. Можете посмотреть, — говорила Саэки-сан. — Таким образом, к началу Второй мировой войны у нас здесь сложилась богатая культура, причем делалось это не усилиями местных властей, а дилетантами — богатыми семьями, вроде Комура. Короче говоря, они патронировали развитие культуры. В префектуре Кагава выросла целая плеяда выдающихся поэтов, и произошло это в том числе благодаря тому, что Комура, начиная с конца 60-х годов XIX века, на протяжении нескольких поколений вкладывали всю душу в создание и поддержку художественных кружков, объединяющих талантливых людей, в этих местах. О формировании этих очень интересных кружков и происходивших в них изменениях написано много научных работ и мемуаров. Они собраны в читальном зале, и при желании вы сможете с ними ознакомиться.
Комура из поколения в поколение хорошо разбирались в искусстве и обладали великолепным вкусом. Может быть, это было у них в крови. Они умели отличить подделку от подлинного произведения искусства, всерьез занимались лишь по-настоящему выдающимися вещами и руководствовались исключительно высокими стремлениями. Но, как известно, идеального вкуса в природе не бывает. Очень жаль, но были замечательные писатели, которые не заслужили у Комура доверия, и те не смогли оценить их по достоинству. Например, сочинитель хайку Танэда Сантока [15]. К сожалению, утрачено практически все, что связано с его именем. Если верить записям о гостях, побывавших в этом доме, он несколько раз останавливался здесь. Он оставлял стихи, письма, однако в глазах тогдашнего хозяина дома Сантока был всего лишь «хвастливым бродячим монахом». С ним не хотели иметь дела, и большинство его творений просто выбросили.
— Вот ужас-то! Что же они натворили! — с искренним сожалением воскликнула дама из Осаки. — Сейчас Сантока такой великий поэт!
— Вы совершенно правы. Однако в те времена о нем абсолютно никто не знал, и то, что произошло, наверное, было неизбежно. Так часто бывает: то или иное явление можно оценить только по прошествии времени, — с улыбкой проговорила Саэки-сан.
— Да, это так, — поддакнул муж осакской дамы.
Саэки-сан повела нас по первому этажу. Через книгохранилище, читальню, зал, где были собраны ценные литературные памятники.
— Когда строилось книгохранилище, старший Комура наотрез отверг популярный в литературных салонах Киото утонченный стиль чайных домиков, отдав предпочтение архитектуре частного деревенского дома. Но как вы, должно быть, заметили, в противовес смелости и прямоте линий самой конструкции здания, в мебели, элементах интерьера, отделки заложен хорошо продуманный замысел. И все выполнено просто роскошно. Взгляните, к примеру, на эту фрамугу. Какая резьба! Какие мягкие, плавные линии! Вы нигде больше такого не увидите. Ведь на строительство были собраны лучшие мастера со всего Сикоку.
Наша группа поднялась на второй этаж. Высокий лестничный пролет. Перила из черного дерева отшлифованы до блеска так, что даже при легком прикосновении на них оставались следы от пальцев. В окне на площадке красовался цветной витраж — олень, вытянув шею, лакомился виноградом. На втором этаже располагались две комнаты для гостей и просторная зала. Раньше ее пол покрывали татами, здесь устраивались банкеты и разные встречи. Теперь пол был деревянным, а стены украшены каллиграфическими свитками и японской живописью. Посреди залы возвышался большой застекленный стенд с памятными подарками и вещами, имевшими интересную историю. Гостевые комнаты были устроены по-разному: одна в европейском стиле, другая — в традиционном японском. В европейской стояли большой письменный стол и вращающееся кресло. Все выглядело так, будто здесь и сейчас кто-то живет и работает. За окном росли сосны, сквозь кроны которых виднелась линия горизонта.
Парочка из Осаки по порядку обходила выставленные в зале вещи, вслух зачитывая пояснительные таблички. Дама довольно громко делилась впечатлениями, а муж как бы воодушевлял ее своим поддакиванием. Похоже, между ними царило полное согласие. Меня эти экспонаты не особенно интересовали, я больше разглядывал всякие архитектурные детали. Перешел в европейскую гостевую комнату, и тут появилась Саэки-сан.
— Хотите — можете сесть в это кресло, — предложила она. — Тут сидели Сига Наоя и Танидзаки Дзюнъитиро. Дзюнъитиро Танидзаки (1886—1965) — японский писатель.] Кресло, правда, не совсем такое, как тогда…
Я присел, тихонько положил руки на стол.
— Ну и как? Уже появилось желание написать что-нибудь?
Я слегка покраснел и затряс головой. Рассмеявшись, Саэки-сан вернулась в соседнюю комнату к супружеской паре. Не вставая со стула, я поглядел ей вслед: удивительно изящно и естественно она ходит. Не знаю, как сказать, но в ее манерах и движениях было что-то особенное. Повернувшись спиной, она точно хотела передать мне что-то. То, чего не выразишь словами. Не передашь, когда стоишь лицом к лицу. Но я не понимал, что именно она хотела мне сказать. Я вообще многого не понимал.
Сидя в кресле, я оглядел комнату. На стене висела картина маслом — вид, как я понял, местного побережья. Художник писал ее в старой манере, но краски были свежие. На столе — большая пепельница и электрическая лампа с зеленым абажуром. Нажав кнопку, я зажег свет. Напротив меня на стене висели старомодные черные часы. Вроде антиквариат, а время показывают точно, подумал я. Половицы местами стерлись, стали неровными и жалобно поскрипывали под ногами.
Экскурсия закончилась. Пара из Осаки, поблагодарив Саэки-сан, убралась восвояси. Оказалось, члены кружка любителей танка у себя в Кансае. Ну жена еще куда ни шло, а вот ее благоверный… Тоже мне стихоплет! Только и может, что поддакивать и кивать. В таком деле, как стихи, самостоятельности надо побольше. А может, на него находит, когда он сочинять садится? Что-то такое осеняет?
Вернувшись в читальный зал, я стал читать дальше. После обеда подошли еще несколько посетителей, почти все в очках от дальнозоркости. В таких все люди похожи друг на друга. Время тянулось очень медленно. Народ с головой погрузился в чтение. В зале было тихо, никто не разговаривал. Кое-кто, склонившись над столом, делал какие-то пометки, но большинство посетителей застыли, не меняя позы, уткнувшись молча каждый в свою книжку. Как, впрочем, и я.
