Неизвестен Автор. Севастополь (сборник)

   - Доберемся сами. А вам каждый человек дорог.
   Шесть коммунистов продолжали путь. На скате высоты, уже вблизи дзота, они столкнулись с немецкими автоматчиками. В полной темноте
   завязался яростный рукопашный бой. Моряки пробивали дорогу штыками и прикладами винтовок, наносили удары гранатами, ножами, руками
   душили врагов.
   И немцы не выдержали, побежали с поля боя. В ночной схватке моряки потеряли трех своих товарищей. В дзот пришли только Потапенко, Корж и Король.
   Калюжный радостно пожал руку черноморцу:
   - Ну вот, теперь нас одиннадцать человек!
   - Почему одиннадцать? - спросил Корж. - Ведь десять...
   - Нашего погибшего товарища Василия Мудрика мы считаем в строю. Мстим за него.
   Пришедшие сняли бескозырки. Они вместе с комсомольцами перенесли тело Мудрика в окоп за дзотом и похоронили молодого матроса.
   На вахту встали Радченко и Четвертаков. Остальные собрались в котловане дзота. Сергей Раенко снял со стены "Боевой листок" с текстом клятвы и передал его заместителю политрука Потапенко. Потапенко прочел клятву вслух.
   - Мы коммунисты, - произнес он. - Этим все сказано.
   И Потапенко подписал клятву. Вслед за ним поставили свои подписи Константин Король - матрос с лидера "Ташкент" и Петр Корж.
   Близился рассвет, а с ним - бой. Моряки установили в окопах ручные пулеметы, вычистили винтовки, набили патронами ленты, залили воду в кожух станкового пулемета.
   Алексей Калюжный сидел у телефонного аппарата. Повязка на его голове вновь пропиталась кровью. Тупая ноющая боль не проходила. Он слабел, но крепился. "Что бы ни случилось - не подведу, выдержу..." - думал он. И ему страстно захотелось сказать об этом своим родным, товарищам по оружию и всем мужественным защитникам Севастополя. Пусть знают, что он, матрос Алексей Калюжный, воспитанник ленинского комсомола, ради победы над врагом не пожалеет жизни.
   Алексей вырвал из блокнота листок бумаги и, положив его на сумку противогаза, стал медленно писать...
   Над высотами, над долиной поднимался туман. Светало.
   МОРЯКИ СДЕРЖАЛИ КЛЯТВУ
   ...К утру прекратился огонь из дзотов на левом фланге роты Садовникова на Симферопольском шоссе и у Камышловского железнодорожного моста. Все сражавшиеся в этих дзотах пали смертью героев, уничтожив сотни врагов. Основная тяжесть боя легла на одиннадцатый.
   Теперь на штурм дзота шел целый немецкий батальон. Невзирая на большие потери, гитлеровским солдатам все же удалось взобраться на холм. Они устремлялись к дзоту отдельными группами то справа, то слева, рассчитывая обмануть бдительность черноморцев.
   На каждую атаку гитлеровцев матросы отвечали губительным огнем. Григорий Доля и Дмитрий Погорелов перекатывали станковый пулемет от амбразуры к амбразуре, встречая врага меткими пулеметными очередями. Из окопов за дзотом били ручные пулеметы коммунистов Коржа и Короля.
   Фашистские солдаты, подобравшиеся на 30 - 40 метров к маленькой крепости черноморцев, пытались забросать гранатами ее защитников. И когда первая немецкая граната влетела в дзот, Доля мгновенно схватил ее и с силой швырнул обратно.
   - Получай, фриц, свое добро!
   Этот смелый поступок Григорий повторил несколько раз. Но одна из гранат разорвалась в его пальцах. Правая рука Доли безжизненно повисла вдоль тела, рукав бушлата намок от горячей крови. Дмитрий Погорелов сорвал с себя тельняшку и перевязал друга.
   С командного пункта позвонил Садовников. Алексей услышал голос командира роты:
   - Держитесь, товарищи... Еще день-два, день-два.
