Уорман хихикает и поворачивается к одной из полок с цветами. «Лилии, лилии, лилии! Я мог бы быть для них отцом и ухаживать за ними как за собственными детьми. А в час их смерти я достойно их похороню, я возведу над ними памятник и покрою их другими лилиями, чтобы аромат живых смешался с запахом умерших. Я осознаю свою ответственность. Я чувствую себя в долгу перед лилиями!»
   Раканаспиа взывает к нам, но мы от всего сердца смеемся над Уорменом. Русский прислоняется к одной из колонн и делает вид, что слушает только оркестр, который играет что-то напоминающее цыганский танец. К нам подходит генерал, ведя под руку фрау Шметтерлинг. Лицо у него побагровело, он с трудом дышит, стараясь, однако, не показать, что выбивается из сил. Фрау Шметтерлинг сияет, кажется, ей удалось вырвать у генерала несколько обещаний. «Я поручу заняться этим вопросом молодому капитану Менкену». Он протягивает ей бокал шампанского, затем кланяется Каролине Вакареску. Каролина обращается к Кларе, затем обе подходят к нам, к Алисе и ко мне. Молодая искательница приключений выпила больше, чем следовало. «Между нами, там была настоящая химия, — бормочет она, — я не могла этому помешать. Я не могу объяснить это. Но она избавилась. Я знаю, что он страдает от этой потери. Напряженность спала, а в этих случаях скоро начинаешь скучать». — Кажется, она говорит о Мюллере. Клара терпеливо ее выслушивает. — «Мы пытались восстановить эту страсть, которая сметала любую неловкость, заглушала угрызения совести, но наша связь стала пустой. Однако мы еще были связаны друг с другом тем, что делали вместе или с друзьями, или с посторонними. (Каролина вдруг устремила свой взгляд на меня, словно хотела проследить за моей реакцией.) Нас объединило преступление. Все, что я могла делать, это наблюдать за ним, когда он соблазнял тех, кто в конце концов присоединялся к нам. Вот так мы работали, так утверждали законность и обоснованность нашего образа жизни. Что в этом плохого? Неужели правда можно сказать, что такая реальность лучше, чем любая другая?»
   Один Раканаспиа удостоил ее ответом. «Одна из реальностей — здоровая, а другая, та, которую вы описываете, таковой не является. Выраженный таким образом романтизм в конце концов уничтожает тех, кто его исповедует. Так всегда происходит. А вот процесс разрушения далеко не романтичен, и перенести его трудно. Все это просто гнусно. Спасайтесь, если это еще возможно, пока есть время. И никогда больше не связывайте свою судьбу с человеком, подобным Мюллеру».
   Она впадает в сентиментальность, что ей вовсе не свойственно. «Вы никогда не сможете понять, каким человеком был Мюллер. От него исходила власть, он излучал авторитет. Он плевал на условности. За все он заплатил головой».
   «Но теперь он уже мертв», — тихонько произнесла Клара, пытаясь перевести мысли Каролины на другую тему.
   Уормен проводил их циничным взглядом, когда они пересекли гостиную и удалились. «Я слышал, что Каролина Вакареску осталась на свободе потому, что сама сообщила такие сведения, которые позволили арестовать Мюллера».
   «Способ несколько нетрадиционный». Я в это не верю. Мне кажется, что Каролина искренне горюет по поводу трагической судьбы Мюллера. Я замечаю человека, которого часто видел на устраиваемых здесь вечерах. Я всегда полагал, что это сам мэр города. На самом же деле он был всего лишь бывшим членом муниципалитета Майренбурга. Он нетвердо держится на ногах, притопывает, изображая таким образом вульгарную пародию на польку. Галстук у господина Кралека сбился на сторону. Пластрон рубашки заляпан соусом. Только Долли соглашается танцевать с ним. Он приходит в заведение повидаться с девочками почти каждый вечер, пьет сливовую водку, ест пирожные с кремом, затем на рассвете возвращается к своей жене, с которой, как надо полагать, он еще тоже занимается любовью. Все это он будет проделывать до тех пор, пока не околеет как собака. У него красноватая, толстая, покрытая складками шея. Физиономия представляет собой опухшую, покрытую фиолетовыми прожилками бесформенную массу. Жесты его выдают досаду и полное отсутствие достоинства; он требует к себе внимания и уважения. Девицы с ним снисходительно-любезны, что он воспринимает как страх перед ним. Сам себя он считает честным и порядочным буржуа. «Порядочный буржуа, такой, как я, считает, что из этого города нужно прогнать всех евреев, — заявляет он. — Порядочный буржуа, такой, как я, не в восторге от увеличения налогов». Я как-то слышал, что один наивный посетитель спросил его, как могло случиться, что уважаемые жители Майренбурга, к представителям которых он, очевидно, относил и себя, подписали петицию с требованием сместить его с должности. Он с полной серьезностью пояснил, что большинство подписей были поддельными и что сама петиция была элементом заговора, замысленного сионистами, обеспокоенными тем, что он укрепит свое положение. «Чтобы я не смог больше бдительно следить за всеми делами и честно выполнять свои функции».