В пять часов я поставил ее на полку и пошел к выходу.
— Во сколько вы завтра открываетесь? — спросил я Осиму.
— В одиннадцать. Понедельник — выходной. Опять придешь?
— Если не помешаю…
Осима прищурившись посмотрел на меня:
— Конечно, не помешаешь. Библиотеки и устроены для того, чтобы люди в них ходили и читали что им хочется. Обязательно приходи. Кстати, хотел спросить: ты все время такой багаж с собой таскаешь? Не тяжело? Что там у тебя, не золотые монеты, случаем?
Я залился краской.
— Да ладно. Это я так. — Осима прижал к правому виску карандаш — тем концом, где ластик. — Ну, пока. До завтра.
— До свидания, — сказал я.
Осима помахал в ответ — не рукой, а карандашом.
Я вернулся в Такамацу такой же электричкой. В дешевой забегаловке у вокзала взял куриную котлету и овощной салат. Съел еще две порции риса и запил все это теплым молоком. На случай если ночью вдруг проголодаюсь, купил в круглосуточном магазинчике пару нигири [16], бутылку минералки и зашагал к своей гостинице. Ни быстро, ни медленно — как обычно люди ходят. Чтобы не привлекать лишнего внимания.
Выяснилось, что это типичный второразрядный бизнес-отель, хоть и большой. Записываясь у портье, я назвал чужую фамилию, наврал адрес, возраст и оплатил номер за сутки вперед. Волновался немного, но никто на меня подозрительно не посмотрел и не заорал: «Ну что ты врешь? Мы все знаем. Ведь тебе пятнадцать лет! Из дома сбежал?» Все занимались своими делами. Им было не до меня.
Лифт со зловещим дребезжанием дотянул до шестого этажа. Номер оказался тесным и узким. Неприветливая кровать, жесткая подушка, столик, маленький телевизор, выгоревшие занавески на окнах. Ванная — как стенной шкаф, не больше. Ни шампуня, ни ополаскивателя. Окно упиралось в стену соседнего здания. Вот и весь вид. Зато есть крыша над головой, в кране горячая вода. И на том спасибо. Я бросил рюкзак на пол и плюхнулся на стул, осваиваясь в новом жилище.
Вот она, свобода! Я закрыл глаза и задумался: что же это такое — быть свободным? Думал-думал, но толком так ни до чего и не додумался. Понял только, что теперь я один на свете. Да еще в незнакомом месте. Как одинокий путешественник, оставшийся без компаса и карты. Это и значит — быть свободным? Даже на такой вопрос у меня не было ответа. Поэтому я решил больше не ломать себе голову.
Я долго отмокал в ванне, потом старательно чистил зубы. Залез в постель, почитал немного. Надоело — стал смотреть новости по телевизору. Только новости были какие-то дохлые, скучные по сравнению с тем, что произошло со мной за этот день. Я выключил телик и забрался под одеяло. Уже пошел одиннадцатый час. Но сразу заснуть не получилось. Еще бы, первый день на новом месте. Да не простой, а день рождения — все-таки пятнадцать лет. И большую его часть я провел в необыкновенной, замечательной библиотеке. Познакомился с новыми людьми. С Сакурой. Осимой и Саэки-сан. Повезло: с их стороны мне ничего не грозит. Может, это добрый знак и дальше все пойдет хорошо?
Потом я подумал о нашем доме в Ногата, об отце, который сейчас, наверное, там. Интересно, что он почувствовал, когда увидел, что я исчез? Вздохнул с облегчением? Растерялся? Или вообще ничего не почувствовал? Может, даже не заметил.
И тут я вспомнил об отцовском мобильнике. Достал его из рюкзака, включил и набрал наш номер в Токио. В трубке тут же раздался сигнал вызова. Есть соединение! Гудок прозвучал неожиданно отчетливо — как будто в соседний номер позвонил, хотя до дома семьсот с лишним километров. Трубка бибикнула еще раз, и я нажал «отбой». Сердце стучало как бешеное и никак не могло успокоиться. Работает! Выходит, отец телефон еще не заблокировал. А может, и не обратил внимания, что трубка из ящика стола пропала. Я снова сунул мобильник в карман рюкзака, выключил ночник у подушки и закрыл глаза. Спал без снов. В самом деле, что-то мне уже давно ничего не снилось.
Глава 6
— Многие из этих культурных ценностей, специально отобранные, выставлены на втором этаже. Можете посмотреть, — говорила Саэки-сан. — Таким образом, к началу Второй мировой войны у нас здесь сложилась богатая культура, причем делалось это не усилиями местных властей, а дилетантами — богатыми семьями, вроде Комура. Короче говоря, они патронировали развитие культуры. В префектуре Кагава выросла целая плеяда выдающихся поэтов, и произошло это в том числе благодаря тому, что Комура, начиная с конца 60-х годов XIX века, на протяжении нескольких поколений вкладывали всю душу в создание и поддержку художественных кружков, объединяющих талантливых людей, в этих местах. О формировании этих очень интересных кружков и происходивших в них изменениях написано много научных работ и мемуаров. Они собраны в читальном зале, и при желании вы сможете с ними ознакомиться.
Комура из поколения в поколение хорошо разбирались в искусстве и обладали великолепным вкусом. Может быть, это было у них в крови. Они умели отличить подделку от подлинного произведения искусства, всерьез занимались лишь по-настоящему выдающимися вещами и руководствовались исключительно высокими стремлениями. Но, как известно, идеального вкуса в природе не бывает. Очень жаль, но были замечательные писатели, которые не заслужили у Комура доверия, и те не смогли оценить их по достоинству. Например, сочинитель хайку Танэда Сантока [15]. К сожалению, утрачено практически все, что связано с его именем. Если верить записям о гостях, побывавших в этом доме, он несколько раз останавливался здесь. Он оставлял стихи, письма, однако в глазах тогдашнего хозяина дома Сантока был всего лишь «хвастливым бродячим монахом». С ним не хотели иметь дела, и большинство его творений просто выбросили.
— Вот ужас-то! Что же они натворили! — с искренним сожалением воскликнула дама из Осаки. — Сейчас Сантока такой великий поэт!