   Лейтенант не случайно сказал это. К Севастополю шел крейсер "Красный Крым". На палубе корабля можно было увидеть бойцов с необычным значком на левом рукаве шинели: на черном фоне в золотом овале - якорь, увенчанный красной звездочкой. Это была часть морской пехоты.
   На дзот снова налетела вражеская авиация. Девятка фашистских самолетов, как и в прошлый раз, с ожесточением бомбила его. Бомбы разорвались рядом с дзотом, сдвинули его стены, сорвали перекрытие, засыпали амбразуры землей и камнями. Казалось, дзот более не существовал. Но из-под нагромождения камней и дерева поднимались мужественные черноморцы.
   Во время бомбежки погиб Константин Король. Большим осколком бомбы ему оторвало ногу, и он умер в окопе, склонившись над своим ручным пулеметом.
   Избитые обрушившимися камнями, оглушенные взрывами бомб, Потапенко, Корж и Четвертаков раскапывали обломки дзота. Они услышали слабый голос Сергея Раенко и подползли к нему.
   Сергей умер на руках товарищей. Командование принял Михаил Потапенко.
   Во время бомбежки раздробило камнями телефонный аппарат. А положение стало напряженным: немцы с трех сторон обложили одиннадцатый. И Потапенко решил...
   - Слушай, Доля! - приказал он. - Пойдешь на КП. Пробьешься туда. Понял? Иди кустарником: там меньше немцев. Передай, чтоб прислали подкрепление с пулеметом, на высотку. Пусть нас поддержат!
   "Как же так? - мелькнуло у Григория. - Уходить в решительную минуту? Ведь сражались вместе..."
   Потапенко, словно прочтя его мысли, добавил:
   - Иди, Григорий, тебя посылаю - больше некого.
   - Есть!
   И, взглянув, как Доля, прижав левой рукой винтовку к груди, пополз по ходу сообщения, Потапенко сказал: - Дойдет моряк.
   * * *
   Итти было почти невозможно: артиллерийский и минометный обстрел прижимал Григория к земле. Ползти становилось все труднее: мешала раненая рука. Немцы мелкими группами просачивались на гребень высоты, и каждая секунда грозила встречей с врагом. Но Доля упорно полз вверх по склону.
   Добравшись до гребня, он оглянулся на холм, где сражались товарищи. Дзот был прикрыт серой шапкой дыма. Звуки выстрелов доносились приглушенно. Вдруг Доля услышал взрывы и увидел яркое пламя.
   - Что там? - встревожился он. Ему захотелось сейчас же вернуться, стать рядом с друзьями. Но он вспомнил прощальные слова коммуниста Потапенко: "Иди, тебя посылаю - больше некого", плотнее запахнул надетую на нем шинель Алексея Калюжного (своей он прикрыл тело Мудрика) и, изо всех сил отталкиваясь ногами, пополз вперед.
   В это время одиннадцатый отбивал очередной штурм гитлеровцев.
   Захлебнулся пулемет: вражеская пуля пробила грудь отважного комсомольца Дмитрия Погорелова. Калюжный бросился к нему. Погиб Дмитрий, его друг, которого товарищи звали за упорство и решительность "Дима сказал - всё!" Он поклялся Родине, что будет сражаться с врагом до последней капли крови, и сдержал свою священную клятву.
   Жажда мести за погибшего друга словно передалась пулемету, с такой яростью истреблял фашистов Алексей Калюжный. А рядом с ним, помогая вести огонь, лежал Иван Четвертаков.
   Скоро Алексей был еще раз ранен - в правую руку. Его сменил Четвертаков. Снова бил пулемет, и падали у подножья холма фашистские автоматчики.
   Мина, пущенная из Темной балки, грузно плюхнулась среди развалин дзота. Ее осколки изрешетили кожух станкового пулемета, пробили его ствол. Замолчал пулемет - верный друг моряков. Иван Четвертаков был убит.
