По-прежнему воинственно настроенная фрау Шметтерлинг наклоняется к нему: «А вам когда-нибудь приходилось сидеть в тюрьме, капитан Коловрат?»
«Разумеется, нет, мадам».
«Есть ли здесь кто-нибудь, кто сидел в тюрьме?» Один Вилке опускает глаза. Все остальные отрицательно качают головами.
«Тюрьма губит личность, — заявляет она. — Единственный способ выжить там — это стать главарем, то есть смириться со всеми жестокими законами тюремной жизни. Но за это платят большую цену, потому что вскоре вы превращаетесь в свирепую скотину. Однако, если тюрьма не ожесточила вас, вы верите больше в самого себя, когда возвращаетесь на волю. Тюрьмы не очень полезны обществу, капитан Коловрат, разве что они на некоторое время лишают преступника возможности причинять вред. Их основная задача — сделать нас пассивными, поддающимися влиянию существами; сидящие в тюрьмах насылают на нас своих дружков, живущих, как правило, не соблюдая законов, и они чрезвычайно довольны, когда подсказывают нам некоторые способы легкого обогащения… Разрушать душу человека не только аморально. Это антисоциально!»
Я никогда не слышал, чтобы она говорила с такой страстью. Раканаспиа слушает ее с большим вниманием. Он спрашивает у нее почтительным тоном, почему она так хорошо осведомлена по вопросу пребывания в тюрьме. Она отбывала краткосрочные наказания в Берлине и в Одессе. Она общалась с большим количеством людей, у которых был более богатый опыт пребывания в тюрьме, куда более тяжелый, чем у нее. «Как гражданка я всегда подчиняюсь законам. Я сторонница мира и покоя, я хочу, чтобы в обществе царил порядок. Я никогда бы не смогла постичь причину анархии. Но, положа руку на сердце, могу сказать вам, что сама идея тюрьмы вызывает у меня глубокое возмущение».
Сказав это, она отщипывает маленький кусочек засохшего сыра. За столом воцаряется молчание. Возможно, ничего иного она не желала. В тишине особенно оглушительно звучит новый взрыв. Стефаник расстегивает воротничок и жилет. Ему нравится свободная и простая одежда, и он чувствует себя как бы не в своей тарелке. Он кажется настороженным и задумчивым, словно вот-вот услышит на пороге шаги Хольцхаммера. Его разыскивают австрийцы для того, чтобы выяснить, не он ли разбросал над Прагой националистические листовки. Он знает, что если Хольцхаммер арестует его, то ему грозит тюрьма, а, возможно, и казнь. Он глубоко вздыхает, с огорченным видом просит его извинить и встает. «Мне жаль его», — говорит Клара. Каролина Вакареску делает вид, что следует за ним, потом возвращается, обращая свое внимание на капитана Менкена. Она явно рассталась с мыслью сбежать в корзине воздушного шара. Немного позже мы видим, как Стефаник проходит перед дверью гостиной, намереваясь выйти. Он обмотал шею шарфом, надел шляпу и пальто. «Этот человек сошел с ума! В такое время ходить по улицам!» — замечает Коловрат с некоторым безразличием. «А может быть, он предпочитает быть убитым случайной пулей, чем взятым в плен», — говорит Раканаспиа. Внезапно я ощущаю полную растерянность, меня охватывает страх, что меня предадут, что я потерплю неудачу. Я ухожу, взяв Клару за руку. Я веду ее к комнате, настаивая на том, чтобы мы занялись любовью. Клара такая великодушная, такая нежная, такая женственная. С колебаниями и тревогой в душе я встаю с постели. Я испытываю к себе только отвращение. Новый снаряд разрывается совсем близко. Мое поведение приводит Клару в замешательство. Жестом я прошу ее не спрашивать меня ни о чем.
Она садится на кровати. «Эти обстрелы довели нас всех до предела. Я уже готова молиться за поражение, только чтобы настал мир и покой, даже если это будет покой могилы. Если впустят болгар…» Она не может даже закончить эту ужасную мысль.
«Нужно всех эвакуировать, прежде чем это произойдет, — говорю я. — Мы должны сделать все, чтобы девушки ушли и рассеялись по городу. Нужно сделать так, чтобы не знали, кто они такие. Фрау Шметтерлинг не должна управлять этим домом, если он станет гнусным борделем для солдат».
Клара хмурит брови. «Действительно. Но все-таки выбор остается за девушками. Они будут в ужасе. Ты намереваешься уйти, Рикки?»
Я делаю вид, что не расслышал вопроса. «Ты ведь не останешься здесь, правда? Подчиняться этим свиньям?!» — спрашиваю я ее в ответ.
Она опускает голову. «Нет, — говорит она, как будто пытается сдержать слезы, как будто я оскорбил ее. — Нет, я не останусь».
«Очень хорошо. Очень хорошо». Я растерян. Уже почти ночь. Я смотрю на часы. Мои вещи собраны и спрятаны. Я полагаю, что Алиса сделала так же. Время идет медленно. «Примем немного кокаина, — говорю я. — А потом я спущусь, чтобы посмотреть, что происходит». Она готовит наркотик. «Будь осторожен», — бросает она мне, когда я ухожу от нее.