— Вы совершенно правы. Однако в те времена о нем абсолютно никто не знал, и то, что произошло, наверное, было неизбежно. Так часто бывает: то или иное явление можно оценить только по прошествии времени, — с улыбкой проговорила Саэки-сан.
— Да, это так, — поддакнул муж осакской дамы.
Саэки-сан повела нас по первому этажу. Через книгохранилище, читальню, зал, где были собраны ценные литературные памятники.
— Когда строилось книгохранилище, старший Комура наотрез отверг популярный в литературных салонах Киото утонченный стиль чайных домиков, отдав предпочтение архитектуре частного деревенского дома. Но как вы, должно быть, заметили, в противовес смелости и прямоте линий самой конструкции здания, в мебели, элементах интерьера, отделки заложен хорошо продуманный замысел. И все выполнено просто роскошно. Взгляните, к примеру, на эту фрамугу. Какая резьба! Какие мягкие, плавные линии! Вы нигде больше такого не увидите. Ведь на строительство были собраны лучшие мастера со всего Сикоку.
Наша группа поднялась на второй этаж. Высокий лестничный пролет. Перила из черного дерева отшлифованы до блеска так, что даже при легком прикосновении на них оставались следы от пальцев. В окне на площадке красовался цветной витраж — олень, вытянув шею, лакомился виноградом. На втором этаже располагались две комнаты для гостей и просторная зала. Раньше ее пол покрывали татами, здесь устраивались банкеты и разные встречи. Теперь пол был деревянным, а стены украшены каллиграфическими свитками и японской живописью. Посреди залы возвышался большой застекленный стенд с памятными подарками и вещами, имевшими интересную историю. Гостевые комнаты были устроены по-разному: одна в европейском стиле, другая — в традиционном японском. В европейской стояли большой письменный стол и вращающееся кресло. Все выглядело так, будто здесь и сейчас кто-то живет и работает. За окном росли сосны, сквозь кроны которых виднелась линия горизонта.
Парочка из Осаки по порядку обходила выставленные в зале вещи, вслух зачитывая пояснительные таблички. Дама довольно громко делилась впечатлениями, а муж как бы воодушевлял ее своим поддакиванием. Похоже, между ними царило полное согласие. Меня эти экспонаты не особенно интересовали, я больше разглядывал всякие архитектурные детали. Перешел в европейскую гостевую комнату, и тут появилась Саэки-сан.
— Хотите — можете сесть в это кресло, — предложила она. — Тут сидели Сига Наоя и Танидзаки Дзюнъитиро. Дзюнъитиро Танидзаки (1886—1965) — японский писатель.] Кресло, правда, не совсем такое, как тогда…
Я присел, тихонько положил руки на стол.
— Ну и как? Уже появилось желание написать что-нибудь?
Я слегка покраснел и затряс головой. Рассмеявшись, Саэки-сан вернулась в соседнюю комнату к супружеской паре. Не вставая со стула, я поглядел ей вслед: удивительно изящно и естественно она ходит. Не знаю, как сказать, но в ее манерах и движениях было что-то особенное. Повернувшись спиной, она точно хотела передать мне что-то. То, чего не выразишь словами. Не передашь, когда стоишь лицом к лицу. Но я не понимал, что именно она хотела мне сказать. Я вообще многого не понимал.
Сидя в кресле, я оглядел комнату. На стене висела картина маслом — вид, как я понял, местного побережья. Художник писал ее в старой манере, но краски были свежие. На столе — большая пепельница и электрическая лампа с зеленым абажуром. Нажав кнопку, я зажег свет. Напротив меня на стене висели старомодные черные часы. Вроде антиквариат, а время показывают точно, подумал я. Половицы местами стерлись, стали неровными и жалобно поскрипывали под ногами.
Экскурсия закончилась. Пара из Осаки, поблагодарив Саэки-сан, убралась восвояси. Оказалось, члены кружка любителей танка у себя в Кансае. Ну жена еще куда ни шло, а вот ее благоверный… Тоже мне стихоплет! Только и может, что поддакивать и кивать. В таком деле, как стихи, самостоятельности надо побольше. А может, на него находит, когда он сочинять садится? Что-то такое осеняет?
Вернувшись в читальный зал, я стал читать дальше. После обеда подошли еще несколько посетителей, почти все в очках от дальнозоркости. В таких все люди похожи друг на друга. Время тянулось очень медленно. Народ с головой погрузился в чтение. В зале было тихо, никто не разговаривал. Кое-кто, склонившись над столом, делал какие-то пометки, но большинство посетителей застыли, не меняя позы, уткнувшись молча каждый в свою книжку. Как, впрочем, и я.
В пять часов я поставил ее на полку и пошел к выходу.
— Во сколько вы завтра открываетесь? — спросил я Осиму.
— В одиннадцать. Понедельник — выходной. Опять придешь?
— Если не помешаю…
Осима прищурившись посмотрел на меня:
— Конечно, не помешаешь. Библиотеки и устроены для того, чтобы люди в них ходили и читали что им хочется. Обязательно приходи. Кстати, хотел спросить: ты все время такой багаж с собой таскаешь? Не тяжело? Что там у тебя, не золотые монеты, случаем?
Я залился краской.
— Да ладно. Это я так. — Осима прижал к правому виску карандаш — тем концом, где ластик. — Ну, пока. До завтра.
— До свидания, — сказал я.
Осима помахал в ответ — не рукой, а карандашом.
Я вернулся в Такамацу такой же электричкой. В дешевой забегаловке у вокзала взял куриную котлету и овощной салат. Съел еще две порции риса и запил все это теплым молоком. На случай если ночью вдруг проголодаюсь, купил в круглосуточном магазинчике пару нигири [16], бутылку минералки и зашагал к своей гостинице. Ни быстро, ни медленно — как обычно люди ходят. Чтобы не привлекать лишнего внимания.
Выяснилось, что это типичный второразрядный бизнес-отель, хоть и большой. Записываясь у портье, я назвал чужую фамилию, наврал адрес, возраст и оплатил номер за сутки вперед. Волновался немного, но никто на меня подозрительно не посмотрел и не заорал: «Ну что ты врешь? Мы все знаем. Ведь тебе пятнадцать лет! Из дома сбежал?» Все занимались своими делами. Им было не до меня.