   Истекая кровью, Калюжный видел, как ползут и ползут вверх по крутому склону холма немецкие солдаты. До них - двадцать шагов. Алексей левой рукой сорвал с пояса гранату. Зубами вытянул чеку.
   - Давай вместе, моряк! - услышал он громкий возглас Михаила Потапенко.
   - За Родину! - крикнул Калюжный, вставая во весь рост.
   Рядом с ними поднялись комсомолец Радченко и высокий матрос-санитар. Алексей из последних сил бросил гранату. За ним Потапенко метнул свой "снаряд" в немецкую цепь. Прогремели взрывы. Поднялось дымное пламя.
   Это было последнее, что довелось увидеть комсомольцу Калюжному. Он упал на землю, насмерть сраженный фашистской пулей. А его товарищи, поднятые им на этот дерзкий бросок, штыками и гранатами смели с холма гитлеровцев. Фашисты, уже в который раз отброшенные от одиннадцатого дзота, скатились в долину.
   ...Обессилевший от потери крови и нечеловеческого напряжения, слабея с каждой минутой, Григорий Доля начал спускаться по обратному склону высоты 192,0. "Дойти, во что бы то ни стало дойти!" - эта мысль двигала его вперед.
   Вечером два бойца подобрали Долю недалеко от командного пункта батальона.
   - Откуда, матрос? - спросили его. - Из одиннадцатого.
   Это прозвучало, как пароль. Бойцы напоили Григория из фляжки и помогли добраться до медпункта батальона. Здесь он потерял сознание. Когда Доля очнулся, то увидел в свете неяркого огонька коптилки знакомое лицо военфельдшера электромеханической школы. Григорий повторил ему приказание Потапенко и добавил:
   - Передайте на КП, товарищ военфельдшер... Все передайте! Там одиннадцатый сражается...
   А в развалинах одиннадцатого продолжали биться с врагом черноморцы. Ночью погиб высокий санитар. Теперь дзот обороняли только трое: Корж, Потапенко и Радченко. Петр Корж был ранен в лицо и ногу. Перевязав раны обрывками тельняшки, он снова прильнул к своему ручному пулемету. Мысли Петра все время возвращались к Севастополю. Он почти физически ощущал, что прикрывает своей грудью родной город, где он знал каждую улицу, где была его семья, товарищи, близкие и дорогие люди. Михаил Потапенко дрался рядом. Богатырь-моряк метал свои "снаряды" в подползающих врагов. Из соседнего окопа отстреливался Владимир Радченко.
   Лишь под вечер 20 декабря гитлеровцам удалось зажать в кольцо трех отважных черноморцев. Михаил Потапенко и Петр Корж погибли в неравном бою. Тяжело раненый комсомолец Владимир Радченко расстрелял все свои патроны и со штыком в руке отполз в кусты. Здесь он вступил в рукопашную схватку с фашистскими солдатами. Пока билось сердце, моряк уничтожал врагов. После боя здесь нашли его санитары - мертвого среди вражеских трупов.
   * * *
   Фашисты не прошли к Севастополю. Их задержали не только в Камышловской долине, но и по всему фронту. Даже там, где гитлеровские войска просунули свои щупальца в нашу оборону, эти щупальца обрубались. Корабли Черноморского флота непрерывно поддерживали наши части мощным артиллерийским огнем.
   Немецкое "генеральное наступление" окончилось полным крахом. Упорство и стойкость защитников Севастополя задержали врагов, и это дало возможность советскому командованию ввести в бой свежие силы.
   Пасмурным холодным вечером воины части морской пехоты сошли с корабля на берег Северной бухты. Темной ночью они двинулись к фронту. Морские пехотинцы штурмовали высоты в районе Мекензиевых гор. Они шли молча, маскируясь за каждым кустом и бугром. Их не остановил артиллерийский огонь врага. Грозная лавина советских моряков устремилась вперед.