По грязному снегу, покрывающему набережные, ходят солдаты, они, качаясь от тяжести, подносят к пушкам снаряды, берут их из ящиков, которые ради безопасности укрыты мешками с песком. Я наблюдаю за ними в темноте. Они двигаются неловко, выглядят грязными и уставшими. Клубы черного дыма плывут над городом. Такое впечатление, что Хольцхаммер поджег его со всех сторон. Офицер, сидящий на тощей лошади, внимательно всматривается в даль в бинокль, но ничего не может разглядеть через густой жирный дым. Начинается снегопад. Пападакис! У меня снова боли! Они пронзают живот словно шрапнелью! О, Господи! Мне так нужна здесь женщина. Но я не стремлюсь мстить им за нее. Нет ни одной женщины, которая бы утешила и поддержала меня. Если умирает любовь, торжествует цинизм, особенно тогда, когда не ищешь утешения в религии. Я нашел прибежище во лжи, в лести, в неискренних завоеваниях. Подозрительность и лукавство стали моими постоянными спутниками. Даже моя здоровая склонность к распутству окрасилась страхом, недоверием, притворством. Я утратил уверенность в себе. Был ли я таким же нечестным, лицемерным и безжалостным, когда жил в то время в Майренбурге? Слишком много иллюзий разрушилось разом, всего за несколько дней. Майренбург лежит в руинах. Оба одинаковых шпиля Сент-Мари снесены. Отель «Ливерпуль» превратился в груду обломков. В течение нескольких веков вложенные в произведения искусства и шедевры архитектуры усилия, вдохновение, любовь и талант превращены в пыль. Их словно истолкли в ступке и развеяли по ветру. Все разрушено безжалостно непрерывным обстрелом снарядами Хольцхаммера. Слишком поздно вести переговоры и выяснять отношения. Хольцхаммер хочет только одного: полного уничтожения города. Он хочет, чтобы не осталось ни единого памятника, который бы мог напоминать о его преступлении. Так ведут себя дети или дикие животные. Осколки металла сметают и надежды, и любовь. Когда я возвращаюсь в комнату, Клара по-прежнему лежит в кровати. Растянувшись на подушках, она курит сигарету и смотрит на меня как-то странно, я не могу понять ее выражение лица и очень боюсь обнаружить в ее взгляде презрение. «В городе творится что-то ужасное. Весь южный берег в огне. От моста Радота ничего не осталось, в реке плавает гора трупов. Возможно, это люди, которые пытались убежать от болгар».
Клара задумчиво качает головой и протягивает мне уже зажженную сигарету. «Ты считаешь, что нам нужно ждать, пока они явятся сюда сегодня ночью?»
«Сегодня ночью они вряд ли придут. А вот завтра вероятно. Самое позднее послезавтра».
«И все-таки надо, видимо, что-то предпринимать».
«Да, — соглашаюсь я, — это кажется мне разумным. У меня есть один план. Мне нужно только кое-что сделать сегодня вечером. Я сейчас не могу тебе об этом сказать, пока не буду совершенно уверен. Но завтра утром все будет ясно».
Я угадываю улыбку на ее выразительных губах. Она потягивается и зевает. Мне нужно повидать Алису, чтобы напомнить ей детали нашего плана, чтобы удостовериться, что она знает, как мы будем действовать. Но я успокаиваю себя, что все это не очень сложно. Мы встретимся в Папенгассе в полночь, выйдя отсюда по очереди, она должна исчезнуть отсюда первая, причем как можно более незаметно.
«Пойдем к Алисе и Диане, посмотрим, как чувствует себя крошка?» — спрашивает Клара. Я бросаю на нее короткий взгляд. «Оставим их. Они говорили, что хотят отдохнуть».
Она пожимает плечами. «Как хочешь». Затем добавляет: «Иди ко мне, Рикки. Я хочу любить тебя».
Это любопытно. Когда Клара работает; она обычно не бывает такой прямолинейной. Но я послушно раздеваюсь. Она любит меня с необузданной страстью. Целует каждую часть моего тела. Сев на меня верхом, она вводит в вагину мой пенис. Блаженство одурманивает меня. Я чувствую себя совершенно по-новому. Я обессилел. Она падает на кровать рядом со мной и хохочет: «Это была не игра. Как было чудесно!»
Я целую ее. «Что с тобой? — говорит она. — Можно подумать, ты плачешь». Нет-нет, разумеется, я не плачу. Куда это запропастился Пападакис? Я хочу помочиться, а горшок полон. Мне больно дышать. Лампа мигает. В этой комнате не хватает воздуха. Цветы увядают.
Как только Клара засыпает, я поднимаюсь с постели, со всеми предосторожностями, быстро одеваюсь, вытаскиваю из шкафа свой чемодан и выскальзываю из комнаты. Дом постоянно трясется и дрожит. Я понимаю, что недолог тот момент, когда он будет разрушен прямым попаданием. Уже пол-улицы Розенштрассе несет на себе следы выстрелов из пушек Круппа. Из гостиной слышны шум и музыка. Дверь не охраняется. Я выхожу на улицу, окунаясь в холод и мрак. Весь дрожа, я испытываю приступ малодушия. Мне хочется вернуться в бордель, но теперь это уже немыслимо. Пошатываясь и увязая в сугробах грязного снега, я дохожу до переулка Папенгассе. Уверен, что сегодня вечером патруль не будет проверять пропуска. Я смотрю на часы. Уже почти полночь. Ждать недолго. Скоро Алиса будет принадлежать только мне одному — моя жена. Мне нечего бояться. Она не осмелится предать меня. Ничто не помешает нам ринуться к новым приключениям теперь уже в Париже! Эта перспектива греет мне душу и помогает забыть о морозе, который пощипывает мне лицо. На другом берегу пляшут отсветы пожаров. Слышны крики. Грохочут пушки. Им отвечают другие орудия. Любовь вернется ко мне. Алиса опаздывает. Ей, должно быть, трудно избавиться от Дианы. Мы снова устроим с ней увлекательную любовную возню на свежих льняных простынях, а по утрам, проснувшись, будем выпивать по большой чашке ароматного кофе. Мы будем ходить в самые изысканные рестораны на Елисейских полях, гулять, доезжая до самого Версаля, а потом уедем на юг, в Венецию. Я открою для нее Северную Африку, я заколдую ее причудливую душу. Но вот уже половина первого. Я слышу обрывки разговора, доносящегося с Розенштрассе. А если ее схватили? Я все-таки осмеливаюсь выглянуть за угол. Слишком темно, чтобы что-нибудь различить. Но вот наконец какая-то фигура появляется под сводчатой дверью, и я слегка улыбаюсь, радуясь возможности побега и предстоящим приключениям. На женщине пальто с капюшоном. Я внезапно понимаю, что это Клара, и чувствую прилив ненависти к ней. Она догадалась! Она нарушила все мои планы. Клара поднимает руку, призывая меня к молчанию. «Они ушли несколько часов назад, — объявляет она мне. — Я предполагала, что найду тебя здесь. Они сбежали еще до наступления ночи, Рикки». Я сползаю по стене, не совсем понимая ее, не желая понимать. «Что?»
