Неизвестен Автор. Памяти Александра Блока

   Как бы там ни было, перспектива встретиться с автором "12" на пресловутой "Гороховой" уже не казалась слишком фантастичной.
   Однако, когда нас в субботу днем перевезли в трамвае туда, Блока там еще не было. Мы долго дожидались следователя. Лишь поздно вечером нас допросили, и очень скоро всех, кроме меня, отпустили. Меня же, впредь до выяснения некоторых обстоятельств, отправили наверх.
   По порядку, заведенному на Гороховой, каждое утро сообщался список арестованных, препровождавшихся отсюда в места более постоянного заключения, главным образом, на Шпалерную, в так называемую "Предварилку". И в это утро. воскресенье 17-го февраля, список был сообщен, и камеры значительно разгрузились. Многие койки освободились совершенно, и арестованные, разделявшие их с другими или не нашедшие еще себе никакого определенного пристанища, в том числе и я, начали устраиваться на новых местах. Только что я разостлал шубу на сеннике и поставил свой саквояж у изголовья, как мне бросилась в глаза высокая; статная фигура входившего Блока.
   Это было до чрезвычайности странно. Весь облик Блока как-то резко выделялся на фоне этой жуткой картины человеческих бед. Одна ночь в этой совершенно особой и ни с чем не сравнимой атмосфере, в которой причудливо сплетались предсмертная тоска и робкая надежда, удалая беспечность и тяжелые сны, ужас перед неизвестностью и светлые воспоминания-одной такой ночи достаточно было, чтобы на все лица легла мрачная тень, чтобы во всех взорах загорелось одно и то же страстное желание: поскорее бы вон отсюда! подальше, подальше отсюда!
   Блок вошел, как он входил обыкновенно куда-нибудь, где много случайных и незнакомых людей. Таким я видел его входящим в переполненный вагон трамвая: чуть-чуть откинутая назад голова, плотно сжатые губы, взгляд, спокойно-ищущий на чем бы остановиться. Он вошел, как будто собираясь пройти насквозь или чтобы, сказав кому-нибудь два слова, повернуться и уйти обратно тем же легким упругим шагом, каким он вошел. И было странно видеть, как вот этот свободный в заключении человек сейчас натолкнется на глухую стену и должен будет остановиться или даже отпрянуть. Мне было как-то неловко пойти к нему навстречу, хотя после тяжелой ночи это был первый блеснувший луч.
   Но взгляд его уже встретился с моим, и мы невольно улыбнулись друг другу и крепко пожали друг другу руку. Теперь я уже не просто смотрел на Блока, а удивлялся, почему с ним поступили иначе, чем с другими моими спутниками. Мы обменялись новостями.
   Вот что я узнал от него: в приемную к следователю внизу он попал уже около полуночи, очевидно, очень скоро после того, как меня оттуда препроводили наверх. При личном обыске, производившемся при первой регистрации до водворения в приемную, у него из вещей, бывших при нем, забрали только записную книжку, В приемной у следователя он провел целую ночь, так как до поздней ночи следователь был занят, а затем прервал свою работу до утра. Приемная была полна народу, не перестававшего прибывать всю ночь. Всю ночь он провел поэтому почти без сна, и только какой-нибудь час поспал, растянувшись не то на скамье, не то на полу. Лишь сейчас утром его допросили, и в результате-вот он здесь.
   - Да, но в чем же дело? О чем Вас спрашивали? Что Вы отвечали?
   Его спрашивали, как и всех нас раньше, о нашей связи с партией левых социалистов-революционеров. На вопрос этот Блок ответил, что связь сводится к сотрудничеству в разных изданиях партии-и только, так что он даже не знаком ни с кем из ее политических деятелей. Но в чем же выразилось его сотрудничество?-В печатании стихов, например поэмы "12 ", и статей.-Что мог бы он еще прибавить к своим показаниям?- Ничего больше. Через некоторое время ему сообщено было, что освободить его не могут, и его отправили сюда наверх.
