Страница:
До середины XX столетия знаменитая печать и ее символика ушли из поля зрения историков русского Средневековья. Одним из первых ввел ее в контекст своего исследования о российском двуглавом орле американский ученый Г. Алеф[291]. В его интерпретации печать 1497 г. явилась существенным компонентом в общей схеме претензий Ивана III на императорский титул. Автор подчеркнул, что изображение на печати русского государя двуглавого орла «свидетельствовало о желании Москвы выразить равенство с западными странами, особенно с императорским домом Габсбургов».
Всплеск интереса к символике печати Ивана III обусловлен в первую очередь достижениями в области сфрагистики, ставшими особенно заметными к началу 1970-х гг., а также начавшейся в это же время разработкой проблем территориальной и государственной геральдики. С выходом в свет работы В. Л. Янина «Актовые печати Древней Руси» появилась научная версия развития сфагистического типа, благодаря которому с XIII в. на русских печатях вместо прежнего патронального, свойственного византийским и древнерусским образцам изображения появляется светский воин (в короне) с мечом. С конца XIV в., по мысли ученого, фигура всадника с мечом, копьем, соколом на руке представляла собой персонифицированное изображение князя[292]. Не изменилось смысловое содержание этого образа, превратившегося в эмблему и помещенного на металлических буллах новгородского цикла, относящихся ко времени Ивана III Васильевича (1462–1478), о чем свидетельствуют последние публикации булл В. Л. Яниным и П. Г. Гайдуковым: на лицевой стороне металлической печати весьма примитивно изображен воин (влево) в доспехах, может быть, в шлеме с забралом, колющий извивающегося змея в широко открытую пасть[293].
Думается, что уникальный средневековый памятник, каким является печать 1497 г., еще не раз станет объектом внимания ученых, которые будут находить все новые аспекты ее анализа. В частности, печать до сих пор не изучалась специально как художественное произведение. Преимущественно с этой точки зрения печать будет рассматриваться в данной работе. Однако художественный аспект не может существовать изолированно от вопроса о символике печати, поэтому я возвращусь к трактовке ее изображений, тем более что мне представилась возможность ознакомиться в отечественных и зарубежных книгохранилищах с ранее недоступными трудами западноевропейских ученых по данной тематике, а также более тщательно изучить замечательный сфрагистический памятник и его возможные аналоги.
По поводу интерпретации лицевой стороны печати 1497 г. нет единства мнений. С одной стороны, «отсутствие святости» налицо: всадник вполне светский, без нимба; имеются все основания считать его князем, «ездецом» – воином. В XVI–XVII вв. во всех русских источниках такое изображение называли «человек на коне», «государь на аргамаке», «сам царь с копьем» и т. д.[296] Вооруженный всадник часто встречался на русских монетах конца XIV–XV в. Монеты с подобным сюжетом чеканили великие князья Москвы и Твери, а также князья прилегавших к этим городам уделов (в княжествах Городенском, Кашинском, Галицком, Серпуховском, Можайском, Верейском, Дмитровском)[297]. На монетах около всадника иногда ставились буквы к или кн – «князь». Таким образом, традиция может быть основой восприятия вооруженного всадника как князя, а позднее – царя. С XVI в. на груди двуглавого орла этот всадник часто изображался в короне; иногда он (как на монетах, так и на печатях) имел портретное сходство с государем[298], так что именование его современниками царем и государем выглядит вполне естественным.
Существенно, на наш взгляд, становление (прежде всего в Московском регионе) специфического сюжета: всадник, поражающий копьем дракона. В конце XIV – начале XV в. среди монет московских уделов появляются экземпляры, на которых всадник, держащий в руке копье, поражает им какой-то предмет под ногами коня, голову чудовища с открытой пастью, наконец, змея. Интересен вариант, фиксирующий, вероятно, становление данного изображения: на монетах Василия Дмитриевича (1389–1425) помещен всадник с направленным вниз копьем, под ногами коня – татарский знак «плетенка»[299]. На печатях этого же князя 1390, 1401–1402 гг. можно увидеть под копытами коня едва различимого змея[300].
Возникновение змееборческого сюжета в русских княжествах заметно совпадает со временем, последовавшим за победой Дмитрия Донского на Куликовом поле. Сыновья Дмитрия Ивановича, племянники, внук, правнук, князья, придерживавшиеся «московской ориентации», например Василий Михайлович Кашинский, считали этот сюжет «своим», помещая его на печатях и монетах, а также на бытовых предметах. Иван III широко использует изображение всадника, поражающего дракона, буквально с первых лет правления[301].