«Наша Алиса ушла с Дианой, — говорит она спокойно, беря меня за руку. — Ты совсем продрог, тебе лучше бы вернуться».
«Нет!» Я убежден, что это хитрая уловка. Я отодвигаюсь от нее. «Все было предусмотрено, Клара. Ты не должна была это делать. Где они?»
«Я не знаю. Ты обморозишься, если до того с тобой не сведет счеты какая-нибудь шальная пуля».
«Где они?»
«Они не посвятили в свои планы ни меня, ни кого-либо другого. Возможно, они присоединились к графу Стефанику. Это все, что я могу предположить».
«Стефаник? На воздушном шаре?»
«Это только предположение».
Я бегу вверх по Папенгассе и бросаюсь в ботанический сад. Повсюду полыхают пожары. Солдаты не обращают на меня внимания. Я попадаю на улицу Пушкина, но не могу ничего здесь узнать. Нет ни одного целого здания. Я всматриваюсь в темное небо, по которому пробегают красноватые всполохи, в надежде заметить аэростат. Индейский квартал исчез. Таможенное управление превратилось в кучу пепла. Спустя час я уже возле церкви. Проспект Яноковски стал полем черных камней. Я различаю храм Сент-Мари — два столба света на холме. Пламя охватило весь собор и вырывается из каждого отверстия. Он рушится, испуская стон, словно от боли и гнева. По-прежнему дождем сыплются снаряды. Нет сомнения, что теперь Хольцхаммер разрушает город, испытывая от этого удовольствие. Мы в его власти. Я нагибаюсь, чтобы поднять маленький обломок. Это женская головка, украшавшая одну из колонн центрального портала. У меня такое впечатление, что этот обломок хранит какое-то воспоминание. На лице покорное выражение. Всегда ли оно было таким? Всегда ли знала эта головка, возраст которой насчитывает три века, какова будет ее судьба? Снегопад прекратился. Театр похож на цепь трепещущих оранжевых и красных всполохов. От жары все плавится. Позже я узнал, что принц Бадехофф-Красни приказал все, что оставалось в Майренбурге, превратить в пепел. («Это будет моей Москвой», — заявил он.) Никто никогда не узнает, почему был уничтожен Майренбург, точно так же, как не узнает истинной причины разрушения Магдебурга или исчезновения Трои. Ни один памятник, как бы прекрасен он ни был, ни одно самое гениальное творение архитектора не может устоять под натиском варварства человека. На рассвете я брожу по разрушенным и обугленным полям. Я не могу найти ее. Робким лучам солнца трудно пробиться сквозь клубы дыма. Люди, сбившись в небольшие группы, переходят с места на место, каждый в своих личных поисках своего отчаяния. Некоторые смотрят на меня, когда я прохожу мимо, но большинство передвигается медленно, с трудом, низко опустив головы. Теперь снаряды падают реже. Они врезаются в развалины, превращая окончательно их в пыль. Когда я прохожу мимо бывшего казино, вижу, как обломки здания медленно оседают. Разрушать больше нечего. Время от времени я обшариваю небо взглядом. Никакого аэростата в нем нет. Мне хочется думать, что его отнесло выше. Мысленно я вижу, как сверкает золотисто-красными искорками надутая оболочка на сером туманном фоне утреннего неба. Одетый в шелковую китайскую рубашку и брюки для верховой езды, между двумя женщинами в ярких одеждах стоит молодой воздухоплаватель и поднимает к клапану сильную руку. Я так и вижу, как аэростат поднимается все выше и выше над покрытыми пеплом площадями нашего погибшего механической смертью города, как будто бы это возносится сама душа Майренбурга. Я вижу, как беззаботно улыбается Алиса, испытывая удовольствие от полета, предавая нас забвению, меня и всех остальных. Она целует заросшую щеку Стефаника не потому, что испытывает к нему особую привязанность, а просто из благодарности — он дал возможность испытать ей новые ощущения. Никогда не следует пытаться обладать красивой проституткой, цепляться за душу ребенка или нападать на такой хрупкий образ, как Майренбург. Алиса. Я в самом деле никогда не смогу понять, почему ты убежала от меня. Мне бы хотелось, чтобы ты сказала мне правду. Но если бы ты вдруг столкнулась со мной лицом к лицу, ты бы ответила: «Ты должен был догадаться», — и отказалась бы взять на себя ответственность за предательство. Ты явно лжешь, когда отвергаешь мои подозрения. «Ты должен был догадаться, что я тебя обманывала». Это твоя ошибка, которую ты не хочешь признать. Однако знал ли я об этом действительно? Разве я не боялся всегда узнать это? Вдоль повернутой вспять реки построят новый город. Называться он будет Свитенбург, уступка националистам, которые, разумеется, не замедлили подчиниться Австрии. Самыми впечатляющими зданиями нового города будут склады и пакгаузы. Кончит ли Александра тем, что выйдет замуж за состоятельного человека и родит ему детей? Ей ничего не стоит изжить прежние иллюзии, изгнать из души старые призраки, стереть из памяти воспоминания о «проклятом прошлом» и в течение нескольких часов забыть всю свою предыдущую жизнь. Вельденштайн тоже станет Свитавией, провинцией Богемии, затем областью Чехословакии. Сорок лет спустя от Майренбурга останется жалкое подражание ему, с готовностью ожидающее указаний из Праги. Я провел здесь последние восемнадцать лет в праздности, вращаясь в светском обществе и наблюдая за миром. Я дошел до того, что стал его бояться. Германия возрождается. Ее могущество, как всегда это было, питается патриотизмом, мистицизмом и завороженным отношением к стали. Францию продолжают раздирать ссоры, и она ищет решений, связанных с будущим, ссылаясь на славное прошлое. Английское общество пребывает в упадке и считает панацеей от всех бед американский джаз. Россия бурлит и мечтает о создании новой империи. Италия благодаря захвату Абиссинии преодолевает свою нищету. Оставили хотя бы в покое Вельденштайн в объятиях его славянской матери. Вернувшись на Розенштрассе, я обнаруживаю, что капитан Коловрат поспешно удрал, призванный какой-то другой срочной работой. Бордель — практически единственное оставшееся нетронутым здание. Капитан Менкен командует оставшимися двумя-тремя солдатами. Он не получил никаких указаний и, воспользовавшись этим, напивается допьяна. Очки соскальзывают у него с носа, когда он окидывает меня взглядом и протягивает мне бутылку. Покачав головой, я отказываюсь. Сидя рядом друг с другом на канапе, Тереза и Рене поют дуэтом какую-то песенку. Она вся в кружевах и черных чулках. «Ваша женщина, кажется, там, наверху», — говорит она торжественным тоном. «Вы случайно не знаете болгарского языка?» — интересуется он и отхлебывает из своего стакана и хохочет. Он выбрал такую форму самозащиты, которая близка к истерии. Я вовсе не тороплюсь к Кларе и решаю выпить. «Мы можем находить забвение в войне так же легко, как находим его в разврате, — произносит Менкен, неловко протягивая мне бутылку. — Война — это такая же простая вещь, как секс, хотя не такая беспорядочная, правда?» — обращается он, улыбаясь, ко мне. Я серьезно отвечаю ему, что не сомневаюсь в этом. Он отводит глаза от хихикающих и таких же пьяных, как он, женщин. «Война не бывает шепотом. У нее не бывает оттенков. Она требует, конечно, смелости и быстрых решений. Она нам сулит славу и заставляет рисковать смертью. А сладострастие доставляет нам лишь страдания и заставляет нас рисковать жизнью, а?» Он доволен своим открытием.