Лифт со зловещим дребезжанием дотянул до шестого этажа. Номер оказался тесным и узким. Неприветливая кровать, жесткая подушка, столик, маленький телевизор, выгоревшие занавески на окнах. Ванная — как стенной шкаф, не больше. Ни шампуня, ни ополаскивателя. Окно упиралось в стену соседнего здания. Вот и весь вид. Зато есть крыша над головой, в кране горячая вода. И на том спасибо. Я бросил рюкзак на пол и плюхнулся на стул, осваиваясь в новом жилище.
Вот она, свобода! Я закрыл глаза и задумался: что же это такое — быть свободным? Думал-думал, но толком так ни до чего и не додумался. Понял только, что теперь я один на свете. Да еще в незнакомом месте. Как одинокий путешественник, оставшийся без компаса и карты. Это и значит — быть свободным? Даже на такой вопрос у меня не было ответа. Поэтому я решил больше не ломать себе голову.
Я долго отмокал в ванне, потом старательно чистил зубы. Залез в постель, почитал немного. Надоело — стал смотреть новости по телевизору. Только новости были какие-то дохлые, скучные по сравнению с тем, что произошло со мной за этот день. Я выключил телик и забрался под одеяло. Уже пошел одиннадцатый час. Но сразу заснуть не получилось. Еще бы, первый день на новом месте. Да не простой, а день рождения — все-таки пятнадцать лет. И большую его часть я провел в необыкновенной, замечательной библиотеке. Познакомился с новыми людьми. С Сакурой. Осимой и Саэки-сан. Повезло: с их стороны мне ничего не грозит. Может, это добрый знак и дальше все пойдет хорошо?
Потом я подумал о нашем доме в Ногата, об отце, который сейчас, наверное, там. Интересно, что он почувствовал, когда увидел, что я исчез? Вздохнул с облегчением? Растерялся? Или вообще ничего не почувствовал? Может, даже не заметил.
И тут я вспомнил об отцовском мобильнике. Достал его из рюкзака, включил и набрал наш номер в Токио. В трубке тут же раздался сигнал вызова. Есть соединение! Гудок прозвучал неожиданно отчетливо — как будто в соседний номер позвонил, хотя до дома семьсот с лишним километров. Трубка бибикнула еще раз, и я нажал «отбой». Сердце стучало как бешеное и никак не могло успокоиться. Работает! Выходит, отец телефон еще не заблокировал. А может, и не обратил внимания, что трубка из ящика стола пропала. Я снова сунул мобильник в карман рюкзака, выключил ночник у подушки и закрыл глаза. Спал без снов. В самом деле, что-то мне уже давно ничего не снилось.
Глава 6
— Здравствуйте, — проговорил немолодой мужчина.
Едва приподняв голову, кот, напуская на себя важность, негромко ответил на приветствие. Кот был старый, большой и черный.
— Какая замечательная погода.
— Эге, — выдавил из себя кот.
— Ни единого облачка.
— …Пока.
— А что, хорошей погоды больше не будет?
— Испортится ближе к вечеру. Имеются определенные признаки, — заявил кот, лениво потягиваясь. Зажмурился и снова уставился на говорившего.
Тот смотрел на кота и улыбался. Кот почему-то замялся, а потом, как бы передумав, спросил:
— Хм… А вы… по-нашему говорить умеете?
— Да, — будто стесняясь, сказал пожилой господин и в знак уважения снял с головы потертую тирольскую шляпу. — Не всегда и не со всеми котами, но если все нормально, кое-как получается.
Кот коротко хмыкнул в ответ.
— Нельзя ли мне присесть? А то Наката столько ходил — устал маленько.
Кот не спеша поднялся и, шевельнув длинными усами, зевнул так широко, что, казалось, вывернет себе челюсть.
— Сколько угодно. Садитесь куда хотите. Кто бы возражал.
— Спасибо, — поблагодарил господин и сел рядом с котом. — С шести утра на ногах.
— Э-э… Значит, вас зовут Наката?
— Да. Именно. Наката. А вас как величать?
— Забыл, — ответил черный кот. — Было у меня какое-то имя, но по жизни можно и без него обойтись. Вот и забыл.
— Понимаю, понимаю. Если что не нужно, сразу забывается. С Накатой та же история, — почесав в голове, сказал мужчина. — Вы у кого-нибудь живете? У них питание получаете?
— Раньше так было, а сейчас нет. Захожу изредка кое к кому по соседству подхарчиться…
Наката кивнул и, помолчав, заявил:
— А можно вас называть Оцука-сан?
— Оцука? — Кот удивленно посмотрел на собеседника. — Это еще почему? Почему это я вдруг Оцука?
— Да нет, вы не подумайте… Наката это так… Просто вдруг в голову пришло. Когда нету имени, тяжело запоминается. Потому такое имя и придумал. Нет, что ни говорите, а с именем все-таки удобнее. Например: такого-то числа такого-то месяца после обеда встретил на пустыре по такому-то адресу кота Оцуку, черной масти… Тогда все понятно даже тем, у кого с головой плохо, вроде Накаты. Так лучше запоминается.
— Хм-м, — произнес кот. — Ерунда какая-то. Котам это без надобности. Ну, запах или вид — это еще куда ни шло. А это… Нам и без имени хорошо.
— Наката очень вас понимает. Но ведь, Оцука-сан, у людей все по-другому. Много чего помнить надо, так что без числа или имени никак не обойтись.
Кот посопел и сказал:
— Неудобно у вас устроено.
— Совершенно верно. Очень неудобно, когда много запоминать приходится. Вот и Накате надо помнить, как зовут господина губернатора, номер автобуса… И все же можно звать вас Оцука-сан? Или, может, вам неприятно?
— Не то чтобы приятно, конечно… Но и особо неприятного тоже нет. Мне все равно. Оцука так Оцука. Хотите так — пожалуйста. Хотя все равно, чужое какое-то имя.
— Как же вы Накату обрадовали! Огромное вам спасибо, Оцука-сан.
— А вы хоть и человек, но как-то не так говорите, — заметил Оцука-сан.
— Да. На это все внимание обращают. Только Наката по-другому не умеет. Он всегда так говорит, потому что у него с головой плохо. Но не с самого рождения. Просто в детстве имелся несчастный случай, и с головой что-то сделалось. Наката даже писать не умеет. Книг и газет тоже не читает.