Змееборца, как и прочих вооруженных всадников или сокольников, принято считать светским воином-князем. Однако подобное толкование кажется слишком односторонним. Дело в том, что отечественные литературные памятники не знают рассказов о князьях, уничтожающих змеев-драконов[302]. А. В. Чернецов предположил, что подобный образ был своеобразным символом борьбы против основного врага русского народа – монголо-татарских завоевателей, отражением злободневной политической ситуации. «Традиционный образ дьявола, дракона прямо ассоциируется в XV в. с татарами»[303]. Как бы ни казался всадник, поражающий копьем дракона, светским, вряд ли он был таковым в то время. Его иконография близка к иконографии почитаемого святого в простом композиционном решении (т. е. без царевны, ее родителей и других атрибутов, которые являлись составными частями сложной композиции, соответствовавшей легенде «Чудо Георгия о змие»). Не случайно многие исследователи, изучавшие образ св. Георгия, отмечали, что, встречая композицию с драконом, необходимо прежде всего иметь в виду «Георгиевскую легенду»[304]. И не случайно иностранцы, посещавшие Россию в XVI–XVII вв., воспринимали московского драконоборца как св. Георгия (Р. Барберини, Д. Принтц фон Бухау, С. Коллинз и др.).
Почитание св. Георгия на Руси, как отмечали исследователи его жития, а также досконально изучившие его иконографию в русской живописи В. Н. Лазарев и М. В. Алпатов[305], началось очень рано – в X в. Тогда князья Киевской Руси стали считать его своим покровителем, особенно в военных делах. Постепенно в тесной взаимосвязи с литературным образом (прежде всего – в повести о спасении царевны) произошла трансформация образа Георгия, который в народном сознании превратился в покровителя мирных людей, защитника от зла[306]. А. И. Кирпичников, А. В. Рыстенко и другие исследователи полагают, что поздние переделки жития святого воина (в частности, славянские) легли в основу русского духовного стиха о Егории Храбром, где святой является устроителем земли Русской.
После победы на Куликовом поле образ популярного святого – защитника христианства – в глазах московских князей мог стать особенно привлекательным, вплоть до заимствования отдельных атрибутов его внешнего облика. Возможно, этим объясняются сюжеты монет и печатей, на которых князь выступает как драконоборец. Следует заметить, что на русских монетах, (их чеканка началась в XIV–XV вв.), изображения святых вообще не допускались[307], чего нельзя сказать о печатях князей этого периода[308].
Георгий Победоносец не имел отношения к тезоименитству Ивана III, однако это не значит, что великий князь Московский не выделял его особо как покровителя. Вступая в борьбу за объединение русских земель в единое государство, а также за право называться царем, он придавал большое значение формированию своего имиджа[309]. При этом не последнее место отводилось исключительной роли великого князя Московского в защите чистоты веры, противопоставление его иноверцам и отступникам. Здесь Иван III неизменно находил поддержку Церкви, предписывающей ему «крепко стояти за православное христьянство», «оборонити свое отечьство {…} от бесерменьства», подобно тому как прадед его Дмитрий Иванович «мужьство и храбьство показа за Доном {…} над теми же окаанными сыроядци»[310].
Образ защитника православия как нельзя лучше увязывался с образом Георгия Змееборца. О повышенном интересе Ивана III к этому святому, как писал Г. К. Вагнер, свидетельствуют два факта: он посылает В. Д. Ермолина, известного архитектора и скульптора, в Юрьев-Польской для восстановления обрушившегося Георгиевского собора; призывает Георгия Победоносца помощником «во бранех», собираясь в поход на Новгород[311]. Идея покровительства св. Георгия великому князю, а может быть, и Москве (традиция прочно связывала образ Георгия-воина с основателем города Москвы князем Юрием Долгоруким), видится в установке скульптуры Георгия Змееборца на Фроловской башне Московского Кремля и во введении этого святого (вместе с Дмитрием Солунским) в деисусы[312].
Таким образом, в качестве символа своих многотрудных деяний великий князь Московский мог выбрать для новой печати изображение известного всей Руси святого – Георгия Змееборца. Естественно, в последующие правления фигура борющегося с драконом воина могла интерпретироваться по-другому.
Композиция изображения лицевой стороны печати 1497 г., которое представляет, по нашему мнению, св. Георгия в «Чуде о змие», заставляет искать художественные аналогии. Казалось бы – чего проще?