Дневной свет пробивается сквозь доски и разбитые стекла. Я возвращаю ему бутылку и, вздохнув, поднимаюсь наверх, чтобы уладить свои отношения с Кларой. Хольцхаммер будет управлять Вельденштайном от имени австрийских властей, пока его не разорвет бомба анархистов в 1904 году. Клара заснула. Столкновение с ней не состоялось. Я испытываю от этого смутное разочарование. Я направляюсь в свою комнату, надеясь найти в ней хоть какие-то следы Алисы. Я все больше возмущаюсь поведением леди Кромах. Она разыграла меня самым вероломным образом. Однако по отношению к Алисе я не чувствую никакой ярости. На полу разбросаны оставленные вещи, наполовину уложенные чемоданы и сундуки. Я поднимаю ее штанишки из светло-голубого шелка. Они еще пахнут ее телом. Она не оставила для меня ни словечка. Но в шкафу я нахожу несколько обрывков сиреневой бумаги, на которых Алиса что-то нацарапала и набросала какие-то рисунки, похожие на те, что делает, скучая, школьница. Я складываю обрывки на китайском туалетном столике и расшифровываю неизвестно откуда взятое предложение: «Это чудесный день. Пойдем ловить рыбку, — сказал червяк, обращаясь к человеку». В другом месте я читаю: «Он не такой, каким я его себе представляла». Я задрожал. «Ты идиотка, — вскрикиваю я. — Все потому, что ты, ты не смогла бы стать такой, какой я вообразил тебя. Теперь ты сделала это невозможным. А какой женщиной ты могла бы стать!» Вот таково мое поражение. Я ощущаю то же, что ощущает художник, осознав, что не способен больше творить. У меня такое чувство, что от меня оторвали половину тела, украли половину души. Пушки разнесли в пыль мое прошлое, а мое будущее затерялось среди развалин. Я — жертва такой чудовищной измены. И совершило эту измену мое творение. Внезапный гнев охватывает меня, и я рву в клочья ее платья, белье, шляпки, топчу ее маленькие туфельки, подбрасываю в воздух шелк, кружева, перья со шляп и, наконец, бросаюсь на кучу этих обрывков. Я бы хотел уничтожить все, что напоминает о ней, все, что приносит мне такую боль. Я столько влил самого себя в этот бесценный сосуд. Когда я, содрогаясь от рыданий, лежу на полу, входит Клара. На ней домашнее платье, накинутое на ночную рубашку. Она собирает осколки стекла и фарфора, пытаясь навести в комнате хоть какой-то порядок. «Она взяла с собой все драгоценности», — замечает она. Я рычу, прося ее уйти. Она стоит передо мной, опустив глаза, и внимательно всматривается мне в лицо. Затем закрывает за собой дверь.
Когда я возвращаюсь в комнату Клары, она снова спит, натянув одеяло на голову. Я снимаю пиджак и жилет и сажусь в кресло у окна. Сон не идет ко мне. Каждый раз, когда я закрываю глаза, передо мной возникают горестные картины и меня охватывает сожаление о прошедших днях и утраченных радостях. Майренбурга больше нет. Пападакис ворчит и приносит чистый ночной горшок. «Вы снова намочили кровать, — говорит он. — Я знаю, я отсюда чувствую по запаху».
Он приподнимает меня и убирает мокрые простыни. «Утром я пошлю за доктором». Постель теперь свежая. Через открытое окно доносится запах моря и гиацинтов. Майренбург стал лишь тусклым воспоминанием. Алиса отняла у меня свою жизнь, надеясь, что ей будут предложены более соблазнительные перспективы. Она не захотела принять то, что предлагал ей я. Что же пообещала ей Диана? Вероятно, не что иное, как более привлекательный или более реальный план побега. Я срываюсь с кресла. Ноги у меня подкашиваются. Клара переворачивается, отбрасывает одеяло и примирительно протягивает мне руки. В лице у нее затаенная нежность. Как она может простить меня? Почему женщины так к нам относятся? Я начинаю плакать. «Мы уйдем сегодня вечером, — говорит она. — Мы все уладили с фрау Шметтерлинг. Мы уведем Эльвиру. С нами пойдет Вилке. Но вот как он надеется вырваться из города?» Всхлипывая, я говорю ей о подземной реке и канализационной сети. Она хлопает меня по плечу. «Неплохо. Это может получиться». Наконец я ложусь в кровать. Просыпаюсь я от взрыва. Где-то в доме раздаются крики, я слышу, как падают куски штукатурки. В комнате темно. Растянувшись на кровати, я жду, когда разорвется следующий снаряд. Но нет, дверь открывается, и я вижу Клару с керосиновой лампой в руке. За ней идет фрау Шметтерлинг. Она что-то держит на руках. Это одна из ее собачек, трепещущая, истекающая кровью. «Они убили Пуф-Пуфа», — говорит она просто.