   Вдруг он пошатнулся и упал на пол. Долли пытается поднять его. Жениха Долли что-то не видно. Уормен говорит Алисе о другом госте, журналисте, маленьком человечке средних лет, который стоит в другом конце комнаты. «Однажды он проснулся в больничной палате, убежденный в том, что все еще находится у фрау Шметтерлинг, и приказал одной из сестер милосердия раздевать его. Она охотно ему подчинилась. Прошло четыре дня, прежде чем он понял, что его увезли из борделя. Сестра милосердия не хотела, чтобы он покидал больницу. Сообщая врачу о состоянии его здоровья, она докладывала, что поправляется он очень медленно. Таким образом она скрывала его целую неделю, пока кто-то из ее коллег не вызвался помочь ей в уходе за ним, а она отказалась. Ее разоблачили и тут же лишили места. Наш пациент проводил ее в бордель, куда ее взяли, и какое-то время она консультировала девиц по медицинским вопросам». Алиса воспринимает эту историю недоверчиво, но Уормен утверждает, что говорит чистую правду. Генерал в обществе фрау Шметтерлинг тоже обсуждает вопросы здоровья. «Мой врач имел наглость прописать мне лечение ртутью — это означает, что он считает меня больным сифилисом. До тех пор, пока этот идиот откровенно мне все не сказал и не объяснил, что я подхватил эту болезнь, я продолжал жить так, как и всегда. И вина в этом не моя, а его».
   «Вы спрашивали его об этом?» — интересуется фрау Шметтерлинг.
   «Всеми возможными способами».
   «Но не прямо?»
   «А разве он был со мной откровенен, мадам?»
   Становится душно, дышать все труднее. Мы подходим к двери. Вилке, скромный, сохраняющий самообладание и, возможно, наиболее достойно ведущий себя здесь мужчина, разговаривает об Амстердаме с Кларой, которая тоже знает этот город. Его нисколько не беспокоят раздающиеся вокруг шум и смех. Он жестикулирует своими большими руками, вспоминая какой-то квартал голландского города, и спрашивает у Клары со своей привычной степенностью, как давно она приехала оттуда. «Какой великолепный экземпляр!» — шепчет мне Алиса, когда мы проходим мимо. Я делаю вид, что это оскорбляет меня. «Может быть, ты хочешь, чтобы я тебя представил?» Она бросает на меня насмешливый взгляд, притворно сердясь: «О! Не говори глупостей! Такой не может всерьез интересоваться женщинами. Он или испытывает к ним лишь дружеские чувства, или же быстро овладевает ими и бросает. Даже в моем возрасте это просто бросается в глаза!» Сколькими же наблюдениями подобного рода напичкала ее мать? И вновь я задаюсь вопросом, что же привлекательного Алиса нашла во мне. Может быть, это некоторая слабость, которая позволяет легко управлять мной? Не знаю. Я окидываю взглядом заполненную людьми гостиную. Как только я мог думать, что все здесь правильно и здраво? Мы все безумцы. Мы находимся в аду. Я всматриваюсь в каждое лицо. Здесь только две женщины, с которыми я не переспал. Одна — сама фрау Шметтерлинг, другая — леди Кромах. Она стоит недалеко от двери вместе с княгиней Поляковой. Англичанка надкусывает маслину. «Фрау Шметтерлинг сказала мне, что вы пишете, господин фон Бек. Ваши опусы можно прочитать в берлинских газетах?» Я развеиваю ее заблуждения, отрицательно качая головой. «Я дилетант, леди Кромах. У меня не такой уж большой жизненный опыт, чтобы я о чем-то мог заявлять авторитетно, а кроме того, я ужасно ленив».
   «Значит, вы выбираете для проживания подобные этому места, когда путешествуете, именно для накопления жизненного опыта?»