Иконография этого святого разработана досконально. Обобщающей можно считать работу чешского ученого Й. Мысливца, который в середине 30-х гг. XX столетия опубликовал большой труд об изображении св. Георгия в восточно-христианском искусстве[313]. Этот многостраничный труд включил практически всю предшествовавшую литературу по данной проблеме. Автор изучил огромное количество иконописных, фресковых, рельефных изображений святого воина по коптским, византийским, русским, сербским, румынским, армянским, грузинским источникам. Наибольший интерес в разных странах, как считает Й. Мысливец, опираясь на выводы своих предшественников-филологов, вызвал подвиг Георгия-воина, убивающего дракона. Образ Драконоборца складывается уже в X в., его Й. Мысливец называет простым, ибо в композиции нет других человеческих фигур. В XI в. изменяется композиция: перед конем возникает женская фигура. В XII в. композиция снова усложняется: в поле зрения появляется башня замка, из окон которой смотрят царь с царицей и придворные. Так складывается другой, сложный иконографический тип Чуда Георгия о змие. Оба они соотносятся с многочисленными текстами легенд. Й. Мысливец приходит к выводу, что в простом типе заложен символический смысл (победа христианства), а сложный появляется в связи с возникновением легенды об освобождении царевны. Св. Георгий изображался также пешим, сидящим или молящимся, но значительно реже. К сожалению, Й. Мысливец не смог привлечь для сравнения западнохристианский иконографический материал, хотя к моменту выхода его труда существовал ряд весьма интересных и фундированных работ, в частности книга О. Таубе об изображении св. Георгия в итальянском искусстве[314]. Достижения в изучении иконографии св. Георгия в Западной Европе отражены в современных искусствоведческих и специальных иконографических энциклопедиях и словарях[315].
Попытки сравнительного анализа образа Георгия Победоносца в произведениях, относящихся в разным видам искусства, предпринимались еще в XIX в. Например, К. Я. Тромонин, интерпретируя некоторые изображения св. Георгия, известные ему в русском искусстве, привлекал для сопоставления западноевропейскую скульптуру (изваяния Донателло), живопись Джотто и Рафаэля, гравюры Дюрера[316]. А. А. Куник с той же целью обобщил различные типы изображений этого святого воина на русских и иностранных монетах и печатях, крестах, сосудах и других вещественных памятниках[317].
В. Н. Лазарев и М. В. Алпатов исследовали живописный образ Георгия-воина на широком историографическом фоне[318]. В контексте общих представлений о судьбах иконографических типов св. Георгия В. Н. Лазарев рассматривает развитие образа этого святого на Руси. Он считает, что на русской почве почитание Георгия Победоносца прошло три четко выраженных этапа:
1) период почитания святого как покровителя князей, их ратных подвигов (X–XI вв.);
2) проникновение культа св. Георгия в народную среду и в результате превращение его в эпический образ покровителя земледельцев и скотоводов (XII–XV вв.);
3) изъятие образа из народной среды, придание ему черт исключительности, утонченности, усиление церковно-дидактических тенденций (конец XV–XVI в.).
В иконографии в соответствии с идейным содержанием образа можно, по мнению ученого, фиксировать следующие моменты: стоящий воин с копьем (мечом) и щитом; всадник с копьем, являющимся не разящим оружием, а атрибутом святого в «Чуде о змие» (он пассивен по отношению к дракону, не стремится его убить); наконец, всадник, которого ангелы увенчивают короной, или стоящий святой с многочисленными воинскими атрибутами[319].
М. В. Алпатов, не исключая иконографической классификации как традиционного метода в изучении образа св. Георгия, делал, однако, акцент на его изобразительном воплощении, которое зависит от художественного стиля эпохи, от индивидуальности художника, от своеобразия его «региональной» школы. «Среди многочисленных русских икон Георгия, – пишет он, – почти не встречается точных повторений. Едва ли не в каждой иконе есть нечто новое».
Эти основополагающие работы, посвященные иконографии св. Георгия в русской живописи, дополняются новыми воззрениями на отдельные детали образа как в иконописи[320], так и в других формах изобразительного искусства[321].
В целом исследователи признают его типичные черты: молодой человек с прямым носом, тонкими изящными бровями, выразительными глазами, вьющимися волосами, образующими на голове буклевидную шапку. Конный святой всадник с обязательным нимбом имеет характерные признаки: левая рука его согнута и придерживает поводья, копьем он колет дракона (змея) в пасть, на нем длинное одеяние, почти закрывающее ноги, отчего те кажутся короткими. Эти признаки характерны для конного Георгия на Руси вплоть до XVI–XVII вв. Особенно они устойчивы в новгородской иконописи.