«Разумеется, нет, мадам».
«Есть ли здесь кто-нибудь, кто сидел в тюрьме?» Один Вилке опускает глаза. Все остальные отрицательно качают головами.
«Тюрьма губит личность, — заявляет она. — Единственный способ выжить там — это стать главарем, то есть смириться со всеми жестокими законами тюремной жизни. Но за это платят большую цену, потому что вскоре вы превращаетесь в свирепую скотину. Однако, если тюрьма не ожесточила вас, вы верите больше в самого себя, когда возвращаетесь на волю. Тюрьмы не очень полезны обществу, капитан Коловрат, разве что они на некоторое время лишают преступника возможности причинять вред. Их основная задача — сделать нас пассивными, поддающимися влиянию существами; сидящие в тюрьмах насылают на нас своих дружков, живущих, как правило, не соблюдая законов, и они чрезвычайно довольны, когда подсказывают нам некоторые способы легкого обогащения… Разрушать душу человека не только аморально. Это антисоциально!»
Я никогда не слышал, чтобы она говорила с такой страстью. Раканаспиа слушает ее с большим вниманием. Он спрашивает у нее почтительным тоном, почему она так хорошо осведомлена по вопросу пребывания в тюрьме. Она отбывала краткосрочные наказания в Берлине и в Одессе. Она общалась с большим количеством людей, у которых был более богатый опыт пребывания в тюрьме, куда более тяжелый, чем у нее. «Как гражданка я всегда подчиняюсь законам. Я сторонница мира и покоя, я хочу, чтобы в обществе царил порядок. Я никогда бы не смогла постичь причину анархии. Но, положа руку на сердце, могу сказать вам, что сама идея тюрьмы вызывает у меня глубокое возмущение».
Сказав это, она отщипывает маленький кусочек засохшего сыра. За столом воцаряется молчание. Возможно, ничего иного она не желала. В тишине особенно оглушительно звучит новый взрыв. Стефаник расстегивает воротничок и жилет. Ему нравится свободная и простая одежда, и он чувствует себя как бы не в своей тарелке. Он кажется настороженным и задумчивым, словно вот-вот услышит на пороге шаги Хольцхаммера. Его разыскивают австрийцы для того, чтобы выяснить, не он ли разбросал над Прагой националистические листовки. Он знает, что если Хольцхаммер арестует его, то ему грозит тюрьма, а, возможно, и казнь. Он глубоко вздыхает, с огорченным видом просит его извинить и встает. «Мне жаль его», — говорит Клара. Каролина Вакареску делает вид, что следует за ним, потом возвращается, обращая свое внимание на капитана Менкена. Она явно рассталась с мыслью сбежать в корзине воздушного шара. Немного позже мы видим, как Стефаник проходит перед дверью гостиной, намереваясь выйти. Он обмотал шею шарфом, надел шляпу и пальто. «Этот человек сошел с ума! В такое время ходить по улицам!» — замечает Коловрат с некоторым безразличием. «А может быть, он предпочитает быть убитым случайной пулей, чем взятым в плен», — говорит Раканаспиа. Внезапно я ощущаю полную растерянность, меня охватывает страх, что меня предадут, что я потерплю неудачу. Я ухожу, взяв Клару за руку. Я веду ее к комнате, настаивая на том, чтобы мы занялись любовью. Клара такая великодушная, такая нежная, такая женственная. С колебаниями и тревогой в душе я встаю с постели. Я испытываю к себе только отвращение. Новый снаряд разрывается совсем близко. Мое поведение приводит Клару в замешательство. Жестом я прошу ее не спрашивать меня ни о чем.
Она садится на кровати. «Эти обстрелы довели нас всех до предела. Я уже готова молиться за поражение, только чтобы настал мир и покой, даже если это будет покой могилы. Если впустят болгар…» Она не может даже закончить эту ужасную мысль.
«Нужно всех эвакуировать, прежде чем это произойдет, — говорю я. — Мы должны сделать все, чтобы девушки ушли и рассеялись по городу. Нужно сделать так, чтобы не знали, кто они такие. Фрау Шметтерлинг не должна управлять этим домом, если он станет гнусным борделем для солдат».
Клара хмурит брови. «Действительно. Но все-таки выбор остается за девушками. Они будут в ужасе. Ты намереваешься уйти, Рикки?»
Я делаю вид, что не расслышал вопроса. «Ты ведь не останешься здесь, правда? Подчиняться этим свиньям?!» — спрашиваю я ее в ответ.
Она опускает голову. «Нет, — говорит она, как будто пытается сдержать слезы, как будто я оскорбил ее. — Нет, я не останусь».
«Очень хорошо. Очень хорошо». Я растерян. Уже почти ночь. Я смотрю на часы. Мои вещи собраны и спрятаны. Я полагаю, что Алиса сделала так же. Время идет медленно. «Примем немного кокаина, — говорю я. — А потом я спущусь, чтобы посмотреть, что происходит». Она готовит наркотик. «Будь осторожен», — бросает она мне, когда я ухожу от нее.