   - Придется посидеть,-с виноватой как бы улыбкой сказал А. А,
   Между тем освободившиеся после утренней разгрузки койки уже все давно были разобраны, а народ все прибывал. Приходили одиночки, как и Блок, направляемые сюда снизу разными следователями; появлялись и небольшие новые партии, переведенные из разных других мест заключения для дальнейших допросов; среди тех и других были и такие, которые отсюда могли быть отправлены прямо на казнь.
   Камера гудела, как улей. Тут все были и знакомы и незнакомы друг с другом. Во всяком случае, одно каждый верно знал о каждом, что нет тут ни одного, кто согласился бы остаться здесь добровольно хотя бы одну лишнюю минуту. Это всех как-то уравнивало и стирало все различия умственного уровня, привычек прошлого, все различия возможного будущего. Все приведены были к какому-то одному общему знаменателю. Были же тут люди самые различные. Среди знакомств, которые быстро завязались здесь у Блока, были представлены все классы общества-от генерала и до пьяного извозчика, служившего в Чека, от профессорского сына, высокопросвещенного ценителя новейших муз до неграмотного ямбургского крестьянина, превосходившего всех лишь в одном искусстве-непрерывно сквернословить. Были тут и спекулянты, и взяточники, и убийцы, и честные революционеры, и просто ни в чем неповинные люди. Но все эти знакомства начали завязываться у Блока несколько попозже. Покуда что мы стояли безмолвно у стола подле моей койки, присматриваясь и прислушиваясь и с лихорадочной поспешностью выкуривая папиросу за папиросой.
   - А видите,-вдруг обратился ко мне А. А.-третьего дня я верно подумал, что история с Р. В. коснется и нас.-И сейчас же, как бы почувствовав некоторую естественную между нами в этой обстановке близость, он прибавил;
   - Можно мне на время остаться здесь? Так мы стали соседями по тюремной койке.
   За время, прошедшее с раннего кипятка до появления Блока, у меня уже составился обширный круг знакомств в этом хаотическом и непрерывно текущем миру. Некоторые знакомства завязались еще внизу, в приемной у следователя. Покуда Блок, растянувшийся на нашей койке, дремал после бессонной ночи, я присел к столу, за которым сидело несколько политических. Это были все левые с-ры, рабочие и матросы;
   которых в эти дни арестовывали десятками. Они уже знали, что и я арестован в связи с измышленным заговором левых социалистов-революционеров, и естественно заинтересовались также и моим знакомым, только что поселившимся в моем углу. Я назвал Блока.
   Трудно передать их изумление когда они услышали это имя. - Не может быть! Не может быть!-все повторял моряк Ш., годами сидевший в тюрьмах дореволюционных и уже успевший познакомиться и с тюрьмами революционными.Впрочем, все может быть,-прервал он самого себя:-только знаете это фактик не только биографический, но и исторический!
   Матрос Ш. сам был немного литератор, он подробно изучал историю революционного движения среди моряков и даже кое-какие результаты своих исследовании успел напечатать. Другие товарищи его не так быстро справились с подвернувшейся им трудной задачей.
   - Но позвольте, однако, товарищ,-обратился ко мне один из рабочих:-ведь товарищ Блок сочинил "12"-так?
   - Ну, конечно.
   - А это вещь какая: революционная или контр-революционная?
   - Думаю, что революционная.
   - Как же революционная власть может товарища Блока сажать на Гороховую?
   Я предпочел ответить вопросом:
   - А вы-то сами, товарищ, революционер или контр-революционер?
   Он улыбнулся, радуясь наперед моей легкой победе над ним:
   - Ну, уж вы меня не обижайте: и без того обидно.
   - То-то!-сказал я.