Другой вид искусства, где воплощается образ Георгия Змееборца в XV в., – это скульптура, деревянная и каменная. В настоящее время известны четыре деревянные скульптуры и каменное изваяние, использовавшееся в качестве надвратного иконного образа. Вместе с изображением другого святого воина – Дмитрия Солунского – оно было помещено на Фроловской башне Московского Кремля, о чем сообщалось в летописи под 1464–1466 гг. Создание каменных скульптурных изображений, согласно летописным известиям, связывают с именем архитектора и подрядчика В. Д. Ермолина[322]. В настоящее время художественные особенности всех пяти скульптурных изображений изучены[323]. Несмотря на некоторые индивидуальные черты, все пять памятников очень близки. Однотипность их может свидетельствовать о том, что они изготовлены в Москве в одной мастерской, но разными мастерами[324]. При этом специалисты усматривают в них руку мастера, «воспитанного европейской культурой и практикой», который трактует Георгия как «кавалерный» образ, как воина – покровителя рыцарства. Однако следует заметить, что для подобного толкования конь слишком статичен (его задние ноги не отрываются от земли), да и в целом фигура всадника, в отличие от скачущих рыцарских коней, недостаточно динамична. Более того, скульптуры XV в. несут черты иконописного облика св. Георгия, сохраняя согнутую левую руку, длинное одеяние, укорачивающее ноги, и копье, разящее змея в пасть.
Вероятно, методически наиболее правильным был бы поиск аналогий образа Георгия, известного по печати 1497 г., среди произведений мелкой пластики, исходя из того, что матрица печати принадлежала к таковым. Это самый распространенный из всех видов изобразительного искусства Руси, ибо вещи, выполненные резьбой или литьем, принадлежали не только Церкви, но и многим частным лицам. К ним относятся нагрудные иконки, амулеты-змеевики, панагии, ковчеги-мощевики и т. д.[325] На этот вид изобразительного искусства также оказывала влияние иконопись, но исследователи считают, что здесь больше отклонений от созданных Церковью канонов, ярче выражается индивидуальный почерк мастера. Играют роль и особенности материала. Образ св. Георгия в виде стоящего воина с копьем и щитом, а также в виде Змееборца широко распространен среди изделий из металла, кости, дерева, камня. Однако при всей специфике (например, конь святого в некоторых изделиях напоминает игрушечного, пряничного конька) сохраняются канонические признаки. В частности, исключается нанесение удара копьем двумя руками в шею (а не в пасть) дракона, присутствует нимб.
Иконопись как вид искусства, безусловно, являлась основополагающей, однако необходимо учитывать, что для русского мастера отступление от канонов было в принципе невозможным[326]. По-видимому, не только в иконописи, но и в других видах искусства русский художник до XVI–XVII вв. свято оберегал древнюю традицию в изображении святых.
Самой вероятной группой изделий, где могли бы обнаружиться иконографические аналогии печати 1497 г., являются современные ей монеты. Внутреннее родство печатей и монет, проявляющееся в сходстве изображений, не раз отмечалось в отечественной историографии. К тому же, как указывалось, на русских княжеских монетах святые не изображались, так что светский по виду всадник на печати действительно мог быть похожим на всадника, помещенного на монетах.
К сожалению, типологизация монет Ивана III находится еще в начальной стадии[327]. Между тем известно, что после присоединения Новгорода к Москве в 1478 г. новгородский денежный двор продолжал работать, создавая новые монетные типы. В 1480-е гг. в Новгороде выпускали более тяжелые, чем в Москве, монеты с изображением как бы летящего всадника с саблей и круговой легендой «Кн(я)зь велики Иванъ Васильевичь» на лицевой стороне и строчной надписью «Осподарь всея Руси» на оборотной. Другой тип новгородских монет этого времени: на лицевой стороне – всадник в короне, повернувший голову влево и назад, колющий копьем извивающегося змея (?), – излюбленный новгородский иконописный сюжет; на оборотной – круговая легенда «Осподарь всея Руси», а в центре – надпись арабскими буквами: «Иван». Исследователи считают, что со второй половины 80-х гг. XV в. и до конца правления сына Ивана III Василия III здесь чеканился единственный тип монет – с изображением вооруженного саблей всадника. В Москве в правление Ивана III Васильевича наблюдается смешение типов. К московским монетам 1460-1480-х гг. относится, например, монета с изображением всадника с саблей и круговой надписью «Кн(я)зь велики Иванъ Васильви» на лицевой стороне и маленькой звездочкой в круге с татарской надписью «Это денга московская» – на оборотной. По мнению В. В. Зайцева, 90-ми гг. XV в., датируется «московка», на лицевой стороне которой – всадник с саблей, а на обороте круговая надпись «Осподарь всея Руси» обрамляет голову в короне.