   Черноморцы очистили от фашистов Камышловскую долину и разоренную захватчиками деревню Камышлы. На холме у деревни они увидели развалины одиннадцатого дзота и поняли все, что происходило здесь. Разрушенный дзот, из амбразуры которого торчал разбитый пулемет, воронки от бомб, снарядов и мин, десятки вражеских трупов - все это говорило о долгом и упорном бое, о героизме и стойкости защитников маленькой крепости. И каждый из подошедших к дзоту героев видел, что все они, защитники дзота, погибшие здесь, - и этот моряк с кровавой повязкой на голове, и богатырь замполитрука и другие - до последнего дыхания оставались верными присяге.
   Их похоронили у развалин дзота, который они так стойко и мужественно обороняли.
   Над могилой героев воины поклялись:
   - Отважные богатыри! Мы отомстим за вас. Будем драться так, как дрались вы, до последнего патрона, до последней капли крови. Мы выполним свою клятву так же честно, как выполнили ее вы.
   И моряки пошли в бой.
   Мужественно дрался с врагом, навеки прославив свое имя, участник обороны Севастополя летчик-истребитель комсомолец Яков Иванов.
   14 ноября 1941 года Иванов таранил над Севастополем фашистский самолет. 17 ноября отважный советский летчик повторил свой подвиг. Только что кончился ожесточенный бой с "юнкерсами". Иванов сбил одну фашистскую машину и возвращался на аэродром, когда заметил идущий к городу бомбардировщик врага "Дорнье-215". Бесстрашный истребитель смело атаковал "дорнье", но замолчал пулемет: кончился боезапас. Тогда верный долгу советского воина Яков Иванов пошел на таран. Огромная фашистская машина рухнула в море...
   А. Баковиков
   Корабли ведут огонь
   Отрывок из романа "Уходим в море"
   Над седой равниной моря ветер тучи собирает. Между тучами и морем гордо реет Буревестник, черной молнии подобный.
   М. ГОРЬКИЙ.
   Песня о Буревестнике
   Хмурое ноябрьское утро.
   Резкий, порывистый норд-ост треплет, прижимая к морю, рваную парусину облаков. Облака скользят над широкими рукавами бухты и скалистыми отрогами гор, на которых раскинулся приморский город, белый, как сами скалы, с узкими улицами и переулками, крутыми лестничными спусками, вырубленными в обрывистых берегах.
   Море стонет протяжно и глухо. Яростно падают волны на прибрежные камни, бьются о смоляные настилы причалов, осыпая их хлопьями пены, песком и галькой. Берег пропах морской травой и ракушкой.
   Пустынен рейд. Ни корабля, ни буксира, ни рыбачьего паруса. Опустела некогда шумная Графская пристань. Склонившись над водой, дремлют мраморные львы, опустив на вытянутые лапы могучие головы. Ничто не может нарушить их покоя - ни ледяное дыхание норд-оста, ни рокот прибоя, ни гром орудийной канонады. Чайки, неугомонные и крикливые, оставили рейд. Они появляются, как разведчики, в предрассветные часы и, покружив над пустыми причальными бочками, улетают в море, заслышав первые разрывы снарядов.
   После двух бессонных ночей, проведенных на катере по пути из Новороссийска в Севастополь, лейтенант Андрей Грачев сошел на землю почти больным. В голове шумело, перед глазами плыл и качался берег, на пересохших губах ощущался горьковатый привкус соли.
   Матрос с катера повел лейтенанта вдоль берега бухты. Каждый шаг по надежной прочной земле возвращал Грачеву силы. Шагая вслед за матросом навстречу тугому соленому ветру, он с удовлетворением подумал, что уж если за этот рейс его не совсем укачало, то, значит, скоро палуба корабля снова станет для него привычной, как берег, и повеселел.
   Матрос привел лейтенанта в каменный склеп древнего кладбища, который был теперь приспособлен под бомбоубежище и рубку дежурного по охране водного района.
   "Неплохой отель для приезжающих", - усмехнувшись, подумал Грачев, оглядывая подземелье.
   Дежурный офицер, сидевший за столиком, подняв на прибывшего усталые глаза кивком головы, ответил на приветствие и, просмотрев документы, спросил:
   - На крейсере "Коминтерн" не служили?