   Княгиня Полякова фыркает, потом говорит какую-то пошлость Алисе, и она хихикает. Я продолжаю разговаривать с леди Кромах. «Насколько мне известно, на свете мало таких изысканных заведений, где можно встретить столь поразительных дам. Вы, наверное, знаете, что большинство проституток испытывает отвращение к мужчинам. Ремесло, которым они занимаются, накладывает свой отпечаток на их характер: они постепенно становятся мрачными и угрюмыми. Приятно ли получать ласки и удовлетворение от людей с таким настроением?»
   «Я считаю, что мужчины подавляют своим настроением куда больше, чем женщины», — отвечает она.
   «Я бы тоже был склонен так думать. А потом, нет, наверное, более скучных мужчин, чем немцы, так ведь?»
   «Но у них тоже есть свои положительные черты. Отсутствие воображения компенсируется у них аккуратностью и чистоплотностью. Я чуть было не вышла замуж за немца, когда была совсем молодой. По крайней мере, они не так несносны, как французы, которым кажется, что чем больше они хвастаются, тем они привлекательнее. Это все вина матерей, именно они делают их такими. А потом, Германия так современна! Хотя и вправду это немного безвкусная и пресная страна. Сколько же вы уже не были в Берлине?»
   «Несколько лет. Моя семья довольна, что я уехал и путешествую».
   «Неприятная история с неграми, да?»
   «В некотором роде».
   Взяв Алису за руки, княгиня Полякова рассказывает ей о связи графини де Полиньяк (более года назад у нее самой было короткое приключение с де Полиньяк, закончившееся ссорой) и одной женщиной-композитором, которая была, по ее собственному выражению, безумно влюблена в некую певичку, не вхожую в знатные дома. Продолжая болтать на эту тему, она заключает, что сейчас в Париже столько гомосексуалистов обоих полов, что в городе через четверть века значительно сократится население. Княгиня говорит это так, словно сама не является лесбиянкой. Когда она говорит о гомосексуалистах, то называет их пренебрежительно «они». Ценя ее умение острословить, я предоставляю ей заботу развлекать Алису, которая жаждет услышать скандальные истории.
   Я болтаю с леди Кромах, пока к нам не присоединяется Клара. Обе женщины хорошо ладят друг с другом. Я испытываю какое-то облегчение, не понимая, впрочем, почему. Все впятером мы подходим ближе к эстраде, чтобы послушать музыку. Оркестр тихо играет Шопена. Никто не танцует. «Только что, — говорит Клара, взяв меня за руку, — мне вдруг показалось, что все мы мертвые, что Майренбург разрушен, а мы — призраки, танцующие среди развалин. У вас усталый вид, Рикки. Не дать ли вам мою маленькую коробочку? Вы тогда сразу почувствуете себя другим человеком». Я благодарю ее, но отказываюсь. «Я постепенно приду в себя и так». Мой ответ забавляет ее. Она замечает: «А ваши отношения с малышкой улучшились».
   «Я думаю, что они пришли в некоторое равновесие. Я предоставлял ей недостаточно свободы. И пожалуйста, Клара, не называйте ее больше так. Она более взрослая, чем выглядит». Клара прикусила губу. Что же могло рассердить ее? «Простите меня, — говорит она. — И все-таки, если вам нужно укрепляющее средство, мое предложение остается в силе». Она поворачивается к леди Кромах. Клара увлекается конными состязаниями и хочет узнать, по-прежнему ли побеждают лошади принца де Галля. Чудные все-таки это создания. Я слегка касаюсь их нежной кожи. Восхитителен аромат, исходящий от них. Всеми я обладал, и большинством — в течение нескольких дней. И Алиса ими обладала. Но вот мой восторг выветривается. Настроение совершенно меняется. Мы рискуем потерять самое сокровенное, таящееся в нас. Во взгляде Алисы я читаю чрезмерное возбуждение, смешанное с осторожностью, которую у нее вызывают люди, действующие ей на нервы. Княгиня Полякова берет ее за руку, обнимает за плечи и шепчет что-то на ухо. Алиса смеется. Клара и леди Кромах отходят в сторону, чтобы продолжить свою беседу. Но я пока еще не расположен прийти на помощь Алисе. При звуках мазурки я увлекаю Наталию на танцевальную площадку. Мы танцуем вместе. Уже в который раз у меня возникает ощущение, что я нахожусь в ловушке. Когда я не жил на Розенштрассе, я чувствовал себя гораздо спокойнее. Наталия улыбается и вертится, поддерживаемая мной, словно забавная обезьянка.