Всплеск интереса к символике печати Ивана III обусловлен в первую очередь достижениями в области сфрагистики, ставшими особенно заметными к началу 1970-х гг., а также начавшейся в это же время разработкой проблем территориальной и государственной геральдики. С выходом в свет работы В. Л. Янина «Актовые печати Древней Руси» появилась научная версия развития сфагистического типа, благодаря которому с XIII в. на русских печатях вместо прежнего патронального, свойственного византийским и древнерусским образцам изображения появляется светский воин (в короне) с мечом. С конца XIV в., по мысли ученого, фигура всадника с мечом, копьем, соколом на руке представляла собой персонифицированное изображение князя[292]. Не изменилось смысловое содержание этого образа, превратившегося в эмблему и помещенного на металлических буллах новгородского цикла, относящихся ко времени Ивана III Васильевича (1462–1478), о чем свидетельствуют последние публикации булл В. Л. Яниным и П. Г. Гайдуковым: на лицевой стороне металлической печати весьма примитивно изображен воин (влево) в доспехах, может быть, в шлеме с забралом, колющий извивающегося змея в широко открытую пасть[293].
Рис. 3а. Новгородская металлическая булла с изображением всадника, поражающего дракона (лицевая и оборотная стороны)
Двадцать лет назад в журнале «Вопросы истории» была опубликована статья «Символы русской государственности»[294], где автор этих строк на основе исследования сохранившегося комплекса великокняжеских печатей (прежде всего воскомастичных), а также изучения всей доступной в то время отечественной и зарубежной литературы проанализировал смысловое содержание эмблем лицевой и оборотной стороны печати 1497 г. Автор показал, что двуглавый орел не использовался как атрибут власти на печатях великого князя Московского вплоть до конца 80-х – начала 90-х гг. XV в., тем самым подкрепив выводы Н. П. Лихачева и Г. Алефа об утверждении его в таковом качестве после установления контактов с домом Габсбургов. Сопоставив печать 1497 г. с прежними княжескими печатями, существовавшими на Руси, а также с византийскими императорскими печатями, автор пришел к заключению, что исследуемая печать являлась новым специфическим атрибутом власти великого князя Московского.Рис. 3б. То же. Прорисовка
Концепция возникновения печати не подвергалась серьезной критике, хотя, как отмечалось выше, существуют попытки уточнения ее датировки, а также продолжаются поиски истоков «семантического наполнения образа ездеца»[295], впрочем, без должного научного рассмотрения эмблем печати.Думается, что уникальный средневековый памятник, каким является печать 1497 г., еще не раз станет объектом внимания ученых, которые будут находить все новые аспекты ее анализа. В частности, печать до сих пор не изучалась специально как художественное произведение. Преимущественно с этой точки зрения печать будет рассматриваться в данной работе. Однако художественный аспект не может существовать изолированно от вопроса о символике печати, поэтому я возвращусь к трактовке ее изображений, тем более что мне представилась возможность ознакомиться в отечественных и зарубежных книгохранилищах с ранее недоступными трудами западноевропейских ученых по данной тематике, а также более тщательно изучить замечательный сфрагистический памятник и его возможные аналоги.
По поводу интерпретации лицевой стороны печати 1497 г. нет единства мнений. С одной стороны, «отсутствие святости» налицо: всадник вполне светский, без нимба; имеются все основания считать его князем, «ездецом» – воином. В XVI–XVII вв. во всех русских источниках такое изображение называли «человек на коне», «государь на аргамаке», «сам царь с копьем» и т. д.[296] Вооруженный всадник часто встречался на русских монетах конца XIV–XV в. Монеты с подобным сюжетом чеканили великие князья Москвы и Твери, а также князья прилегавших к этим городам уделов (в княжествах Городенском, Кашинском, Галицком, Серпуховском, Можайском, Верейском, Дмитровском)[297]. На монетах около всадника иногда ставились буквы к или кн – «князь». Таким образом, традиция может быть основой восприятия вооруженного всадника как князя, а позднее – царя. С XVI в. на груди двуглавого орла этот всадник часто изображался в короне; иногда он (как на монетах, так и на печатях) имел портретное сходство с государем[298], так что именование его современниками царем и государем выглядит вполне естественным.
Существенно, на наш взгляд, становление (прежде всего в Московском регионе) специфического сюжета: всадник, поражающий копьем дракона. В конце XIV – начале XV в. среди монет московских уделов появляются экземпляры, на которых всадник, держащий в руке копье, поражает им какой-то предмет под ногами коня, голову чудовища с открытой пастью, наконец, змея. Интересен вариант, фиксирующий, вероятно, становление данного изображения: на монетах Василия Дмитриевича (1389–1425) помещен всадник с направленным вниз копьем, под ногами коня – татарский знак «плетенка»[299]. На печатях этого же князя 1390, 1401–1402 гг. можно увидеть под копытами коня едва различимого змея[300].