— Хвастаться тут, конечно, кечем, но я тоже писать не умею, — признался кот и несколько раз лизнул правую лапу. — Зато голова в порядке и неудобств никаких не чувствую.
— Вы абсолютно правы, — заявил Наката. — Однако у людей не так: писать не умеешь — значит, плохо соображаешь. Книги-газеты читать не умеешь — то же самое. Так уж заведено. А отец у Накаты — правда, он уже давно умер — большой человек в университете был. Сэнсэй. «Специалист по финансам» называется. А еще у Накаты два младших брата. Очень умные. Один — начальник отдела в этом, как его… «Итотю» [17]. Второй в другом важном месте работает. Называется — Министерство внешней торговли и промышленности. Оба живут в больших домах, угря едят. Только Наката слабоумный.
— Зато вы по-кошачьи разговаривать умеете.
— Это да, — согласился Наката.
— Ведь не каждый может.
— Вы правы.
— Значит, не скажешь, что голова плохо работает.
— Да… нет… То есть, Наката плохо в этом разбирается. С детства ему все твердили: слабоумный, слабоумный. Что еще думать остается? Наката, как станция называется, прочитать не умеет, а без этого билет не купишь, на электричку не сядешь. Хотя в автобус можно, если специальный пропуск показать. Инвалидный называется.
— Хм-м… — бесстрастно промычал кот.
— Читать-писать не можешь — на работу не устроишься.
— Как же вы живете?
— Пособие получаю.
— Пособие? А это что такое?
— Это когда господин губернатор деньга платит. А Наката живет в маленькой комнатке. Этот дом в Ногата находится, называется «Сёэйсо». Питание три раза в день.
— Вроде неплохо устроились… На мой взгляд, конечно.
— Очень даже неплохо. Вы правы, — сказал Наката. — Есть где от дождя и ветра укрыться. Наката ни в чем не нуждается. А бывает, его просят поискать пропавших кошек. За это спасибо говорят и деньги дают. Только Наката господину губернатору про это не рассказывает. Поэтому прошу вас: не говорите никому. Получится доход выше нормы, и тогда пособие могут отнять. Пусть денег за кошек немного дают, но на них изредка можно угря покушать. Наката любит угрем полакомиться.
— Я тоже. Пробовал как-то давным-давно, уж и не помню, какой он на вкус.
— Да-а. Угорь — это вещь. Это что-то особенное. Какой только еды нет на свете, а лучше угря Наката ничего не знает.
На проходившей у пустыря улице появился парень со здоровым лабрадором на поводке. На голове у пса была повязана красная бандана. Лабрадор покосился на Оцуку-сан и прошел мимо. Наката и кот, не вставая с места, молчали, пока парень с собакой не скрылись с глаз.
— Вы, стало быть, кошек разыскиваете? — поинтересовался Оцука-сан.
— Да. Пропавших без вести. Наката немножко по-кошачьи разговаривает, всю округу обойдет, все разузнает, глядишь — и нашел. Наловчился в этом деле, вот его все и просят: найди да найди. Дня свободного нет в последнее время. Правда, Наката далеко ходить не любит, поэтому он решил искать только в Накано. А то еще его самого искать придется.
— Вы и сейчас кого-то ищете?
— Да. Годовалую кошечку. Пеструю. По кличке Кунжутка. Вот и фото имеется. — С этими словами Наката извлек из брезентовой сумки на плече сделанную на цветном «ксероксе» фотографию и показал Оцуке-сан. — Вот она. В коричневом ошейнике от блох.
Оцука-сан, вытянув шею, посмотрел на фотографию и покачал головой.
— Не-е. Не видал. Я почти всех кошек в округе знаю. А эту… Нет. Не видел, не слышал.
— Жаль.
— И давно вы ее ищете?
— Ну… Сегодня… Раз, два… Третий день.
Оцука-сан погрузился в раздумье, выйдя из которого заявил:
— Как вы, наверное, знаете: уж если кошка к чему-то привыкла, она так и живет по правилам и ничего менять не будет, пока не случится что-то такое… серьезное. Ну, там… кошачья любовь или несчастный случай.
— Да-да. Наката про это знает.
— Если любовь, так погуляет какое-то время, успокоится и вернется. Знаете ли вы, что такое любовь?
— Да. То есть сам Наката не пробовал, но общее представление имеет. Это когда внутри пожар.
— Вот именно. Пожар. — Оцука-сан одухотворенно кивнул. — Но уж если несчастный случай, тогда пиши пропало.
— Понятно.
— Случается, любовь так далеко заведет, что и обратной дороги не найдешь.
— Это точно. С Накатой такое однажды случилось: ушел из Накано, а обратно никак.
— Со мной тоже бывало несколько раз. Правда, в молодости. — Оцука-сан зажмурился, вспоминая о минувших днях. — Стоит только заблудиться… Такая паника начинается. В глазах темнеет. Ничего не понимаешь. Противное ощущение, я вам скажу. От этой любви одна маята. Ни о чем другом и думать не можешь. Ни о последствиях, ни о чем. Одно слово: любовь. Так как ее зовут, беглянку… кошку-то вашу?
— Кунжутка ее зовут.
— Вот-вот. Хотел бы помочь вам ее отыскать. Ведь жила у кого-то, там в ней души не чаяли. Ей всего-то год. Что она о жизни знает? За себя постоять не умеет, еды сама не найдет. Страшное дело. Но, к сожалению, я такой кошки здесь не встречал. Лучше вам ее где-нибудь еще поискать.
— Вы думаете? Тогда я так и сделаю. Извините, пожалуйста, что Наката помешал вашему обеду. Наката, наверное, еще сюда заглянет, поэтому, будьте добры, скажите, если она у вас появится. Наката вас отблагодарит, чем сможет. Простите, если что не так.
— Ну что вы. Интересно было поговорить. Заходите еще как-нибудь. В хорошую погоду я чаще всего здесь, на пустыре. А если дождь, то в храме. Там, внизу. Спуститесь по лестнице.
— Спасибо. Очень приятно было с вами побеседовать, Оцука-сан. Вот вы сказали, что Наката умеет по-вашему говорить, а у него не со всеми так легко получается. Попадаются такие кошки… стоит Накате начать — они сразу страшно пугаются и быстренько убегают, ничего не говоря. Хотя Наката только поздороваться хочет.