   - Служил.
   - Припоминаю, - уже мягче сказал дежурный. - Курсанта Волкова не помните?
   - Нет.
   - И я, пожалуй, вас не узнал бы, - сказал Волков. - Грачев, артиллерист помню, а в лицо бы не узнал. Времени много прошло и воды много утекло.
   Грачеву вспомнились товарищи курсанты, здоровые, веселые ребята. И ведь это было совсем недавно. Сейчас перед ним сидел старший лейтенант с утомленным, опухшим от бессонницы лицом, окаймленным рыжеватой бородой, на манер той, какую носят многие черноморские рыбаки, лоб в морщинах, правая рука забинтована, лежит на косынке, на плечах внакидку морская шинель, выгоревшая от солнца.
   - Ранены? - с уважением спросил Грачев.
   - Четвертый раз. А воюю пятый месяц. Да вы ложитесь, - пригласил он, заметив взгляд, брошенный Грачевым на дощатые нары. Грачев лег.
   - Тихо здесь, - оглядывая кирпичный свод подземелья, после паузы сказал он.
   - Тихо? - повторил Волков и засмеялся. - В этот час и в окопах тихо. Да-а, - прищурясь на огонь, протянул он. - Вот... после войны придут сюда на экскурсию молодые матросы, а им скажут: здесь в дни блокады помещался наш штаб...
   Волков помолчал.
   - Ну, а что в Новороссийске? - снова заговорил он. - Немец беспокоит?
   - Беспокоит, - сказал Грачев.
   - Бомбит?
   - Бомбит. А как у вас?
   - У нас-то? Да что ж у нас... - Волков пожал плечами. - Севастополь не первый раз в бою.
   Грачев сам не заметил, как глаза у него закрылись. И тотчас открылись снова: где-то под ним тихо запел телефон.
   - "Дон"! "Дон"! - словно отбивая такт, кричал под нарами телефонист. - Я "Терек". Да... слушаю, слушаю! Товарищ старший лейтенант Волков, вас. Ну вот, опять обрыв, - с досадой сказал матрос.
   - А где Еременко? - стряхивая сон, спросил Волков.
   - Есть! - вылезая из-под нар, хриплым спросонья голосом отозвался связист.
   - Идите на линию, - сказал Волков.
   - Откуда они берутся? - с удивлением произнес Грачев, оглядывая матросов. - Я думал, мы здесь одни.
   В подземелье снова наступило молчание. Грачев забылся, хотя поминутно верещали телефоны, доносились монотонные голоса связистов и отрывистые приказания дежурного. Разбудил его голос того же Волкова.
   - Однако пора и завтракать, - говорил Волков, глядя на часы. - По Корабельному уставу через полчаса подъем флага. - Волков достал из-под стола кусок сала, отстегнул фляжку и встряхнул ее. - Лейтенант, - повернулся он к Грачеву, - на фронте сон короток. Поднимайтесь да присаживайтесь-ка к столу. Промерзли, наверно?
   - Промерз, - отозвался Грачев. Со сна он действительно продрог, зубы его стучали.
   - К столу пододвигайтесь, лейтенант, - пригласил Волков, - выпейте - и согреетесь.
   - Спасибо, - садясь на край ящика, поблагодарил Грачев.
   - Сейчас на корабль пойдете? Куда назначили? - спросил Волков
   - На эскадренный миноносец "Буревестник".
   - На "Буревестник"? - Волков отставил стакан. - Между нами говоря, командир эсминца мне не совсем нравится, - сказал он после некоторого молчания. - Я тут как-то с ним крепко сцепился. Пришел на эсминец с распоряжением штаба списать к нам сюда пятнадцать человек. А он десять дал и говорит: "Ни одного больше. Катер, Волков, у трапа. Даю пять минут сроку. Матросы уже там. Все! Можете итти". Ох, и взорвало меня!
   Грачеву хотелось узнать как можно больше и об эсминце и о командире корабля - Смоленском. Он с охотой принялся расспрашивать Волкова.