Возникновение змееборческого сюжета в русских княжествах заметно совпадает со временем, последовавшим за победой Дмитрия Донского на Куликовом поле. Сыновья Дмитрия Ивановича, племянники, внук, правнук, князья, придерживавшиеся «московской ориентации», например Василий Михайлович Кашинский, считали этот сюжет «своим», помещая его на печатях и монетах, а также на бытовых предметах. Иван III широко использует изображение всадника, поражающего дракона, буквально с первых лет правления[301].
Змееборца, как и прочих вооруженных всадников или сокольников, принято считать светским воином-князем. Однако подобное толкование кажется слишком односторонним. Дело в том, что отечественные литературные памятники не знают рассказов о князьях, уничтожающих змеев-драконов[302]. А. В. Чернецов предположил, что подобный образ был своеобразным символом борьбы против основного врага русского народа – монголо-татарских завоевателей, отражением злободневной политической ситуации. «Традиционный образ дьявола, дракона прямо ассоциируется в XV в. с татарами»[303]. Как бы ни казался всадник, поражающий копьем дракона, светским, вряд ли он был таковым в то время. Его иконография близка к иконографии почитаемого святого в простом композиционном решении (т. е. без царевны, ее родителей и других атрибутов, которые являлись составными частями сложной композиции, соответствовавшей легенде «Чудо Георгия о змие»). Не случайно многие исследователи, изучавшие образ св. Георгия, отмечали, что, встречая композицию с драконом, необходимо прежде всего иметь в виду «Георгиевскую легенду»[304]. И не случайно иностранцы, посещавшие Россию в XVI–XVII вв., воспринимали московского драконоборца как св. Георгия (Р. Барберини, Д. Принтц фон Бухау, С. Коллинз и др.).
Почитание св. Георгия на Руси, как отмечали исследователи его жития, а также досконально изучившие его иконографию в русской живописи В. Н. Лазарев и М. В. Алпатов[305], началось очень рано – в X в. Тогда князья Киевской Руси стали считать его своим покровителем, особенно в военных делах. Постепенно в тесной взаимосвязи с литературным образом (прежде всего – в повести о спасении царевны) произошла трансформация образа Георгия, который в народном сознании превратился в покровителя мирных людей, защитника от зла[306]. А. И. Кирпичников, А. В. Рыстенко и другие исследователи полагают, что поздние переделки жития святого воина (в частности, славянские) легли в основу русского духовного стиха о Егории Храбром, где святой является устроителем земли Русской.
После победы на Куликовом поле образ популярного святого – защитника христианства – в глазах московских князей мог стать особенно привлекательным, вплоть до заимствования отдельных атрибутов его внешнего облика. Возможно, этим объясняются сюжеты монет и печатей, на которых князь выступает как драконоборец. Следует заметить, что на русских монетах, (их чеканка началась в XIV–XV вв.), изображения святых вообще не допускались[307], чего нельзя сказать о печатях князей этого периода[308].
Георгий Победоносец не имел отношения к тезоименитству Ивана III, однако это не значит, что великий князь Московский не выделял его особо как покровителя. Вступая в борьбу за объединение русских земель в единое государство, а также за право называться царем, он придавал большое значение формированию своего имиджа[309]. При этом не последнее место отводилось исключительной роли великого князя Московского в защите чистоты веры, противопоставление его иноверцам и отступникам. Здесь Иван III неизменно находил поддержку Церкви, предписывающей ему «крепко стояти за православное христьянство», «оборонити свое отечьство {…} от бесерменьства», подобно тому как прадед его Дмитрий Иванович «мужьство и храбьство показа за Доном {…} над теми же окаанными сыроядци»[310].
Образ защитника православия как нельзя лучше увязывался с образом Георгия Змееборца. О повышенном интересе Ивана III к этому святому, как писал Г. К. Вагнер, свидетельствуют два факта: он посылает В. Д. Ермолина, известного архитектора и скульптора, в Юрьев-Польской для восстановления обрушившегося Георгиевского собора; призывает Георгия Победоносца помощником «во бранех», собираясь в поход на Новгород[311]. Идея покровительства св. Георгия великому князю, а может быть, и Москве (традиция прочно связывала образ Георгия-воина с основателем города Москвы князем Юрием Долгоруким), видится в установке скульптуры Георгия Змееборца на Фроловской башне Московского Кремля и во введении этого святого (вместе с Дмитрием Солунским) в деисусы[312].
Таким образом, в качестве символа своих многотрудных деяний великий князь Московский мог выбрать для новой печати изображение известного всей Руси святого – Георгия Змееборца. Естественно, в последующие правления фигура борющегося с драконом воина могла интерпретироваться по-другому.
Композиция изображения лицевой стороны печати 1497 г., которое представляет, по нашему мнению, св. Георгия в «Чуде о змие», заставляет искать художественные аналогии. Казалось бы – чего проще?