По грязному снегу, покрывающему набережные, ходят солдаты, они, качаясь от тяжести, подносят к пушкам снаряды, берут их из ящиков, которые ради безопасности укрыты мешками с песком. Я наблюдаю за ними в темноте. Они двигаются неловко, выглядят грязными и уставшими. Клубы черного дыма плывут над городом. Такое впечатление, что Хольцхаммер поджег его со всех сторон. Офицер, сидящий на тощей лошади, внимательно всматривается в даль в бинокль, но ничего не может разглядеть через густой жирный дым. Начинается снегопад. Пападакис! У меня снова боли! Они пронзают живот словно шрапнелью! О, Господи! Мне так нужна здесь женщина. Но я не стремлюсь мстить им за нее. Нет ни одной женщины, которая бы утешила и поддержала меня. Если умирает любовь, торжествует цинизм, особенно тогда, когда не ищешь утешения в религии. Я нашел прибежище во лжи, в лести, в неискренних завоеваниях. Подозрительность и лукавство стали моими постоянными спутниками. Даже моя здоровая склонность к распутству окрасилась страхом, недоверием, притворством. Я утратил уверенность в себе. Был ли я таким же нечестным, лицемерным и безжалостным, когда жил в то время в Майренбурге? Слишком много иллюзий разрушилось разом, всего за несколько дней. Майренбург лежит в руинах. Оба одинаковых шпиля Сент-Мари снесены. Отель «Ливерпуль» превратился в груду обломков. В течение нескольких веков вложенные в произведения искусства и шедевры архитектуры усилия, вдохновение, любовь и талант превращены в пыль. Их словно истолкли в ступке и развеяли по ветру. Все разрушено безжалостно непрерывным обстрелом снарядами Хольцхаммера. Слишком поздно вести переговоры и выяснять отношения. Хольцхаммер хочет только одного: полного уничтожения города. Он хочет, чтобы не осталось ни единого памятника, который бы мог напоминать о его преступлении. Так ведут себя дети или дикие животные. Осколки металла сметают и надежды, и любовь. Когда я возвращаюсь в комнату, Клара по-прежнему лежит в кровати. Растянувшись на подушках, она курит сигарету и смотрит на меня как-то странно, я не могу понять ее выражение лица и очень боюсь обнаружить в ее взгляде презрение. «В городе творится что-то ужасное. Весь южный берег в огне. От моста Радота ничего не осталось, в реке плавает гора трупов. Возможно, это люди, которые пытались убежать от болгар».
Клара задумчиво качает головой и протягивает мне уже зажженную сигарету. «Ты считаешь, что нам нужно ждать, пока они явятся сюда сегодня ночью?»
«Сегодня ночью они вряд ли придут. А вот завтра вероятно. Самое позднее послезавтра».
«И все-таки надо, видимо, что-то предпринимать».
«Да, — соглашаюсь я, — это кажется мне разумным. У меня есть один план. Мне нужно только кое-что сделать сегодня вечером. Я сейчас не могу тебе об этом сказать, пока не буду совершенно уверен. Но завтра утром все будет ясно».
Я угадываю улыбку на ее выразительных губах. Она потягивается и зевает. Мне нужно повидать Алису, чтобы напомнить ей детали нашего плана, чтобы удостовериться, что она знает, как мы будем действовать. Но я успокаиваю себя, что все это не очень сложно. Мы встретимся в Папенгассе в полночь, выйдя отсюда по очереди, она должна исчезнуть отсюда первая, причем как можно более незаметно.
«Пойдем к Алисе и Диане, посмотрим, как чувствует себя крошка?» — спрашивает Клара. Я бросаю на нее короткий взгляд. «Оставим их. Они говорили, что хотят отдохнуть».
Она пожимает плечами. «Как хочешь». Затем добавляет: «Иди ко мне, Рикки. Я хочу любить тебя».
Это любопытно. Когда Клара работает; она обычно не бывает такой прямолинейной. Но я послушно раздеваюсь. Она любит меня с необузданной страстью. Целует каждую часть моего тела. Сев на меня верхом, она вводит в вагину мой пенис. Блаженство одурманивает меня. Я чувствую себя совершенно по-новому. Я обессилел. Она падает на кровать рядом со мной и хохочет: «Это была не игра. Как было чудесно!»
Я целую ее. «Что с тобой? — говорит она. — Можно подумать, ты плачешь». Нет-нет, разумеется, я не плачу. Куда это запропастился Пападакис? Я хочу помочиться, а горшок полон. Мне больно дышать. Лампа мигает. В этой комнате не хватает воздуха. Цветы увядают.
Как только Клара засыпает, я поднимаюсь с постели, со всеми предосторожностями, быстро одеваюсь, вытаскиваю из шкафа свой чемодан и выскальзываю из комнаты. Дом постоянно трясется и дрожит. Я понимаю, что недолог тот момент, когда он будет разрушен прямым попаданием. Уже пол-улицы Розенштрассе несет на себе следы выстрелов из пушек Круппа. Из гостиной слышны шум и музыка. Дверь не охраняется. Я выхожу на улицу, окунаясь в холод и мрак. Весь дрожа, я испытываю приступ малодушия. Мне хочется вернуться в бордель, но теперь это уже немыслимо. Пошатываясь и увязая в сугробах грязного снега, я дохожу до переулка Папенгассе. Уверен, что сегодня вечером патруль не будет проверять пропуска. Я смотрю на часы. Уже почти полночь. Ждать недолго. Скоро Алиса будет принадлежать только мне одному — моя жена. Мне нечего бояться. Она не осмелится предать меня. Ничто не помешает нам ринуться к новым приключениям теперь уже в Париже! Эта перспектива греет мне душу и помогает забыть о морозе, который пощипывает мне лицо. На другом берегу пляшут отсветы пожаров. Слышны крики. Грохочут пушки. Им отвечают другие орудия. Любовь вернется ко мне. Алиса опаздывает. Ей, должно быть, трудно избавиться от Дианы. Мы снова устроим с ней увлекательную любовную возню на свежих льняных простынях, а по утрам, проснувшись, будем выпивать по большой чашке ароматного кофе. Мы будем ходить в самые изысканные рестораны на Елисейских полях, гулять, доезжая до самого Версаля, а потом уедем на юг, в Венецию. Я открою для нее Северную Африку, я заколдую ее причудливую душу. Но вот уже половина первого. Я слышу обрывки разговора, доносящегося с Розенштрассе. А если ее схватили? Я все-таки осмеливаюсь выглянуть за угол. Слишком темно, чтобы что-нибудь различить. Но вот наконец какая-то фигура появляется под сводчатой дверью, и я слегка улыбаюсь, радуясь возможности побега и предстоящим приключениям. На женщине пальто с капюшоном. Я внезапно понимаю, что это Клара, и чувствую прилив ненависти к ней. Она догадалась! Она нарушила все мои планы. Клара поднимает руку, призывая меня к молчанию. «Они ушли несколько часов назад, — объявляет она мне. — Я предполагала, что найду тебя здесь. Они сбежали еще до наступления ночи, Рикки». Я сползаю по стене, не совсем понимая ее, не желая понимать. «Что?»
«Наша Алиса ушла с Дианой, — говорит она спокойно, беря меня за руку. — Ты совсем продрог, тебе лучше бы вернуться».