   - Крут. Очень крут, - рассказывал Волков. - Его даже угрюмым можно назвать теперь. Раньше-то, я помню, он совсем другой был. Но как подумаешь, - и навалилось же на человека! Лет пять тому назад у него жена умерла во время родов. Остался мальчишка. Смоленский и отец его выходили парня и, как положено, души в нем не чаяли. А двадцать второго июня под бомбежкой и старик и мальчик погибли.
   Где-то близко сосредоточенно забарабанили зенитки. Били за городом, со стороны Балаклавы, а в склепе казалось, словно кто-то частыми ударами молота вгонял заклепки в металлическую обшивку корабля.
   - Разведчик? - спросил Грачев.
   Волков встал; согнувшись, подошел к наружной двери и открыл ее Пахнуло туманной свежестью рассвета. Грачев поднялся и стал надевать в рукава помятую шинель.
   - Да, разведчик, - сказал Волков и, обернувшись, добавил: - Уже собираетесь?
   - Пора.
   - Ну, так вот, слушайте. Как выйдете отсюда, пойдете вправо. Так и идите. А в городе вам любой патруль укажет. Фекапе найдете легко, а пешая прогулка рекомендуется и морякам. - Волков оглядел Грачева и добродушно засмеялся. - До чего же на вас шинель уродливо сидит, товарищ Грачев! Подрясник, ей-ей. Смоленский такого одеяния не потерпит.
   На бурых вершинах холмов, столпившихся вокруг Севастополя, лежал снег. Над бухтой поднимались дымки, отчетливо доносился грохот залпов корабельной и береговой артиллерии, резкая дробь зенитных автоматов. С обрывистого берега было видно, как на палубе катера 073, который накануне доставил Грачева, у орудий возились матросы, слышался приглушенный рокот мотора, свистки. На внешнем рейде ходи но еще несколько "охотников", время от времени бросавших глубинные бомбы. С моря возвращался эскадренный миноносец.
   Немецкие наблюдательные посты, расположенные где-то на холмах, примыкавших к Мекензиевым горам, очевидно, обнаружили эсминец, и батарея противника открыла по кораблю огонь. Тяжелые столбы воды встали сначала справа, потом слева от эсминца. К первой немецкой батарее присоединилась вторая.
   Грачев застыл на тропе, ожидая исхода поединка. Иногда всплески от разорвавшихся в воде снарядов почти скрывали то нос, то корму корабля. Казалось, еще один залп - и корабль взлетит на воздух. Но вот опадала вода, и голубой корпус эскадренного миноносца вновь появлялся перед глазами Грачева. Потом корабль развернулся и, набирая скорость, стал удаляться от входных ворот бухты, где дежурил буксир.
   Немцы не замедлили перенести огонь, но снаряды первого залпа легли с отставанием. "Что-то покажет следующий залп?" - подумал Грачев, не замечая, что напряженно сжимает кулаки и ручка чемодана больно врезается ему в ладонь, - ведь это был первый поединок корабля и береговой батареи, который довелось ему видеть.
   Снова донесся посвист снарядов, но теперь они упали далеко впереди по курсу корабля. В тот же момент эскадренный миноносец, сделав крутой разворот, на полном ходу устремился к воротам бухты, и портовый буксир, попыхивая дымком возле боновых заграждений, тут же закрыл за ним входные "двери".
   Грачев вздохнул облегченно, словно это была последняя схватка, какую нужно было выдержать советскому кораблю в этой войне. Отвернув воротник шинели, он пригладил волосы, поправил фуражку и пошел разыскивать флагманский командный пункт.
   * * *
   По утрам Грачев поднимался теперь вместе с матросами. Умывшись, накинув китель и надев фуражку, он шел на верхнюю палубу к своим комендорам. Без шинели было легко и удобно взбегать по крутым трапам на командный пункт батареи, расположенной над верхней палубой, спускаться в кубрики, котельное и машинное отделения. За последние дни он успел облазить корабль, как говорят матросы, от киля до клотика. Расспрашивая боцмана и инженер-механика Ханаева об устройстве эскадренного миноносца, Грачев старательно записывал данные о мощности машин, вооружении, погребах, шлюпках - все то, чего нельзя было найти ни в одном учебнике, но полагалось знать каждому офицеру.