   - То-то!-повторил он, и все весело засмеялись кругом. Между тем, весть о том, что здесь известный писатель Блок, уже успела облететь обе камеры и вокруг нашего стола собралась целая куча народу. Многие спрашивали, где он, и на цыпочках подходили к койке, на которой он дремал чтобы взглянуть на него, и снова отходили в раздумьи, односложно делясь своими впечатлениями. Не все они знали о нем раньше, хотя бы по наслышке, многие только слышали о нем и уже совсем не многие читали его. Эти последние были почти исключительно политические. Но всем было как-то отрадно знать, что вот здесь, на этой "Гороховой два" вместе со всеми "известный писатель" и, взглянув на него, все уже потом с участием, которое сохранилось к нему весь этот день до самого его освобождения, подходили к нему, чтобы как-нибудь выразить свое доброе чувство.
   Очевидно, сам внешний облик Блока внушал всем, что именно таким должен быть собою "известный писатель", и что это человек, во многом отличный от других.
   Покуда А. А. дремал, я оставался героем всей камеры. Но вот он очнулся и подошел к нам. Немедленно завязался диспут. Затеял его бывший кавалерийский офицер С., и вот по какому поводу.
   С. прославился на войне необыкновенно лихим набегом в глубокий тыл германского расположения. Об этом подвиге в свое время писали во всех газетах, а фотография героя обошла все иллюстрированные приложения. С. считал себя поэтому большой знаменитостью и, знакомясь с кем-нибудь из арестованных, он произносил свою фамилию с гордостью, ожидая как будто немедленного изъявления преклонения и восторга. Но, конечно, мало кто знал так точно хронику войны, и в большинстве случаев лихому кавалеристу приходилось самому как-нибудь заводить разговор о войне и о ее героях. Внимание, которое привлекал к себе Блок, пришлось ему не совсем по вкусу. Когда Блок подошел к нашему столу, С. немедленно представился:
   - Какова ирония судьбы!-сказал он.-Моя фамилия С.- повторил он. Блок промолчал.
   - Вы может быть слышали о деле... и он назвал какое-то число 15-ro года, и тут же еще раз рассказал про блестящий подвиг, им совершенный.
   - Так вот я говорю: как будто бы нам с Вами место не здесь, а на самом деле-как раз наоборот, и я всем это объясняю, хотя и никто не хочет согласиться. Ведь социализм- это что? Равенство, так?-Равенство! Ну, так значит ни у кого никаких знаков отличия быть не должно. Вот у меня забрали полученного мною, не скажу, чтоб не по заслугам, Георгия и совершенно справедливо! Вот Вы пишете стихи и пользуетесь заслуженной известностью-это тоже своего рода Георгий, значит забрать Вас!
   Блок спросил его:
   - А Вас разве за то арестовали, что Вы отличились на войне?
   - За то или не за то-моя фамилия С., и в этом все дело.
   - Ну, батенька,-сказал один из моряков социалистов-революционеров.-И мнение же у Вас про социализм...-и он энергично начал характеризовать прежнее офицерство, войну и ее прославленные подвиги. Блок заступился за кавалериста, на которого начали уже наседать со всех сторон:
   - Вы к нему несправедливы,-сказал он,-существует и такое представление о социализме. Еще большой вопрос, какое представление о нем победит в жизни. Он повторяет не только белогвардейские слова, но и слова некоторых из социалистов.
   - Такой социализм наш худший враг,-сказал моряк Ш.
   - Однако,-возразил А. А.-вот же Вы говорите это не на свободе, а в тюрьме.
   - Верно, Александр Александрович, Вы правы. Товарищ С. не так уж глупо рассуждает!
   - Однако,-обратился ко мне А. А.:-Шигалевщина действует: и прямо, и навыворот.
   Приближался час обеда; все разбрелись к своим койкам составлять "пятерки". Дело в том, что обед заключенные получали не каждый в отдельности, а сразу пять человек в одной большой деревянной миске. Заключенным самим предоставлялось разбиваться для этого на партии по пяти человек. Приходилось отказываться от "буржуазных" привычек. В Блоке, только что узнавшем про обеденные порядки, боролись привычная брезгливость с сильным аппетитом.