— Всякое бывает. Как среди людей все разные, так и среди кошек.
— Верно. Наката тоже так считает. На свете разные люди бывают и кошки разные.
Оцука-сан, потягиваясь, выгнул спину и посмотрел на небо. Пустырь заливало золотом послеполуденное солнце, но у Оцука-сан было неясное предчувствие: пойдет дождь.
— Вы говорили, что в детстве с вами произошел несчастный случай и с тех пор у вас с головой плохо…
— Да, говорил. Накате тогда было девять лет.
— Что же с вами случилось?
— Это… Совсем памяти нет! Люди говорили, у Накаты почему-то началась лихорадка, и он три недели без сознания был. Пролежал в больнице с такой… «капельница» называется. А когда пришел в себя, все-все позабыл. Папу, маму, как писать, как считать, какие комнаты в доме, где Наката жил. Даже имя свое забыл. Все из головы вылетело. Как пробку из ванны вытащили. Говорят, до того, как с ним это произошло, Наката был очень способный. Отличник. Потом вдруг бух! — упал. Очнулся — с головой что-то сделалось. Мама — хотя она уже давно умерла — так плакала. Потому что у Накаты с головой плохо стало. А папа не плакал, но всегда очень сердился.
— Зато вы научились с кошками разговаривать. — Научился.
— Хм-м…
— А здоровье у Накаты хорошее. Совсем не болеет. Зубы не болят, очки не носит.
— Насколько я могу судить, голова у вас совсем даже не плохая.
— Вы так думаете? — Наката в раздумье наклонил голову. — Но ведь Накате давно за шестьдесят перевалило. Столько лет… Он уже привык — что слаб на голову, что никто с ним водиться не хочет. В электричку нельзя? Ничего, и так жить можно. Папа умер — он больше не переживает. Мама умерла — больше не плачет. И вдруг говорят: «Наката! Голова нормальная». Накате от этого, наоборот, только проблемы. Если он больше не слабоумный, господин губернатор может пособие отобрать, в автобус перестанут по пропуску сажать. Вдруг господин губернатор браниться станет, скажет: «Наката! Что это? Ты, значит, не слабоумный?» Что отвечать? Поэтому пусть все будет как есть. Лучше быть слабоумным.
— Я хочу сказать, что у вас проблемы не из-за слабого ума, — серьезно сказал Оцука-сан.
— Неужели?
— А дело в том, по-моему, что ваша тень немного бледновата. Я сразу подумал, как вас увидел. Тень, которая от вас на землю падает, наполовину бледнее, чем от обыкновенных людей.
— Да.
— Я как-то видел такого же человека.
Наката, приоткрыв рот, поглядел на Оцуку-сан.
— Раньше видел, говорите?.. Человека вроде Накаты?
— Угу. Поэтому, когда вы заговорили, я не сильно удивился.
— А когда это было?
— Очень давно. Я тогда еще молодой был. Ничего не помню: ни лица его, ни имени, ни где это было, ни когда. Как я уже говорил: мы такие вещи не запоминаем.
— Понял.
— Так вот, у этого человека половина тени тоже куда-то подевалась. Такая же бледная стала, как у вас.
— Ага.
— Вот я и думаю: может, вам лучше не кошек чужих разыскивать, а тень свою всерьез поискать? Пропавшую половину?
Пока Оцука-сан говорил, Наката растягивал поля своей шляпы.
— Честно говоря, Наката что-то в этом роде тоже чувствует. То, что тень бледная. Другие не замечают, а он понимает.
— Вот и хорошо, — сказал кот.
— Но я уже вам сказал: Наката уже пожилой. Наверное, умрет скоро. Мама уже умерла, папа тоже. Хорошая голова или плохая, писать умеешь или не умеешь, есть тень или нет — все равно. Время приходит — все умирают. Умрут и их сожгут. А пепел положат в могилу в Карасуяме. Это место такое. А в могиле вряд ли можно думать. Не думаешь — значит, ни в чем не сомневаешься. Так что, может, пусть у Накаты все остается как есть. Будь его воля, он бы никогда в жизни из Накано не выходил. Правда, после смерти все равно в Карасуяму придется перебраться.
— Вы, конечно, что хотите думайте, — сказал кот и опять лизнул лапу. — Но я бы вам посоветовал и о тени немножко позаботиться. Может, ей неловко в таком-то виде. Не хотел бы я быть на ее месте — половинкой…
Едва приподняв голову, кот, напуская на себя важность, негромко ответил на приветствие. Кот был старый, большой и черный.
— Какая замечательная погода.
— Эге, — выдавил из себя кот.
— Ни единого облачка.
— …Пока.
— А что, хорошей погоды больше не будет?
— Испортится ближе к вечеру. Имеются определенные признаки, — заявил кот, лениво потягиваясь. Зажмурился и снова уставился на говорившего.
Тот смотрел на кота и улыбался. Кот почему-то замялся, а потом, как бы передумав, спросил:
— Хм… А вы… по-нашему говорить умеете?
— Да, — будто стесняясь, сказал пожилой господин и в знак уважения снял с головы потертую тирольскую шляпу. — Не всегда и не со всеми котами, но если все нормально, кое-как получается.
Кот коротко хмыкнул в ответ.
— Нельзя ли мне присесть? А то Наката столько ходил — устал маленько.
Кот не спеша поднялся и, шевельнув длинными усами, зевнул так широко, что, казалось, вывернет себе челюсть.
— Сколько угодно. Садитесь куда хотите. Кто бы возражал.
— Спасибо, — поблагодарил господин и сел рядом с котом. — С шести утра на ногах.
— Э-э… Значит, вас зовут Наката?
— Да. Именно. Наката. А вас как величать?
— Забыл, — ответил черный кот. — Было у меня какое-то имя, но по жизни можно и без него обойтись. Вот и забыл.
— Понимаю, понимаю. Если что не нужно, сразу забывается. С Накатой та же история, — почесав в голове, сказал мужчина. — Вы у кого-нибудь живете? У них питание получаете?
— Раньше так было, а сейчас нет. Захожу изредка кое к кому по соседству подхарчиться…
Наката кивнул и, помолчав, заявил:
— А можно вас называть Оцука-сан?