   Когда я возвращаюсь к своим спутницам, то замечаю, что Алисе в конце концов пришла на выручку Диана Кромах. Они теперь разговаривают о чем-то более серьезном. Алиса слушает Диану, кивая головой. Англичанка явно намерена ее соблазнить. Я радуюсь перспективе любовной связи между ними. Алиса ловит мой взгляд. Мы обмениваемся с ней едва заметными знаками. Если этому суждено случиться, я нисколько не буду беспокоиться, для меня это самый надежный способ сблизиться с леди Кромах, которая возбуждает во мне желание и распаляет мое воображение. Я немного задерживаюсь около них и решаю, что стоит предоставить событиям развиваться своим чередом. Я болтаю с Блоком, который сетует, что наверняка он сможет возвратиться в Вену не раньше, чем через несколько месяцев. Около двух часов ночи на меня фурией налетает княгиня Полякова, которая спрашивает, не знаю ли я, куда ушли Диана Кромах и «моя мерзкая маленькая кузина».
   Они покинули гостиную. По мне пробегает дрожь, душу наполняет какое-то странное наслаждение. Я притворяюсь, что совершенно озадачен отсутствием Дианы и Алисы.
   Ночь я провожу в кровати Клары. Я исступленно и беспечно люблю ее, испытывая ощущения, не посещавшие меня уже многие годы. Мне так легко вызвать в памяти эту сладостную атмосферу, вспоминая, что Алиса и прекрасная англичанка предаются вместе самым восхитительным наслаждениям, а княгиня Полякова чертыхается в своем углу, в то время как я отдыхаю в объятиях снисходительной Розы. Я опускаюсь на подушки, чтобы выкурить сигарету, чтобы пережить мысленно вновь эти счастливые мгновения. Как я мог наслаждаться ими, совершенно не предвидя той катастрофы, которая последует за ними? Может быть, эта ночь была своеобразным апофеозом, последним моментом моего счастья? Края лепестков гладиолусов, которые мне принес Пападакис, уже начинают желтеть, на листьях появились коричневые полосы, но розовые, нежно-оранжевые, лиловатые и ярко-красные, они еще очень хороши. Дурманящий аромат исходит от турецкой гвоздики. Я растянулся на кровати, предаваясь вызывающим головокружение воспоминаниям. Боли еще терзают меня, особенно внизу живота. Как это ни странно, побаливают соски и спина, но все это вызвано отнюдь не моим солидным возрастом. Когда-то я полагал, что быстрые успехи медицины позволят мне в бодром состоянии переступить рубеж XX века, который я представляю себе как охваченный безумием промежуточный период между двумя рациональными эпохами; но идет война, в Испании сражаются. Вскоре возникнет конфликт в России. Нужны деньги для лечения, если таковое вообще возможно, но мои средства тают. Мое финансовое положение еще хуже, чем считает Пападакис. После моей смерти останется довольно скудное наследство, и никому не известно имя главной наследницы. Сомневаюсь, жива ли она еще. На короткое время Майренбург получил передышку. Я с Кларой совершаю утреннюю прогулку. Я всячески показываю, что полностью одобряю действия Алисы и леди Кромах и не намерен разыскивать их до обеда. Само собой разумеется, что княгиня Полякова осчастливит нас сценой, но я предпочел бы не вмешиваться в развитие событий. «Пусть эти фурии разорвут друг друга», — говорю я. Мы с Кларой, одетые в теплые пальто, останавливаемся на берегу реки. На другом берегу виден тонкий столб пара. На заводе в моравском квартале раздается сирена; тарахтят бидоны на телеге молочника, который сворачивает на углу улицы и с трудом идет по мостовой. Пронзительно скрипят колеса и глухо стучат копыта. Запах молока смешивается с запахом только что выведенной из конюшни лошади, от этого в душе рождается чувство уверенности и покоя, свойственное детству. Съежившись на своем высоком сиденье, молочник подает голос: «Свежее молоко!»