   - А Вы будете обедать?-спросил он меня.
   - Да, я думаю, как все.
   - А знаете, было бы хорошо с этими настоящими товарищами,-сказал А. А.:-они все какие-то чистые.
   Это, действительно, было так. Среди пестрой массы арестованных политические отличались не только выражением своего липа, но и поразительной чистоплотностью. Арестованные моряки и рабочие, между тем, уже взяли нас, неопытных "интеллигентов", под свое покровительство. К нам подошел моряк Ш.
   - А Вы все еще ни к кому не пристроились? Хотите к нам, А. А.?
   - Если можно...
   Мы стали в очередь, и Ш. начал подробно объяснять Блоку, почему он рад видеть его здесь:
   - Писатели все должны видеть своими глазами. Кто сможет сказать, что он пережил русскую революцию, если он ни разу не побывал в Чрезвычайке. Вот теперь Вы и с этой стороны увидели дело.
   - Но с этой стороны я никогда не хотел видеть революцию,-возразил Блок.
   - Значит, Вас интересует только парад!
   - Нет, не парад, - снова возразил Блок:-а настоящая правда, здесь разве она есть?
   Они явно не понимали друг друга и говорили о двух разных правдах. Блок с усмешкой обратился ко мне:
   - Вот Вам случай пофилософствовать по-настоящему. Но философствовать нам в данную минуту уже не пришлось. Уже суп был налит в нашу миску, мы получили каждый по куску хлеба и по деревянной ложке и вернулись к нашему столу. У всех нас были кое-какие собственные запасы, и мы выложили их тут же на стол. Затем мы приступили к исполнению обряда: каждый по очереди опускал ложку в миску, на дне которой плавали кусочки конины, и, проглотив свою ложку супу, дожидался, пока очередь снова дойдет до него. Все мы, очевидно, были одинаково "деликатны", и, когда миска опорожнилась, вся конина оказалась в неприкосновенности на дне.
   - Эх, деликатные вы!-сказал рабочий П. и тут же взял газетный лист, оторвал от него пять лоскутов бумаги, достал свой перочинный нож и стал накладывать каждому по равному числу кусочков мяса.
   Блок раскраснелся от горячей похлебки; вся обеденная церемония, видимо, привела его в хорошее расположение и, с трудом разжевывая жесткую конину, он начал шутить:
   - Зачем же Вы, товарищ П., себе тоже положили на бумажку, могли бы свою порцию оставить в миске.
   - Нет, это уже оставьте! По-товарищески, так по-товарищески, чтоб всем было одинаково...
   Обед кончился. Большинство арестованных растянулось на койках. К Блоку подошел хорошо одетый господин и, поклонившись, торжественно произнес:
   - Позвольте представиться! Ваш искреннейший почитатель!-Начала их разговора я не слышал; А. А. убедил меня расположиться посвободнее на койке, и я задремал.
   Когда я, приблизительно через час, проснулся, господин с хорошими манерами, прислонившись к столу, все еще беседовал вполголоса с Блоком, сидевшим на краю койки у моих ног, или правильнее, господин все еще продолжал говорить, а Блок молча его слушал.
   - Понимаете, Александр Александрович,-говорил искреннейший почитатель Блока:-для меня между внешним видом книги и ее внутренним содержанием дисгармония немыслима: переплет-это как бы аккомпанимент к стихам. Ну вот, например, "Ночные часы"-Вы понимаете, как трудно подобрать тон кожи; иль решить вопрос: одноцветный корешок или же под цвет обреза. Совершенно ясно, например, что "Ночные часы" не допускают золотого обреза. Да, но какой же? Наконец я, остановился на голубовато-синем. Знаете, такого цвета, как плащ; у Мадонны Леонардо. Вы согласны со мной, Александр Александрович?.