— Оцука? — Кот удивленно посмотрел на собеседника. — Это еще почему? Почему это я вдруг Оцука?
— Да нет, вы не подумайте… Наката это так… Просто вдруг в голову пришло. Когда нету имени, тяжело запоминается. Потому такое имя и придумал. Нет, что ни говорите, а с именем все-таки удобнее. Например: такого-то числа такого-то месяца после обеда встретил на пустыре по такому-то адресу кота Оцуку, черной масти… Тогда все понятно даже тем, у кого с головой плохо, вроде Накаты. Так лучше запоминается.
— Хм-м, — произнес кот. — Ерунда какая-то. Котам это без надобности. Ну, запах или вид — это еще куда ни шло. А это… Нам и без имени хорошо.
— Наката очень вас понимает. Но ведь, Оцука-сан, у людей все по-другому. Много чего помнить надо, так что без числа или имени никак не обойтись.
Кот посопел и сказал:
— Неудобно у вас устроено.
— Совершенно верно. Очень неудобно, когда много запоминать приходится. Вот и Накате надо помнить, как зовут господина губернатора, номер автобуса… И все же можно звать вас Оцука-сан? Или, может, вам неприятно?
— Не то чтобы приятно, конечно… Но и особо неприятного тоже нет. Мне все равно. Оцука так Оцука. Хотите так — пожалуйста. Хотя все равно, чужое какое-то имя.
— Как же вы Накату обрадовали! Огромное вам спасибо, Оцука-сан.
— А вы хоть и человек, но как-то не так говорите, — заметил Оцука-сан.
— Да. На это все внимание обращают. Только Наката по-другому не умеет. Он всегда так говорит, потому что у него с головой плохо. Но не с самого рождения. Просто в детстве имелся несчастный случай, и с головой что-то сделалось. Наката даже писать не умеет. Книг и газет тоже не читает.
— Хвастаться тут, конечно, кечем, но я тоже писать не умею, — признался кот и несколько раз лизнул правую лапу. — Зато голова в порядке и неудобств никаких не чувствую.
— Вы абсолютно правы, — заявил Наката. — Однако у людей не так: писать не умеешь — значит, плохо соображаешь. Книги-газеты читать не умеешь — то же самое. Так уж заведено. А отец у Накаты — правда, он уже давно умер — большой человек в университете был. Сэнсэй. «Специалист по финансам» называется. А еще у Накаты два младших брата. Очень умные. Один — начальник отдела в этом, как его… «Итотю» [17]. Второй в другом важном месте работает. Называется — Министерство внешней торговли и промышленности. Оба живут в больших домах, угря едят. Только Наката слабоумный.
— Зато вы по-кошачьи разговаривать умеете.
— Это да, — согласился Наката.
— Ведь не каждый может.
— Вы правы.
— Значит, не скажешь, что голова плохо работает.
— Да… нет… То есть, Наката плохо в этом разбирается. С детства ему все твердили: слабоумный, слабоумный. Что еще думать остается? Наката, как станция называется, прочитать не умеет, а без этого билет не купишь, на электричку не сядешь. Хотя в автобус можно, если специальный пропуск показать. Инвалидный называется.
— Хм-м… — бесстрастно промычал кот.
— Читать-писать не можешь — на работу не устроишься.
— Как же вы живете?
— Пособие получаю.
— Пособие? А это что такое?
— Это когда господин губернатор деньга платит. А Наката живет в маленькой комнатке. Этот дом в Ногата находится, называется «Сёэйсо». Питание три раза в день.
— Вроде неплохо устроились… На мой взгляд, конечно.
— Очень даже неплохо. Вы правы, — сказал Наката. — Есть где от дождя и ветра укрыться. Наката ни в чем не нуждается. А бывает, его просят поискать пропавших кошек. За это спасибо говорят и деньги дают. Только Наката господину губернатору про это не рассказывает. Поэтому прошу вас: не говорите никому. Получится доход выше нормы, и тогда пособие могут отнять. Пусть денег за кошек немного дают, но на них изредка можно угря покушать. Наката любит угрем полакомиться.
— Я тоже. Пробовал как-то давным-давно, уж и не помню, какой он на вкус.
— Да-а. Угорь — это вещь. Это что-то особенное. Какой только еды нет на свете, а лучше угря Наката ничего не знает.
На проходившей у пустыря улице появился парень со здоровым лабрадором на поводке. На голове у пса была повязана красная бандана. Лабрадор покосился на Оцуку-сан и прошел мимо. Наката и кот, не вставая с места, молчали, пока парень с собакой не скрылись с глаз.
— Вы, стало быть, кошек разыскиваете? — поинтересовался Оцука-сан.
— Да. Пропавших без вести. Наката немножко по-кошачьи разговаривает, всю округу обойдет, все разузнает, глядишь — и нашел. Наловчился в этом деле, вот его все и просят: найди да найди. Дня свободного нет в последнее время. Правда, Наката далеко ходить не любит, поэтому он решил искать только в Накано. А то еще его самого искать придется.
— Вы и сейчас кого-то ищете?
— Да. Годовалую кошечку. Пеструю. По кличке Кунжутка. Вот и фото имеется. — С этими словами Наката извлек из брезентовой сумки на плече сделанную на цветном «ксероксе» фотографию и показал Оцуке-сан. — Вот она. В коричневом ошейнике от блох.
Оцука-сан, вытянув шею, посмотрел на фотографию и покачал головой.
— Не-е. Не видал. Я почти всех кошек в округе знаю. А эту… Нет. Не видел, не слышал.
— Жаль.
— И давно вы ее ищете?
— Ну… Сегодня… Раз, два… Третий день.
Оцука-сан погрузился в раздумье, выйдя из которого заявил:
— Как вы, наверное, знаете: уж если кошка к чему-то привыкла, она так и живет по правилам и ничего менять не будет, пока не случится что-то такое… серьезное. Ну, там… кошачья любовь или несчастный случай.
— Да-да. Наката про это знает.
— Если любовь, так погуляет какое-то время, успокоится и вернется. Знаете ли вы, что такое любовь?
— Да. То есть сам Наката не пробовал, но общее представление имеет. Это когда внутри пожар.
— Вот именно. Пожар. — Оцука-сан одухотворенно кивнул. — Но уж если несчастный случай, тогда пиши пропало.