«Нет!» Я убежден, что это хитрая уловка. Я отодвигаюсь от нее. «Все было предусмотрено, Клара. Ты не должна была это делать. Где они?»
«Я не знаю. Ты обморозишься, если до того с тобой не сведет счеты какая-нибудь шальная пуля».
«Где они?»
«Они не посвятили в свои планы ни меня, ни кого-либо другого. Возможно, они присоединились к графу Стефанику. Это все, что я могу предположить».
«Стефаник? На воздушном шаре?»
«Это только предположение».
Я бегу вверх по Папенгассе и бросаюсь в ботанический сад. Повсюду полыхают пожары. Солдаты не обращают на меня внимания. Я попадаю на улицу Пушкина, но не могу ничего здесь узнать. Нет ни одного целого здания. Я всматриваюсь в темное небо, по которому пробегают красноватые всполохи, в надежде заметить аэростат. Индейский квартал исчез. Таможенное управление превратилось в кучу пепла. Спустя час я уже возле церкви. Проспект Яноковски стал полем черных камней. Я различаю храм Сент-Мари — два столба света на холме. Пламя охватило весь собор и вырывается из каждого отверстия. Он рушится, испуская стон, словно от боли и гнева. По-прежнему дождем сыплются снаряды. Нет сомнения, что теперь Хольцхаммер разрушает город, испытывая от этого удовольствие. Мы в его власти. Я нагибаюсь, чтобы поднять маленький обломок. Это женская головка, украшавшая одну из колонн центрального портала. У меня такое впечатление, что этот обломок хранит какое-то воспоминание. На лице покорное выражение. Всегда ли оно было таким? Всегда ли знала эта головка, возраст которой насчитывает три века, какова будет ее судьба? Снегопад прекратился. Театр похож на цепь трепещущих оранжевых и красных всполохов. От жары все плавится. Позже я узнал, что принц Бадехофф-Красни приказал все, что оставалось в Майренбурге, превратить в пепел. («Это будет моей Москвой», — заявил он.) Никто никогда не узнает, почему был уничтожен Майренбург, точно так же, как не узнает истинной причины разрушения Магдебурга или исчезновения Трои. Ни один памятник, как бы прекрасен он ни был, ни одно самое гениальное творение архитектора не может устоять под натиском варварства человека. На рассвете я брожу по разрушенным и обугленным полям. Я не могу найти ее. Робким лучам солнца трудно пробиться сквозь клубы дыма. Люди, сбившись в небольшие группы, переходят с места на место, каждый в своих личных поисках своего отчаяния. Некоторые смотрят на меня, когда я прохожу мимо, но большинство передвигается медленно, с трудом, низко опустив головы. Теперь снаряды падают реже. Они врезаются в развалины, превращая окончательно их в пыль. Когда я прохожу мимо бывшего казино, вижу, как обломки здания медленно оседают. Разрушать больше нечего. Время от времени я обшариваю небо взглядом. Никакого аэростата в нем нет. Мне хочется думать, что его отнесло выше. Мысленно я вижу, как сверкает золотисто-красными искорками надутая оболочка на сером туманном фоне утреннего неба. Одетый в шелковую китайскую рубашку и брюки для верховой езды, между двумя женщинами в ярких одеждах стоит молодой воздухоплаватель и поднимает к клапану сильную руку. Я так и вижу, как аэростат поднимается все выше и выше над покрытыми пеплом площадями нашего погибшего механической смертью города, как будто бы это возносится сама душа Майренбурга. Я вижу, как беззаботно улыбается Алиса, испытывая удовольствие от полета, предавая нас забвению, меня и всех остальных. Она целует заросшую щеку Стефаника не потому, что испытывает к нему особую привязанность, а просто из благодарности — он дал возможность испытать ей новые ощущения. Никогда не следует пытаться обладать красивой проституткой, цепляться за душу ребенка или нападать на такой хрупкий образ, как Майренбург. Алиса. Я в самом деле никогда не смогу понять, почему ты убежала от меня. Мне бы хотелось, чтобы ты сказала мне правду. Но если бы ты вдруг столкнулась со мной лицом к лицу, ты бы ответила: «Ты должен был догадаться», — и отказалась бы взять на себя ответственность за предательство. Ты явно лжешь, когда отвергаешь мои подозрения. «Ты должен был догадаться, что я тебя обманывала». Это твоя ошибка, которую ты не хочешь признать. Однако знал ли я об этом действительно? Разве я не боялся всегда узнать это? Вдоль повернутой вспять реки построят новый город. Называться он будет Свитенбург, уступка националистам, которые, разумеется, не замедлили подчиниться Австрии. Самыми впечатляющими зданиями нового города будут склады и пакгаузы. Кончит ли Александра тем, что выйдет замуж за состоятельного человека и родит ему детей? Ей ничего не стоит изжить прежние иллюзии, изгнать из души старые призраки, стереть из памяти воспоминания о «проклятом прошлом» и в течение нескольких часов забыть всю свою предыдущую жизнь. Вельденштайн тоже станет Свитавией, провинцией Богемии, затем областью Чехословакии. Сорок лет спустя от Майренбурга останется жалкое подражание ему, с готовностью ожидающее указаний из Праги. Я провел здесь последние восемнадцать лет в праздности, вращаясь в светском обществе и наблюдая за миром. Я дошел до того, что стал его бояться. Германия возрождается. Ее могущество, как всегда это было, питается патриотизмом, мистицизмом и завороженным отношением к стали. Францию продолжают раздирать ссоры, и она ищет решений, связанных с будущим, ссылаясь на славное прошлое. Английское общество пребывает в упадке и считает панацеей от всех бед американский джаз. Россия бурлит и мечтает о создании новой империи. Италия благодаря захвату Абиссинии преодолевает свою нищету. Оставили хотя бы в покое Вельденштайн в объятиях его славянской матери. Вернувшись на Розенштрассе, я обнаруживаю, что капитан Коловрат поспешно удрал, призванный какой-то другой срочной работой. Бордель — практически единственное оставшееся нетронутым здание. Капитан Менкен командует оставшимися двумя-тремя солдатами. Он не получил никаких указаний и, воспользовавшись этим, напивается допьяна. Очки соскальзывают у него с носа, когда он окидывает меня взглядом и протягивает мне бутылку. Покачав головой, я отказываюсь. Сидя рядом друг с другом на канапе, Тереза и Рене поют дуэтом какую-то песенку. Она вся в кружевах и черных чулках. «Ваша женщина, кажется, там, наверху», — говорит она торжественным тоном. «Вы случайно не знаете болгарского языка?» — интересуется он и отхлебывает из своего стакана и хохочет. Он выбрал такую форму самозащиты, которая близка к истерии. Я вовсе не тороплюсь к Кларе и решаю выпить. «Мы можем находить забвение в войне так же легко, как находим его в разврате, — произносит Менкен, неловко протягивая мне бутылку. — Война — это такая же простая вещь, как секс, хотя не такая беспорядочная, правда?» — обращается он, улыбаясь, ко мне. Я серьезно отвечаю ему, что не сомневаюсь в этом. Он отводит глаза от хихикающих и таких же пьяных, как он, женщин. «Война не бывает шепотом. У нее не бывает оттенков. Она требует, конечно, смелости и быстрых решений. Она нам сулит славу и заставляет рисковать смертью. А сладострастие доставляет нам лишь страдания и заставляет нас рисковать жизнью, а?» Он доволен своим открытием.