   - Да, разумеется.
   - Ах, Александр Александрович, если б Вы знали, что для меня значит:
   "Не жаль мне дней, ни радостных, ни знойных,
   ни лета зрелого, ни молодой весны"!
   И он почти шепотом декламировал одно стихотворение за другим.-Или это например:
   "Она ждала и билась в смертной муке".
   - Как Вы много знаете наизусть,-сказал А. А.-пожалуй, больше моего.
   А искреннейший почитатель, ободренный похвалой Блока, то вполголоса, то снова совсем шепотом, продолжал читать и читать стихи, перемежая их отрывками из своей собственной биографии. Когда он, наконец, растроганный и утомленный, отошел к одному из своих ближайших товарищей по несчастью (он с двумя спутниками был задержан при попытке переправиться через финляндскую границу), Блок, повернувшись ко мне, сказал:
   - А Вы знаете, за такое добродушие невольно прощаешь все! И притом они все теперь в такой беде. Жалко, что ему не удалось перебраться за границу.
   Наступили сумерки. В первой камере уже зажгли электричество. Кое-где играли в карты. Распивали чай. Много курили. Некоторые из политических, к которым за это время успели прибавиться еще два правых эс-эра-интеллигента, вели разговоры на злобу дня. В их углу было наиболее шумно, и внимание Блока невольно обратилось в ту сторону. Среди споривших выделялась высокая видная фигура стройного старика в военной форме. Он молча и внимательно прислушивался к спору, от поры до времени снисходительно и иронически улыбаясь. Его строгое лицо, бритое, с коротко остриженными усами, казалось удивительно знакомыми.
   - Вы не знаете, кто это такой?-спросил меня Блок. Я как будто где-то видел его. Это как будто кто-то из видных жандармских генералов.
   В это время свет подали и в нашу камеру, и при ярком освещении фигура казавшегося столь знакомым незнакомца еще резче выделилась среди болезненного вида рабочих и изможденных лиц интеллигентов.
   - Он как будто исполняет работу последнего из своих подчиненных-заметил Блок. И в самом деле, этот несомненно бывший сановник как будто подслушивал с очень прозрачной целью горячие речи споривших между собою правых и левых эс-эров. Они же не обращали никакого внимания на него, и постепенно лицо его так и застыло с язвительной улыбкой на губах. Блок не сводил с него глаз:
   - Это первое определенно неприятное лицо, которое я вижу здесь,-сказал он. Сановник, как будто почувствовав пристально устремленный на него взгляд, повернул голову в нашу сторону, и глаза его встретились со взглядом Блока. Он быстро отвел их, лицо его изобразило какую-то полу-презрительную гримасу, и он, наклонившись к ближайшему своему соседу, стал его о чем-то расспрашивать.
   - Он Вами также заинтересовался,-сказал А. А.
   - Какое старо-режимное лицо,-задумчиво произнес Блок. Тут к нам с приглашением на "чашку чаю" подошел левый эс-эр матрос Д., и Блок пересел к другому столу. Я же принял вызов сразиться в шахматы и часа на два потерял А. А. из виду.
   Когда я после боя вернулся в наш угол, Блок сидел за столом с юным матросом, который рассказывал ему о разных своих похождениях. Арестован он был за то, что заступился на рынке за какую-то обиженную милицией бабу: ему пригрозили, он выхватил револьвер, милиционеры набросились на него, побили, а при обыске у него в кармане нашли лево-эс-эровскую прокламацию. Так и он приобщен был к "заговору левых эс-эров".
   - Эх,-сказал он, поднимаясь с табуретки,-самое верное средство-это проспать до лучших времен. Отправляюсь в дальнее плавание-и он протянул руку, как если бы он действительно собирался в далекое путешествие.
   - Он милый,-сказал А. А.-Какие они все милые!