— и звонит в колокольчик. Мы делаем ему знак и покупаем четверть литра, которые тут же вместе выпиваем. Теплая жидкость утоляет жажду и смягчает настроение. «Здесь еще можно встретить коров, — говорит Клара. — Совсем не хочется возвращаться в бордель. Куда отправимся теперь, ваша милость?» Мы направляемся к маленькому озеру в ботаническом саду. Пар от дыхания образует над нашими головами плотное облако. За ботаническим садом ухаживают с обычной тщательностью, и здесь не видны следы разрушения. Большие оранжереи охраняются солдатами. Когда мы проходим мимо, они нас приветствуют. Мы идем по главной аллее, по обеим сторонам которой стоят мраморные статуи, прославляющие неведомых героев. Берега озера заросли ивами, тополями и кипарисами. Мы останавливаемся здесь. На поверхности воды плавает коричневатая пена. По водной глади неспешно передвигаются лебеди и утки, оставляя за собой следы. Время от времени они погружают головки в более чистую воду. Клара принюхивается. «Это стоячая вода, — замечает она, — поэтому такая зловонная. Но мне приятен этот запах. И почему он напоминает мне те времена, когда я была маленькой девочкой?» Вокруг царит неестественная тишина. Выйдя с другой стороны сада, мы оказываемся на улице Бодессэнштрассе. Прежде чем подняться по лестнице Младота, мы идем по извилистой улочке Урмахерштрассе, которая изобилует лавочками и квартирами почтенных буржуа. Улочка постепенно поднимается вверх; она пролегла по старинной дороге, которая во времена юного Майренбурга вела к замку и к собору. Я слышу продолжительный глухой шум и приписываю его сначала проходящим по мостовой лошадям, но когда мы поднимаемся еще выше по улице, то видим, что навстречу нам бегут солдаты, вскинув ружья на плечо. По обе стороны от солдат — группа гражданских, у некоторых из них — удрученный, а у других — вызывающий вид. Кое у кого нет шляпы, словно их внезапно подняли с постели или захватили, когда они пытались бежать. «Кого вы арестовали?» — обращаюсь я к молодому капитану, который руководит операцией. «Мародеров, спекулянтов», — кратко отвечает он. Большинство задержанных кажутся мне вполне обычными людьми: главным образом рабочие и скромные люди, принадлежащие к различным социальным слоям. «Они воспринимают это слишком серьезно», — шепчет мне Клара и показывает на дерево, на котором укреплен плакат. Таких плакатов появилось немало в последнее время. В них можно прочесть угрозы, обещания вознаграждения, и все это за подписью генерала фон Ландоффа, «военного коменданта на период военных действий». Выше по улице, за площадью Гуситов, мы обнаруживаем развалины. «О-о, — восклицает Роза, — здесь жила моя модистка. Надеюсь, она не пострадала». Вдоль разбитых фасадов высятся груды камней и балок. «Вы хотите удостовериться?» — спрашиваю я. Мы заходим в лавочку и узнаем, что госпожа Шварц покинула город и укрылась у своих родственников в Тарндоффе. Мы выходим из ателье как раз в тот момент, когда мимо проходит военный оркестр. Музыканты в ярко-красной с голубым униформе, украшенной золотистыми и серебристыми эполетами, играют на флейтах и трубах. За солдатами десятка четыре молодых людей в плохо пригнанной форме. Это новая бригада «добровольцев-велосипедистов». В нее вошли многие члены бывшего велоклуба. Дело действительно принимает довольно комичный оборот. На улицах значительно спокойнее, чем обычно. В кафе студенты в патриотическом порыве пьют за смерть Франца-Иосифа; они ведут разговоры о союзе со «славянской империей» и просятся на службу в армию. Политические ссыльные наслаждаются свободой, пока австрийские агенты секретной полиции арестованы. Затеваются нескончаемые шумные споры о тактике обороны, контратаках и о способах привлечения могущественных держав к вмешательству в разрешение конфликта и судьбы Вельденштайна. На бирже создают видимость привычной деятельности. Повсюду снова открылись магазины. Баррикады разобраны, ставни открыты. Бакалейные лавки разграблены, и полки их почти пусты, возможности наполнить их нет. На складах ничего не осталось. На реке спокойно покачиваются пришвартованные лодки. Тишина царит на рынках, где торгуются, если, конечно, это удается, вполголоса. Пустынно на вокзалах. Пустые поезда стоят вдоль безлюдных перронов, и только несколько человек, отказывающихся подчиниться общему настрою, читают сообщения о прекращении железнодорожного движения или, отчаявшись, колотят в закрытые железными створками окошечки билетных касс. Под огромными навесами воркуют голуби, кричат скворцы; птичий помет покрывает запыленные локомотивы. Прислонившись к вагонам, железнодорожники курят и болтают, выверяя свои