   Грачев, как и всякий молодой офицер, разумеется, нервничал и волновался, начиная службу на новом корабле. С тех пор, как он в последний раз покинул палубу крейсера "Коминтерн", прошло уже почти два года. Но одно дело - служба на старом знакомом корабле, с знакомыми людьми, другое - приход на эскадренный миноносец, в незнакомый экипаж. Как встретят матросы? Будет ли на батарее опытный старшина, надежный помощник, на которого можно положиться, как на самого себя? Все это не могло не тревожить Андрея в первые дни пребывания на эсминце.
   Свою первую стрельбу Грачев, как говорят артиллеристы, "завалил".
   Произошло это так.
   Вражеские бомбардировщики появились со стороны Балаклавы в тот самый, час, когда в подземных мастерских и на заводе менялась смена. Вынырнув из-за холмов, самолеты разделились на две группы. Первая пыталась подавить зенитные батареи, а вторая прорывалась в это время к городу и кораблям, с которых только что высадилась бригада морской пехоты.
   Огонь на "Буревестнике" открыли быстро, но Грачев неточно подсчитал исходные данные, и разрывы первого залпа его батареи легли с недолетом. Желая исправить свою ошибку, Андрей внес поправку, однако самолеты в это время уже проскочили сектор, отведенный для обстрела "Буревестнику". В спешке и от горячности Андрей совсем забыл о границах сектора и продолжал бить по тройке самолетов, демонстративно повернувших в сторону Балаклавы. Охваченный желанием сбить, во что бы то ни стало сбить, Андрей только эти три самолета и видел. А в это время "девятка" "юнкерсов", проскочившая к морю, повернула на рейд. Их Грачев даже не заметил, и когда все корабли перенесли огонь на "девятку", "Буревестник" все еще бил по уходящим трем самолетам.
   И тут Смоленский не выдержал. Он быстрыми шагами подошел к Грачеву и с совершенно спокойным лицом, тихо, чтоб не слышали батарейцы, проговорил сквозь зубы:
   - К чёрту с мостика! Позор! Вам не огнем управлять, а...
   Андрей первый раз в жизни командовал в бою. Он был настолько возбужден, что взглянул на подошедшего командира несколько удивленными, почти радостными глазами. Когда смысл слов Смоленского, наконец, дошел до него, Андрею показалось, что весь мир померк... Досада на самого себя, горечь, обида на Смоленского захватили его. Ведь в первые минуты Андрей даже не мог понять, в чем его вина. Нужно же было обить самолеты, он и старался это сделать!
   К счастью, атака скоро была отбита. С других кораблей, наверно, и не заметили, что пока они защищали рейд, снаряды "Буревестника" рвались почти над Балаклавой.
   Совершенно убитый Грачев ушел с палубы и не видел, как на мостик к командиру поднялся комиссар Илья Ильич Павлюков.
   Немецкие самолеты ушли, корабельные батареи замолкли. С противоположной стороны бухты доносились редкие артиллерийские залпы береговой батареи Матушенко, расположенной на пятачке крошечного мыса. Илья Ильич стал наблюдать за вспышками.
   Из-за каменистого берега едва приметно выступали казавшиеся тонкими стволы орудий, повернутые в сторону Черной речки. Орудия вздрогнули, над мыском коротко вспыхнул оранжевый язычок пламени, потом донесся приглушенный расстоянием грохот.
   Но не только это привлекло внимание комиссара, а потом и командира "Буревестника". Они видели, что время от времени над мыском и отмелью вставали бурые фонтаны из песка, камней и земли. По батарее били гитлеровцы. Снаряд противника разорвался на известковом обрывистом берегу. Снова ударили орудия Матушенко.