   - А Вы не скучали?
   - Нет, знаете, тут много очень интересного.
   К нам подошел правый эс-эр О.
   - Блок, неправда ли? И Вы среди заговорщиков? Блок улыбнулся.
   - Я старый заговорщик.
   - А я не левый, я правый эс-эр. Блок ответил, как бы возражая:
   - А я совсем не эс-эр.
   - Однако, заговорщик?
   - Да, старый заговорщик,-с прежней улыбкой ответил А. А.
   К нам присоединился новый собеседник, всего только недавно попавший в нашу обитель, с которым я успел познакомиться за шахматной доской. Это был молодой помещик Ж. из лицеистов, кажется сын адмирала, уже не только с хорошими, но далее с изысканными манерами.
   - А я,-обратился он ко мне, возобновляя прерванный разговор,-все-таки не могу понять, как образованный человек может быть социалистом.
   Блок улыбнулся. Ж., уже знавший, кто такой Блок, обратился прямо к нему:
   - Вы улыбаетесь? Простите, мы незнакомы, но ведь тут поневоле приходится sans faсon. Неужели Вы не согласны?
   - Нет, не согласен. Почему Вы так думаете?
   - Но помилуйте,-воскликнул Ж.:-ведь социализм нельзя себе и представить без egalite. Но неужели и Вы будете утверждать, что все одинаково умны, одарены, талантливы? Я думаю, что вся наша беда в том, что мы слишком скромны. В России образованное сословие всегда хотело опуститься до уровня массы, а не возвысить ее до себя. Теперь за это расплачивается вся Россия.
   - Не думаю, чтоб мы были слишком скромны,-сказал Блок,-да и неизвестно еще, расплачивается ли Россия.
   - Да, я слышал, что Вы революционер. Но Вы, кажется, меньшевик?
   В глазах Блока блеснул веселый огонек.
   - Нет,-сказал он,-я не меньшевик, да и вообще ни к какой партии не принадлежу.
   - А я никогда не слышал, чтобы были беспартийные революционеры.
   А. А. рассмеялся:
   - По Вашему бывают только беспартийные контр-революционеры?
   Молодой человек отошел разочарованный. Блок сказал:
   - Опять шигалевщина навыворот!
   Время проходило довольно быстро. Вскоре после ужина все окончательно разбрелись по своим углам, и мы с А. А. также улеглись на нашу общую койку.
   - Как Вы думаете, что с нами будет?-спросил А. А.
   - Я думаю,-сказал я,-что Вас очень скоро отпустят, а мне еще придется посидеть и, вероятно, переселиться на Шпалерную.
   - А у меня такое предчувствий,-сказал Блок,-что мы с Вами еще долго будем так вместе. Когда я пришел утром сюда наверх, я справился, нет ли здесь Р. В., но мне сказали, что его уже отсюда перевели. Быть может, мы нагоним его там, на Шпалерной; а затем вероятно в Москву? Это длинная история.
   Я еще раз попросил его рассказать подробно о разговоре со следователем; выходило так, что его сдержанность и лаконичность, да еще пожалуй то, что он в изданиях преследуемой партии помещал не только стихи, но и статьи - что это было единственным основанием для иного отношения к нему, чем к другим задержанным накануне писателям. Самое неблагоприятное впечатление, несомненно, произвела его лаконичность; так лаконично во все времена отвечали следователям и инквизиторам лишь самые заклятые враги всякой святой и светской инквизиции.
   - А Горький знает о Вашем аресте?
   - Да, знает и наверное сделал все, что в его силах; но, очевидно, что в данном случае и он ничему помочь не может. Уже прошли целые сутки.