бесполезные теперь часы. Башенки и крыши Майренбурга бледнеют в зимнем свете. Под ударами таких потрясений город живет еще в полной неопределенности, подобно инвалиду, который никак не свыкнется со своим новым положением. Дворец Казимирски строго охраняется. Стоят наготове пушки. Бесконечной цепью вытянуты оборонительные сооружения. Около главного почтамта собираются толпы людей в надежде услышать, что телеграф вновь действует. Повсюду офицеры разгоняют небольшие группки несчастных людей, которые подстерегают телеги с продуктами питания или различными вещами. Офицеры останавливают прохожих и проверяют у них новые удостоверения личности. Алиса отныне официально считается подданной Дании. Я уже объяснял ей, насколько это важно, чтобы замести наши следы, когда мы отправимся в Париж. В критические времена проще сменить имя и свою прошлую жизнь, чем пройти в парк незамеченным. Кавалерийские отряды медленно бороздят район Птит Боэм, чтобы успокоить и рассеять группы заговорщиков-антисемитов, которые уже пытались превратить большую синагогу в пепелище. Майренбург не Варшава и не Одесса. Его честь будет запятнана, если он допустит такие мало цивилизованные действия. Эта официальная защита, очевидно, и позволяет симпатизирующим Хольцхаммеру утверждать, что принц Бадехофф-Красни поддерживает интересы крупных зарубежных финансистов и банкиров. «Козла отпущения не будет, — заверил генерал фон Ландофф. — Наказаны будут только те, кто попытается воспользоваться бедственным положением населения». Армия регулирует все стороны повседневной жизни: от соблюдения чистоты до распределения продуктов. «Бедным еще никогда не оказывали такую поддержку», — замечает Клара. Мы проходим мимо отеля «Ливерпуль». Его отремонтировали. Можно подумать, что ему вообще не был нанесен ущерб. «Будущей весной Майренбург станет еще более веселым и красивым, чем прежде. Подумать только, ведь каким великолепным стал Париж после войны. За это, вероятно, нужно быть благодарным пруссакам и коммунарам. Вряд ли останутся воспоминания обо всем этом». Конечно, я родился не в 1871 году, но я был в городе в 1886 году в возрасте четырнадцати лет, и меня потрясла его красота, хотя более строгий и лаконичный облик Майренбурга нравится мне больше».
   Клара настаивает на том, чтобы мы пошли в музей изобразительных искусств, она хочет полюбоваться Фрагонаром. Но половина залов закрыта, а картины — упакованы. Мы едва успеваем посмотреть там произведения некоторых импрессионистов, как нас просят покинуть музей. Однако я чувствую, как заражает меня восторг Клары. Имена многих художников ей, оказывается, знакомы. Я еще ни разу не встречал столь просвещенную проститутку. Вообще мало женщин умеют по-настоящему ценить искусство. «Да вы могли бы и меня поучить, — замечаю я. — Ни в одной школе мира нет, наверное, столь квалифицированной учительницы-любовницы» (по-французски слово ma?tresse переводится и как учительница, и как любовница. — Прим. пер.).Она от души смеется над моей игрой слов, когда мы спускаемся по лестнице. «Пойдемте куда-нибудь пообедаем». Я с радостью принимаю ее предложение. Половину блюд, указанных в меню ресторана Прюнье, «больше не подают». «У вас сегодня очень энергичный вид, — заверяет меня Клара, когда мы выходим из ресторана. — Счастливый какой-то. Как у мальчугана, который радуется каникулам. Вы не беспокоитесь об Алисе? Не боитесь ли вы ужасной сцены?» Я отрицательно качаю головой. «Я сам имею виды на леди Кромах. Алиса будет только счастлива разделить со мной новое наслаждение».
   «А леди Кромах? Что скажет она по этому поводу?»
   «Леди Кромах находит меня привлекательным. Я подозреваю, что она использовала Алису, чтобы подобраться ко мне».
   Клара качает головой. «Какими жадными бывают люди! Меня это поражает. Это, должно быть, связано с особым складом ума или с определенным материальным состоянием. Интересно, не получили ли вы какое-нибудь наследство?»
   «Я влюблен, Клара. Любовь можно выражать по-разному. Ведь вы согласитесь с этим? То, что проститутка готова сделать для своего сутенера, то и я могу сделать для Алисы, а Алиса — для меня. И нет более благородной жертвы! И так делают многие люди!»