Дневной свет пробивается сквозь доски и разбитые стекла. Я возвращаю ему бутылку и, вздохнув, поднимаюсь наверх, чтобы уладить свои отношения с Кларой. Хольцхаммер будет управлять Вельденштайном от имени австрийских властей, пока его не разорвет бомба анархистов в 1904 году. Клара заснула. Столкновение с ней не состоялось. Я испытываю от этого смутное разочарование. Я направляюсь в свою комнату, надеясь найти в ней хоть какие-то следы Алисы. Я все больше возмущаюсь поведением леди Кромах. Она разыграла меня самым вероломным образом. Однако по отношению к Алисе я не чувствую никакой ярости. На полу разбросаны оставленные вещи, наполовину уложенные чемоданы и сундуки. Я поднимаю ее штанишки из светло-голубого шелка. Они еще пахнут ее телом. Она не оставила для меня ни словечка. Но в шкафу я нахожу несколько обрывков сиреневой бумаги, на которых Алиса что-то нацарапала и набросала какие-то рисунки, похожие на те, что делает, скучая, школьница. Я складываю обрывки на китайском туалетном столике и расшифровываю неизвестно откуда взятое предложение: «Это чудесный день. Пойдем ловить рыбку, — сказал червяк, обращаясь к человеку». В другом месте я читаю: «Он не такой, каким я его себе представляла». Я задрожал. «Ты идиотка, — вскрикиваю я. — Все потому, что ты, ты не смогла бы стать такой, какой я вообразил тебя. Теперь ты сделала это невозможным. А какой женщиной ты могла бы стать!» Вот таково мое поражение. Я ощущаю то же, что ощущает художник, осознав, что не способен больше творить. У меня такое чувство, что от меня оторвали половину тела, украли половину души. Пушки разнесли в пыль мое прошлое, а мое будущее затерялось среди развалин. Я — жертва такой чудовищной измены. И совершило эту измену мое творение. Внезапный гнев охватывает меня, и я рву в клочья ее платья, белье, шляпки, топчу ее маленькие туфельки, подбрасываю в воздух шелк, кружева, перья со шляп и, наконец, бросаюсь на кучу этих обрывков. Я бы хотел уничтожить все, что напоминает о ней, все, что приносит мне такую боль. Я столько влил самого себя в этот бесценный сосуд. Когда я, содрогаясь от рыданий, лежу на полу, входит Клара. На ней домашнее платье, накинутое на ночную рубашку. Она собирает осколки стекла и фарфора, пытаясь навести в комнате хоть какой-то порядок. «Она взяла с собой все драгоценности», — замечает она. Я рычу, прося ее уйти. Она стоит передо мной, опустив глаза, и внимательно всматривается мне в лицо. Затем закрывает за собой дверь.
Когда я возвращаюсь в комнату Клары, она снова спит, натянув одеяло на голову. Я снимаю пиджак и жилет и сажусь в кресло у окна. Сон не идет ко мне. Каждый раз, когда я закрываю глаза, передо мной возникают горестные картины и меня охватывает сожаление о прошедших днях и утраченных радостях. Майренбурга больше нет. Пападакис ворчит и приносит чистый ночной горшок. «Вы снова намочили кровать, — говорит он. — Я знаю, я отсюда чувствую по запаху».
Он приподнимает меня и убирает мокрые простыни. «Утром я пошлю за доктором». Постель теперь свежая. Через открытое окно доносится запах моря и гиацинтов. Майренбург стал лишь тусклым воспоминанием. Алиса отняла у меня свою жизнь, надеясь, что ей будут предложены более соблазнительные перспективы. Она не захотела принять то, что предлагал ей я. Что же пообещала ей Диана? Вероятно, не что иное, как более привлекательный или более реальный план побега. Я срываюсь с кресла. Ноги у меня подкашиваются. Клара переворачивается, отбрасывает одеяло и примирительно протягивает мне руки. В лице у нее затаенная нежность. Как она может простить меня? Почему женщины так к нам относятся? Я начинаю плакать. «Мы уйдем сегодня вечером, — говорит она. — Мы все уладили с фрау Шметтерлинг. Мы уведем Эльвиру. С нами пойдет Вилке. Но вот как он надеется вырваться из города?» Всхлипывая, я говорю ей о подземной реке и канализационной сети. Она хлопает меня по плечу. «Неплохо. Это может получиться». Наконец я ложусь в кровать. Просыпаюсь я от взрыва. Где-то в доме раздаются крики, я слышу, как падают куски штукатурки. В комнате темно. Растянувшись на кровати, я жду, когда разорвется следующий снаряд. Но нет, дверь открывается, и я вижу Клару с керосиновой лампой в руке. За ней идет фрау Шметтерлинг. Она что-то держит на руках. Это одна из ее собачек, трепещущая, истекающая кровью. «Они убили Пуф-Пуфа», — говорит она просто.