   Половина ламп была потушена. Все кругом спали или собирались заснуть, кое-где раздавались стоны: это кошмары напоминали забывшимся о страшной действительности. В каком-то углу слышно было стрекотание: перебранка из-за просыпанной нечаянно на пол махорки. Не спал и не пытался заснуть лишь тот старик с "старо-режимным лицом", как охарактеризовал его Блок, который с своей стоявшей у противоположной стены койки все время то поглядывал в нашу сторону, то снова поднимал глаза к потолку, о чем-то тревожно думая. Он снова привлек внимание А. А.
   - А это ведь несомненно жандармский генерал, и ему грозит большая беда. Но его даже почти как-то не жалко. Мне раньше казалось, что я его где-то видел, но нет, это просто тип бросился в глаза. Ведь я много их видел почти в таком же положении.
   И Блок стал мне рассказывать о своей работе в Верховной Следственной Комиссии при Временном Правительстве. К сожалению, я не помню точно характеристик отдельных деятелей старого режима, которые он давал при этом; эти характеристики заключались болышей частью в одном-двух эпитетах, сразу намечавших профиль. Иногда он попутно касался и представителей нового правительства. Меня заинтересовало, какое впечатление на Блока производил сам А. Ф. Керенский.
   - В нем было нечто демоническое,-сказал Блок,-и в этом тайна его обаятельности.
   - Но что же это за демон?-спросил я.-Уж во всяком случае не "глухонемой".
   - О нет,-сказал Блок,-такова, например.... И он назвал имя одной известной писательницы.-Среди женщин таких много, среди мужчин их почти не встречаешь.
   - Ну, а среди старорежимных сановников Вы заметили нечто подобное?
   Тут Блок стал подробно объяснять, по каким мотивам он взял на себя работу в Следственной Комиссии: он никак не мог убедить себя, что весь старый уклад один сплошной мираж и ему хотелось проверить этo на непосредственном опыте. Но опыт этот привел его к результату еще более крайнему: что все это было не только миражем, но какою-то тенью от тени, каким-то голым и пустым местом.
   - У этих людей ничего не было за душою. Они не только других обманывали, но и самих себя, и главное, продолжали настойчиво себя обманывать и после того, как все уже раскрылось с полной очевидностью. Единственной человек, быть может, у которого душа не совсем была мертва -это была Вырубова. Да и вообще, среди них распутницы были гораздо человечнее. Но общая картина-страшная.
   - Ну, а теперь разве лучше?-сказал я. Блок задумался, затем, приподнявшись на локте и как бы в чем-то извиняясь, сказал:
   - Я думаю все-таки, что лучше.
   - Ну, вольнодумство и любомудрие как встарь, так и поныне не признаются гражданскими добродетелями,-сказал я, имея в виду, между прочим, и потерпевший крушение план наш об учреждении свободной Философской Академии.
   Разговор перешел на отдельных участников нашего кружка и, в связи с теми или иными лицами, на занимающие их планы, на их чаяния и разочарования. Блок при этом проявлял исключительную субъективность и говорил не столько о людях, сколько о непосредственном чувстве, которое они и их проявления в нем вызывали.
   Беседа наша затянулась часов до трех, и мы прерывали ее несколько раз только для того, чтобы побороть то и дело снова надвигавшуюся опасность:-клопов. А. А. лежал ближе к стенке и самым педантичным образом уничтожал их, сползавших откуда-то сверху по свеже выбеленной стене.
   Наконец, утомление взяло верх, мы пожелали друг другу покойной ночи, и А. А. скоро заснул крепким сном. Как сейчас помню эти ставшие вдруг огромными глазные впадины, слегка раскрытый рот, всю голову, запрокинутую назад с выражением бесконечной усталости и какой-то беспомощности. При отпевании в церкви лицо Блока отдаленно напоминало своим выражением тот образ, который запечатлелся у меня в ночь, когда я, переутомленный впечатлениями дня, еще долго не мог заснуть и, размышляя Бог знает о чем, вглядывался в черты этого ставшего мне на минуту столь близким человека. Все как будто спали; не спал, кроме меня, один только генерал с "старорежимным лицом".