Иконография этого святого разработана досконально. Обобщающей можно считать работу чешского ученого Й. Мысливца, который в середине 30-х гг. XX столетия опубликовал большой труд об изображении св. Георгия в восточно-христианском искусстве[313]. Этот многостраничный труд включил практически всю предшествовавшую литературу по данной проблеме. Автор изучил огромное количество иконописных, фресковых, рельефных изображений святого воина по коптским, византийским, русским, сербским, румынским, армянским, грузинским источникам. Наибольший интерес в разных странах, как считает Й. Мысливец, опираясь на выводы своих предшественников-филологов, вызвал подвиг Георгия-воина, убивающего дракона. Образ Драконоборца складывается уже в X в., его Й. Мысливец называет простым, ибо в композиции нет других человеческих фигур. В XI в. изменяется композиция: перед конем возникает женская фигура. В XII в. композиция снова усложняется: в поле зрения появляется башня замка, из окон которой смотрят царь с царицей и придворные. Так складывается другой, сложный иконографический тип Чуда Георгия о змие. Оба они соотносятся с многочисленными текстами легенд. Й. Мысливец приходит к выводу, что в простом типе заложен символический смысл (победа христианства), а сложный появляется в связи с возникновением легенды об освобождении царевны. Св. Георгий изображался также пешим, сидящим или молящимся, но значительно реже. К сожалению, Й. Мысливец не смог привлечь для сравнения западнохристианский иконографический материал, хотя к моменту выхода его труда существовал ряд весьма интересных и фундированных работ, в частности книга О. Таубе об изображении св. Георгия в итальянском искусстве[314]. Достижения в изучении иконографии св. Георгия в Западной Европе отражены в современных искусствоведческих и специальных иконографических энциклопедиях и словарях[315].
Попытки сравнительного анализа образа Георгия Победоносца в произведениях, относящихся в разным видам искусства, предпринимались еще в XIX в. Например, К. Я. Тромонин, интерпретируя некоторые изображения св. Георгия, известные ему в русском искусстве, привлекал для сопоставления западноевропейскую скульптуру (изваяния Донателло), живопись Джотто и Рафаэля, гравюры Дюрера[316]. А. А. Куник с той же целью обобщил различные типы изображений этого святого воина на русских и иностранных монетах и печатях, крестах, сосудах и других вещественных памятниках[317].
В. Н. Лазарев и М. В. Алпатов исследовали живописный образ Георгия-воина на широком историографическом фоне[318]. В контексте общих представлений о судьбах иконографических типов св. Георгия В. Н. Лазарев рассматривает развитие образа этого святого на Руси. Он считает, что на русской почве почитание Георгия Победоносца прошло три четко выраженных этапа:
1) период почитания святого как покровителя князей, их ратных подвигов (X–XI вв.);
2) проникновение культа св. Георгия в народную среду и в результате превращение его в эпический образ покровителя земледельцев и скотоводов (XII–XV вв.);
3) изъятие образа из народной среды, придание ему черт исключительности, утонченности, усиление церковно-дидактических тенденций (конец XV–XVI в.).
В иконографии в соответствии с идейным содержанием образа можно, по мнению ученого, фиксировать следующие моменты: стоящий воин с копьем (мечом) и щитом; всадник с копьем, являющимся не разящим оружием, а атрибутом святого в «Чуде о змие» (он пассивен по отношению к дракону, не стремится его убить); наконец, всадник, которого ангелы увенчивают короной, или стоящий святой с многочисленными воинскими атрибутами[319].
М. В. Алпатов, не исключая иконографической классификации как традиционного метода в изучении образа св. Георгия, делал, однако, акцент на его изобразительном воплощении, которое зависит от художественного стиля эпохи, от индивидуальности художника, от своеобразия его «региональной» школы. «Среди многочисленных русских икон Георгия, – пишет он, – почти не встречается точных повторений. Едва ли не в каждой иконе есть нечто новое».
Эти основополагающие работы, посвященные иконографии св. Георгия в русской живописи, дополняются новыми воззрениями на отдельные детали образа как в иконописи[320], так и в других формах изобразительного искусства[321].
В целом исследователи признают его типичные черты: молодой человек с прямым носом, тонкими изящными бровями, выразительными глазами, вьющимися волосами, образующими на голове буклевидную шапку. Конный святой всадник с обязательным нимбом имеет характерные признаки: левая рука его согнута и придерживает поводья, копьем он колет дракона (змея) в пасть, на нем длинное одеяние, почти закрывающее ноги, отчего те кажутся короткими. Эти признаки характерны для конного Георгия на Руси вплоть до XVI–XVII вв. Особенно они устойчивы в новгородской иконописи.