— Понятно.
— Случается, любовь так далеко заведет, что и обратной дороги не найдешь.
— Это точно. С Накатой такое однажды случилось: ушел из Накано, а обратно никак.
— Со мной тоже бывало несколько раз. Правда, в молодости. — Оцука-сан зажмурился, вспоминая о минувших днях. — Стоит только заблудиться… Такая паника начинается. В глазах темнеет. Ничего не понимаешь. Противное ощущение, я вам скажу. От этой любви одна маята. Ни о чем другом и думать не можешь. Ни о последствиях, ни о чем. Одно слово: любовь. Так как ее зовут, беглянку… кошку-то вашу?
— Кунжутка ее зовут.
— Вот-вот. Хотел бы помочь вам ее отыскать. Ведь жила у кого-то, там в ней души не чаяли. Ей всего-то год. Что она о жизни знает? За себя постоять не умеет, еды сама не найдет. Страшное дело. Но, к сожалению, я такой кошки здесь не встречал. Лучше вам ее где-нибудь еще поискать.
— Вы думаете? Тогда я так и сделаю. Извините, пожалуйста, что Наката помешал вашему обеду. Наката, наверное, еще сюда заглянет, поэтому, будьте добры, скажите, если она у вас появится. Наката вас отблагодарит, чем сможет. Простите, если что не так.
— Ну что вы. Интересно было поговорить. Заходите еще как-нибудь. В хорошую погоду я чаще всего здесь, на пустыре. А если дождь, то в храме. Там, внизу. Спуститесь по лестнице.
— Спасибо. Очень приятно было с вами побеседовать, Оцука-сан. Вот вы сказали, что Наката умеет по-вашему говорить, а у него не со всеми так легко получается. Попадаются такие кошки… стоит Накате начать — они сразу страшно пугаются и быстренько убегают, ничего не говоря. Хотя Наката только поздороваться хочет.
— Всякое бывает. Как среди людей все разные, так и среди кошек.
— Верно. Наката тоже так считает. На свете разные люди бывают и кошки разные.
Оцука-сан, потягиваясь, выгнул спину и посмотрел на небо. Пустырь заливало золотом послеполуденное солнце, но у Оцука-сан было неясное предчувствие: пойдет дождь.
— Вы говорили, что в детстве с вами произошел несчастный случай и с тех пор у вас с головой плохо…
— Да, говорил. Накате тогда было девять лет.
— Что же с вами случилось?
— Это… Совсем памяти нет! Люди говорили, у Накаты почему-то началась лихорадка, и он три недели без сознания был. Пролежал в больнице с такой… «капельница» называется. А когда пришел в себя, все-все позабыл. Папу, маму, как писать, как считать, какие комнаты в доме, где Наката жил. Даже имя свое забыл. Все из головы вылетело. Как пробку из ванны вытащили. Говорят, до того, как с ним это произошло, Наката был очень способный. Отличник. Потом вдруг бух! — упал. Очнулся — с головой что-то сделалось. Мама — хотя она уже давно умерла — так плакала. Потому что у Накаты с головой плохо стало. А папа не плакал, но всегда очень сердился.
— Зато вы научились с кошками разговаривать. — Научился.
— Хм-м…
— А здоровье у Накаты хорошее. Совсем не болеет. Зубы не болят, очки не носит.
— Насколько я могу судить, голова у вас совсем даже не плохая.
— Вы так думаете? — Наката в раздумье наклонил голову. — Но ведь Накате давно за шестьдесят перевалило. Столько лет… Он уже привык — что слаб на голову, что никто с ним водиться не хочет. В электричку нельзя? Ничего, и так жить можно. Папа умер — он больше не переживает. Мама умерла — больше не плачет. И вдруг говорят: «Наката! Голова нормальная». Накате от этого, наоборот, только проблемы. Если он больше не слабоумный, господин губернатор может пособие отобрать, в автобус перестанут по пропуску сажать. Вдруг господин губернатор браниться станет, скажет: «Наката! Что это? Ты, значит, не слабоумный?» Что отвечать? Поэтому пусть все будет как есть. Лучше быть слабоумным.
— Я хочу сказать, что у вас проблемы не из-за слабого ума, — серьезно сказал Оцука-сан.
— Неужели?
— А дело в том, по-моему, что ваша тень немного бледновата. Я сразу подумал, как вас увидел. Тень, которая от вас на землю падает, наполовину бледнее, чем от обыкновенных людей.
— Да.
— Я как-то видел такого же человека.
Наката, приоткрыв рот, поглядел на Оцуку-сан.
— Раньше видел, говорите?.. Человека вроде Накаты?
— Угу. Поэтому, когда вы заговорили, я не сильно удивился.
— А когда это было?
— Очень давно. Я тогда еще молодой был. Ничего не помню: ни лица его, ни имени, ни где это было, ни когда. Как я уже говорил: мы такие вещи не запоминаем.
— Понял.
— Так вот, у этого человека половина тени тоже куда-то подевалась. Такая же бледная стала, как у вас.
— Ага.
— Вот я и думаю: может, вам лучше не кошек чужих разыскивать, а тень свою всерьез поискать? Пропавшую половину?
Пока Оцука-сан говорил, Наката растягивал поля своей шляпы.
— Честно говоря, Наката что-то в этом роде тоже чувствует. То, что тень бледная. Другие не замечают, а он понимает.
— Вот и хорошо, — сказал кот.
— Но я уже вам сказал: Наката уже пожилой. Наверное, умрет скоро. Мама уже умерла, папа тоже. Хорошая голова или плохая, писать умеешь или не умеешь, есть тень или нет — все равно. Время приходит — все умирают. Умрут и их сожгут. А пепел положат в могилу в Карасуяме. Это место такое. А в могиле вряд ли можно думать. Не думаешь — значит, ни в чем не сомневаешься. Так что, может, пусть у Накаты все остается как есть. Будь его воля, он бы никогда в жизни из Накано не выходил. Правда, после смерти все равно в Карасуяму придется перебраться.
— Вы, конечно, что хотите думайте, — сказал кот и опять лизнул лапу. — Но я бы вам посоветовал и о тени немножко позаботиться. Может, ей неловко в таком-то виде. Не хотел бы я быть на ее месте — половинкой…