Другой вид искусства, где воплощается образ Георгия Змееборца в XV в., – это скульптура, деревянная и каменная. В настоящее время известны четыре деревянные скульптуры и каменное изваяние, использовавшееся в качестве надвратного иконного образа. Вместе с изображением другого святого воина – Дмитрия Солунского – оно было помещено на Фроловской башне Московского Кремля, о чем сообщалось в летописи под 1464–1466 гг. Создание каменных скульптурных изображений, согласно летописным известиям, связывают с именем архитектора и подрядчика В. Д. Ермолина[322]. В настоящее время художественные особенности всех пяти скульптурных изображений изучены[323]. Несмотря на некоторые индивидуальные черты, все пять памятников очень близки. Однотипность их может свидетельствовать о том, что они изготовлены в Москве в одной мастерской, но разными мастерами[324]. При этом специалисты усматривают в них руку мастера, «воспитанного европейской культурой и практикой», который трактует Георгия как «кавалерный» образ, как воина – покровителя рыцарства. Однако следует заметить, что для подобного толкования конь слишком статичен (его задние ноги не отрываются от земли), да и в целом фигура всадника, в отличие от скачущих рыцарских коней, недостаточно динамична. Более того, скульптуры XV в. несут черты иконописного облика св. Георгия, сохраняя согнутую левую руку, длинное одеяние, укорачивающее ноги, и копье, разящее змея в пасть.
Вероятно, методически наиболее правильным был бы поиск аналогий образа Георгия, известного по печати 1497 г., среди произведений мелкой пластики, исходя из того, что матрица печати принадлежала к таковым. Это самый распространенный из всех видов изобразительного искусства Руси, ибо вещи, выполненные резьбой или литьем, принадлежали не только Церкви, но и многим частным лицам. К ним относятся нагрудные иконки, амулеты-змеевики, панагии, ковчеги-мощевики и т. д.[325] На этот вид изобразительного искусства также оказывала влияние иконопись, но исследователи считают, что здесь больше отклонений от созданных Церковью канонов, ярче выражается индивидуальный почерк мастера. Играют роль и особенности материала. Образ св. Георгия в виде стоящего воина с копьем и щитом, а также в виде Змееборца широко распространен среди изделий из металла, кости, дерева, камня. Однако при всей специфике (например, конь святого в некоторых изделиях напоминает игрушечного, пряничного конька) сохраняются канонические признаки. В частности, исключается нанесение удара копьем двумя руками в шею (а не в пасть) дракона, присутствует нимб.
Иконопись как вид искусства, безусловно, являлась основополагающей, однако необходимо учитывать, что для русского мастера отступление от канонов было в принципе невозможным[326]. По-видимому, не только в иконописи, но и в других видах искусства русский художник до XVI–XVII вв. свято оберегал древнюю традицию в изображении святых.
Самой вероятной группой изделий, где могли бы обнаружиться иконографические аналогии печати 1497 г., являются современные ей монеты. Внутреннее родство печатей и монет, проявляющееся в сходстве изображений, не раз отмечалось в отечественной историографии. К тому же, как указывалось, на русских княжеских монетах святые не изображались, так что светский по виду всадник на печати действительно мог быть похожим на всадника, помещенного на монетах.
К сожалению, типологизация монет Ивана III находится еще в начальной стадии[327]. Между тем известно, что после присоединения Новгорода к Москве в 1478 г. новгородский денежный двор продолжал работать, создавая новые монетные типы. В 1480-е гг. в Новгороде выпускали более тяжелые, чем в Москве, монеты с изображением как бы летящего всадника с саблей и круговой легендой «Кн(я)зь велики Иванъ Васильевичь» на лицевой стороне и строчной надписью «Осподарь всея Руси» на оборотной. Другой тип новгородских монет этого времени: на лицевой стороне – всадник в короне, повернувший голову влево и назад, колющий копьем извивающегося змея (?), – излюбленный новгородский иконописный сюжет; на оборотной – круговая легенда «Осподарь всея Руси», а в центре – надпись арабскими буквами: «Иван». Исследователи считают, что со второй половины 80-х гг. XV в. и до конца правления сына Ивана III Василия III здесь чеканился единственный тип монет – с изображением вооруженного саблей всадника. В Москве в правление Ивана III Васильевича наблюдается смешение типов. К московским монетам 1460-1480-х гг. относится, например, монета с изображением всадника с саблей и круговой надписью «Кн(я)зь велики Иванъ Васильви» на лицевой стороне и маленькой звездочкой в круге с татарской надписью «Это денга московская» – на оборотной. По мнению В. В. Зайцева, 90-ми гг. XV в., датируется «московка», на лицевой стороне которой – всадник с саблей, а на обороте круговая надпись «Осподарь всея Руси» обрамляет голову в короне.